Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Таисия Павловна поторопилась: приказ по райздраву с выговором Степняку она подписала, не ожидая результатов его беседы с ответственным товарищем из Госконтроля. Копия акта, заставившего Степняка вспомнить восточную поговорку об одеяле лжи из лоскутьев правды, лежала у нее на столе, и при каждом взгляде, который Таисия Павловна бросала на тщательно пронумерованные пункты этого акта, она приходила в священный административный гнев. Не меньшее негодование вызывала у нее мысль об испорченной «этим болваном Рыбашом» статистике райздрава. Смерть на операционном столе, которой могло бы не быть, если бы Рыбаш не воображал себя современным Пироговым, приводила Таисию Павловну в бешенство. Будь у нее малейшая возможность, она вообще с наслаждением выставила бы из района и Рыбаша и, пожалуй, Степняка, державшегося, по ее мнению, чересчур независимо. Но такой возможности у Таисии Павловны не было, и потому всю накопившуюся злость она вложила в параграфы приказа. С мстительной мелочностью подбирала и раздувала она случайные фактики, чтобы подкрепить ими суровые выводы. Собственное произведение чрезвычайно нравилось Таисии Павловне, и, перечитывая его, она удовлетворенно покачивала головой:
– В другой раз неповадно будет!
Конверт со штампом райздрава Степняку принесли в тот момент, когда у него сидел Мезенцев. Сказав мимоходом: «Вы извините?», Илья Васильевич ножницами отрезал от конверта узенькую кромочку и вынул сложенный вчетверо приказ. Не надевая очков, он мельком проглядел первую страничку, заглянул на вторую и, чувствуя, как в висках пульсирует кровь, медленно опустил бумагу на стол.
Мезенцев, вытянув длинные ноги, молча наблюдал за Степняком. Тот вынул из коробки новую папиросу и, хотя в пепельнице еще дымился довольно большой окурок, резко чиркнул спичкой. Первая затяжка вышла глубокой и долгой.
– Не стоит так жадно курить, даже когда получаешь приказы Таисии Павловны, – ровным голосом произнес Мезенцев.
Если бы это был кто-нибудь другой, Степняк попросту послал бы его к черту. Но перед невозмутимостью Фэфэ он всегда особенно остро ощущал собственную несдержанность.
– Вы знаете содержание приказа?
– Догадываюсь.
Степняк снова глубоко затянулся.
– Нет, вы прочтите! – он протянул приказ Мезенцеву.
Тот отрицательно покачал головой.
– Зачем? Вероятно, вы опротестуете этот приказ, и, скорее всего, формулировки, касающиеся вас, будут изменены.
– Беспокоитесь о моем самолюбии? – Степняк неприятно засмеялся. – Конечно, я так не сдамся… опротестую, как вы выражаетесь. Но дело не во мне. Она снимает Рыбаша с заведования и переводит его в ваше отделение рядовым хирургом. А Окуня назначает на место Рыбаша!
– Правильно, – тем же ровным голосом сказал Мезенцев. – Кстати, виновник этой перегруппировки в некоторой степени я.
– Вы?!
Делая вид, что не замечает воинственной интонации Степняка, Федор Федорович сочувственно вздохнул.
– Увы – да… Из-за предстоящей моей поездки Таисия Павловна совсем потеряла голову. А тут еще эта история у Рыбаша…
– Никакой истории нет, Рыбаш ни в чем не виноват, – перебил Степняк.
Федор Федорович несколько раз кивнул:
– По существу – не виноват, но видимость, видимость! Учтите к тому же дамское восприятие Таисии Павловны, и вы поймете, что предлагаемый вариант отнюдь не из худших.
– Да Рыбаш в жизни не согласится…
– Все зависит от того, как преподнести… – медленно сказал Мезенцев. – В мое отсутствие кто-то должен заменить меня? Честно говоря, это не такое уж оскорбительное предложение…
Степняк снова схватился за приказ.
– Но тут сказано черным по белому – за то-то и за то-то перевести Рыбаша рядовым хирургом в отделение…
– А к чему Андрею Захаровичу знать все, что тут сказано?
– По-вашему, значит, я должен скрыть приказ?!
Мезенцев, поставив локти на подлокотники кресла и сцепив пальцы, задумчиво рассматривал собственные руки.
– По-моему, любой руководитель не должен поддаваться эмоциям.
– Не понимаю – при чем здесь эмоции?
– При том, что сейчас вы раздосадованы… э-э-э… некоторой предвзятостью Таисии Павловны и судите обо всем с этой позиции. Между тем Рыбаш и Львовский сработаются гораздо лучше, чем Рыбаш и Окунь. Не правда ли?
– Возможно, – буркнул Степняк.
– А Егор Иванович и по возрасту и по стажу работы может претендовать на должность заведующего отделением. Вас же, насколько я понимаю, главным образом не устраивают мотивировки приказа. Вот и не стоит оглашать их, пока вы не договоритесь с Таисией Павловной.
– Договорюсь?!
По губам Федора Федоровича скользнуло подобие улыбки.
– Илья Васильевич, дорогой мой, – доверительно наклоняясь вперед, сказал он, – мне ли вам объяснять, что у нашей начальницы, как у всякой женщины, мягкое сердце?.. Если вы не будете упорствовать по поводу перестановки Окуня и Рыбаша, остальное, поверьте, уладится при первом любезном разговоре. Дамы так ценят любезности!
– Ну, знаете, – багровея, пробормотал Степняк, – я привык к иным методам…
Мезенцев тотчас откинулся на спинку кресла, и лицо его приняло обычное невозмутимо-равнодушное выражение.
– Вам виднее, – холодно и четко произнес он. – Значит, вернемся к вопросу, по которому я позволил себе вас побеспокоить. Подготовка к докладу, который мне поручено сделать за границей, потребует много времени, и соответственно, сохраняя за собой общее руководство первым хирургическим отделением, я вынужден прекратить практическую операционную деятельность…
– Да, да, – с трудом овладевая собой, рассеянно сказал Степняк.
– Таким образом, необходимо позаботиться о хирурге, который мог бы немедленно войти в график.
– Кого же вы предлагаете? – все так же рассеянно спросил Степняк.
Наступила пауза. Потом, слегка кашлянув, Мезенцев повторил:
– Кого предлагаю я?
В памяти Степняка, продолжавшего думать о приказе, крепко засело то, о чем несколько дней назад он уславливался с Лозняковой и Львовским: надо изобразить естественное огорчение и просить Фэфэ, чтобы тот сам нашел себе замену.
– Конечно, Федор Федорович, без вас как без рук… – монотонно выдавил он заранее приготовленную фразу. – И если нельзя отменить поездку, то только вы сами можете…
В глазах Мезенцева мелькнуло искреннее удивление: уж очень не соответствовал монотонный голос Степняка тем словам, которые он произносил. Затем ему пришло в голову, что Степняк хочет таким способом переложить на его плечи тяжесть собственной капитуляции, и, подавив обидную усмешку, Мезенцев беспечно ответил:
– Ну кого же, как не Андрея Захаровича… Я как раз и намеревался, с вашего разрешения, поговорить с ним об этом…
К Степняку вдруг вернулось ощущение действительности. Черт побери, может быть, и в самом деле это выход? Может быть, прав старый иезуит? (Степняк нечаянно наградил «уважаемого Фэфэ» не слишком лестной характеристикой.) Может быть, надо добиваться отмены формулировок приказа, не затрагивая вопроса о переброске Рыбаша в первую хирургию? И если Фэфэ сумеет уговорить Рыбаша, то… это не будет выглядеть снятием? Ведь ясно, что, узнай Рыбаш правду, он при его бешеном характере сегодня же уйдет из больницы.
– Вы хотите, – неуверенно сказал Степняк, – сами предложить Рыбашу перейти в первую хирургию, не ставя это в зависимость от… приказа?
Мезенцев наконец потерял терпение:
– Илья Васильевич, да я же целый час толкую вам об этом! – Он все-таки дал волю своей обычной насмешливости: – А уж Окуня, поверьте, долго уговаривать не придется.
Его тонкие губы дрогнули, и на мгновение лицо приобрело то ироническое выражение, которое знали все соприкасавшиеся с профессором Мезенцевым. Еле опираясь на ручки глубокого и низкого кресла, которое так не любила Юлия Даниловна, он легко поднялся и протянул руку Степняку:
– Я рад, что мы разрешили этот вопрос.
Илья Васильевич тоже встал. Он чувствовал себя разбитым, и ему почему-то очень хотелось вымыть руки. Идя к дверям кабинета рядом с Мезенцевым, он вдруг спросил:
– Федор Федорович, скажите откровенно, почему вы выбрали именно Рыбаша?
Левая бровь профессора поползла вверх.
– Потому что Андрей Захарович хоть и горяч, но хирург весьма дельный. А я, знаете, дорожу честью своего отделения.
Он слегка улыбнулся на прощание и, не оглядываясь, высокий, подтянутый, пошел по коридору свободной походкой уверенного в себе человека. Степняк долго смотрел ему вслед. Потом, захлопнув дверь, подошел к фаянсовой раковине умывальника, такой же, как те, что были установлены во всех врачебных кабинетах и ординаторских.
Моя руки, намыливая лицо и обеими пригоршнями старательно смывая мыло, он не переставая думал о том, что вот и изменил той безоглядности, которая наполняла его гордостью и радостью, когда он прощался с ответственным товарищем из Госконтроля. На душе было скверно. Сухо-насухо вытерев лицо и руки, он вернулся к столу. Приказ лежал, перегнутый пополам. В пепельнице громоздилась гора окурков.
«Действительно, курю без передышки… Безобразие!» – мельком подумал он и тут же потянулся к коробке с папиросами.
Загорелся сигнал внутреннего телефона. Голос Лозняковой спросил:
– Вы не хотите меня видеть?
Удивительное дело! Единственный человек, которого ему хотелось видеть, была Юлия Даниловна. Как она догадалась? Или ей тоже прислали этот приказ?
– Хочу, – сказал Степняк. – Как вы это узнали?
– Просто подумала, что мы давно не разговаривали. Сейчас приду…
Перекатывая незажженную папиросу из одного угла рта в другой, Илья Васильевич уперся локтями в настольное стекло и запустил обе пятерни в свою густую шевелюру. В этой позе и застала его Юлия Даниловна.
– Острый приступ меланхолии? – шутливо осведомилась она, усаживаясь на диване.
– Вы видели приказ?
– Есть какой-нибудь приказ?
– Прочтите.
Степняку пришлось выйти из-за стола, чтобы не заставлять подниматься Юлию Даниловну. Пока она неторопливо и внимательно читала одну за другой обе страницы сплошного, без интервалов, машинописного текста, Степняк подошел к окну и раскрыл обе его половинки.
– Вы не возражаете? Душно!
Не отвечая, она утвердительно кивнула. Степняк, облокотившись на подоконник, с удовольствием глотал свежий апрельский воздух. Закатное солнце вспыхивало в стеклах того пятиэтажного дома, который высился за больничным гаражом. Широкие, обитые жестью двери гаража, распахнутые настежь, открывали покатый цементный пол с переливающейся на свету жирной лужицой посередине. Двое парней в пестрых рубашках навыпуск развинченной походкой прошли мимо дверей гаража и с любопытством заглянули внутрь. Один, белесый, с длинным носом, сказал что-то другому, и тот ухмыльнулся толстыми, словно распухшими губами. Они обогнули гараж и скрылись на черном ходу пятиэтажного дома. Потом из второй, маленькой дверцы гаража, которая вела в сестринское общежитие, выскочил длинный, угловатый паренек, оглянулся влево и вправо и побежал туда, куда скрылись парни. «Наверно, это и есть сын Кругловой», – догадался Степняк. Все трое вернулись обратно и устроились за одной из распахнутых створок гаражной двери. Не прошло и минуты, как мальчишка, взъерошенный и красный, снова появился во дворе.
– Сказал – не буду, и все! Хватит! Оставьте меня в покое! – громко и возбужденно крикнул он.
Из-за гаражной двери послышался глумливый смех. Парень с длинным носом высунулся вслед мальчику.
– А это уж нам лучше знать, хватит или не хватит! – лениво сказал он и снова скрылся за створкой.
– На что вы там засмотрелись? – услышал Степняк голос Лозняковой.
– Да вот тут какие-то верзилы с мальчишкой связались… – Он повернулся к Юлии Даниловне: – Прочитали?
– Прочитала. Все сшито белыми нитками. Нужно добиваться, чтобы приказ отменили.
Степняк с трудом сдержал раздражение:
– Вы наивный человек. Неужели Бондаренко отменит собственный приказ?
– Кроме Бондаренко, существует советская власть. Райисполком и райком, например.
– Значит, драться?
Лознякова с удивлением посмотрела на Илью Васильевича:
– А вы собираетесь подставить другую щеку? Никогда не замечала у вас таких христианских добродетелей.
– Я, кажется, сделал одну глупость, – нерешительно признался Степняк. – У меня был Мезенцев, и…
Он принялся рассказывать о том, что полчаса назад произошло в этом кабинете. Юлия Даниловна выслушала не прерывая.
– Узнаю Фэфэ! – спокойно сказала она. – Но в чем, собственно, вы себя вините? Рыбаша надо удержать в больнице, и Мезенцев нашел хороший ход…
– А как же после этого драться?
Юлия Даниловна слегка прищурилась:
– Так же, как в Госконтроле. Безоглядно.
2
Теперь Марлене часто не удавалось возвращаться с работы вместе с мужем. Даже их несложное хозяйство требовало от нее и времени, и главное, изворотливости. Нужно было в короткие послерабочие часы справляться со множеством мелких, невидных дел: забежать в магазины и купить продукты, съездить в прачечную, состряпать хоть самый незатейливый завтрак и ужин, убрать комнату, что-то зашить, что-то погладить – и к тому же быть всегда готовой выслушать подробный доклад Рыбаша о том, как прошла та или иная операция, и о том, какой молодец Григорьян, и о том, какая самонадеянная бездарь Окунь. А хотелось ведь и самой рассказать о своих больных, и пойти в кино, и не прозевать интересной театральной премьеры, и – больше всего – просто не зависеть от всяких скучных домашних обязанностей, когда можно быть вдвоем с Андреем. Она поймала себя на том, что стала гораздо снисходительнее относиться к рыбьим хвостам и петрушке с укропом, которые постоянно торчали из хозяйственной сумки Анны Витальевны Седловец, и тут же испугалась этой снисходительности. Неужели пройдет время, и белоснежный подкрахмаленный халат, так ловко обрисовывающий ее фигуру, окажется в одно несчастное утро криво застегнутым? Неужели белая докторская шапочка, чуть-чуть прикрывающая ее тщательно уложенные темно-рыжие волосы, станет похожей на бесформенный колпак? Неужели танцующая походка Марлены Ступиной когда-нибудь превратится в торопливо семенящие шаги, по которым вся терапия угадывает приближение Анны Витальевны? Нет, нет, нет! Ни за что! Ведь умудряются же другие… вот хотя бы Нинель Журбалиева! Она тоже замужем, и сколько у нее хлопот с сынишкой! А всегда свежая, спокойная, уравновешенная. Да еще диссертацию готовит. Нет, наверное, есть какой-то секрет, которого Марлена не знает. Спросить у Нинель? Неловко. И все-таки, пожалуй, придется спросить. Это очень-очень важно, и нечего стесняться… Нинель – добрый дружок, она поймет.
Трудно поверить, но Марлене случалось не то чтобы радоваться, а испытывать тайное облегчение, когда Рыбаш чуть смущенно говорил ей: «Ты не обидишься, Марлёнок? Мне сегодня вечером надо бы поработать в морге…» В первый раз, когда он сказал это, Марлена поспешила ответить: «Конечно, конечно, ты так запустил свои опыты…» – но не утерпела и, уходя после работы из больницы, спросила, стараясь говорить небрежно: «Придешь часов в десять? Или позже?» В следующие разы (они, эти вечерние занятия в морге, случались не так уж часто – Рыбашу и самому было еще жаль каждой минутки, проведенной врозь) Марлена говорила: «А у меня накопились всякие хозяйственные дела, займусь ими…» И, наконец, вышло так, что она сама напомнила: «Ты давно не был в морге… Закончил работу?» – и он полушутя, полусерьезно упрекнул ее: «Надоел уж? Говори прямо!..» Ну, понятно, она нашла способы разубедить его. Однако сегодня, когда они ехали в больницу, Андрей сказал: «Вечером у тебя увольнительная – обещал Наумчику вместе с ним поработать в виварии».
В три часа дня, сдав дежурство, они, как всегда, должны были вместе пойти обедать в столовую, где обедали каждый день. Но когда Марлена позвонила Рыбашу по внутреннему телефону, он сказал:
– Знаешь, иди обедать одна. Звонил Фэфэ, просил задержаться, у него ко мне какой-то серьезный разговор.
– О чем?
– Не объяснил. Говорил очень таинственно и пригласил отобедать с ним в «Национале».
– В «Национале»?! И ты пойдешь?
– А почему нет?
– По-моему, нам не стоит бегать врозь по ресторанам.
– Но это деловой разговор.
– Я не знаю, почему деловой разговор надо вести за… тарелкой супа.
– Неужели я не могу один раз пообедать в обществе Фэфэ? У старика свои причуды.
– Ну и… потакай им!
Она повесила трубку. В общем, конечно, ничего страшного не случилось. Но ей показалось очень обидным обедать одной в столовой, когда он сидит в «Национале». Потом она решила, что ни в какую столовую не пойдет, съест дома что-нибудь на скорую руку или съездит к матери… Нет, там она застрянет, а он после «Националя» вряд ли вернется в морг. Ну все равно, она поедет домой и займется пришиванием пуговиц к его рубашкам. Удивительно, как эти мужчины умудряются терять пуговицы! И еще надо перебрать свои чулки. Отвратительно делают капроны: раз наденешь – и готово, петля поехала! Марлена уже давно научилась несложной женской уловке: покупает сразу две совершенно одинаковые пары; спустилась петля на одном чулке, остаются целых три – носи вперемежку… Но все равно с чулками мучение. И еще надо, наконец, распечатать окно. Вот какая благодать на улице – на бульварах и в скверах из всех щелей вылезает молоденькая озорная травка, на деревьях набухли почки, а у них окно все еще законопачено по-зимнему. Правда, она думала, что они сделают это вдвоем с Андреем, и по совести сказать, она не очень-то знает, как взяться за дело. Дома (Марлена часто еще про себя говорила о комнате, в которой выросла, «дома») окна распечатывала женщина, приходившая для «большой уборки». Может быть, надо было пригласить эту тетю Полю? Но как-то стыдно звать чужого человека, когда у самой Марлены здоровые, сильные руки. Конечно, мама уже не в том возрасте, чтобы лазить на подоконники, отмачивать и сдирать бумажные полоски, которыми на зиму заклеиваются щели в оконных рамах, и, стоя одной ногой на карнизе, протирать вымытые стекла. И потом… деньги. Раньше Марлена как-то не думала о деньгах. Отдавала матери большую часть получки (на хозяйство), оставляла себе на мелкие расходы, а все остальное ее не касалось. А если было нужно купить Марлене туфли, пальто, платье или вязаную кофточку, мать говорила: «Я не трогала твоих денег, которые ты дала прошлый раз. И сегодня не давай. Пора тебе обзаводиться новым джемпером, этот совсем расползается!» И Марлена с легким сердцем отвечала: «Спасибо, мамочка, я уже сама подумывала…»
Теперь обдумывать надо было совсем другое. Как купить новый костюм Андрею, – его выходной выглядит уже неприлично… Или – как обзавестись холодильником, без которого неизвестно, что делать: масло, даже подвешенное на веревочке между стеклами, горкнет на третий день. Вчера прокисла гречневая каша, стоявшая в кастрюльке на окне. Но на холодильники запись в магазинах, и ждать надо очень долго. А пока?
Она подумала об истории, разыгравшейся у них в терапии. Анна Витальевна Седловец, по обыкновению, пришла на работу с какими-то покупками и спрятала свои съестные припасы в холодильник, предназначенный для хранения тех передач, которые приносят больным из дому. Такие холодильники, большие, вместительные, стояли на каждом этаже, точнее – в каждом отделении. И в них всегда было тесно, санитарки жаловались: на поиски чьего-нибудь киселя, или морса, или творога уходит уйма времени. Надо все вытащить, пересмотреть, чтобы не спутать и не принести чужое, да еще снова упихать все обратно. Санитарки так и говорили «упихать», нисколько не заботясь о внешнем виде хранившихся продуктов. И вот у Анны Витальевны в больничном холодильнике пропала сметана. Она очень горячилась и нападала на дежурных «нянечек», а те, естественно, огрызались, и дело дошло до Юлии Даниловны. Лознякова увела всех к себе в кабинетик и чрезвычайно сурово сказала Анне Витальевне, что если бы весь персонал, по ее примеру, вздумал пользоваться больничным инвентарем для себя, то больным, очевидно, пришлось бы лежать на голом полу. «А что касается вашей сметаны, – сказала Юлия Даниловна, – то, надеюсь, вы не собираетесь устраивать обыск по палатам? Ну, считайте, что угостили сметаной кого-то из больных, и поставьте на этом точку. А в дальнейшем будьте добры обходиться без больничных холодильников». Марлена была целиком на стороне Лозняковой. Но вечером, обнаружив прокисшую кашу, подумала, что, в общем, можно посочувствовать и Анне Витальевне.
А история со сметаной сегодня имела такое продолжение, о котором ей очень хотелось рассказать Андрею. Выяснилось, что сметану присвоила семидесятипятилетняя старуха Анна Васильевна Синяева, лежавшая в третьей палате. И главное – для чего присвоила!
У старухи было четверо сыновей и бесчисленное количество внуков. Все они часто навещали ее и всегда приносили фрукты – апельсины, бананы, яблоки, виноград. А старуха просила сметану. Да как просила! Просто умоляла! Но сыновья и внуки приходили почти каждый день, притаскивали новые и новые кулечки с фруктами, а по поводу сметаны смущенно разводили руками: «Ох, забыли!» Эта странная забывчивость объяснялась тем, что Синяева была хоть и на редкость красивая, но тучная старуха и ей никоим образом нельзя было прибавлять в весе. «Только фрукты!» – строго сказала Юлия Даниловна, когда кто-то из многочисленных внуков Синяевой спросил ее, чем можно побаловать бабушку.
Синяева была давнишняя больная Юлии Даниловны, еще с тех пор, когда сама Лознякова работала участковым врачом. Собственно, благодаря Лозняковой она и попала в больницу. Старуха страдала тяжелой хронической гипертонией, уже неизлечимой в ее возрасте. Таких стариков-хроников больницы принимали неохотно: во-первых, не хватало мест, во-вторых, существовала опасность увеличить проклятый процент смертности в райздравовской статистике. Об этом никто прямо не говорил, но начальники вроде Таисии Павловны бдительно следили за тем, чтобы в больницах «не либеральничали».
Однако и Степняк и Лознякова твердо держались единственного правила: можно помочь человеку, – значит, надо помогать. А больничный режим, больничное лечение безусловно могли хоть на время снизить давление у Синяевой. И, как только появилась возможность, ее вызвали открыткой: «С такого-то числа есть свободное место…»
Вчера, когда пропала сметана Анны Витальевны Седловец, ее тезка, семидесятипятилетняя Анна Васильевна Синяева, уже получила халат и туфли. В больнице это означало очень многое: можно встать, можно выйти в коридор, можно посидеть у окна и поглядеть на улицу. А главное – это означало: скоро на выписку! И Синяева в превосходном настроении отправилась в коридор.
Там ее увидела санитарка тетя Глаша и радостно поздравила: «Вот и встала, Анна Васильевна! А тут ваш внучек забегал, да некогда ему посетительского часа дожидаться… А гостинцы я в холодильник спрятала, у вас же еще в тумбочке всякого добра много».
Тетя Глаша тоже спешила и не стала объяснять, какие гостинцы принес внук Синяевой. «Там все надписано, не спутаем!» – сказала она.
Синяева тихонечко добрела до холодильника, стоявшего в дальнем конце коридора, открыла его и, аккуратно пересмотрев все содержимое, обнаружила очередной кулечек с апельсинами, на котором было написано: «Анне Васильевне Синяевой, III палата». Рядом с кулечком стоял пергаментный стаканчик со сметаной, и на крышке его были отчетливо выведены три буквы: «А. В. С.». Наконец-то вспомнили! Старуха засунула апельсины обратно в холодильник и, не помня себя от радости, унесла сметану в палату.
Может быть, никто и не узнал бы об этом незначительном происшествии, если бы в третьей палате не лежало еще несколько выздоравливающих женщин, которые изнывали от скуки и слегка завидовали Анне Васильевне – во-первых, за то, что все ее разветвленное потомство явно любило и уважало старуху, а во-вторых, за то, что даже в свои семьдесят пять лет Синяева сохранила добродушное жизнелюбие и очень гордилась остатками былой красоты. «У нас в роду все высокие и статные, а полнота в старости даже красит: морщин меньше!» – весело объясняла она.
Ночью, когда, по мнению Синяевой, все ее соседки заснули, она извлекла из тумбочки стакан со сметаной и принялась старательно втирать ее в кожу лица. Она не торопилась, руки ее двигались спокойно и плавно. По коридору мимо палаты кто-то прошел. Старуха чуть смущенно поглядела на незакрытую дверь, опустила голову на подушку и, сделав из одеяла нечто вроде навеса, который мог защитить ее от любопытных взглядов, продолжала свою работу.
Но ближайшая соседка не спала. Это была очень ехидная и самая неприятная из всех обитательниц третьей палаты. Она постоянно сплетничала и заводила склоки с больными, придиралась к сестрам и санитаркам, доводя их до слез, и осуждала подряд всех врачей. Доктор Ступина, по ее мнению, была опасная кокетка, у которой одни амуры на уме; доктору Журбалиевой работать бы у себя в кишлаке или где там эти киргизы живут, а нет, зачем-то приперлась в Москву; доктор Бангель, наверно, из пленных немцев, а выдает себя за латыша; эта хромоножка Лознякова себя-то вылечить не сумела, чего ж ей доверили заведование? Все эти разговоры она вела с соседками по палате, получая искреннее удовольствие, если ей удавалось кого-нибудь перессорить или посеять недоверие к персоналу. На этот раз она едва дождалась утра, чтобы поведать палате свои ночные наблюдения.
– …Бессонница, значит, мучает, но лежу себе тихосенько, чтоб кого, не дай господи, не потревожить, – с упоением рассказывала она. – Я ведь страсть не люблю, чтоб из-за меня другим беспокойство… лежу, поглядываю. И вдруг, значит, вижу: подымается наша дорогая бабуся Анна Васильевна, товарищ Синяева, шарит чего-то в тумбочке… Ой, думаю, никак худо старушке. Возраст, сами понимаете, такой, что об успокоении души надо помышлять. Уж хотела нянечку позвать, как бы беды не вышло…
Анна Васильевна слушала рассказ соседки, лежа на спине и смотря в потолок. От стыда, от огорчения, от обиды ей стало жарко и душно. «Опять, проклятое, поднимется!» – думала она о давлении и старалась не шевелиться, надеясь этим утихомирить своего злейшего врага – гипертонию. Но волнение не унималось, а соседка, все повышая и повышая голос, продолжала:
– И мажет, и мажет, смотрю. Этак втирает в кожу-то, вроде невеста какая. Не иначе, думаю, замуж наша молодочка собралась, сметанкой белится, красоту наводит. В семьдесят-то пять годков, гражданочки, позор такой…
Тут Анна Васильевна заплакала. Сперва беззвучные слезы покатились по ее старым, скользким от сметаны щекам, потом она, не удержавшись, всхлипнула, а всхлипнув, зарыдала горько, громко и безутешно. Теперь ей самой все происшедшее представлялось не только постыдным, но и действительно позорным – таким позорным, что зачеркивало всю ее чистую, честную, трудовую жизнь. И в ответ на эти рыдания все обитательницы палаты, только что с интересом слушавшие сплетницу, зашумели, закричали, застучали ложечками о стаканы и кружки, стоявшие на их тумбочках.
– Язык бы тебе свело, собаке брехливой! – кричала молодая женщина, лежавшая у входа. – Ишь до чего бабусю довела, змеюка ядовитая!
Марлена, только что пришедшая на работу, вбежала в палату, откуда доносились угрожающие выкрики и непонятный шум. Ничего не зная и видя только содрогающуюся от отчаянных рыданий старуху Синяеву, она кинулась к ее постели.
– Уберите ту собаку от нас, уберите! – кричали сразу со всех кроватей.
А старуха Синяева по-прежнему рыдала во весь голос, и грузное тело ее судорожно вздрагивало.
Только через полчаса, кое-как успокоив Анну Васильевну и угомонив расходившиеся страсти, Марлена сумела выйти из палаты, оставив вместо себя тетю Глашу и пообещав скоро вернуться.
Ей и самой хотелось не то плакать, не то смеяться. Наивное признание старухи, что она боялась, как бы «от вашей диеты с лица не спасть», и вся история со сметаной (ни сама Анна Васильевна, ни ее соседка-сплетница, ни остальные женщины, к счастью, не подозревали, что сметана к тому же оказалась краденой) были безусловно комичны. Но в то же время было и нечто очень трогательное в горести старухи и в поведении других женщин. Их яростное требование «убрать злыдню», их неожиданная солидарность с бабусей, опасавшейся лишних морщин, их испуг за нее – все было, по мнению Марлены, значительным и волнующим. Ей так хотелось поделиться с Андреем этой историей, она весь день предвкушала, как расскажет ее за обедом и как в его плутоватых глазах возникнет та глубокая сердечность, которую она больше всего ценила в нем. И вот извольте! Он уехал обедать в ресторан с блистательным Фэфэ, а она, как дура, сидит и пришивает пуговки к его клетчатым рубашкам и вынуждена в одиночестве размышлять о том, что же такое эта неувядающая жажда жизни у семидесятипятилетней женщины, и о том, как Юлия Даниловна мгновенно распорядилась перевести «злыдню» в изолятор, и о том, что у бабуси Синяевой действительно подскочило давление и у нее снова отобрали халат и туфли, и о том, наконец, что Анна Витальевна Седловец, узнав о происшедшем, прежде всего воскликнула: «Но там же стояли мои инициалы!» А когда Юлия Даниловна с подчеркнутой вежливостью напомнила, что инициалы Анны Васильевны Синяевой тоже «А. В. С.», то доктор Седловец только и нашлась сказать: «Ах, как нелепо, надо мне было полную фамилию надписать!»… Это называется врач! А Марлена вчера чуть ли не посочувствовала этой дуре… Ох, как легко, оказывается, стать обывателем, когда… когда ты не умеешь приподняться над стаканчиком сметаны или над кастрюлькой с прокисшей кашей!
3
Пришив все пуговицы к рубашке Рыбаша и даже разобрав на три кучки свои капроновые чулки: эти можно носить, эти – просто выкинуть, а эти – отвезти в мастерскую, где поднимают петли, – Марлена взглянула на часы. Ого, уже начало девятого! Неужели Андрей до сих пор в «Национале»? И зачем Фэфэ понадобилось угощать его обедом?
Она не успела придумать никакого вразумительного ответа – в дверь постучали:
– К телефону!
Наконец-то! Спасибо, хоть догадался позвонить! Все равно, она будет холодна к невозмутима, как этот самый искуситель Фэфэ.
Трубка лежала на сундуке. В незапамятные времена кто-то выставил сундук в переднюю, чтоб не загружать своей комнаты, и тогда все жильцы квартиры возмущались. А теперь привыкли и ведут деловые, сердечные и прочие телефонные разговоры, сидя на сундуке. Попробуй убери его сегодня опять будут негодовать и возмущаться.
– Слушаю, – сказала Марлена, усаживаясь на сундук.
– Вы дома? Какое счастье! Пожалуйста, сделайте одолжение, приезжайте немедленно к нам. – Голос был женский, задыхающийся.
– Простите, не узнаю. Кто это?
– Марлена Георгиевна, это я, Фельзе. Витольду очень плохо. Умоляю вас приехать.
– Плохо?! Но тогда надо неотложку…
