Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
– За слепоту, ясно, ответите! – ровным голосом обещает секретарь райкома. – И всенародно придется отвечать, чтоб другим польза.
– Кстати, – не очень вежливо прерывает секретаря Гнатович, – вы, Таисия Павловна, на днях заверяли меня, что знаете Окуня много лет и самолично рекомендовали в больницу?
Бондаренко взбешена и напугана.
– Мы учились в одном институте, – лепечет она. – У него большой стаж… Я думала…
– Ничего вы не думали! – резко говорит Гнатович. – Для вас главное, чтоб снаружи гладко. А остальное…
Он машет рукой и отворачивается.
– Доверять, но проверять! – вдруг громко объявляет Иннокентий Терентьевич. – Своими глазами проверять!
Грузный, с короткой шеей, он высится, как тяжелая глыба, посреди кабинета.
– На сегодня всё, – подытоживает Леонид Антонович. – Окуня, само собой, от работы отстранить, а материалы немедленно передать следственным органам. Пусть разбираются те, кому положено. Что касается строительства второй очереди – утвердим на исполкоме. Ну, а насчет слепоты, – он слегка вздыхает, – придется товарищам Степняку и Лозняковой объясняться на бюро райкома. После того, как закончится следствие. А вам, товарищ Бондаренко, тем более.
Первым уходит Иннокентий Терентьевич. За ним еле бредет Таисия Павловна. Сегодня модные туфельки с каблуками-шпильками выглядят на ее ногах, как орудия пытки.
Степняк снова подносит ладонь к подбородку.
– Роман Юрьевич, – озабоченно говорит он, – что бы там дальше ни решили, а больнице буквально завтра нужны новые хирурги. Работать некому: Мезенцев улетел, да и вообще… вы же знаете… Окуня снимаем. Львовский работает, но…
– Львовского сейчас надо загружать как можно больше, для него это единственное лекарство, – решительно отвечает Гнатович. – Но хирурги вам действительно нужны. В понедельник постараюсь…
Все трое прощаются с Леонидом Антоновичем и выходят в коридор, Гнатович вглядывается в измученное лицо Юлии Даниловны.
– Ну-ну, голубушка, – негромко обращается он к ней, – история, что и говорить, пакостная, однако падать духом не следует.
Лознякова слегка улыбается. Степняк кается бурно:
– Она что, это я болван!
Все трое идут по тихому и чинному коридору райкома. И вдруг Гнатович разражается веселым смехом:
– Знаете, что я сейчас представил себе? Физиономию вашего милого Окуня, когда он раскроет мою папку… Нет, вы только вообразите, что с ним делается!
Старый человек, заведующий райздравом, хохочет, как мальчишка.
2
Кто сказал, что суббота – короткий день, тихий день? В больнице нет ни коротких, ни спокойных дней. Илья Васильевич снова убеждается в этом, когда поздно вечером он с Надей возвращается из театра. После того просмотра французского фильма, на котором Надя побывала вдвоем с Маечкой, она чувствует себя виноватой перед мужем; ничего не произошло в ее жизни, ей не в чем упрекнуть себя, и все-таки ощущение виноватости не покидает ее. Может быть, оттого, что она окончательно поняла: уже никогда больше не стоять ей у операционного стола, уже не нагнать растраченных на пустяки лет, не шагать в одной шеренге со старыми товарищами… Надя не высказывает этих мыслей и только старается ничем не раздражать Илью Васильевича. Ему и без того сейчас не сладко.
Сегодня, когда за обедом он, не сдержавшись, выложил все, что произошло в райкоме, она даже хотела отказаться от театра, хотя билеты были взяты давно и, конечно, по ее настоянию. Но Илья, тронутый такой внимательностью, сказал: «Ну вот еще! Из-за всякого подлеца портить тебе настроение? Идем, идем, рассеемся…»
И вот они возвращаются в свою сонную квартиру. Не зажигая света, Надя вешает пальто на плечики в передней.
– Стары мы, видно, стали, – шутливо вздыхает она, – в такой чудесный вечер не догадались побродить по улицам…
– А что? И в самом деле стары!
В подтверждение Илья Васильевич совсем не по-стариковски сжимает плечи жены и поворачивает ее лицом к себе.
– Илюша, с ума сошел!
– Разве?
– Илюша, перестань!
Она высвобождается и первая входит в комнату.
Горит маленькая лампочка в рожке над тахтой.
На круглом столе стоит розовый китайский термос с горячим и крепким чаем, сахарница, две толстые фаянсовые кружки и тарелка с чем-то, прикрытая салфеткой. Неонила Кузьминична всегда оставляет им чай и что-нибудь вкусное – пирожки, булочки с вареньем, домашнее печенье, – если они уходят в театр. Но сегодня к салфетке приколота булавкой какая-то бумажка.
– Записка! – встревоженно говорит Надя. И залпом прочитывает вслух: – «Илья Васильевич, как придете, немедленно позвоните к себе в больницу». Почерк мамин. Но что там могло случиться?!
Вопрос явно риторический. Степняк уже в передней; слышно, как щелкает диск телефона – Илья Васильевич набирает номер.
– Наум Евсеевич? Это я, Степняк, – приглушенно говорит он. – Вы просили позвонить?
Тишина длится довольно долго, и затем снова голос Ильи Васильевича:
– Сейчас приеду.
Он возвращается в комнату.
– Два несчастных случая: автомобильная авария и опасное ножевое ранение, – Илья Васильевич говорит, не глядя на жену.
Он проверяет карманы пиджака. Ключи, папиросы, спички, деньги, носовой платок – все на месте. Можно идти. И он уходит, не сказав всей правды: в автомобильной аварии, случившейся неподалеку от больницы, пострадал не кто иной, как Иннокентий Терентьевич, председатель исполкома. А с опасным ножевым ранением в области сердца принесли из больничного двора Костю Круглова. Выехав из гаража, шофер едва не раздавил распластанное у самых ворот тело. Должно быть, раненого мальчика нарочно кинули там, чтобы создать видимость катастрофы.
Поймав такси почти у собственного подъезда, Степняк мчится по ночным пустынным улицам. Водитель молодой, сам не прочь прокатиться «с ветерком», а тут еще и пассажир попался подходящий. Как сел, так и заладил: «Жми, браток, жми… очень некогда!»
В приемном отделении на месте дежурного врача сидит один из студентов-стажеров. При виде «главного» он вскакивает.
– Где Гонтарь? – с невольным ожиданием новой беды спрашивает Илья Васильевич.
– Поднялся наверх. Сейчас вернется. Председатель исполкома уже в палате.
– А… раненый мальчик?
– Операция еще не кончилась. Оперируют товарищи Рыбаш и Львовский.
– Откуда их взяли?
– Наум Евсеевич вызвал.
Через две минуты Степняк выясняет, что события развертывались так. В двадцать два часа в приемное отделение ворвался человек с ссадинами на лице, сказал, что он шофер председателя исполкома, что машина, в которой он вез Иннокентия Терентьевича, провалилась в плохо засыпанную и незаасфальтированную траншею возле переезда, что председатель ранен, но он, шофер, один не смог его вытащить и прибежал за помощью в больницу.
– Наум Евсеевич немедленно послал туда санитаров с носилками, – рассказывает студент, – а сам распорядился готовить операционную и вызвал по телефону Рыбаша и Львовского.
– Разве такое тяжелое ранение?
– Неизвестно же было, а знаете, какой Наум Евсеевич… Пока не дошло до дела, он себе не верит… – Студент бросает опасливый взгляд на главврача: «Не подвести бы, чего доброго, товарища Гонтаря!»
Но, кажется, «главный» недовольства не выказывает.
– Он ведь и вам звонил, – добавляет на всякий случай студент.
– Понятно. Дальше?
– Принесли его на носилках, но ни Львовский, ни Рыбаш еще не успели приехать, и Наум Евсеевич все сделал сам…
Студент подробно, пожалуй, чересчур подробно, словно на экзамене (а может быть, для него все это – первая проба знаний и душевных сил?), рассказывает, что ранение оказалось не очень сложное: открытый перелом предплечья правой руки и поверхностные порезы стеклом; потом так же подробно излагает, что и как сделал Гонтарь («Молодец Наумчик!» – думает Степняк), объясняет, что Иннокентий Терентьевич все время в полном сознании, потеря крови невелика, и, наконец, переходит к Косте Круглову.
– Товарищи Рыбаш и Львовский приехали, и тут как раз принесли мальчика, – говорит студент, но замолкает, видя входящего Наумчика.
– Д-да, – с порога подхватывает Гонтарь, – эт-то п-просто счастье, что Рыбаш п-подоспел вовремя! Т-такое же т-точно ранение, к-как у той д-девушки, п-помните?
Степняк делает огромное усилие, чтобы спросить ровным тоном:
– Закончили операцию?
– Н-нет еще.
У Гонтаря несчастное лицо, будто он лично виноват и в том, что операция тянется более часа, и даже в самом ранении.
– Наумчик, перестаньте чувствовать себя ответственным за все зло, которое еще есть на свете! – говорит Илья Васильевич и вспоминает, что однажды кто-то уже говорил при нем Гонтарю именно эти слова.
Кто же? Наверно, Рыбаш. Ну, все равно. Сейчас у них у всех одна задача – спасти мальчика.
– Я пойду в первую хирургию.
– З-зайдите п-по дороге к Иннокентию Т-терентьевичу. Он н-не спит и ругается.
– Ругается?! Чем он недоволен?
– Н-не ч-чем, а к-кем. О-очковтирателями.
– Какими очковтирателями?!
– К-которые д-доложили ему, что н-наша у-улица…
– А-а! – соображает Степняк. – Ладно, зайду. В какой он палате?
– В ш-шестнадцатой. Н-на двоих, Н-но он т-там од-дин.
Степняк привычно трогает левой ладонью подбородок. Это жест, оставшийся от военных лет. При всяких начальственных наездах он прежде всего проверял, достаточно ли чисто выбрит. Теперь он трет подбородок в затруднительных случаях.
– Вы сами решили, что его надо положить одного? Или он потребовал?..
– Н-нет, п-просто там он никого н-не стеснит. В-все-таки – начальство, – смущенно говорит Наумчик, – я и п-подумал, что д-другим при нем будет трудновато.
Степняк невольно улыбается. Многие, – пожалуй, даже все врачи больницы, – постарались бы положить председателя исполкома в отдельную палату. Шутка ли – сама советская власть в масштабе района! Но каждый (Степняк готов прозакладывать голову!) при этом думал бы именно о председателе, о том, что его могут потревожить, ему могут помешать другие больные. А Наумчик – не угодно ли? – побеспокоился, чтоб высокое начальство не смутило этих других. Ох и парень!
– Наумчик, вы уникальный экземпляр! – говорит Илья Васильевич и, не вдаваясь в объяснения, отправляется наверх.
Но сам он не Наумчик, и, как ни тревожит его судьба Кости Круглова, он все-таки по дороге заходит во вторую хирургию.
Иннокентий Терентьевич лежит на кровати с открытыми глазами. На щеке у него наклейки («Внешние поверхностные порезы стеклом!» – вспоминает Степняк обстоятельный доклад студента), правая рука в гипсе. Лицо свирепое.
– Что, уже и главврача вызвали? Председатель исполкома ручку повредил? – тотчас набрасывается он на Степняка.
– Меня, Иннокентий Терентьевич, вызвали потому, что в больнице два «чепе». Кроме председателя, есть тяжело раненный парнишка.
– А твой этот… дежурный заика возился со мной, будто больше никого на свете нет. И еще, в порядке подхалимажа, в одиночку сунул.
У Иннокентия Терентьевича грубый и небрежный тон. Степняк мгновенно вспыхивает. Напрасно он мысленно напоминает себе, что председатель исполкома только что перенес травму, что ему просто больно и, как всякий больной человек, он капризничает.
– Положили в отдельную палату, чтоб не мешать другим, – неожиданно для себя говорит Степняк.
– А?! Что?!
Иннокентий Терентьевич так изумлен, что Степняку становится стыдно.
– Ну, – мягко объясняет он, – другие больные, возможно, стеснялись бы председателя исполкома.
– Выдумал? Признайся, что сейчас выдумал? – с надеждой спрашивает председатель.
– Это не сейчас и не я выдумал, а дежурный врач. Он сам очень застенчивый человек и всех мерит на свой аршин.
– Заика?
– Какая разница, Гонтарь или другой, – пытается увернуться от прямого ответа Илья Васильевич.
– Ты не крути, – снова начинает злиться председатель. – Если правда, так он же умница! Мне и в голову бы не пришло…
– Больным ночью не думать и не разговаривать, а спать надо… Завтра обо всем потолкуем. Семье-то сообщили?
– Семья моя в Крыму, – говорит Иннокентий Терентьевич, – а то бы уж было тут визга… Но хороши мои дорожнички! Ох, разделаю я под орех этих брехунов! Ох, будут они помнить, как очки втирать… Ты можешь себе представить: «За день до назначенного срока!»
Степняк не на шутку обеспокоен возбуждением председателя. Это может задержать заживление раны, просто повредить человеку.
– Иннокентий Терентьевич, сначала нужно выздороветь. Я сейчас пришлю сестру с лекарством…
– Да иди ты, знаешь…
– Очень болит? – сочувственно спрашивает Степняк.
– Ну, побаливает. Можешь сделать, чтоб не болело? – насмешливо спрашивает Иннокентий Терентьевич.
– Могу, – спокойно отвечает Степняк.
– А? Как это «могу»?
– Пришлю лекарство, которое притупляет боль.
– Морфий какой-нибудь? – подозрительно спрашивает председатель.
– Не отравлю, – себе дороже! – усмехается Степняк. – До завтра…
– До завтра, – несколько растерянно говорит Иннокентий Терентьевич и, когда Степняк уже выходит за дверь, кричит вдогонку: – Лекарство-то не забудь прислать, слышишь, товарищ главный?
Степняк идет по коридору со странным чувством, что за последние пять минут он лучше понял председателя исполкома, чем за предыдущие полгода. У сестринского поста он останавливается.
– Отнесите в шестнадцатую палату порошок промедола и последите, чтоб товарищ принял, – говорит он дежурной сестре.
– Наум Евсеевич то же самое велел, – отвечает она, – но больной наотрез отказался.
– А теперь примет.
И идет дальше.
Из палат, как всегда, доносятся приглушенные стоны послеоперационных больных. Кто-то плачущим голосом зовет санитарку. Кто-то дышит прерывисто, с хрипом. А кто-то, вероятно, лежит с открытыми глазами, молча и боязливо прислушиваясь к своей боли, с тоской ожидая, не придет ли все-таки благодетельный сон. Грустная штука больница, вдвойне грустная ночью, когда измученный страданием человек остается один на один со своими мыслями. Какой отзывчивостью, каким терпением, какими душевными силами должен обладать каждый пришедший сюда работать! Степняк идет и размышляет, что именно с очень серьезного разговора об этих качествах должны бы начинаться вступительные экзамены в медицинских институтах…
Вот и предоперационная первой хирургии.
Илья Васильевич торопливо надевает шапочку, маску. Даже для того, чтобы издали посмотреть на операцию, он обязан это сделать. И вдруг он видит Круглову.
Он, собственно, не узнает ее в первую секунду. Круглова сидит на низенькой табуретке в углу предоперационной, обхватив руками голову. Сидит совершенно неподвижно, немая от ужаса, с лицом белым, как ее халат. Посеревшие губы кажутся светлее, чем тени вокруг прикрытых глаз.
– Ольга Викторовна! Зачем вы здесь?
Задав вопрос, Степняк понимает, что спрашивать об этом глупо. Впрочем, Круглова и не отвечает. Приоткрыв глаза, посмотрела невидящим взглядом и снова опустила веки. Илья Васильевич на цыпочках входит в операционную.
Все очень похоже на то, как было во время операции Фомичевой. Только на этот раз оперирует Рыбаш, а Львовский помогает. И тут же Машенька-Мышка. Очевидно, она сегодня дежурит в ночной хирургической бригаде. Два стажера-студента помогают врачам.
Степняк видит, как с помощью наркозного аппарата Косте делают искусственное дыхание чистым кислородом. Видит, что справа в заднюю большеберцовую артерию нагнетают кровь. Видит большой шприц, которым, очевидно, вводили раствор глюкозы. И только тут замечает, что хотя операционное поле отгорожено стерильными салфетками, но Костя лежит на столе одетый. А это архистерильный стол, краса и гордость больницы, тот самый, который полгода назад Рыбаш и Львовский «вырвали» с промышленной выставки и который так снисходительно похваливал блистательный Мезенцев, когда Иннокентий Терентьевич в сопровождении кокетливо оживленной Таисии Павловны торопливо и без особого интереса осматривал открывающуюся больницу-новостройку. А сегодня – занятные штуки устраивает жизнь! – сегодня Иннокентий Терентьевич лежит в маленькой палате этой самой больницы, и теперь все, что здесь есть, все, что здесь происходит, вдруг стало жизненно важным для него самого…
Эти мысли скользят в сознании Степняка словно второй, далекий план перспективы. А видит он, чувствует, ощущает только то, что происходит в беспощадно ярком свете куполообразного рефлектора.
Двигаются уверенные, крепкие руки Рыбаша, им помогают худощавые пальцы Львовского. Время от времени в напряженной тишине раздаются негромкие, отрывистые приказания, и тогда в беспощадно яркий круг света вступает еще одна пара рук, быстрых и точных рук Машеньки-Мышки.
…А мальчик лежит одетый. Значит, не было ни минуты времени, чтобы снять с него одежду. Значит, его положили на стол в таком состоянии…
Рыбаш резко выпрямляется:
– Вытрите мне пот. Всё!
Степняку становится на мгновение так душно, словно это он, а не Костя Круглов лежит на столе. Что «всё»?! Он делает большой шаг вперед, тот шаг, на который, по правде говоря, не имеет права, и останавливается, потрясенный счастливым взглядом Львовского:
– Дышит!
И, как хор в древнегреческой трагедии, два студента-стажера торжественно подтверждают:
– Дыхание самостоятельное!
У обоих такой вид, словно на их глазах сотворено чудо воскрешения. Впрочем, почему «словно»? Именно это и произошло. Было мертвое тело, было то, что еще недавно, еще так недавно считалось непоправимым, то, что медики в своей специальной литературе называют: клиническая смерть. И вот в обыкновенной районной больнице два обыкновенных хирурга, не академики, не доктора наук, даже не кандидаты и не доценты, просто два врача-лечебника, две рабочие лошадки от медицины, воскрешают человека. Чудо, чудо, чудо!
– Прекратите артериальное нагнетание крови. Продолжайте внутривенное, – это командует Рыбаш.
Он снова склоняется над столом, быстро делает еще что-то – от волнения Степняк не разбирает, что именно, и снова слышится его властный голос:
– Давление? Какое давление?
– Сто на семьдесят. Пульс – сто четыре… – радостно отвечает Львовский.
– Костя! – ласково окликает Рыбаш. – Костя, ты меня слышишь?
– Слышу… – негромко, словно со сна, говорит мальчик и после паузы спрашивает: – Их поймают?
– Еще бы! – уверенно обещает Рыбаш.
У Степняка в голове одна мысль: чудо! Он не мальчишка, он сам хирург, он видывал виды, но то, что сделали этот коренастый крепыш с лукавыми, сияющими глазами, и этот еще не пришедший в себя от пережитого горя сутуловатый, лысеющий Львовский, – чудо. Нельзя бояться слов, которые точно выражают суть вещей. Умершему мальчику вернули жизнь, осиротевшей матери вернули сына…
Белое, неподвижное лицо Ольги Викторовны возникает в сознании Степняка. Она же еще не знает!.. Он опрометью кидается в предоперационную, рывком поднимает с табуретки оцепеневшую Круглову и, держа ее за локти, смотря в отчаянно раскрытые и ничего не видящие глаза, повторяет:
– Жив! Понимаете! Жив! Будет жить!
3
Наумчик не ошибся, сказав, что ранение Кости Круглова – точно такое же, как у девушки, которую Рыбашу не удалось спасти. Ранение было точно таким, потому что оно было нанесено тем же ножом и той же рукою. Об этом Степняк узнал от вежливо-сдержанного молодого человека, явившегося к нему в понедельник утром «для выяснения, – как он выразился, – некоторых щепетильных обстоятельств».
А «щепетильные обстоятельства» заключались в том, что угрозыску было крайне желательно уточнить, какое именно ранение нанесено мальчику. Степняк вызвал Рыбаша, и тот подробно рассказал посетителю не только о ранении, но и о том, что первый вопрос Кости, когда к нему вернулось сознание, был: «Их поймают?»
– Уже пойманы, – серьезно сказал молодой человек.
– Можно сообщить об этом мальчику? – впервые Степняк услышал в голосе Рыбаша просительные интонации.
– Безусловно. Это и его заслуга, что мы наконец выловили всю шайку. Кажется, именно вы оперировали раненую…
– Я, – не давая молодому человеку договорить, подтвердил Рыбаш. – Но, хотя ранения совершенно одинаковые, спасти девушку не удалось…
– Мы знаем, – слегка наклонил голову посетитель.
– А какой смысл в убийстве паренька вроде Кости Круглова или той девушки? У них же копейки за душой нет… – удивленно начал Рыбаш и оборвал свои рассуждения, встретив чуть насмешливый взгляд молодого человека.
– Еще идет следствие, – сказал тот. – Круглов – сын вашей сотрудницы?
– Да, – ответил Степняк, – они живут в этом дворе, в общежитии сестер. Как-то я сам видел в окно, что мальчик пытался отвязаться от двух подозрительных типов…
Молодой человек кивнул:
– Я же говорю, что он и помог нам напасть на их след. К сожалению, несколько поздно.
– И для чего, скажите на милость, преступникам вовлекать в шайки таких мальчишек? Какой от них прок? – думая о Петушке, сказал Степняк. – Поймите, все, у кого есть дети…
– Но не у всех детей есть отцы, – суховато заметил молодой человек. – Кстати, Круглов в шайке не состоял. Однако в карты играл на деньги. А деньги в таких случаях бывают немалые. И мальчишки берут их у взрослых, конечно – без разрешения. Вот вам и прок.
Посетитель встал. Поднялся и Степняк.
– Можем мы рассчитывать, что после окончания следствия вы нам сообщите…
– А зачем? – молодой человек слегка пожал плечами. – Все необходимое вам уже известно… Да, между прочим, регистратор Стахеева продолжает работать в больнице?
– Стахеева? – переспросил Степняк, припоминая «куклу с кудряшками». – Да, работает. А разве она имеет касательство к… этому делу?
– К этому – никакого! – с ударением ответил молодой человек. – Но тогда, при регистрации раненой, она допустила ошибку. Раненая была доставлена не в ноль сорок пять, а в ноль пятнадцать.
– А?! Что я говорил?! – Торжествующе взглянув на Степняка, Рыбаш повернулся к посетителю: – А почему бы вам не выяснить, как произошла ошибка?
– Потому что мы уже выяснили: к этому делу ошибка никакого отношения не имеет, – терпеливо повторил молодой человек и очень вежливо откланялся.
Степняк спохватился, когда он уже был на пороге:
– Я вас провожу…
– Не стоит трудиться, – слегка улыбнулся молодой человек, – я неплохо ориентируюсь.
После его ухода Рыбаш решительно заявил:
– А я убежден, что эта кудрявая дура ошиблась не случайно.
– Но он же сказал, что к этому делу… – не очень уверенно начал Степняк.
– Да, к этому! – Рыбаш о чем-то раздумывал. – Но почему он спросил, продолжает ли она работать? Такой парень слов на ветер не бросает.
– Ого! – Степняк нахмурился, потому что и сам думал нечто в этом роде, но признаваться не хотел: «куклу с кудряшками» он явно упустил из виду. После разговора с ответственным товарищем из Госконтроля о ней не следовало забывать.
– Что «ого»?
– Вам бы детективные романы писать, Андрей Захарович.
– Ладно, смейтесь! – Рыбаш, вопреки обыкновению, не стал спорить. – Лучше скажите, кому работать?
– Как это – кому?
– А вот так: я и Львовский еще не уходили из больницы после операции Кости. Это – вторые сутки. Гонтарь тоже вчера тут крутился, тревожился за своего Иннокентия Терентьевича. А Окунь – не угодно ли? – ни вчера, ни сегодня вообще не показывался.
– И не покажется! – энергично сказал Илья Васильевич. – А насчет хирургов Гнатович обещал мне…
Именно в этот момент появился Гнатович. Широко растворив дверь и повернувшись к кому-то, кто шел за ним, Роман Юрьевич гостеприимно пригласил:
– Входите, входите, вам тут безусловно будут рады.
Шагнув навстречу, Степняк увидел очень высокую женщину с крупными и значительными чертами лица.
– Святогорская, хирург, – коротко представилась она, встряхивая руку Ильи Васильевича.
– Вместо бесценного Егора Ивановича, – пояснил Гнатович и дружески заулыбался Рыбашу. – А! Вот он, именинник! Весь район уже гудит… Как себя чувствует ваш вторично рожденный?
– Лучше, чем я мог ждать! – с откровенным удовольствием объявил Рыбаш. – Хотите взглянуть?
– Потом обязательно зайду. Но расскажите-ка мне…
Они отошли к окну и вполголоса, чтоб не мешать знакомству Степняка со Святогорской, заговорили о том, как велась операция и что было после.
– Если бы не Львовский… – успел услышать Илья Васильевич и подумал, что Рыбаш при всей его самоуверенности добрый товарищ: чужих лавров, во всяком случае, не присвоит.
Святогорскую Степняк знал только по фамилии; она работала в соседней больнице, встречаться им не приходилось.
– Не хотелось бы заведовать, – прямо сказала она, – но Роман Юрьевич уверяет, что у вас сложилось безвыходное положение.
– Правда, – грустно подтвердил Степняк. – Во второй хирургии осталось два хороших, но очень молодых хирурга.
– Действительно хороших?
По-видимому, Святогорская не любила тратить время на окольные пути: спрашивала она так, словно лицемерия на свете не существовало.
– Действительно. Вы сами убедитесь, что вообще-то коллектив у нас сильный.
Степняк запнулся: сильный коллектив, а не сумел раскусить одного Окуня… Но тем не менее, перебирая мысленно тех, кого считал ядром коллектива, – Лознякову, Рыбаша, Львовского, Наумчика, Машеньку Гурьеву, вспоминая доброе, круглое лицо и степенную речь тети Глаши, быстрые и ловкие руки чернявой сестры Лизочки, думая о молодых врачах – о Григорьяне и Крутых, о Ступиной и Журбалиевой, он не мог не повторить:
– Коллектив хороший. Я буду рад, если вам понравятся наши традиции.
– А вы уже обзавелись традициями? – насмешливо спросила Святогорская.
Илья Васильевич ощутил смутную досаду. В самом деле, больница ведь существует всего полгода… Он потер левой ладонью подбородок.
– У нас есть одна традиция, – отчетливо сказал он: – у нас любят людей, которых лечат.
Святогорская помолчала, прежде чем ответить.
– Буду считать, что это не декларация. К работе надо приступить сегодня же?
– Да.
Она слегка вздохнула:
– А я только со вчерашнего дня в отпуску.
– В отпуску?
– Ну да. Роман Юрьевич этим и воспользовался. А то бы разве наш главный… В общем, будут неприятности! – Она еще раз вздохнула и поднялась с того глубокого, низкого кресла, сидя в котором даже гигант Фомичев, чью жену едва не погубил Окунь, казался просто обыкновенным здоровяком.
Степняк, гася папиросу, тоже встал. «Честное слово, она со мной одного роста!» – с оттенком уважения подумал он.
– Познакомились? – живо обернулся к ним Роман Юрьевич. – Тогда идем. Я хочу Иннокентия Терентьевича проведать, а потом на этого парнишку взгляну… Вот только, – с веселым сомнением спросил он, – халат на Веру Карповну вряд ли найдется.
Рыбаш невежливо фыркнул. Святогорская критически оглядела Илью Васильевича.
– Ваши халаты мне будут впору, – спокойно сказала она. – Запасные, конечно, есть?
Иннокентия Терентьевича они застали в момент бурного объяснения с Наумчиком.
– Н-не м-могу разрешить! – размахивая руками, упрямо повторял Гонтарь. – П-потом х-хоть выгоняйте меня, а с-сейчас б-будьте д-добры п-подчиняться моим т-требованиям!
Святогорская нахмурилась и шепнула Степняку:
– Уйдемте отсюда, а то я вмешаюсь и подведу вас. Лучше покажите мне отделение.
Илья Васильевич удивленно посмотрел на нее, но спорить не стал. Гнатович буркнул в дверях:
– Я вас нагоню, ступайте…
– Что за шум? – громко спросил он, входя в палату.
Оказалось, что председатель исполкома желает вызвать на расправу тех самых дорожников, которые в субботу докладывали о полной готовности мостовой на день раньше срока, а Наумчик в этой простой просьбе отказывает. Гнатович, выслушав обоих, посоветовал Наумчику заняться более важными делами, а сам, оставшись с беспокойным больным наедине, начал ему выговаривать:
– Ну чего ты, Иннокентий Терентьевич, бушуешь? Он тебя лечит, он за твое здоровье отвечает, а ты, как малое дитя, капризничаешь… Не нравится тебе здесь – скажи, переведем в спецбольницу. Тут небось и сами рады будут от такого пациента избавиться.
Иннокентий Терентьевич совсем расстроился:
– В какую там спецбольницу? Никуда я отсюда не поеду. Этот заика дельный парень. И вообще – хоть раз без парада с людьми пообщаюсь. Только скажи им…
– Кому «им»? – позевывая, спросил Гнатович.
– Ну, врачам этим…
– Нет, милый друг, давай условимся: либо ты остаешься тут на общих правах и никаких тебе исключений не будет, либо давай вызову машину – и айда в спецбольницу. Между прочим, Леонид Антонович велел тебе кланяться, он попозже заедет. Рука-то болит?
– А то нет!
– Так ты побушуй, побушуй еще, совсем расклеишься.
Побывав у Кости Круглова, Гнатович снова вернулся в кабинет Степняка.
– Ну, так, – сказал он, усаживаясь за стол, на место Ильи Васильевича, и с интересом разглядывая фотографии Петушка и Светланы, которые Степняк держал под настольным стеклом, – значит, сейчас будем разговаривать о неприятных делах… Это ваш сын? – неожиданно перебил он самого себя, показывая на фотографию Петушка.
– Сын.
– А барышня кто же? – старик зорко и пристально посмотрел на Илью Васильевича.
– Барышня? – Степняк усмехнулся. – Какое слово старинное… Это дочь. Она, кстати, скоро сама мамашей будет.
– Ага! – Роман Юрьевич всмотрелся в карточку Светланы. – Похожа на вас. Значит, в деды готовитесь?
– Пока только привыкаю к мысли… Да и какой я дед – на расстоянии? Она с мужем, видимо, уедет в Горький.
– Из-за квартиры?
– Из-за квартиры.
– Да, неважно у нас еще с жильем. Неважно. – Гнатович побарабанил пальцами по стеклу. – Ну, сейчас выправляемся, конечно… А все-таки мно-ого еще надо…
– Очень много. Возьмите хоть Рыбаша. Хирург первосортный, – Илья Васильевич вдруг разгорячился, – под Новый год он женился на одной нашей врачихе. Славная и стоящая девушка. И вот мыкаются, снимают у частной бабки какую-то комнатенку, платят ей бешеные деньги. Им бы – квартиру на блюдечке, они ведь какую пользу приносят, а я угла предоставить не могу!
– Не агитируйте меня, – блеснув очками и забирая в кулак бородку, сказал Гнатович, – квартир у райздрава нет.
Степняк, обозлившись, грубовато сказал:
– А вы не путайте меня с Окунем. Я ничего у вас не выпрашиваю. Просто к слову пришлось.
Роман Юрьевич засмеялся:
– Если к слову, так я с вами согласен. Но кстати, к слову, поговорим об Окуне. Это ведь и есть наше неприятное дело…
Разговор вышел длинный и для Степняка действительно неприятный: Гнатович ни в малейшей степени не смягчал своих мыслей. Илья Васильевич, сидя в том глубоком и низком кресле, в котором обычно сидели его посетители, чувствовал себя в собственном кабинете почти что непрошеным гостем. А Роман Юрьевич, прочно обосновавшись на хозяйском месте, сурово, по пунктам, отчитывал главного врача, под носом у которого творилось возмутительное беззаконие.
Степняк курил папиросу за папиросой, но наконец не выдержав, поднялся и зашагал по привычке из угла в угол.
– Проняло? – вдруг добродушно осведомился Роман Юрьевич.
– Вам нужны покаяния?
– Покаяния, дорогой мой, нужны попам. А я – заведующий райздравом. Мне нужно, чтобы главный врач не был пентюхом.
