Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
– Кислород! – все так же негромко сказала Лознякова, и Степняк опять отступил к двери, пропуская тетю Глашу с подушкой.
Сушкевич дышал коротко, прерывисто, и от удушья, которое мучило его, на лице проступал тот тоскливый страх, который столько раз Степняк видел на лицах умирающих и к которому никогда нельзя привыкнуть. Ему самому стало душно, но в этот момент кислород с легким шипением пошел по трубке, и Сушкевич начал дышать глубже.
Лознякова, не поднимая его вялой, почти безжизненной руки, вытянутой поверх одеяла, сосредоточенно считала пульс.
– Укол!
Лизочка бесшумно придвинулась к постели. Сразу острее запахло эфиром. Игла быстро, словно клюнув, вошла в тело человека.
– Сейчас станет легче, – наклоняясь к лицу Сушкевича, отчетливо сказала Юлия Даниловна.
Он медленно опустил и снова поднял веки в знак того, что слышит, понимает. Скорбная тень возле рта еще сгустилась. Тетя Глаша, приподняв кислородную подушку, осторожно надавливала на нее, помогая кислороду выходить в трубку, и подушка медленно худела, опадая на углах.
Неожиданно Сушкевич рванулся, пытаясь приподняться.
В глазах его соединились детская обида с величайшим недоумением, и так, с этими обиженными, широко раскрытыми, стекленеющими глазами, он стал валиться назад, на согнутую в локте маленькую руку Юлии Даниловны.
– Нет, тут ему все-таки слишком душно! – выпрямляясь, громко сказала Лознякова; лицо ее словно замкнулось в отчаянном напряжении. – Илья Васильевич, зайдите с изголовья. Выкатим кровать…
Она продолжала стоять, как стояла, левой согнутой рукой поддерживая голову умершего, а правой держа мертвую руку, словно все еще считая уже оборвавшийся пульс.
Степняк послушно и неловко протиснулся за спиной Юлии Даниловны, загородившей проход между кроватями Горнуша и Сушкевича.
– Лиза, – тем же громким, ясным голосом сказала Лознякова, – беритесь за спинку. Тетя Глаша, вы оставайтесь в палате…
Горнуш впервые за все время зашевелился и мягким украинским говорком виновато предложил:
– Може, лучше форточку?.. Колы товарищу душно, я можу с головой укрыться.
– Форточка мала. Ему надо кислородную палатку, – не задумываясь и по-прежнему заслоняя своим телом неподвижное лицо мертвого, строго ответила Лознякова, и Степняк, уже сдвинувший кровать, понял, что эта маленькая женщина, на его глазах так упрямо, так отчаянно, так храбро боровшаяся со смертью, ни на секунду не забывала о другом больном, который лежал рядом и которому нельзя было видеть случившееся.
Когда тетя Глаша тихо и неторопливо закрыла за ними дверь, когда кровать с умершим откатили в изолятор, туда, куда не могли заглянуть ни ходячие больные, ни случайные посетители и где полагалось до отправки в морг, на вскрытие, держать покойников, Юлия Даниловна горько и страстно сжала руки:
– Всегда, всегда одно и то же! Ни смириться, ни привыкнуть… Ведь даже на фронте, да?!
Он тихо ответил:
– Да. Но вы молодец.
Она безрадостно покачала головой:
– Врач.
– Ступина тоже врач.
– Она не виновата. Ее выбила эта история с кислородной установкой. Вы знаете?
– Да. Где же вы достали кислород?
– В аптеке.
Степняк не понял:
– В какой аптеке?
– В ближайшей. Написала рецепт и послала санитарку с подушкой.
– Просто купили?
– Конечно. Я же участковый доктор… привыкла.
Они медленно пошли по коридору, направляясь в ординаторскую. Из какой-то палаты своей обычной легкой походкой вышла Ступина. Увидев их вместе, она сделала два быстрых шага навстречу.
– Умер?.. Конечно, умер! – не давая ответить, сказала она негромко. – И я подло взвалила это на вас…
– Прекратите! – тихо и резко приказала Лознякова. – Было сделано все. Увидите завтра по протоколу вскрытия.
– Если бы был кислород…
– Кислород был. Это оттянуло развязку на полчаса. Был кислород, понимаете?
– Кому вы это говорите? – Ступина даже отшатнулась.
– Вам! – Юлия Даниловна устало вздохнула. – Вот идет Лиза, она объяснит. Я пойду присяду.
Тяжело и откровенно хромая, она вошла в ординаторскую. Степняк задержался около Ступиной:
– Был кислород, Марлена Георгиевна, но и с кислородом умирают. Не устраивайте себе казни, вы тут ни при чем. И пусть Лиза вам расскажет, как Юлия Даниловна не дала ничего заметить второму больному…
– Горнушу? Боже мой, но как же?
Лиза, потупясь, шла мимо.
Степняк окликнул ее:
– Сестра, погодите! У доктора Ступиной есть к вам вопросы. – Он хотел отойти, но прибавил: – Вы хорошая сестра, девушка, я сегодня убедился в этом.
Она недоверчиво взглянула на него:
– Ой, нет… мне было так страшно!
Степняк похлопал ее по остренькому, мальчишескому плечу:
– Страшно, милая, всем. Мне тоже было страшно.
Она помолчала, подумала, прежде чем согласиться. Потом печально кивнула:
– Значит, такая уж наша специальность?..
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Надя захотела встречать Новый год в клубе актеров. Двадцать седьмого декабря, за воскресным семейным обедом, она завела разговор о надоевших складчинных встречах. Хозяйки, говорила она, устают от хлопот настолько, что и праздник не в праздник. И всегда кто-нибудь в обиде, а кто-нибудь подводит. И Неониле Кузьминичне весь этот тарарам просто не под силу. В общем, самое лучшее – пойти в клуб актеров.
Обедали, как всегда, в кухне, Варвара Семеновна, положив слева от своего прибора свернутую в восемь раз газету, искоса проглядывала какую-то заметку: она давно привыкла и любила читать за едой. Но в воскресенье, когда за столом собиралась вся семья, читать было и неучтиво и непедагогично – плохой пример для Петушка. И бабушка, якобы отложив газету, контрабандой, незаметно, как ей казалось, выхватывала разрозненные строчки. При этом она так уходила в свое недозволенное занятие, что совершенно теряла нить общего разговора. Петушок между тем вовсе не замечал бабушки: поглощенный полетом своей неистощимой фантазии и пользуясь странной рассеянностью матери, он устраивал в суповой тарелке морской бой. К обеду был бульон с клецками, а клецки у Нилушки почему-то выходили очень своеобразные – удлиненной формы и разной величины. При некоторой доле воображения самые маленькие могли сойти за морские катера, узкие и длинные становились подводными лодками, а крупные и толстые выполняли обязанности тяжелых кораблей. Поглядывая исподлобья на родителей, Петушок ложкой гонял клецки, мысленно воспроизводя недостающее звуковое оформление. Труднее всего было справляться с клецками-подлодками, они упрямо не желали опускаться на дно и, как ни старался Петушок, всплывали на поверхность янтарно-желтого куриного бульона.
Надежда Петровна увлеченно объясняла:
– Там тебе все подадут, не надо волноваться, хорошо ли взойдет тесто и как получится заливное. Кроме того, обещают отличный капустник, и ясно, что в актерском клубе для капустника все условия…
Неонила Кузьминична угрожающе загремела крышкой гусятницы и, повернувшись к плите, высказалась:
– Ну, ежели тебе, Наденька, на Новый год капуста понадобилась, то и ступай к своим актерам, а дома мы и в войну капустников не готовили.
Оторопев, Надя взмахнула ложкой и, стараясь не глядеть на закрывшегося салфеткой мужа, неудержимо расхохоталась.
– Вон как! – обиженно заворчала Неонила Кузьминична. – Сына бы постыдилась, не маленькая.
Варвара Семеновна, оторванная от своего запрещенного чтения, невпопад вздохнула:
– Конечно, конечно!
И в это мгновение Петушку наконец удалось утопить самую неподатливую и безусловно вражескую подводную лодку, распластав ее ложкой на дне тарелки. Как и при всякой подобной катастрофе, последовал взрыв, и фонтан брызг взвился над остывшим Петиным бульоном, оседая, к сожалению, далеко за пределами военной территории.
– Ты с ума сошел, Петька! – вскрикнула Надежда Петровна, с отчаянием глядя, как по ее бирюзовому джемперу расплывается жирное пятно.
– Когда мать про капустник мечтает, дитя всегда балуется! – тотчас вступилась за своего любимца Неонила Кузьминична.
– Да вы посмотрите, что он наделал!
Петушок, внезапно возвращенный к реальной и не очень приятной для него действительности, исподлобья, набычившись, поглядывал на взрослых. Объяснять происшедшее – это он хорошо знал из своего житейского опыта – не имело никакого смысла: родители никогда не одобрят интересную игру. Ладошкой он ожесточенно потер подбородок. Жест был отцовский. Степняк в затруднительных случаях поступал так же. Илье Васильевичу захотелось не то погладить, не то даже обнять сынишку, но вместо этого он хмуро сказал:
– Нечего безобразничать! Не хочешь есть – говори прямо.
– Я хочу, – упавшим голосом сказал Петушок и блеснул хитрым глазом на мать. – Прости, мамочка, у меня… ложка вырвалась.
– Весь джемпер испортил, – с обидой начала Надежда Петровна, но вдруг оживилась: – Ох, погодите… Надо сейчас же присыпать зубным порошком! Илюша, помнишь?
Илья Васильевич вспомнил: на фронте он посадил однажды огромное жирное пятно на парадный китель, а утром ему предстояло являться по вызову нового начальника в штаб фронта. И кто-то из старых, опытных санитарок посоветовал: «А вы мелом, мелом, ну, проще говоря, зубным порошком присыпьте! Все вытянет». Они с Надей не очень поверили, но другого выхода не было: не ехать же к начальству с таким украшением!
Надя высыпала на несчастное пятно чуть не всю коробку зубного порошка, а наутро, когда порошок стряхнули, никакого пятна не оказалось. Это выглядело как чудо… Степняк улыбнулся: запомнится же такая ерунда!
Надя выскочила из-за стола, побежала в ванную. Петушок, опустив глаза в тарелку, с усердием уничтожал подряд все катера, подлодки и тяжелые корабли.
Варвара Семеновна, словно невзначай, перевернула газету и снова погрузилась в чтение. Неонила Кузьминична с досадой передвигала кастрюли на плите.
– Капустников захотелось, – бормотала она, – надо же такое учудить – капустник на Новый год!
Степняк с трудом подавил улыбку.
– Неонила Кузьминична, да ведь капустник не блюдо. Не еда, понимаете? Капустник – это такой концерт… представление такое, шуточное. А называется капустником потому, что один старый русский актер собирал у себя гостей на кулебяки с капустой и устраивал всякие неожиданные шутки… что-то в этом роде, я не помню точно, но в общем теперь без всяких пирогов такие веселые представления называются капустниками…
Неонила Кузьминична, сложив руки под грудью, сначала недоверчиво, а потом все спокойнее и спокойнее слушала.
– Ну, ежели так, – вздыхая, сказала она, – пожалуй, у Надюшеньки есть резон! Дома куда хлопотнее, и никакого тебе представления… Идите себе с богом в этот ваш клуб, а мы с Петушком телевизор посмотрим, ситра выпьем – и на боковую. Варвара-то Семеновна небось опять дежурить вызвалась? Как праздник, непременное дело ей дежурить надо…
– А? Что? – всполошилась теща. – Когда дежурить?
Неонила Кузьминична терпеливо повторила:
– Под Новый год, спрашиваю, вы, что ли, дежурной будете?
– Видимо, я… – чуть виновато призналась Варвара Семеновна. – То есть точно – мое дежурство. Потому что молодым, знаете, обидно: хотят повеселиться. А в мои годы…
– А в ваши годы отдыхать пора! – грубовато отозвалась Кузьминична.
Надя вернулась в другой вязаной кофточке.
– Присыпала. Неужели опять вытянет? Ну, завтра увидим. Слушай, Илья, так решаем – в клуб актера?
– Я не возражаю, только у нас же там никого знакомых… и потом, вероятно, нужны пропуска?
– Знакомые есть, – решительно ответила Надя. – Маечка с мужем идут, чего лучше! Возьмем общий столик. А пропуска будут. Закройщица из костюмерной драмтеатра, которая нам с Маечкой шьет, твердо обещала…
Илья Васильевич насупился:
– Ну, знаешь, доставать пропуска через какую-то закройщицу…
Надя немедленно вздернула подбородок.
– Какая-то закройщица! – передразнила она. – Полковнику Степняку неприлично принять пропуск от какой-то закройщицы! Майкин муж – генерал и даже словечка не сказал, а тебе, видишь ли, неудобно…
– Ты все перевертываешь с ног на голову! – Степняк чувствовал, как его охватывает знакомое глухое раздражение. – Я с удовольствием буду встречать Новый год с истопником, с трамвайным кондуктором или с дояркой, если они умные и приятные люди. Но идти в клуб актеров с пропуском, который добывает костюмерша по блату…
– Никакого блата! – перебила Надя. – Театральная костюмерша имеет право… понимаешь, право… встречать Новый год в своем клубе. А она будет встречать дома, в семье. Ей, может, не по карману. И она передает свой пропуск знакомым…
– Ладно, – устало сказал Степняк, – только если выйдет какая-нибудь неловкость, я немедленно уйду. Поняла?
2
К праздникам больницы пустеют. Особенно под Новый год. Неизвестно, как это происходит, но тридцатого и тридцать первого декабря в каждой больнице, в каждой клинике есть пустые койки. Даже те больные-хроники, которые неделями, а иногда месяцами ждут открытки, извещающей их, что они могут лечь на очередное обследование или пройти повторный курс лечения, в эти дни всячески стараются избежать вызова. Никому не хочется встречать Новый год в больнице.
Не хочется встречать Новый год в больнице и врачам, и сестрам, и санитаркам. Графики дежурств составляются заранее, и все-таки в последний момент происходят какие-то перестановки, замены, уточнения. Молоденькие сестры тайком тянут жребий между собой, и та, которая вытащила туго свернутую бумажку с единственным словом «дежурство», потом долго с постным видом ходит по пятам за заведующим отделением, объясняя, что Анечке или Зое, которые значатся в графике, непременно надо быть свободными тридцать первого ночью, а вот ей до зарезу хочется дежурить именно под Новый год. И заведующие, после некоторого раздумья, делают вид, что верят этим внезапным приступам служебного рвения, спросив, однако, мимоходом:
– Но это уже, надеюсь, окончательно? Больше перестановок не будет?
Тридцатого вечером Степняк сам проверяет список дежурных. В больнице много пустых коек, но дежурство в последние сутки старого года – дело очень ответственное. Надо быть уверенным, что в эти сутки дежурят люди не только добросовестные, но и находчивые, опытные, которые в любом случае сумеют принять нужное решение, которые не растеряются и не подведут.
Степняк ничего не имеет против Григорьяна и Крутых, пришедших в больницу в начале декабря. И смуглый, быстрый в движениях Григорьян, и обстоятельный, неразговорчивый сибиряк Крутых – очень дельные молодые хирурги. Обоим немного за тридцать, у обоих семь-восемь лет стажа самостоятельной работы в подмосковных больницах. Про Григорьяна Рыбаш как-то сказал: «Легкая рука!» Мезенцев хвалил молчаливого Крутых: «Прочно работает!» Но все-таки Степняк предпочел бы, чтобы тридцать первого дежурил кто-нибудь из старых. «Старые! – он тут же ловит себя на бессмысленном определении. – Все мы здесь новые». Но те, кто открывал больницу, кажутся теперь Степняку людьми проверенными, на которых можно положиться, почти боевыми товарищами. Даже Марлена Ступина, всего несколько дней назад как девчонка рыдавшая в ординаторской терапевтического отделения, представляется ему сейчас именно таким врачом, которому он доверил бы новогоднюю вахту. А между тем Анна Витальевна Седловец, недели три назад присланная райздравом, и по стажу и по возрасту куда более опытный терапевт. У нее слегка оплывшее лицо стареющей и не думающей о своей внешности женщины; халат, обычно скрадывающий недостатки фигуры, почему-то подчеркивает полное, грузное тело, посаженное на тоненькие, сухие, как макароны, ноги. Раза два Степняк видел, как, Анна Витальевна, уходя с работы, тащила через вестибюль авоську, набитую морковкой, картошкой, мясом и другими продуктами. Конечно, нельзя запретить людям делать покупки в то время, когда им удобнее. У Седловец, наверно, большая семья, и после дежурства ей приходится дома готовить обеды, стирать, убирать, но было бы лучше, если бы посетители не видели врача с этой неряшливой авоськой в руках. Устраиваются же как-то другие? Надо поговорить об этом с Лозняковой…
Ладно. Пока что проверим списки дежурств. Степняк вооружается очками, закуривает папиросу и придвигает отпечатанную на машинке бумажку.
Приемное отделение… Гонтарь. Ну что ж, очень хорошо – Наумчик верный человек, даже с повышенным чувством ответственности. Хирургия… Рыбаш? Еще лучше, Это просто подарок главному врачу. Рыбаш несдержан, своеволен, но уж он не прозевает опасного случая и не будет прятаться за чужую спину там, где требуется смелое решение. Странно только, что Рыбаш согласился дежурить в новогоднюю ночь – молодой человек, веселый, свободный… Неужели у него нет компании, нет приятельницы, с которой он хотел бы встречать Новый год? Или поссорился, как это бывает, в последнюю минуту? Вероятно, так и есть. В списке тщательно зачеркнута чья-то фамилия, стоявшая прежде, и сверху напечатано: «А. З. Рыбаш». Выходит, перестановка сделана в последнюю минуту, даже не успели перепечатать всего списка. Ну, как бы там ни было, а Рыбаш – наилучший вариант.
Терапия… Ступина. Быть не может! Чтоб эта красавица, которая и по больничным коридорам разгуливает так, словно вот-вот пустится танцевать, чтоб эта рыжекудрая амазонка или Диана, как иногда с шутливой галантностью называет ее Мезенцев, чтоб она решилась пожертвовать новогодней встречей? Быть не может! Но в списке стоит черным по белому: «М. Г. Ступина». Никаких поправок, ничего не зачеркнуто. Степняк настолько удивлен, что достает из ящика стола график дежурств, составленный в начале месяца. Интересно, как выходило по этому графику? Он перелистывает страницу за страницей. Да, точно, Ступина дежурит в полагающийся ей день. Ох, бедная девочка, не повезло! И, видимо, она даже не пыталась что-нибудь изменить. Или все-таки пыталась, да никто не согласился? Кроме Седловец, присланной райздравом, в терапии теперь работают и старый врач Отто Карлович Бангель, рижанин, добрых двадцать лет живущий в Москве, но не отделавшийся от своего латышского акцента, и Нинель Журбалиева, подруга Марлены, которую Ступина привела вскоре после того, как пришла сама. У Нинель скуластенькое, монгольского типа лицо и неожиданно круглые серые глаза, прячущиеся за мохнатыми ресницами. Спокойные и очень умные глаза. Лознякова рассказывала, что у Журбалиевой склонность к научной работе и практическая медицина интересует ее с точки зрения будущей диссертации. В общем, у Марлены было с кем поменяться дежурством, но дежурит она. Отлично! Значит, понимает свой долг.
Степняк ставит в левом уголке списка внизу: «Утверждаю» и подписывается. Все как будто?
Ах, да, должен быть еще список на первое января. Тоже серьезный день: после новогодних встреч скорая помощь работает с немалой нагрузкой. Тут и пищевые отравления, и всевозможные травмы. Выпито будет в честь Нового года немало, – значит, кое-где не миновать драк. Хирургии предстоит поработать. По-видимому, это предусмотрели: в приемном будут дежурить двое – хирург Крутых и терапевт Бангель, в хирургии – Окунь и Григорьян, в терапевтическом отделении – Седловец. Н-да, из «старых» только Окунь… Все по графику. Но почему, собственно, нужно, чтоб в праздничный день график нарушался? И потом, в крайнем случае – в самом крайнем! – первого можно вызвать и Мезенцева, и самого Степняка, и Лознякову. После новогодней встречи все будут отсыпаться и вряд ли уйдут из дому. Главное – новогодняя ночь. Все правильно. Илья Васильевич зажигает потухшую папиросу и ставит свою визу на втором списке.
3
Степняк напрасно беспокоился. В актерском клубе никакой неловкости не вышло. Пропуска, с которыми они приехали, оказались точно такими, какие были у всей нарядной и веселой публики, толпившейся возле контролеров у нескольких входных дверей. В большом, хорошо натопленном и ярко освещенном вестибюле, где размещались гардеробные, пахло свежей хвоей и духами. Очень широкая белая лестница с пологими ступенями вела наверх. Сверху доносилась мягкая, чуть приглушенная музыка.
Скинув шубки на руки мужьям, сменив уличные меховые ботинки на остроносые туфельки с каблучками-шпильками и окинув друг друга чуть ревнивыми взглядами, Надя и Маечка, словно по команде, вытащили из сумочек пудреницы, предоставив мужчинам сдавать одежду, получать номерки и вообще выполнять всю ту черную работу праздничных сборищ, которой никогда не занимаются в театрах и в ресторанах молодые, нарядные женщины.
Потом, именно в то самое мгновение, когда мужья получили номерки и вручили гардеробщику неполагающуюся, но обязательную мзду, жены защелкнули свои сумочки и, оживленные, довольные, двинулись к лестнице. Степняк и Геннадий Спиридонович пошли за ними, отставая на полшага, как вышколенные адъютанты. Очевидно, им обоим сразу пришло на ум это сравнение, потому что не успел Степняк, улыбаясь, повернуться к своему генералу, как тот, хитро подмигнув, шепнул ему:
– Держи, брат, равнение, не зевай!
Все так же улыбаясь, Степняк расправил плечи и искоса взглянул на своего спутника. Геннадий Спиридонович был в штатском. Хорошо сшитый костюм скрадывал его брюшко, галстук был вывязан тонким узлом, как полагалось по моде, и все-таки Степняк угадывал, что в форме генерал чувствует себя свободнее и увереннее.
Широкая лестница, по которой они поднимались, упиралась в просторную площадку, вся стена которой представляла собой сплошное огромное зеркало. Дальше лестница расходилась двумя полукружиями направо и налево. Зеркало отражало и удваивало количество людей, поднимавшихся снизу, и Степняк, никогда не бывавший здесь, на какую-то долю секунды оторопел, увидев идущих ему навстречу, довольных и оживленных Надю и Маечку. Надя, мельком оглядев себя в этом бездонном зеркале, сделала шаг налево, Маечка – направо. Обе рассмеялись и остановились.
Невидимый радиорупор, из которого доносилась ненавязчивая, тихая музыка, проговорил приветливо и гостеприимно:
– На втором этаже, дорогие гости, вас ждут тайны новогоднего леса… Дед-мороз приглашает вас в свое обиталище!
Снова заиграла музыка.
– Правда, мило? – оборачиваясь к Степняку, спросила Надя и, не дожидаясь ответа, пошла к левому полукружию.
Маечка, весело упорствуя, свернула направо.
– Все равно сейчас там встретимся! – сказал Геннадий Спиридонович и покорно пошел за женой.
Степняк догнал Надю. Она с любопытством всматривалась в лица окружающих.
– Знаменитостей ищешь?
– Ага! – она кивнула. – Интересно, узнаю или нет без грима. А тебе тут нравится?
– Ничего… – Степняк все еще чувствовал себя не в своей тарелке.
– Надо сразу найти наш столик, чтоб потом не путаться, – озабоченно сказала Надя. – И, говорят, тут где-то выставка дружеских шаржей…
Обе лестницы, как и предсказал Геннадий Спиридонович, сливались на второй площадке, от которой сразу начиналась анфилада залов, превращенных на эту ночь в ресторан.
Елки и елочки, убранные с затейливой выдумкой, тянулись по стенам, а возле каждой из них стояло по три уже накрытых столика. Над столиками на шнурах, протянутых поперек зала, спускались шестигранные фонарики из бумаги, освещенные изнутри неяркой лампочкой. На всех гранях фонариков были размашисто, даже коряво, но очень четко и ясно написаны какие-то цифры.
– Ох как умно! – обрадовалась Надя. – Глядите, на пропуске номер – и на фонариках номера.
– У нас – сорок восемь, – развертывая разукрашенный веселым рисунком пропуск, сказала Маечка.
– И у нас.
– Значит, дальше. Здесь номера крупные… Толково придумано, – одобрил Геннадия Спиридонович.
Широкий проход в середине был оставлен для танцев. Громкоговорители, спрятанные не то в глубине елочных ветвей, не то просто в стенах, по-прежнему передавали музыку, то и дело прерывавшуюся для коротких, веселых сообщений.
– Курить можно везде – вентиляция действует безотказно. Сорить нельзя нигде, сорить – безобразно! – извещал любезный, чуть насмешливый голос, и снова возникала музыка.
Столик под номером сорок восемь оказался в самом дальнем от входа зале. Зал заканчивался полукруглой эстрадой, совершенно пустой, если не считать низеньких елочек, которые окаймляли ее основание.
Степняки и Маечка с мужем заняли свои места. За многими столиками уже провожали старый год. Геннадий Спиридонович, оглянувшись, предложил выпить за уходящий тысяча девятьсот пятьдесят девятый.
– Ничего был годик, приличный, – разливая водку, говорил он, – не грех добром помянуть! Маечка, тебе тоже водки?
– Конечно, папочка!
Илья Васильевич недобро кашлянул. Он всегда злился, когда эта молоденькая бабенка называла его генерала «папочкой». Разница в годах между ними была достаточно велика, и легкомысленное «папочка» звучало по меньшей мере бестактно. Степняку казалось, что на месте Геннадия Спиридоновича он бы обидно страдал от этого.
– Почему вы называете мужа «папочкой»? – наклоняясь к Майе, тихо спросил он. – Я понимаю, когда так говорят в семье, где много детей… но у вас?
– Так он же действительно папочка, у него дочь старше меня, – удивленно ответила Майя и хотела еще что-то добавить, но в зале внезапно потух свет, по стенам и потолку забегали веселые электрические зайчики, переплетенные разноцветными спиралями и молниями, потом медленно закружились белые звездочки и начался электрический снегопад. Казалось, хлопья снега оседают на столики, на ветви елок, на плечи смеющихся людей. – Смотрите, смотрите, как красиво! – воскликнула Майя. – Папочка, да смотри же!
– Вижу, вижу, – добродушно отозвался генерал. – Тебе нравится, детка?
Радио громко возвестило:
– Друзья, наполните бокалы шампанским. Новый год на пороге…
Захлопали пробки, послышался возбужденный женский смех, кто-то поблизости воскликнул: «Осторожней, осторожней, не облейте!» И мужской басовитый голос ответил: «Ну, матушка, где пьют, там и льют…» Радио смолкло. Вспыхнули лучи прожекторов и скрестили свои разноцветные лучи на пустой эстраде. В скрещении неизвестно откуда возникла и стала медленно истаивать фигура старичка в белом балахоне, на котором, как повторяющийся узор, чернели цифры «1959».
– Обожаю фокусников! – воскликнула Маечка.
Фокус действительно был забавный. Старичок в халате худел и на глазах уменьшался в росте.
Как всегда, мелодично и волнующе зазвенели куранты Спасской башни. В зале дружно задвигали стульями, все поднялись с бокалами в руках.
С последней хрустальной капелькой боя часов радио возвестило:
– С Новым годом, с новым счастьем!
Старичка на эстраде уже не было. Из балахона, мятой кучкой валявшегося на полу, деловито пыхтя, выкарабкался круглый, румяный мальчуган в розовом вязаном костюмчике. Широкая лента с цифрами «1960» опоясывала ему грудь и спину.
– Новый год, Новый год! – закричали и захлопали в разных концах зала.
Мальчуган, не обращая ни на кого внимания, спрыгнул с эстрады и уселся в маленький педальный автомобильчик, на бортах которого были выведены те же цифры «1960».
Когда и откуда появился этот автомобильчик, Степняк не заметил. Мальчишка помахал рукой и, с места взяв наивысшую скорость, с упоением сигналя, помчался по свободному проходу между столиками. Он катил из зала в зал, и было слышно, что его появление всюду встречают одобрительными возгласами.
Залы снова осветились ровным, ярким светом.
Все громко и оживленно разговаривали, чокались, смеялись, перебрасываясь от столика к столику поздравлениями и шутками.
– Это, конечно, лилипут, – авторитетно сказала Майя, накладывая себе на тарелку рыбу. – Но все равно хорошая выдумка.
– Почему лилипут? – удивилась Надя. – Обыкновенный мальчишка, лет пяти-шести.
– Откуда же взяли мальчишку?
– Господи, мало ли их в кино и цирке…
– Не знаю, не знаю… – Маечка поджала губы. – Вряд ли какая-нибудь мать позволит своему ребенку…
– А я тебе говорю – мальчуган, и никакой это не лилипут. Илья, правда?
Степняк пожал плечами:
– Я не разглядывал, но, по-моему, мальчишка, и очень славный.
На эстраде появился известный конферансье, которого все в Москве знали в лицо. Он поздравил всех, кто эту ночь проводит в клубе актеров, и своим обычным уверенно-легким тоном объявил, что обещанный капустник начнется своевременно на этой эстраде, но каждый из присутствующих сможет увидеть все происходящее на специальных экранах, установленных во всех залах.
– Техника тысяча девятьсот шестидесятого года, – говорил он, потирая руки и неуловимо, но мгновенно приобретая окарикатуренный облик профессионального лектора, – далеко обогнала фантастику тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, и это открывает перед нами сверхъестественные перспективы в области капустниковедения и капустникоформирования…
– Как хорошо, что Фрося достала нам пропуска именно в этот зал, – смеясь пародийно-постному виду конферансье, сказала Надя. – Все-таки одно дело – смотреть капустник на экранах, а другое – прямо на эстраде…
Маечка, уже охмелевшая, оттопырила нижнюю губку.
– Ну, мы достаточно дорого заплатили ей…
– За платья? – предостерегающе глядя на приятельницу, перебила Надя. – Зато как сшиты!
Степняк откровенно помрачнел. Поспешность, с какой Надя помешала Маечке выболтать правду о пропусках, вдвойне огорчила его. Во-первых, он все-таки не ожидал, что приглашения в этот чужой клуб попросту куплены, а во-вторых, Надина ложь, даже по такому, в сущности, мелкому поводу, была для него нестерпима. «Сама вечно твердит Петушку, что за правду полвины долой, а из-за какого-то дурацкого каприза…» Надя, понимая, что ее хитрость раскрылась, заискивающе наклонилась к мужу.
– Илюшка, перестань хмуриться! Весь год будешь сердитый…
– Оставь, Надя!
Геннадий Спиридонович ничего не замечал. Он влюбленно смотрел на Майю, которая, выстроив бокалы и рюмки по ранжиру, в такт музыке легонько постукивала по ним вилкой. Несколько пар, выйдя из-за столиков, уже танцевали в широком проходе.
– Я тоже хочу, – поднявшись, сказала Надя. – Идем, идем, грозный муж!
Она чуть не силой заставила Степняка встать. Нехотя, все с той же мрачной физиономией, он обнял ее за талию. Танцевал он хорошо и знал это. Первые несколько шагов они сделали молча.
– Не злись, Илюшка! Я бы сама потом тебе сказала… Мне так хотелось пойти сюда! – Надя на секунду крепче, чем следовало, прижалась к мужу и виновато заглянула ему в глаза. – Ну, улыбнись, улыбнись, пожалуйста…
– Я не выношу лжи.
– Ох, Илюша, давай хоть сегодня не ссориться! Подумай: если бы в ночь под сорок третий год нам показали этот зал и нас с тобою вот таких, надутых, ты бы поверил?!
Степняк не то зажмурился, не то просто закрыл глаза. В ночь под сорок третий?
Немецкие батареи в ту новогоднюю ночь нащупали их госпиталь и били без передышки до рассвета. А на переднем крае шла передислокация, о чем, вероятно, разузнала фашистская разведка, и госпиталь оказался под прямым ударом. Открытая, никем не защищенная цель. В ту ночь был убит Сема Левин, хирург госпиталя и дорогой дружок Степняка. И Степняк занял тогда его место у операционного стола, хотя землянку трясло, как карточный домик, а земля сыпалась через три наката. И мертвый Сема Левин, кое-как прикрытый простыней, лежал у входа, – живые не могли вытащить мертвого, если они хотели использовать свой последний шанс остаться в живых.
