Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
Переставляя зачем-то мыльницу на умывальнике, Степняк подумал: «Теперь-то каждому видно!» – но вслух сказал только:
– Учту.
Гнатович опять схватился за свою бородку:
– Знаю, что вы думаете: «Задним умом всякий крепок». Не без этого. – Роман Юрьевич снял очки, повертел их в руках. – И мне случается ошибаться, и небось у Леонида Антоновича есть такие воспоминания, которых лучше бы не иметь. А все-таки это не оправдание. Теперь к вам новые люди будут приходить, начнется строительство второй очереди с поликлиникой вместе, так что глядеть надо в оба! Ясно?
– Это-то ясно, – вздохнул Степняк, – я вины с себя не снимаю. Кстати, вот вы привели Святогорскую, Что за человек?
– Не разглядели?
– Ну, знаете, за полчаса…
– Святогорская – отличный хирург, но подолгу нигде не уживается, – с сожалением сказал Гнатович. – Характер, прямо говоря, подводит.
– А какой у нее характер?
– Трудный характер. Полная противоположность вашему Окуню. Правдолюбец.
– Так замечательно же! – обрадовался Степняк.
– А вот мы увидим, – загадочно протянул Роман Юрьевич, – как вам понравится, когда она вас первый раз облает.
– Облает? – переспросил Степняк. – За что?
– Да уж найдет за что, не беспокойтесь. Везде находит. И главное – почти всегда права, а признавать ее правоту трудно. В общем, поработаете – увидите.
– Одной Святогорской нам мало, – Степняк заговорил озабоченно, уже отдаваясь привычным мыслям о повседневных делах. – У хирургов такая перегрузка…
– Начинается! – с неудовольствием сказал Роман Юрьевич. – Что ни главврач, то пушкинская старуха. А я, знаете, не золотая рыбка! Потерпите немного.
Он встал, намереваясь уходить.
– Ну нет! – воскликнул Степняк и даже загородил проход от стола к двери. – Все-таки у нас выбыло два хирурга – Мезенцев и Окунь.
– Может быть, Окуня вернуть? – насмешливо спросил Роман Юрьевич.
Недаром Надя упрекала мужа за «солдафонство»: Степняк иногда против собственного желания грубил и хорошим людям.
– Верните его вашей Бондаренко!
– Боюсь, не возьмет… – посмеиваясь, сказал Гнатович и, видя, что Илья Васильевич его выпустить не намерен, снова уселся на хозяйское место. – А вообще по поводу Таисии Павловны у меня есть одна идейка: послать ее сейчас на курсы усовершенствования врачей, а через годик, когда ваша вторая очередь будет готова, назначить к вам под крылышко, заведующей прибольничной поликлиникой…
– Что?!
Если бы Роман Юрьевич принялся вдруг отплясывать посреди кабинета камаринскую, то и тогда, вероятно, Степняк удивился бы меньше.
– Ну, это еще далеко, – успокаивающе сказал старик. – А вообще идея неплохая.
– Ладно! – отмахнулся Илья Васильевич, решив, что Гнатович шутит. – Лучше скажите, Окунь был у вас? Здесь ведь он не показывался.
Роман Юрьевич недобро усмехнулся:
– Нет, и у меня не был. Занят очень. А вот жена его приезжала.
– Просить за мужа?
– Зачем просить? Он хитрее. Послал ее тогда же, в субботу, на разведку: а вдруг, мол, я еще ничего не обнаружил? Привезла мой портфель: «Вот муж с вами утром нечаянно обменялся, сам очень занят, просил передать, – может, тут что нужное…»
– Лихо! А вы?
– Ну что я? Поблагодарил: действительно, мол, есть нужные бумажки… Тогда она с нежнейшей улыбкой: «Будьте добры, верните его портфельчик!» А я руками развел: «Извините, не могу». – «Почему не можете?» И у самой, гляжу, губы дрожат. «Потому, говорю, что сдал по принадлежности – в прокуратуру». Ну, тут ее как ветром сдуло…
Степняк слушал с живейшим любопытством. Заложив руки в карманы халата и широко расставив ноги, он с папиросой в зубах стоял перед сидевшим на его месте Гнатовичем.
– А он не может сбежать?
Старик презрительно фыркнул:
– Такие поганцы не бегают, трусость не пускает. Едва его вызвал следователь, как он все выложил: и то, что брал взятки от имени Мезенцева, и то, что Мезенцев об этом понятия не имеет, и то, что на эту богатую мысль его навел родственник какого-то больного в самые первые дни существования больницы. Очень уж тот просил, чтоб оперировал сам профессор, и намекал насчет «любой благодарности»… Он и имена назвал всех, кто ему давал взятки, ни одного не пропустил.
– И много их было?
– Да примерно человек двадцать пять. Ведь сорок тысяч огреб, мерзавец, за полгода!
– Ну негодяй! Ох и негодяй же!
Степняк опять забегал по кабинету.
– Да не мельтешите вы, сядьте! – с досадой сказал Роман Юрьевич.
– Усидишь тут! – Степняк остановился, ища по карманам коробку с папиросами.
Коробка нашлась, но оказалась пустой. Он подошел к столу, механически сказал: «Извините!» – и, выдвинув ящик, стал, не глядя, шарить в нем. Гнатович с прищуркой наблюдал за его движениями.
– Да вот же, вот ваша утеха, – ворчливо сказал он, показывая на непочатую коробку «Казбека». – Крепко вы расстроились, товарищ доктор!
– Думаю, как сформулировать приказ об увольнении, – закуривая, сказал Степняк. – «За неблаговидные, порочащие советского врача поступки…» Так, что ли?
– Нет, не так, – морщась и принимаясь терзать свою бородку, резко сказал старик. – Извольте написать прямо: «За взятки, которые брал с больных от имени, но без ведома профессора Мезенцева». И про помощницу его не забудьте…
– Про какую помощницу?!
– Да про Стахееву эту, регистратора в приемном отделении. Она же помогала ему вербовать… ну, взяткодателей. Разве я вам не сказал?
Подавленный и оглушенный, Степняк молчал. Разные бывали у него на работе неприятности, разные случалось ему расхлебывать, как он выражался, истории, но чтоб в его больнице, под его начальством, окопалась целая банда ворюг и взяточников?!
– Мне, видно, надо… сдавать дела, – глухо сказал он. – Доверия не оправдал, с работой не справился…
– Без истерики, без истерики! – сухо остановил его Гнатович. – А почему вас так доконала эта Стахеева?
– Да ведь, выходит, целая шайка тут орудовала, а я, как болван, гонялся за новыми аппаратами да воевал с Бондаренко по дурацким поводам…
– Мы, кажется, условились – без покаяний? – все тем же сухим тоном спросил Роман Юрьевич.
Он наконец решительно вылез из-за стола и, подойдя вплотную к Илье Васильевичу, заставил того сесть на диван.
– Без покаяний, без истерик, товарищ главный! – повторил Гнатович, усаживаясь рядом. – Стахеева – старая приятельница этого фрукта, он ее сюда и пристроил, кстати. Не сомневаюсь, что у них и в прошлом обнаружатся всякие темные делишки. Между прочим, по наущению Окуня она переделала «ноль пятнадцать» на «ноль сорок пять» в журнале приемного отделения, чтоб подвести Рыбаша. Утром уже переделала, когда заварилась вся каша насчет этой раненой девицы, которую Рыбаш не успел спасти. Помните?
Старик говорил ровным, деловым тоном. Илья Васильевич кивнул.
– Заметьте, что Окунь все сам выложил при первом же разговоре со следователем. Видимо, рассчитывает на скидку за так называемое чистосердечное признание… Ну, это будет суд решать. А в приказе вам надо написать честно и ясно. И вывесить этот приказ на видном месте.
– Но тогда же не только персонал, тогда все больные узнают! – в отчаянии простонал Степняк. – Вы представляете себе, какой это позор для больницы?!
Гнатович не то вздохнул, не то подавил зевок.
– Позор, когда в советской больнице взятки берут, – сказал он. – А когда за это увольняют, когда за это судят, люди радуются. Народ любит правду. Понятно вам это? Или еще раз объяснить?
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
1
Кира исхудала, побледнела, в чернущих ее глазах живет непрестанная тревога. Из школы она сломя голову бежит домой, а дома лениво слоняется из комнаты в кухню, из кухни в комнату, силой заставляя себя сделать самое необходимое по хозяйству и нетерпеливо прислушиваясь: не позвонит ли телефон, не хлопнет ли дверца лифта на лестничной площадке?
Книги, без которых еще так недавно Кира не могла прожить дня, пылятся на ее письменном столе, и закладки в них (Кира, к неудовольствию отца, всегда читает по две-три книги сразу) не передвинулись за последнее время ни на одну страницу вперед. Уроки Кира учит так торопливо я с таким отвращением, что, если бы сейчас в классе не занимались повторением пройденного, она – впервые в жизни – нахватала бы двоек. Только когда появляется Юлия Даниловна, Кира оживает:
– Ну что, тетя Юлечка?
– Все хорошо, Кирюша, – говорит тетя Юля. – Он проспал всю ночь без лекарств. Завтракал с аппетитом. Андрей Захарович сам делал ему перевязку, говорит, что швы чистые, заживление идет даже лучше, чем можно было надеяться.
– А когда к нему пустят, тетя Юлечка?!
– Кирюша, я ведь дала тебе слово: как только позволят навещать, ты пойдешь первая.
– А вдруг позволят, когда я буду в школе?
– У нас пускают посетителей с четырех часов, ты же знаешь. А в три ты всегда дома, правда?
– Ох, тетя Юля, если бы ты знала, как трудно ждать!
Юлия Даниловна ласково смотрит в Кирины грустные глаза.
– Я знаю, Кирюша. Ждать труднее всего.
– А тебе приходилось ждать… вот так ждать, тетя Юля? – Кира настойчиво выделяет слово «так».
– Так, и даже хуже, Кирёнок.
Девочка замолкает.
Поздно ночью Юлия Даниловна шепчется с Сергеем Митрофановичем: «Это такая страстная натура, Сергей, что всякое ожидание для нее мука». – «Но ты замечаешь, она стала как обглоданная селедка!» – «Ничего, это быстро восстанавливается в ее возрасте». – «Трудный все-таки возраст и опасный!» – «Не волнуйся, милый, я думаю, что теперь она со мной вполне откровенна… Ничего плохого не будет».
Проходят еще три дня; вернувшись с работы и сообщив Кире очередной бюллетень о здоровье Кости Круглова, Юлия Даниловна спрашивает:
– А ты не хотела бы послать ему записочку, Кирёнок? Теперь можно.
– Тетя Юлечка?!
– Только не пиши ничего такого, что могло бы его взволновать. И коротко, чтобы не утомлялся. И не жди ответа – писать ему не позволят. Но на словах я…
– Тетя Юля, тетя Юля!
Кира ликует. Как в былые дни, она вихрем носится по квартире, все кипит в ее ловких руках.
– Папка, я сделала картофельные зразы с мясной начинкой и грибным соусом. Ты их любишь, да? Тетя Юлечка, а суп щавельный, постный, с яйцом и сметаной. Холодный! Ты вчера сказала, что от мясных супов жарко… Тетя Юлечка, а хочешь, я сбегаю на угол за шоколадным пломбиром?
– Ну, сбегай, – говорит папа и вынимает деньги.
– Тетя Юлечка, а что можно послать Косте вместе с запиской? Апельсины же ему, наверно, надоели… Шоколад нельзя?
– Нет, Кирюша, шоколад возбуждает. Только фрукты.
Кира убегает, и ее нет довольно долго. Задорожный даже начинает нервничать: «Куда она пропала? Не случилось ли чего-нибудь?» Возвращается Кира с шоколадным пломбиром и кулечком бананов.
– Столько народу за этими бананами! Но я выстояла! Это – для Кости.
После обеда Кира запирается в своей комнате. Кажется, ни над одним школьным сочинением она не думала столько, сколько над этим коротеньким письмецом. Вьетнамская плетеная желто-зеленая корзинка под столом, которую ей подарил тот старый папин друг, кинооператор, ездивший три года назад во Вьетнам, полна скомканными, неудачными вариантами. Самое трудное – начало. «Здравствуй, Костя…» Нехорошо, сухо и очень обыкновенно. Он ведь заново рожденный, как сказала тетя Юля в первый день после операции. Он попросту был мертвым, и его оживили… Мертвым! У Киры перед глазами холодное, застывшее, желтовато-белое лицо Валентины Кирилловны в гробу. И у Кости тоже лицо могло стать таким. Какое счастье быть доктором! Человек умирал – и вот опять дышит, думает, говорит. Это сделали врачи… Нет, она непременно будет врачом, решено. Она будет возвращать людям жизнь.
Кира снова склоняется над листком бумаги.
Поздно вечером, когда Юлия Даниловна выходит в своем полосатом купальном халате из ванной, Кира застенчиво окликает ее:
– Тетя Юлечка, ты можешь зайти ко мне на минутку?
– Написала, Кирюша?
Кира молча протягивает ей письмо.
– Хорошо, – говорит Юлия Даниловна и берет конверт, на котором старательно, красиво выведено: «Косте Круглову», – хорошо, Кирюша, я сейчас положу в сумочку и завтра с утра…
– Тетя Юлечка, прочти, пожалуйста.
Юлия Даниловна внимательно смотрит на девочку.
– Это вовсе не обязательно.
– Нет, тетя Юлечка, я хочу… пожалуйста…
Конверт не запечатан. Юлия Даниловна вынимает вчетверо сложенный листок бумаги. Буковка к буковке, очень ясные, круглые, аккуратные буквы, ровные строчки.
«Добрый день, дорогой Костя! Я такая счастливая сегодня, потому что ты поправляешься. Наверно, мне скоро разрешат тебя навещать. Когда тебе позволят читать, я принесу тебе очень интересные книги. Не волнуйся, что пропустил школу, – я тебе помогу нагнать по всем предметам, и мы будем дружить всегда, как решили. Кланяйся твоей маме, Андрею Захаровичу и дяде Мате. Я окончательно решила стать врачом. Выздоравливай скорее, Костик! Посылаю тебе бананы. Твой верный друг Кира».
– Очень хорошо написала, Кирюша, – серьезно говорит Юлия Даниловна, складывая листок по старым сгибам и засовывая его в конверт. – Ты в самом деле хочешь быть врачом?
– Врачом – и никем больше! – пылко объявляет Кира. – Это такая замечательная профессия…
– Иногда очень тяжкая, – осторожно возражает Юлия Даниловна, думая о тех смертях, которые ей не удалось ни победить, ни даже отодвинуть.
– Я понимаю, тетя Юля, – прижимаясь щекой к ее плочу, шепчет Кира, – но ведь каждый день делают новые открытия… И вот, ты сама говорила, еще недавно при таком ранении, как у Кости, люди непременно погибали, а теперь их спасают… В школе, на уроке, нам сказали, что теперь бы и Пушкина, наверно, спасли…
– Возможно, – соглашается Юлия Даниловна.
– Ну вот видишь!
А в воскресенье, ровно через две недели после того, как Костя Круглов вторично родился, Кира чинно входит в вестибюль больницы. Без десяти четыре. В вестибюле уже довольно много народу, у всех в руках свертки, все нетерпеливо поглядывают на круглые электрические часы над входом. Кира уверенно идет к той дальней скамье возле самой лестницы, где месяц назад поджидала дядю Матю, чтобы он отвел ее к себе домой смотреть коллекцию осколков. Неужели прошел всего месяц? Кире кажется, что она стала старше по меньшей мере на год.
Сегодня суточное дежурство несут тетя Юля и дядя Матя. Тетя Юля обещала сама прийти за Кирой и проводить ее в первую хирургию, где лежит Костя. Она сказала, что дядя Матя старший по хирургической бригаде и может случиться, что именно в четыре он будет занят какой-нибудь неотложной операцией. Но тетя Юля спустится непременно, пусть Кира не беспокоится.
А Кира все-таки беспокоится. Без двух минут четыре, и все посетители потихонечку, стараясь не шуметь и не толкаться, столпились у лифта, а самые нетерпеливые уже начинают подниматься по лестнице. Кира так поглощена своими наблюдениями, что не слышит, как ее зовут.
– Кира! Кирочка! Кира Задорожная!
Наконец этот незнакомый голос доходит до ее сознания. Она вскакивает, растерянно оглядывается. На ступеньках лестницы стоит невысокая женщина в белом халате и знаками подзывает Киру. У женщины под шапочкой светло-русые волосы, а на очень усталом лице сияют горчичного цвета глаза.
– Идемте, Кира, я провожу вас к Косте.
Кира взбегает по ступенькам; в левой руке у нее пластмассовая плетеная сумочка, а в сумочке литровая банка с парниковой клубникой. Кира сама ездила сегодня на Центральный рынок, сама перебрала ягоды, очистила их от хвостиков, вымыла кипяченой водой и пересыпала сахаром. Клубника крупная, отборная, самая лучшая.
– Здравствуйте, – говорит Кира, поравнявшись с женщиной в белом халате. – Я ждала тетю Юлю…
– Да, – отвечает женщина, – но Юлия Даниловна как раз очень занята вместе с Матвеем Анисимовичем и позвонила мне, чтоб я спустилась за вами. Она потом придет в палату. А я – Костина мама.
Они поднимаются по лестнице. Кира исподлобья поглядывает на свою спутницу и при последних ее словах от смущения снова начинает здороваться.
– Здравствуйте, здравствуйте! – чуть улыбнувшись, говорит та. – Костя будет вам очень рад.
– Я тоже очень рада! – горячо сообщает Кира.
Костя лежит в небольшой палате. Кроме него, здесь еще три человека. Все четверо приподнимают головы, когда Костина мама вводит Киру в палату.
– А-а, дождался свою подружку! – говорит пожилой, усатый человек и откидывается на подушки. – Вот моя подруга-то не торопится…
Кира отчаянно краснеет и снова хватается за спасительное «здравствуйте», которое на этот раз обращено ко всем обитателям палаты.
Костя лежит у окна. Он хмурит брови и деловито советует:
– Ты подвинь табуретку, а то мне подниматься еще не велят…
– Конечно, конечно, – торопливо отвечает Кира, но от волнения не видит ни табуретки, ни того, что в палате уже появились другие посетители.
Табуретку придвигает Костина мама и, легонько охватив плечи Киры, усаживает ее.
– Вам сумочка мешает? Поставьте сюда…
– Это для Кости. Клубника. Она мытая…
Кира неловко вытаскивает банку с аккуратно завязанной горловиной.
– Ну, Костик, – смеется Ольга Викторовна, – все по твоему веленью, по твоему хотенью! Только говорил: «Вот бы клубники!..» А я даже не знала, что она уже появилась… Большое спасибо, Кирочка.
Ольга Викторовна берет из рук Киры банку, ставит ее на тумбочку.
– Ты ешь! Ты сейчас же ешь! – командует счастливая Кира. – Давай я тебя покормлю.
– Да брось, пожалуйста… Маленький я, что ли?
Но Кира уже увидела на тумбочке ложку и принимается за дело. Первое смущение преодолено. На них никто не обращает внимания. Ольга Викторовна незаметно исчезла, а у каждой кровати свои гости, свое угощение, свои тихие разговоры.
– Ты сама ешь, – говорит Костя, с наслаждением уписывая ароматные, крупные ягоды.
– С ума сошел! Да я сегодня столько ее съела!
Кира сочиняет не моргнув глазом: клубника еще очень дорогая, она не попробовала ни единой ягодки. Наконец, когда банка наполовину опустошена, Костя с сожалением мотает головой:
– Довольно! Мне сразу помногу нельзя. Доктора не велят.
– Дядя Матя?
– И он, и Андрей Захарович.
– А кто из них лучше? – ревниво спрашивает Кира.
– Оба мировецкие, но, знаешь, какие-то разные, – подумав, отвечает Костя и вполголоса принимается рассказывать о врачах, о больных, которые лежат в этой палате, о том, как мучился тот пожилой, усатый человек и как долго Матвей Анисимович уговаривал его решиться на операцию.
– Ему, знаешь, три четверти желудка вырезали, – делая круглые глаза, шепотом объясняет Костя. – Мать для него тут особую еду придумывает.
– А потом как же? – испуганно спрашивает Кира.
– Врачи говорят – потом будет есть как все, только понемногу и часто… А вон тот молодой, в углу…
Они шепчутся долго, обо всем на свете, перескакивая с обстоятельного обсуждения профессии врача (Костя склонен теперь одобрить решение Киры) на перспективы начавшегося футбольного сезона. Но в футболе Кира смыслит мало, и потому разговор переходит на те годовые контрольные, которые давали в Кириной школе, и на то, с кем Кира дружит в классе, и какие книги любит Костя, и какие новые фильмы идут в кино, и, конечно, Кира вспоминает о новой советской космической ракете, которая была запущена как раз на следующий день после того, как Костю ранили. Тут Кира в страхе замолкает: тетя Юля строго-настрого предупредила ее, чтоб о ранении, об операции и, конечно, о том, что Костя «вторично рожденный» – ни слова. До этой минуты Кира тщательно обходила запретные темы – и нате же, сорвалась! Но Костя даже не замечает испуганного молчания Киры. Космическая лаборатория, мчащаяся вокруг Земли, волнует его в первую голову теми радиосигналами, которые могут принимать даже любители коротковолновики.
– Меня это дело во́ как интересует! – увлеченно объясняет он. – Только физику надо мне подтянуть, понимаешь. У тебя как с физикой?
– У меня ничего, – скромно говорит Кира, – годовая, наверно, будет пятерка.
– Ишь ты! – с завистливым уважением восклицает Костя.
– Да это же пустяки! – энергично возражает Кира. – Я ручаюсь, что за лето подтяну тебя и по физике и по чему угодно.
Но Костя недоверчиво поджимает губы:
– Подтянешь! Увезут тебя на дачу или просто не позволят…
– Во-первых, если я не захочу, меня никуда никто не увезет, – гордо заявляет Кира, – а во-вторых, почему не позволят?
Костя отводит глаза:
– Ну, я не знаю… Родители не любят, когда девчонки с мальчишками дружат.
– Мой папа и тетя Юля не такие дураки! – обиженно заступается Кира.
– Слушай, – вдруг спрашивает Костя, – она правда очень хорошая?
– Кто? Тетя Юля? Она замечательная!
– Так почему же ты ее теткой зовешь?
Теперь молчат оба. Наконец Кира решается.
– А… а как? – шепотом спрашивает она.
– Если б у меня был хороший отчим, – тихо, сквозь зубы, отвечает Костя, – я бы его только папой звал…
И в эту минуту в палату входит молоденькая сестричка:
– Товарищи посетители, без пяти шесть! Прощайтесь, прощайтесь, не задерживайте наших больных, им отдохнуть надо!
Она говорит весело и дружелюбно, но в палате сразу становится грустно.
– Как быстро! – вздыхает Кира.
– А ты опять приходи. Здесь каждый день пускают, – у Кости немного смущенный вид, – если, конечно, хочешь…
Сестра уже ушла, посетители неохотно и медленно собирают какие-то баночки, посуду, книги. Но сколько ни тяни, а время истекло. Кира оглядывается. Уже ушла толстая суетливая жена усатого больного и встал с табуретки молодой летчик, который приходил навестить брата, такого же молодого парнишку, как он сам. Наверное, надо уходить и ей, Кире, но почему же не зашла, как обещала, тетя Юля и не вернулась Ольга Викторовна?
– Надо уходить, да? – наклонясь к Косте, тихо спрашивает Кира.
– А вот и наши мамы! – неожиданно объявляет он.
Поперхнувшись, Кира оборачивается. Действительно, Юлия Даниловна и Ольга Викторовна, улыбаясь, вместе входят в палату.
– Ну, прощайтесь, ребятки, до послезавтра, – говорит Юлия Даниловна. – Послезавтра, во вторник, Кира опять придет. Хорошо?
– Только ничего не приносите, Кирочка, – предупреждает Ольга Викторовна, – иначе не пущу, смотрите!
Еще полминуты – и Кира уходит, оглядываясь и махая на прощание своей опустевшей плетеной сумочкой.
Молча идет она за Юлией Даниловной по длинному коридору, раздумывая над тем, что сказал Костя: «Если б у меня был хороший отчим…» Юлия Даниловна, конечно, не может знать, о чем думает девочка, но видит, что она не на шутку взволнована, и считает за благо помолчать. Почти у самого выхода на лестницу, там, где стоит аквариум, им преграждает путь грузный человек в больничном халате. Халат надет только на одну руку и подпоясан ремешком, другая рука у человека в бинтах и в гипсе.
– Кого я вижу в хирургическом отделении! Товарищ Лознякова собственной персоной! – громко приветствует он Юлию Даниловну.
Рядом с грузным человеком молодой высокий врач в очках. У него густая копна черных волос и тонкая, мальчишеская шея. «Неужели это и есть Андрей Захарович, который спас Костю?» – с острым любопытством думает Кира.
– У К-кости были? – слегка заикаясь, спрашивает врач.
«Он!» – решает Кира.
– У Кости, – отвечает Юлия Даниловна. – А что вы оба делаете не на своем этаже?
Кира соображает: «Не на своем этаже! Значит, не он?»
– Ух, строгая! – смеется грузный человек. – Мне теперь разрешено ходить, вот и оглядываю… хозяйство. Аквариум у вас тут. Замечательная штука! – объясняет он. – У рыбешек-то этих у каждой свой характер, оказывается. В жизни не было времени присмотреться…
– А вы-то, Наум Евсеевич, зачем пришли в свободный день? – спрашивает Юлия Даниловна.
– Б-был в виварии. Ну и з-зашел по привычке.
– Все меня проверяет, – говорит грузный человек, – никакого доверия к начальству!
– П-пока вы в этом халате, вы для меня т-только больной, – сердито говорит молодой врач.
– Вот и неправда, – басит человек с забинтованной рукой, – за эти две недели мы с ним бо-ольшими приятелями стали. Что, нет?
Молодой врач хмурится:
– П-позже увидим. Здесь к-каждый д-для нас приятель.
– Независимый! – объясняет Юлии Даниловне грузный человек. – А вот, товарищ Лознякова, скажите вы мне по совести: правда, в этом его виварии ни служителя, ни смотрителя нет?
– Правда.
– Сам, значит, и кормит этих своих зверюг? Сам убирает за ними?
– Сам.
На лице у грузного человека искреннее изумление.
– Чу-удеса! Так для чего же он все это, а? Может, диссертацию товарищ Гонтарь задумал? Остепениться хочет?
Юлия Даниловна чуть-чуть усмехается.
– Нет, Иннокентий Терентьевич, из этих трех собак да десятка кроликов диссертации не выжмешь. Для чего? – Она бросает задумчивый взгляд на Гонтаря. – Ну, как вам это объяснить… Наума Евсеевича интересуют проблемы опухолей. Человечеству решение этих проблем нужно как… хлеб. Вот и ищет. Из человеколюбия и любознательности. Ясно?
– Б-бросьте, Юлия Даниловна! – окончательно мрачнеет Гонтарь и, махнув рукой, быстро уходит.
– Да-а… – Иннокентий Терентьевич не то смущен, не то несколько оторопел. Он пробует изменить тему разговора и, взглянув на молчаливую Киру, спрашивает: – А ты, черноглазая, чего дожидаешься?
Кира не любит, когда с ней разговаривают как с маленькой. Да еще незнакомые люди.
– Я жду, – с ледяной вежливостью отвечает она, – когда вы закончите разговор с моей… мамой.
Краешком глаза она видит, как дрогнули губы Юлии Даниловны. Иннокентий Терентьевич вдруг по-хорошему улыбается.
– Дочка Задорожного? – говорит он. – Ну-ну, девочка, папа у тебя под стать маме, можешь мне поверить!
И, кивнув, он опять направляется к аквариуму.
2
Гнатович настоял на том, чтобы врачебная конференция, посвященная операции Кости Круглова, была проведена тогда, когда результат этой операции будет уже совершенно несомненным и когда мальчика можно будет показать собравшимся.
– Позвольте, – возражал Степняк, – его ведь любой из наших врачей может и сейчас увидеть.
– А мы, Илья Васильевич, и варягов позовем, пусть полюбуются! – сказал Гнатович. – А то небось, когда та девушка скончалась, Таисия Павловна по всему району раззвонила. А как удача, так помалкиваем? Я против парадов, но за разумный обмен опытом. Рыбашу со Львовским есть о чем рассказать.
Вот почему врачебная конференция состоялась лишь в конце июня, когда Костя прочно вступил в «команду выздоравливающих». В байковом сизом халате и мягких шлепанцах, он разгуливал по всей больнице, заводя быстрые дружбы то с любителями домино, то с шахматистами и донимая Киру, продолжавшую аккуратно навещать его, неожиданными вопросами. Какой она знает астрономический инструмент из девяти букв и чтоб при этом он обязательно начинался на «Р»? Или: что такое выемка для оснований сооружений из восьми букв?
Вопросы эти были следствием изучения старых номеров «Огонька», которые он притаскивал к себе в палату. Однако не в кроссвордах заключалась для Кости главная притягательная сила журнала. Он неожиданно остро заинтересовался освободительной борьбой африканских народов и событиями на Кубе. Вырезал фотографию Фиделя Кастро и, показывая ее Кире, завистливо восклицал: «Вот это герой так герой!» Перед тем они обстоятельно обсуждали подробности сорокадевятидневного дрейфа отважной четверки советских моряков на самоходной барже в Тихом океане. Как многие мальчишки, не видавшие войны, Костя считал, что на его долю уже не осталось подвигов и даже «настоящих мужских» дел. Однажды, еще в санатории, где работала Ольга Викторовна и где ему доверялось включать телевизор, он посмотрев передачу о выпускниках какой-то школы, всем классом уезжавших на целину, презрительно фыркнул:
– Выставляются! Ни капельки это не интересно – в земле копаться…
– Много ты знаешь про землю! – насмешливо отозвался один из отдыхавших, который тоже смотрел передачу. – Ты по земле и ходить-то как следует не умеешь. А земля-матушка нас поит и кормит, да не только хлебцем или там овощами, орехами, фруктами. Она и мясо и масло дает: если бы на земле ничего не росло, так все коровы, свиньи да бараны разом передохли…
– Подумаешь!
– Вот ты и подумаешь! – с веселой насмешкой продолжал отдыхавший. – И сообразишь: ученые-археологи копают землю и находят в ней остатки древнейших, давно угасших культур. По этим находкам мы узнаем то, чего никогда не узнали бы иначе о людях, живших тысячелетия назад. Ученые-геологи тоже копают землю и открывают полезные ископаемые – уголь, руду, золото, алмазы. А без этих ископаемых не только телевизора – простого ножа у нас не было бы. Выходит, земля делает нас умными, сильными, толкает вперед технику. Земля, братец ты мой, – и прошлое человечества, и его настоящее, и будущее… А ты бормочешь: «Неинтересно!..» Ну ладно, подкрути-ка звук, а то нас с тобой слышней, чем музыку!
Костя поправил звук и тихо вышел через веранду во двор санатория. Ноги его ступали по обыкновенной земле. Впервые он с интересом глядел себе под ноги: земля – прошлое, настоящее, будущее… Скажет же человек!
Но после этого случая он стал искать общества взрослых мужчин. От мамы, от других женщин, среди которых прошло его детство, он никогда не слыхал таких разговоров о человечестве.
Здесь, в больнице, когда в первые после операции дни он должен был лежать неподвижно, смутные и странные мысли одолевали его. Он думал о том, что будь у него отец вроде того насмешливого человека из санатория или такой, как Матвей Анисимович, или, на худой конец, как этот усатый, пожилой мастер электрозавода, которому вырезали три четверти желудка, – словом, будь у него хоть какой-нибудь отец, он ни за что не связался бы с этими дворовыми гадами, не попался бы на их подначку: какой же ты, дескать, парень, если не куришь, водки не пьешь, в карты не играешь? Не таскал бы у матери денег. Не слушал бы хвастливых рассказов о ловкости, о смелости, о легкой и веселой житухе тех, кто умеет устраиваться…
Потом, освоившись в палате, он с удивлением заметил, что один из лежавших тут больных, человек лет тридцати, не меньше, тоже постоянно и со смаком рассуждает об умении «вырвать» себе лакомый кусочек. Когда усатый мастер чувствовал себя получше, он обязательно заводил споры с этим соседом. Соседа звали Павел Павлович. Из его разговоров с усатым мастером Костя понял, что любитель лакомых кусочков тоже работает на электрозаводе, а живет в квартале новых домов, но в собственном деревянном домишке, предназначенном на снос.
Павел Павлович с удовольствием рассказывал, как ему уже несколько раз предлагали новое жилье, а он все не соглашался: «Надо отхватить себе чего получше, раз уж им так приспичило!» Собственно, он владел только половиной оставшейся ему от деда развалюхи, и совладельцы давно выехали в современную, благоустроенную квартиру с газом, с ванной, с горячей и холодной водой в кранах, с отоплением от теплоцентрали. А Павел Павлович, которому исполком давал такую же отдельную квартиру, отказывался: «У меня тут и сараюшка есть, могу поросенка держать. А там я его куда дену? В ванную, что ли?»
