Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Из крематория Кира пошла пешком с Костей Кругловым. Папа, правда, звал их обоих в свою машину, но в этой машине ехали и он сам, и тетя Юля, и пожелтевший, ссутулившийся Матвей Анисимович, так что еще двоим там было бы трудно поместиться. И главное – у Киры не хватало мужества глядеть на дядю Матю. А сесть в тот похоронный автобус с черной широкой полосой, опоясывающей кузов, который увозил всех остальных и в котором всего два часа назад стоял гроб с телом Валентины Кирилловны, казалось Кире и вовсе немыслимым.
Она не только впервые была в крематории, но и в первый раз за свои пятнадцать лет увидела смерть. И безысходность смерти потрясла ее. Конечно, она уже давно знала, что все живое рано или поздно умирает. Но это знание было таким далеким, таким отвлеченным, что как бы и не входило в круг ее представлений. Кто-то где-то умирает. Грустно, больно, но ее, Киры, это не касается. «Мою маму убили фашисты!» – иногда думала или говорила она, и сладкая грусть охватывала ее. Даже когда, ненавидя Юлию Даниловну и нарочно растравляя эту сладкую грусть, она старалась вообразить убитую маму, в мыслях ее мелькали разрозненные кадры виденных кинофильмов, не больше. Ей казалось, что она представляет себе все, но только сегодня, кладя в гроб охапку желтых нарциссов и нечаянно коснувшись руки умершей, Кира ощутила ни с чем не сравнимый холод тела, из которого ушла жизнь.
Ощутила и поняла.
Открытие пронзило ее. Отпрянув от гроба, она еле удержала крик ужаса. И с этой секунды у Киры появилось как бы второе зрение. Она вспомнила и по-новому услышала тост отца: «За мир, за мир!» Всех, кто сидел за столом, сказал отец, опалила, но помиловала война. Все они – и папа, и дядя Матя, и широкоплечий Степняк, и его красавица жена, и тихонькая Мышка с мужем, и тетя Юля, у которой такие маленькие, сильные руки, – все они прошли войну и каждый день видели смерть. Каждый день! Может быть, десять, сто, тысячу раз в день… Нет, не просто видели: они еще и боролись со смертью. Да как! Скольких людей спас один дядя Матя! Коллекция осколков, вынутых его руками из живых человеческих тел, – она же кричит, вопиет об этой неустанной борьбе.
А сейчас? Разве сейчас и он, и Мышка, и тетя Юля, и все те товарищи из больницы, которые пришли проводить Валентину Кирилловну, разве они отступились?.. Они с утра до ночи бьются за жизнь. За чужие жизни. Нет, почему с утра до ночи? Круглые сутки, каждый час, каждую минуту…
– Слушай, Костик, – говорит Кира шагающему рядом с ней пареньку, – твоя мама тоже медик?
– Ну да, – Костя немножко удивлен вопросом, – разве ты не знаешь?
– Нет, я просто подумала… По-моему, медики – самые благородные люди!
Как всегда, Кира, открыв для себя что-то, жаждет немедленно поделиться своей находкой. Костя, наоборот, не любит откровенничать и побаивается девчоночьей восторженности. Кроме того, он с трудом принимает чужие мысли.
– Почему это медики – самые благородные? Я, например, знаю вовсе не благородных, а даже последних гадов.
– Почему гадов?
– Потому. Вот в санатории, где мы жили, одна врачиха и фрукты, и сметану, и сливки у больных таскала. Придет на кухню, будто пробу снимать, и командует: «Это прокисло, это сгнило, больным не годится!» А потом к себе уносит. Мать из-за нее вечно плакала… Это, по-твоему, благородство?
Костя торжествующе смотрит на Киру.
Но Киру не так-то легко сбить.
– Никакой она не врач, а просто воровка!
– Я тебе говорю – врачиха. С дипломом.
– Ну и что? – Кира даже останавливается от возмущения. – А если в партию или в комсомол проберется предатель, так, значит, коммунисты плохие?!
– Идем, – говорит Костя, – чего встала?
– Нет, ты ответь.
– Ну при чем тут коммунисты?
– Ага, не можешь ответить! А я тебе говорю: медики – самые благородные люди. Они беспередышно бьются за чужую жизнь. Понял?
Костя задумчиво сопит. В общем, в Кириных словах есть что-то правильное. Поразмыслив, он уклончиво тянет:
– Да я не спорю, полезная профессия.
– Благородная! – Кира упряма. – Вот дворник тоже пользу приносит. А разве это можно сравнивать?
Несколько минут они идут молча. Потом Костя спрашивает:
– Ты раньше была в крематории?
– Нет, – Кира чувствует, что, несмотря на жаркую погоду, у нее по спине ползут мурашки озноба. – Там, знаешь, даже красиво: эти елочки, и прямая дорога, и зал строгий. Но как будто зима. Правда?
– А эта музыка называется орган, да?
– Да. То есть не музыка, а самый инструмент… – Она хмурится. – Без музыки было бы очень страшно. А от музыки хочется плакать, и делается легче.
– Когда гроб начинают опускать, все равно скверно.
– Очень!
И опять идут молча.
Она ничего была, правда? – говорит Костя. – Я к ней несколько раз заходил насчет телевизора. Ей самой все-таки трудно было. Включить-выключить еще кое-как могла, а если там частоту строк или линейность по вертикали надо подправить, то ей уже не дотянуться… они же сзади, видела?
Кира отрицательно мотает головой.
– Помнишь, Костя, как она тогда, тридцатого, радовалась? Просто сияла вся, правда?
– Ага, – говорит Костя, – она давно хотела, а достать трудно. Даже удивительно, как он раздобыл!
– Да он и не доставал вовсе. Это такая история… – Кира спохватывается и, проклиная собственную болтливость, крепко-накрепко стискивает зубы.
– Как не доставал?! – Костя поражен. – Да я же с ним вместе еще ко-огда в ГУМ ходил… Но «Рекорд» только по предварительному заказу, а он хотел немедленно.
Кира молчит.
– Ну что ты воды в рот набрала? Какая история?
– Костя, не спрашивай. Папа сказал, что, если об этом болтать, то у дяди Мати могут выйти неприятности.
– Зачем болтать? Я и вообще-то не больно разговорчивый.
– Ну и очень хорошо.
Опять молчание. Уже скоро Калужская площадь.
– Не понимаю! – начинает Костя. – Мы же с тобой тогда вместе пришли. И она сказала: «Расторгуев привез». А он спросил, не велел ли ему чего-нибудь передать этот Расторгуев. Значит, доставал?
– В том-то и дело… Она же из-за телевизора и умерла! – вырывается у Киры.
– Что-о?! Почему из-за телевизора!
– Ой, Костя, перестань допытываться, а то я не выдержу, – Кира умоляюще смотрит на мальчика. – Я же говорю тебе, вышла ужасная история.
Костя решительно заглядывает в лицо Кире.
– Это даже нечестно, – объявляет он, – ты должна сказать. Раз мы решили дружить…
Это сегодня, в крематории, когда так торжественно и щемяще звучал орган и над медленно уходившим вниз гробом сомкнулись створки, Кира вдруг шепнула Косте: «Давай поклянемся: дружить всю жизнь!» Она и сама не знала толком, отчего вырвались у нее эти слова. Может быть, дыхание смерти слишком близко коснулось ее и ей стало непереносимо одиноко. А может быть, просто вспомнилось, как они вместе пришли к Львовским и какая радостная была Валентина Кирилловна. Как смотрели коллекцию осколков и как хорошо, душевно поговорили потом, возвращаясь домой. Но и для Кости, видимо, все это не прошло даром. Во всяком случае, он тихо ответил Кире: «Если вправду хочешь дружить – давай!»
Кира не знает, что Костя презирает девчонок и сделал для нее огромное исключение. Но и не зная этого, чувствует, как горько звучит его упрек: «…даже нечестно… раз мы решили дружить». Пожалуй, и правда нечестно.
– Ладно, – говорит она, – я расскажу. Только дай мне честное комсомольское…
– Я еще не комсомолец, – отводя глаза, сипло перебивает Костя. – В Лопасне у нас с этим неважно было, а здесь не успел…
Он лжет. В Лопасне ему казалось, что и без комсомольских дел времени не хватает – автобусные поездки из санатория и в санаторий ломали весь день. А здесь… эти дворовые парни, которые гораздо старше его, когда он обмолвился про комсомол, дружно заржали: «Так ты, значит, из пай-мальчиков?.. Дурак, зачем тебе комсомол?! Туда не взгляни, сюда не пойди… Уздечки захотелось?» И, бравируя перед ними своей самостоятельностью, он ответил: «А и правда, чего я там не видел?» Но признаться в этом Кире он не может.
Впрочем, Кира сразу поверила: не успел так не успел. Папа всегда говорит, что о человеке надо судить не по анкете, а по его поступкам. А Костя, по ее мнению, поступал хорошо: сразу предложил покойной Валентине Кирилловне научить ее пользоваться телевизором и еще приходил несколько раз, а какой интерес мальчишке ходить к старой, неподвижной, больной женщине!
– Ну все равно, – говорит она, – дай просто честное слово, что никому не выболтаешь.
– Честное слово! – решительно отвечает Костя.
И Кира принимается рассказывать все, что ей удалось понять из разговоров папы, тети Юли и дяди Мати, которого они уговорили вчера ночевать у них, чтобы не оставаться одному в своей пустой комнате, когда тело Валентины Кирилловны увезли в морг.
Оказывается, в тот самый вечер девятого мая, когда у них дома собрались старые фронтовые товарищи папы, часов около десяти, к Львовским явился Расторгуев, да не один, а с каким-то еще приятелем. Марфа Григорьевна гладила на кухне, а Валентина Кирилловна смотрела телевизор. Она, по словам Марфы Григорьевны, ни одной передачи не пропускала, соскучилась, видать, за годы болезни. Дверь Расторгуеву с приятелем открыла соседка. Соседка и проводила их по коридору до комнаты Львовских, а потом заглянула на кухню и сказала Марфе Григорьевне, что там к Матвею Анисимовичу пришли какие-то двое, она им объясняет: «Его нет, вернется поздно», – а они все равно лезут. И, кажется, пьяные. Марфа Григорьевна даже не поверила: в жизни к Матвею Анисимовичу пьяные не ходили, – а потом все-таки встревожилась, пошла в комнату. Открыла тихонечко дверь и видит: один – этот самый Расторгуев – стоит посреди комнаты и, размахивая руками, в чем-то упрекает Матвея Анисимовича. Вроде он самовольно сделал операцию, которую должен был какой-то профессор делать, и еще что-то насчет благодарности. Марфа Григорьевна толком не поняла. Но тут Валентина Кирилловна как крикнет: «Неправда!» Да таким голосом, какого Марфа Григорьевна у нее никогда не слыхала! И побелела вся. А этот Расторгуев говорит: «Как же, говорит, неправда, когда вот он, телевизор-то, стоит, а мы, говорит, с товарищем к вам прямо с поминок… Скончалась, говорит, три дня назад мамаша, в одночасье не стало, уже и поминки справили!» А Валентина Кирилловна дрожит и все повторяет: «Неправда, неправда…» Но этот Расторгуев не унимается, бубнит, что пришел специально все начистоту выяснить.
– И понимаешь, Костик, – чуть не плача, говорит Кира, – такой подлец, сказал: «Доктор называется, а собственную жену вылечить не может». Это Марфа Григорьевна в точности запомнила. Тут Валентина Кирилловна вскрикнула и часто-часто задышала…
– Попадись он мне, я бы ему всю физиономию расквасил! – угрожающе бормочет Костя.
– Конечно! – соглашается Кира. – Но что могла Марфа Григорьевна? Они же действительно совсем пьяные были. Она их выпроваживает, а они опять насчет профессора и насчет дяди Мати. И как будто дядя Матя не даром вместо профессора оперировал, а за то, чтоб ему телевизор устроили. Понимаешь?!
– А откуда он в самом деле про телевизор узнал? – вдруг хмуро спрашивает Костя.
– Погоди, дай по порядку, – отмахивается Кира. – Словом, Марфа Григорьевна побежала за соседкой, и вдвоем они кое-как этих пьяных хулиганов вытолкали. А когда вернулись в комнату, то Валентина Кирилловна была уже без сознания. Тут Марфа Григорьевна позвонила к нам, то есть к тете Юле, потому что тетя Юля Валентину Кирилловну лечила много-много лет… Тетя Юля велела немедленно вызывать скорую помощь или неотложку, я не помню, и, конечно, сама тоже помчалась на такси. Но поздно. Она приехала вместе с неотложкой. То есть одновременно. А Валентина Кирилловна даже не пришла в сознание, так и умерла…
– Это лучше, когда без сознания, – говорит Костя, – значит, ничего не чувствовала. А телевизор?
– Что – телевизор? – Кира недоуменно смотрит на товарища. – Ах, откуда Расторгуев узнал?.. Дядя Матя вчера папе говорил, что один раз, давно уже, когда еще мать этого Расторгуева лежала в больнице, тот все допытывался, скоро ли ее выпишут. Будто она без телевизора скучает. И почему в больнице нет телевизора? Это все при главвраче, при Степняке было. Тот сказал, что в больнице телевизор вреден, а дядя Матя добавил, что телевизоров вообще не достать, он сам пробовал. И всё. Но папа говорит, что могут найтись такие люди, которые всю эту историю так представят, будто дядя Матя… ну, намекал, что ли! И вдобавок, оказывается, дядя Матя пробовал-пробовал достать, а когда увидел, что безнадежно, то часть денег, накопленных для покупки телевизора, одолжил какому-то человеку. И поэтому не смог полностью рассчитаться с Расторгуевым. А тот, наверно, со злости, сказал об этом Валентине Кирилловне. Конечно, она не выдержала, умерла.
Костя вдруг втягивает в плечи голову и еле слышно спрашивает:
– Он сказал, кому одолжил?
– Нет, просто сказал «одному человеку». А что?
– Значит, выходит, это все… из-за того человека? – шепчет Костя.
– Ну, почему? – простодушно отвечает Кира. – Кто же мог знать, что выйдет такая история?
– А сейчас как? – боязливо спрашивает Костя.
– Что как?
– Да насчет денег?
Кира удивленно смотрит на Костю.
– Я не понимаю, почему ты так разволновался насчет денег? Главное, что Расторгуев обвиняет дядю Матю в смерти своей матери! И припутывает… ну, пойми: он обвиняет дядю Матю, что тот нарочно сам делал операцию, из-за телевизора, и что если бы делал профессор…
Костя безнадежно машет рукой:
– Ох, Кира, ничего ты не знаешь!
И замолкает надолго.
– Лучше бы я тебе не рассказывала! – с обидой говорит Кира. – Ты, кажется, готов поверить во все гадости…
Только тут Костя обретает дар речи:
– Я?.. Это я поверю?! Ума рехнуться!
– Так что же ты молчишь?
– А то, что… – Он круто обрывает, опять машет рукой и вдруг страстно, захлебываясь, грозит: – Ну, я теперь себя не пожалею, но выведу их на чистую воду…
– Кого выведешь? При чем здесь ты-то? – пугается Кира.
– Узнаешь, – говорит Костя. – Погоди капельку, все узнаешь. И вообще нечего тебе со мной дружить, можешь считать, что…
– Костя, ты с ума сошел!
– Мне некогда, – грубо отвечает Костя и резко сворачивает к автобусной остановке. – Прощай!
– Костя, Костя! – кричит ошеломленная Кира и видит, что он уже вскочил на подножку уходящего автобуса.
Еще минута – и автобус скрывается из виду.
Какое свинство! Из-за Кости она не поехала с папой и тетей Юлей, а он попросту бросил ее одну посередине дороги: «Мне некогда!..» Кира обижена до слез. Только сейчас она чувствует, как измучилась и устала. В довершение всего у нее, кажется, нет ни копейки денег, нельзя даже сесть в троллейбус. Кира обшаривает карманы своего пальто. Ни гроша! А до дома еще так далеко.
2
В машине Задорожный неожиданно спрашивает Львовского:
– Ты что намерен делать сейчас?
Матвей Анисимович уточняет:
– Когда сейчас? Сию минуту? Или вообще?
– Нет, именно сейчас, сию минуту.
Львовский равнодушно пожимает плечами:
– Поеду домой.
– А у меня, – говорит Сергей Митрофанович, – есть другое предложение.
– Только не занимайся, пожалуйста, благотворительностью, – чуть-чуть раздраженно перебивает Львовский. – Довольно вы оба со мной повозились за эти двое суток…
Задорожный как будто не замечает раздраженной интонации.
– Наоборот, – говорит он, – предложение мое довольно грубое. И как будто неуместное. Но я считаю, что с этим лучше покончить сразу. Ты знаешь адрес Расторгуева?
Видно, как вздрогнули плечи Юлии Даниловны. Она сидит рядом с водителем и за всю дорогу не вымолвила ни слова.
– Адрес Расторгуева? – в голосе Львовского слышно слабое удивление. – Знаю.
– Отлично. Поехали к нему. Вернешь ему деньги при свидетелях и под расписку.
– Но у меня же нет денег.
– Деньги есть, я достал, – мельком, как нечто незначительное, говорит Задорожный и вынимает из внутреннего кармана пиджака пачку денег. – Возьми, тут тысяча.
– Но надо же только шестьсот.
– Возьми, – строго говорит Сергей Митрофанович, – и заплати ему за доставку, за установку, не знаю за что. Говори адрес…
Расторгуев сам отворяет дверь и, узнав Львовского, испуганно прикрывает рот ладонью. Задорожный, не давая ему опомниться, суховато спрашивает:
– Кузьма Филиппович Расторгуев? Покажите, как пройти в вашу комнату.
– У нас, извините, уборка. Все разбросано… – растерянно лепечет Расторгуев, загораживая вход в квартиру. От его обычной развязности не осталось и следа.
– Неважно, – говорит Задорожный, тесня Кузьму Филипповича.
Квартира старая, большая. Пока Расторгуев молча ведет своих незваных гостей по длинному коридору, то из одной, то из другой двери высовываются любопытные лица.
Комната, в которую приводит Расторгуев, большая, в два окна, светлая. Из этой комнаты выход во вторую. Широкая, ничем не занавешенная арка, сквозь которую видна низкая, почти квадратная двуспальная кровать. На кровати разбросаны меховые шубы, костюмы, какие-то отрезы. То же самое на двух диванах в первой комнате. Огромный обеденный стол напоминает прилавок посудного магазина: хрусталь, сервизная посуда, серебряные кубки, жбаны и кувшины. Даже на стульях у окон посуда и большой поднос с ножами и вилками. Телевизор – комбайн «Жигули», такой точно, какой предлагали Львовскому в ГУМе, почему-то соседствует с холодильником «ЗИЛ». Через спинки кресел переброшены давно вышедшие из моды, но не утратившие ценности черно-бурые лисы. На подоконниках выстроились всевозможные вазы для цветов – пустые и изрядно запылившиеся. Настежь распахнуты створки буфета, битком набитого посудой попроще.
– Переезжаете? – с затаенной иронией осведомляется Задорожный.
– Н-нет, – запинаясь, бормочет хозяин, – после кончины мамаши перестановочку делаем…
Львовский болезненно кривится. Ему противно до тошноты, и Сергей Митрофанович понимает это.
Он меняет тон и говорит очень быстро:
– Давайте к делу. Сколько, значит, остался вам должен доктор Львовский за телевизор?
– Помилуйте, – юлит Расторгуев, – это, так сказать, наше личное полюбовное соглашение с Матвеем Анисимовичем, и я, извиняюсь, желал бы…
– Сколько?! – нетерпеливо перебивает Задорожный я угрожающе добавляет: – Никаких полюбовных соглашений у вас с доктором Львовским нет и быть не может. Сколько?
– Шестьсот десять… по казенной, так сказать, расценочке, можете где угодно проверить, – испуганно отвечает Кузьма Филиппович.
– За доставку? За установку?
– Это уж, позвольте…
– Не позволю! Сколько?!
Расторгуев до того растерян, что способен лишь безмолвно шевелить губами.
– Быстрей, быстрей считайте! – насмешливо торопит Задорожный. – Не впервой ведь.
У Кузьмы Филипповича багровеет шея.
– Шестьсот десять, как сказано.
– Долго вы будете нам голову морочить? Я вас ясно спрашиваю: сколько всего?
– Шестьсот десять, – упрямо повторяет Расторгуев; ему кажется, что в этом – его единственное спасение.
Задорожному надоело, да и пора кончать омерзительную сцену. Он поворачивается к Львовскому:
– Матвей Анисимович, давайте семьсот рублей. А вы, Расторгуев, пишите расписку, я продиктую… Перо, бумага есть?
– К-какую расписку? – запинается Расторгуев.
– Обыкновенную. Берите бумагу.
Львовский отделяет от пачки денег, данных ему Задорожным, три сотни и остальные протягивает Расторгуеву.
– Погодите, Матвей Анисимович, сперва расписка, – твердо говорит Задорожный и отстраняет руку Львовского.
– Что же это вы со мной, как с жуликом каким… – обидчиво начинает Расторгуев.
– А вы хуже жулика, но об этом мы еще поговорим. Взяли бумагу? – Сергей Митрофанович хмуро следит за тем, как Расторгуев дрожащими руками вырывает листок из клетчатой школьной тетрадки. – Пишите: «Расписка». Написали? Так. Дальше: «Я, Расторгуев Кузьма Филиппович, получил сполна от доктора Львовского, Матвея Анисимовича…» Аккуратней, аккуратней пишите! «…одну тысячу девятьсот рублей…» Повторите сумму прописью. Повторили?
Он заглядывает в тетрадочный листок, который заполняется мелкими кокетливыми буковками, и продолжает:
– «…за телевизор марки „Рекорд“, его доставку и установку…» Так. Поставьте подпись. И дату: «Одиннадцатое мая шестидесятого года, Москва». Все.
Задорожный берет расписку, внимательно перечитывает написанное и, спрятав листок к себе в карман, говорит Львовскому:
– Теперь, Матвей Анисимович, можете отдать деньги.
Львовский молча кладет пачку денег на край заставленного посудой стола.
– Пересчитайте! – приказывает Задорожный.
Кузьма Филиппович неохотно, очень неохотно берет деньги, но пересчитывает их квалифицированно и молниеносно.
– Счет верен, – говорит он.
– Отлично. Матвей Анисимович, теперь я попрошу вас спуститься в машину, а мы тут немного задержимся. Обождите нас.
Голос Задорожного звучит мягко и вместе с тем непререкаемо. Львовский, ни на кого не глядя, как автомат, идет к двери. Он не замечает, каким отчаянным взглядом провожает его Расторгуев.
Когда дверь за Матвеем Анисимовичем закрывается, в разговор вступает Юлия Даниловна:
– Вам известно, что жена доктора Львовского скончалась через полчаса после вашего хулиганского вторжения?
Кузьма Филиппович пятится. Отмахиваясь обеими руками и силясь что-то сказать, он с неподдельным ужасом смотрит на Лознякову.
– Упаси бог… упаси бог! – наконец выдавливает он.
– Бог не упас, – ровно, почти бесстрастно отвечает Юлия Даниловна. – Она скончалась из-за вас, по вашей вине. Она была тяжело больной человек, для которого малейшее волнение означало смерть. Ваша грязная клевета на ее мужа убила Львовскую. Понятно вам это?!
– Не надо метать бисер перед свиньями, – тихо роняет Задорожный.
– Свинья я, свинья и есть! – слезливо соглашается Расторгуев. – Пьяные мы были, выпили, как положено, на поминках, а приятель и подначил, извиняюсь за выражение. «Если бы, говорит, не пожалел ты, Кузьма, две тысячи на профессора, была бы, говорит, твоя мамаша жива-здорова…»
– Стойте, стойте! – перебивает Задорожный. – Какие две тысячи? На какого профессора?
– Господи! – восклицает Кузьма Филиппович. – Да с чего же весь сыр-бор? А разве я пожалел? Я с милой душою…
Кое-как, спотыкаясь на каждом слове, то возвращаясь назад, к тому моменту, когда «мамашу схватило» и он вызвал скорую помощь, то снова принимаясь покаянно твердить: «Пьяные мы были. Какой с пьяного человека спрос?», Расторгуев рассказывает всю историю.
– Ну, а насчет профессора-то вы откуда взяли? Что ему две тысячи надо давать? – не выдерживает Лознякова.
Маленький человечек всплескивает руками.
– Да доктор же… дежурный доктор и сказал. Такой немолодой уже, лицо круглое, солидный такой, – старательно объясняет он.
– Точно повторите… Слово в слово! Что он вам сказал? – требует Задорожный.
– Ну, как мамашу взяли в ванную, – торопится Расторгуев, – а мы с доктором в вестибюль вышли, я и спрашиваю: «Опасная, извиняюсь, будет операция?» А он говорит: «Всякая операция опасна, а в этом возрасте – втройне». А я объясняю: хотелось бы, мол, чтоб первейший специалист резал. Ничего бы, говорю, не пожалел. А он, значит, очень пристально смотрит и говорит негромко: «Можно, говорит, чтоб и сам профессор Мезенцев делал операцию, только, говорит, сами понимаете, профессору тоже неинтересно за спасибо лишнюю работу производить!»
Теперь отшатывается Юлия Даниловна. Мезенцев брал деньги за то, что оперировал?! Немыслимо! Но Задорожный намерен выяснить все до конца. И это удается ему. Все так же слезливо Расторгуев рассказывает, как он спросил доктора, сколько будет стоить операция, и тот ответил: «Ввиду срочности – две тысячи». Потому что на утро у профессора другие операции назначены. И еще объяснил, что деньги надо будет принести ему через три дня, когда он снова будет дежурить ночью.
– Но я, знаете, тертый калач, – вдруг очень оживленно, забыв о слезливых интонациях, сообщает Расторгуев, – надо же, думаю, проверить, профессор делал операцию или нет. И пришел назавтра к двум часам…
Он охотно и многословно рассказывает о встрече с Матвеем Анисимовичем, о том, как был озадачен, когда Львовский в ответ на осторожные слова благодарности сказал: «Лимоны для матушки своей принесите, больше ничего нельзя», и как барышня из справочного объяснила, что этот доктор – помощник самого Мезенцева…
– А того, солидного, который вам про две тысячи сказал, вы еще раз видели? – перебивает Задорожный.
Кузьма Филиппович сразу увядает. Он мнется, ему очень не хочется отвечать.
– Да ведь зачем же? – наконец говорит он. – Поскольку с профессором не состоялось, зачем же? Я только вот не знал, как насчет доктора Львовского… надо его благодарить или он, извиняюсь, из чудаков? А потом, как зашел тот разговор про телевизор, вот, думаю, чем можно услужить! Нам это раз плюнуть, а им полное удовольствие…
– Да уж, по-царски вы его отблагодарили! – зло и грубо говорит Задорожный. – Жену убили.
Расторгуев, возвращенный к действительности, зеленеет от страха.
– Так ведь пьяные же были, пьяные! – бормочет он.
– Вас предупреждали, что вашей матери после операции никакой тяжелой работы делать нельзя? – резко прерывает Лознякова.
– А мы ее, хоть соседей спросите, целую неделю, как архиерея, под ручки водили! – радостно спохватывается Расторгуев.
– Соседей уже спрашивали в милиции, – ровным голосом говорит Юлия Даниловна. – Все они в один голос показали, что Расторгуева-старшая в день смерти все утро стирала, затем кипятила белье, одна снимала бак с плиты. И ей тут же, на кухне, стало дурно. А когда приехала скорая помощь, она была уже мертва. Точно?
– Так ведь полную неделю… полную неделю… – шепчет Кузьма Филиппович и неожиданно опускается на колени. – Помилуйте! Детишки малые…
– Встаньте! – брезгливо говорит Сергей Митрофанович. – Доктор Львовский может привлечь вас к суду за клевету, повлекшую гибель его жены. Я не знаю, будет он это делать или нет, но знаю, что тогда вам придется отвечать по совокупности…
Задорожный весьма недвусмысленно обводит глазами меха, отрезы, хрусталь и посуду, загромождающие комнату.
– По совокупности… господи боже мой! – стонет Кузьма Филиппович, не поднимаясь с колен и раскачиваясь из стороны в сторону.
– Встать, вам сказано! – гремит Задорожный.
Его окрик приводит Кузьму Филипповича в более или менее человеческий вид.
– Явитесь завтра в больницу с письменным заявлением по поводу того, что вам сказал дежурный врач об оплате операции профессору, – раздельно и четко говорит Сергей Митрофанович. – Не забудьте точно указать цифру оплаты, дату и час разговора с дежурным врачом и его приметы. Понятно?
Расторгуев собачьими глазами глядит на Сергея Митрофановича.
– Понятно… Завтра с заявлением в больницу… А к кому явиться?
– К главному врачу или вот к парторгу, – Задорожный делает жест в сторону Юлии Даниловны и мимоходом добавляет: – Это единственное, что еще может несколько облегчить вашу вину.
– Слушаюсь, – торопливо кланяется Кузьма Филиппович. – Не сомневайтесь, с самого утра приду. К восьми или к девяти?
– В девять, – говорит Лознякова и встает со стула, на котором сидела. – Пошли!
Расторгуев, растерянный и жалкий, семенит по коридору за Лозняковой и Задорожным. Из дверей опять высовываются любопытные физиономии соседей.
– Будьте здоровеньки, – нараспев тянет Расторгуев, бесшумно и плотно закрыв дверь; пожелание предназначается для соседских ушей, чтоб не подумали, упаси бог, чего лишнего.
Затем Расторгуев возвращается к себе, запирается на ключ и негромко окликает:
– Ксюша? Жива?
Из второй комнаты показывается пышнотелая, желтоволосая женщина в расшитом драконами кимоно.
– Ой, Кузя, натерпелась я страху! – плаксиво говорит она. – Я ж думала, они с обыском…
– В кладовке сидела? – деловито осведомляется Кузьма Филиппович.
– В кладовке, Кузя. Схватила чемоданчик с деньгами – и туда.
– Все слышала?
– Все, Кузенька, все. И зачем только понесло тебя тогда к этому чертову доктору?! Зачем, спрашивается, ходил? Лучше бы твои шестьсот пропали, чем такой беды наделать.
Кузьма Филиппович отплевывается:
– Разве я за деньгами? Меня же Самохвалов раззадорил. Сама небось ему поддакивала: «Все они, эти доктора, одна шайка-лейка…» А теперь – зачем, зачем!
– Выпившие мы чересчур были, – горестно объясняет жена.
– Выпившие, это верно. Разве трезвый я бы пошел?
Оба грустно замолкают.
– Заявление-то это понесешь завтра? – боязливым шепотом спрашивает Ксюша.
– Попробуй не понеси! – хмуро отвечает Кузьма Филиппович. – Слышала: по со-во-куп-ности!
– А может, зря стращает?
– Этот – не зря. Если б вся загвоздка в докторе, я бы и не сомневался. Я бы тебя с ребятами к нему наладил. Разжалобить… А этот – нет, – Расторгуев качает головой. – Этот – кремень. С пустяка начал, с расписки. А до чего довел?
– Думаешь, из Обехаэс? – робко гадает Ксюша.
Кузьма Филиппович презрительно смотрит на жену.
– Из Обехаэс! – передразнивает он. – Разве в Обехаэс такие? Выше поднимай, Ксюша. Выше. До самого верху!
И Расторгуев вздымает к потолку жирный указательный палец.
3
Надя, взобравшись на неустойчивую стремянку, рылась на антресолях. Как и во всякой семье, на антресолях у Степняков годами скапливались отслужившие свой век вещи, с которыми почему-то все-таки было жаль расставаться. Здесь мирно сосуществовали последние военные Надины сапожки, маленькие, ловко сидевшие на ее стройных ногах, и кокетливая, но безнадежно вышедшая из моды бархатная шляпка, которую она носила еще в десятом классе школы. Здесь неизвестно зачем хранился первый, трехколесный, с обломанными педалями и оторванным звонком велосипед Петушка, и сюда Неонила Кузьминична упорно запихивала прохудившиеся эмалированные кастрюли, которые никому и никогда не могли понадобиться. Туго скатанные и перетянутые военным ремнем, лежали тут две серо-зеленые, с пятнами и разводами камуфляжа, трофейные плащ-палатки, а рядом покоился вытянутый и местами порванный дачный гамак, который, конечно, давно надо было выкинуть.
Дверцы антресолей выходили на кухню, и, роясь в старых, вызывавших легкую грусть вещах, Надя слушала воркотню Нилушки:
– Ну, чего, скажи на милость, ты там потеряла? Возишься, возишься, пыль столбом подняла, а я обед приготовлять должна. Попадет, оборони бог, какая-никакая бацилла ребенку в суп, кто тогда виноватый будет?
– Сейчас, сейчас, Нилушка, – рассеянно отвечала Надя, вороша комплекты журнала «Вестник хирургии», который Илья Васильевич регулярно выписывал из года в год и который она, Надя, несмотря на возражения мужа, упрямо отказывалась держать в нарядных застекленных полках, занимавших целую стену их комнаты.
Неонила Кузьминична с грохотом закрыла крышку кастрюли, в которой варился ароматный грибной суп.
– Да что хоть ты ищешь, скажи?
– Нашла! Нашла! – обрадованно воскликнула Надя, выгребая из-под засыпанных нафталином, подшитых толстым войлоком Нилушкиных валенок пакет, завернутый в пожелтевшую газету. – Держи, Нилушка!
