Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Жизнь больницы складывается из грустных встреч и радостных расставаний. Тот, кого привозят в больницу, всегда встревожен, страдает, ждет плохого. Тот, кто покидает больницу, счастлив своим выздоровлением, благодарен за помощь, жмет руки врачам и желает остающимся всего, всего хорошего. Не каждого, конечно, можно вылечить так, чтобы навеки забыл о своей болезни, но почти каждый выходит из больничных дверей с праздничным чувством освобождения.
Для Марлены и Рыбаша январь становится месяцем очень памятных прощаний. Из терапевтического отделения первым, сразу после Нового года, выписывается Горнуш. За ним приехали на машине товарищи с той фабрики, которой он передавал опыт закарпатской гнутой мебели. Приехали с добротной шубой и валенками. Горнуш растроган до слез и то кидается к Лозняковой и Марлене, чтобы мягким украинским говорком объяснить им, как он до конца дней своих будет вспоминать добрых московских докториц, то умоляет товарищей с фабрики забрать свои валенки, «до которых он вовсе не привычен».
Затем выписывают Федосееву. Ее ветреную дочку предупредили за два дня, что мать выпишут в одиннадцать утра, но и в половине первого Марлена, проходя по коридору отделения, видит тоскливо ожидающую Федосееву возле столика дежурной сестры. Марлена многозначительно переглядывается с сестрой. Дежурит та самая чернявая Лизочка, которая помогала Лозняковой, когда умирал Сушкевич. Этой же Лизочке в ее последнее дежурство досталась нелегкая задача – отвозить домой Марью Акимовну Лисицыну, пожилую женщину, за которой никто не пришел.
Марья Акимовна, узнав, что ее выписывают, долго плакала и все уверяла, будто печень опять «разыгрывается», но Юлия Даниловна в конце концов резко сказала: «Не прибедняйтесь, пожалуйста!» – и назначила на выписку.
Лисицына попала в больницу еще в ноябре. У нее хроническая болезнь печени, и приступ был тяжелый. Перед Новым годом Лознякова, да и все остальные врачи отделения говорили, что практически Марья Акимовна уже здорова, а коек в отделении всегда не хватало. Все-таки Новый год старуха провела в больнице. Лознякова, никогда не забывавшая о домашних обстоятельствах своих больных, знала: у Лисицыной три взрослые, замужние дочери, и она попеременно живет у каждой.
Правда, мать они посещали не часто, но всех трех известили по телефону и открытками, что мать выздоровела ее надо забрать такого-то числа. Однако ни одна из трех дочерей за старухой не явилась.
Дежурила сама Лознякова. Она добилась, чтоб Лисицыну накормили обедом, хотя кухня уже сняла ее с питания, а после обеда снарядила Лизочку отвезти Марью Акимовну домой на санитарной машине.
Лизочка отсутствовала почти четыре часа и вернулась обратно с Марьей Акимовной. Ни одна из дочерей матери не приняла. У Лизочки от возмущения прыгали губы, когда она рассказывала, как они катались по городу и как каждая из дочерей давала адрес другой, объясняя, что взять к себе старуху не может. Первая, жена военного инженера, не пуская Лизочку дальше передней, сообщила, что завтра уезжает с мужем на курорт и что ни в коем случае не оставит старуху одну в квартире: «Она все забывает, вдруг выйдет и не закроет двери… Нас обворуют! Нет, нет, и не просите!» Нарядная, с туго закрученными локонами, она крикливо повторяла: «Какое право имеет больница выписывать такую больную! Вы обязаны держать ее до полного выздоровления!»
– Да она же совсем здорова! – уверяла Лизочка.
– По-вашему, здорова, а по-моему, больна! – объявила дочь и, даже не спустившись к машине, в которой дожидалась испуганная Марья Акимовна, сунула Лизочке адрес младшей сестры, которая «вполне может» принять мамашу.
Но младшая дочь замахала обеими руками:
– У меня дети, у меня крошечная комната, мне даже на одну ночь положить ее некуда. Везите к Наташе – она только что получила отдельную квартиру, я дам адрес.
Наташа, средняя из трех дочек Лисицыной, жила в Измайлове. Шофер, ругаясь сквозь зубы, долго плутал по новопроложенным улицам, пока наконец нашел нужный дом. Лизочка, опять оставив старуху в машине, поднялась на седьмой этаж. Лифт еще не действовал. Звонки тоже. Из-за двери доносился веселый разноголосый шум, играли на баяне. Лизочка еле достучалась. Открыл вдребезги пьяный тучный мужчина, который долго не мог понять, чего хочет Лизочка, а поняв, крикнул что-то в глубь квартиры, где веселились и пели. Никто не отозвался. Тогда он, буквально вытолкнув Лизочку на лестницу и объявив: «У нас новоселье, неужели не ясно?», захлопнул дверь. Лизочка, покраснев от злости, принялась снова стучать. Наконец дверь приоткрылась. Какая-то заплаканная женщина быстро-быстро зашептала: «Ради бога, уезжайте, муж совсем захмелел, грозится, что и меня и мамашу пристукнет!..» Лизочка растерялась, а женщина, воспользовавшись этим, закрыла дверь, и было слышно, как она говорит кому-то: «Не обращайте внимания, это ошибка, не к нам!»
Лознякова выслушала этот горький рассказ молча. Марью Акимовну положили на запасной кровати в коридоре – ее место в палате уже было занято. Наутро Юлия Даниловна позвонила в партком той организации, где работал муж старшей дочери. А через три часа за Марьей Акимовной явился и сам зять, военный инженер, и его жена, старшая дочь Лисицыной. Оба были угодливо-любезны и твердили, что отказались от курорта, поскольку их дорогая мамаша, оказывается, выздоровела. Разговаривал с ними Степняк. Он выслушал все уверенья и хмуро пообещал:
– Помните: в случае чего – неприятностей не оберетесь. Я ручаюсь.
Теперь Лизочка, с опаской косясь на пригорюнившуюся Федосееву, переглядывалась с Марленой. Но дочь Федосеевой, хоть и с двухчасовым опозданием, все-таки явилась. Она была смазливенькая, с выпуклыми, чересчур честными серыми глазами. Лоб у нее был низкий, нижняя часть лица тяжелая. Марлена сухо спросила:
– Почему опоздали?
– Сама ходила в поликлинику, – быстро сказала та.
Марлена подумала, что девушка говорит неправду, но, взглянув на повеселевшую Федосееву, промолчала. Федосеева долго благодарила всех за внимание и заботу, а дочка торопила:
– Давай, давай, не канителься, у меня еще двадцать дел…
Так они и ушли, дочь – впереди, мать – позади, и Марлена с обидой глядела вслед молоденькой разбитной девице, позабывшей сказать даже «до свидания» тем, кто полтора месяца выхаживал ее мать.
Из хирургии выписался шофер, к которому в новогоднюю ночь Наумчик вызвал Мезенцева. Шофер лежал в отделении Рыбаша, и тот на обходе, слушая его неестественный дискант, всегда испытывал чувство виноватости. Но на прощание шофер сказал:
– Вы, товарищ доктор, не смущайтесь: мне вполне ясно, что вы хотели, как лучше… Ну, чтоб нормальное горло осталось. Даже, видать, на неприятности шли. Это же не каждый решится.
И тряхнул руку Рыбаша так, что у того свело пальцы.
Вечером Рыбаш говорил Марлене:
– Почему он понял, что я пошел на риск ради него самого? И почему этого не понимают некоторые врачи?
– Не понимают те, кто не хочет понять.
– Оставь, пожалуйста! Понял один Гонтарь.
На первой после Нового года врачебной конференции Рыбаш откровенно и добросовестно рассказал обо всем, что произошло.
– Вижу, парень молодой, – говорил он, – каково, думаю, ему всю жизнь маяться с трахеотомической трубкой! От жалости, в общем, чуть не сгубил человека. Рана поперечная. Зашил наглухо, узловыми швами, послойно, как полагается, – сперва трахею, затем кожу. Больному полегчало. Дышит ровно. Порозовел. Значит, порядок. А через полчаса гляжу – самочувствие ухудшается. Признаться, подумал: нет ли кровотечения в ране? Проверил. Нету. Шов разбухает. И, знаете, этот пергаментный шелест, когда воздух из дыхательных путей проникает в подкожную клетчатку… Но все-таки я еще надеялся. Дали кислород. Не помогло. В общем, ясно: недостаточный герметизм швов. Значит, единственный выход – вторично на стол, швы долой и вставлять трубку. Так?
Рыбаш перевел дыхание и посмотрел в ту сторону, где сидели хирурги. Львовский молча кивнул ему.
– Теперь-то ясно! – с упором на слове «теперь» сказал Окунь.
Остальные молчали. Рыбаш передернул плечами:
– Ну, судите как угодно, а я не мог решиться. И без того уж человек намучился. Спасибо Гонтарю, вызвал Федора Федоровича. Тот сразу снял швы, вставил трубку. Все. То есть не все: считаю себя виноватым в мягкотелости. Хирург не имеет права быть добреньким.
Марлена тогда, слушая Рыбаша, с тоской думала, что недобр он только к самому себе.
Первым попросил слова Гонтарь.
– Андрей Захарович с-слишком строго судит себя, – сказал он, не глядя на Рыбаша. – Н-настаиваю, что он с-сделал все наилучшим образом. А профессора М-мезенцева я вызвал потому, что понял: Рыбаш испугался за больного и п-потерял уверенность. Д-дежурство было очень беспокойное.
Марлена с благодарностью посмотрела на Гонтаря: нелегко, должно быть, далась несчастному, молчаливо ревнующему Наумчику эта маленькая защитительная речь.
Поднялся Мезенцев.
– Коллега Рыбаш действовал смело и решительно, – великодушным, почти отеческим тоном заговорил он, – и я готов понять, что молодому хирургу психологически трудно, едва зашив рану, снова вскрывать ее. На этот раз все кончилось благополучно. Больной, насколько мне известно, выздоравливает. Но я хочу воспользоваться случаем и, опираясь на многолетний опыт, дать небольшой совет Андрею Захаровичу: никогда не рискуйте при подобных травмах. Трахеотомическая трубка – старый, испытанный метод. Не следует, товарищи хирурги, излишне увлекаться новаторством. Особенно в районной больнице.
Никто тогда не возразил Фэфэ, но Марлена знала, как тяжело пережил Рыбаш и снисходительное поучение Мезенцева и осуждающее молчание остальных. Теперь он страстно повторял:
– Ну почему, почему у этого парня хватило ума понять, что я рисковал только ради него?!
Можно было бы ответить: «Потому, что он не врач», – по Марлена чувствовала, что сейчас Рыбаш воспримет такой ответ как оскорбление: «Ты, значит, тоже считаешь, что врачам районной больницы нельзя отступать от рутины и лучше придерживаться осторожненьких стандартов?» На эту тему они разговаривали очень много еще до Нового года; Марлена расспрашивала Рыбаша, чем занимаются он и Гонтарь в морге.
– Меня интересует грудная хирургия, а Наумчика – раковые опухоли, – объяснил он, – Наумчик не столько в морге, сколько в виварии торчит. Облучает там животных, делает опыты с радиохимическими препаратами. Да вы приходите, мы вам все покажем…
Она отшутилась тогда, что предпочитает любой, даже плохонький драматический театр театру анатомическому, и потом очень пожалела об этой шутке: Рыбаш перестал рассказывать о своих поисках.
Теперь, слушая, как он снова и снова возвращается к мыслям о праве хирурга на риск, Марлена вдруг сказала:
– Когда ты возьмешь меня с собою в морг?
Он пристально посмотрел на нее.
– Подлизываешься?
– При чем тут…
– Ну, в смысле утешаешь. «Я даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятней вам…»
– А ты, оказывается, знаешь Маяковского?
– Стараюсь не отставать от своей высокообразованной супруги! – он зло и насмешливо раскланялся.
Шел январь – их медовый месяц и месяц памятных расставаний с людьми, которых они оба, в меру своих сил и умения, спасали от смертельной опасности. В то самое утро, когда выписывался шофер такси, Марлена прощалась с инженером Фельзе. Она продолжала считать его своим первым настоящим больным. И то, что его привезли в памятную новогоднюю ночь, и то, что она поставила тогда правильный диагноз, и, наконец, та глубина душевной ответственности, которую ощутила она возле его постели, – все вместе породило в Марлене страстную заинтересованность в его выздоровлении. Очевидно, жена Фельзе, худенькая, с мальчишеской фигуркой, сразу поняла это. Настойчиво, но ненавязчиво она выясняла все, что относилось к болезни мужа. Однажды она сказала Марлене:
– Мне нужно теперь, пока еще он в больнице, все подготовить, чтоб он не чувствовал себя… ну, неполноценным, что ли… Понимаете, ведь до сих пор мы оба никогда не задумывались о здоровье. Как будто болеют другие, а нас это вообще не касается… Вам, должно быть, странно?
По ее некрасивому личику мелькнула быстрая насмешливая улыбка. Марлена искрение ответила:
– Совсем не странно. Наверно, у всех здоровых такое чувство.
Фельзе прищурилась:
– А теперь все меняется, и надо сделать так, чтоб к диабету не прибавилась обида. Избежать психической травмы, выражаясь по-медицински. Права я?
Лознякова, которой Марлена пересказала этот разговор, назвала жену Фельзе умницей. Сама Марлена позавидовала: «Вот она умеет думать „мы“, а не „я“ и „он“. Как бы мне научиться?»
Ни она, ни Рыбаш этого еще не умели. Они часто спорили и даже обижали друг друга, а потом страдали и каялись втихомолку. Они умудрились поссориться даже в первое утро нового года, когда, оставив в вестибюле больницы потрясенного Наумчика, вышли на улицу.
– Вот видишь, как просто? – самодовольно объявил Рыбаш. – А вечером, после просмотра, закатим всем ужин и отпразднуем свадьбу.
– Ты всерьез? Тогда я вообще не пойду в Дом кино! – воскликнула Марлена.
Он поразился.
– Как это не пойдешь? Как ты можешь не пойти?
– Но нельзя же устраивать свадебное торжество из случайного кинопросмотра!
– А почему?
– Ну, если ты не понимаешь…
В эту минуту ей больше всего хотелось вырвать свой локоть из железной руки Рыбаша и, не отвечая, уйти. Однако он не разжал пальцев, и она, пересилив обиду, стала приводить всевозможные доводы. Он только посмеивался. Тогда, в отчаянии, она сказала:
– Неужели ты хочешь обидеть своих родителей? Ведь мы же не можем пригласить туда никого – ни твоих стариков, ни мою мать с отчимом…
Он пробормотал:
– Разве и в ресторан нельзя?
Она почувствовала, что он колеблется.
– Конечно! А они будут кровно обижены. Нет, я не могу, Андрюша… Я, наоборот, хочу заслужить…
– Ты уже говорила. А я не хочу ждать…
В нарядно-безмолвном утре голос его прозвучал слишком резко. Медленный снегопад начинался под зимним солнцем. Невесомые, редкие снежинки важно плыли и кружились в морозном воздухе, задумчиво оседая на сером асфальте. Бесшумное их падение рождало ощущение удивительного покоя и тишины. Марлена и Рыбаш шли под руку, тесно прижавшись друг к другу, и тротуар, убегая вдаль, становился всё белее и белее перед ними.
– Я не хочу ждать, – мягче повторил Рыбаш.
Марлена остановилась.
– Хорошо. Я тоже не хочу. Но вообще-то… как… где мы поселимся?
Он ответил мгновенно:
– Дурочка, неужели в Москве нельзя снять комнату? И мы ее сегодня снимем. И сегодня же переедем.
Но, конечно, это была одна из его безудержных фантазий. Им не удалось снять комнату ни в первый день нового года, ни через неделю, ни после того, как они побывали в загсе.
В загсе они снова чуть не поссорились.
Симпатичная, кругленькая девица с очень веселыми глазами, регистрируя их брак, как нечто само собою разумеющееся спросила Марлену:
– Принимаете фамилию мужа?
Марлена быстро ответила:
– Нет, оставляю свою! – И почувствовала, что Рыбаш насупился; не поворачиваясь к нему, словно объясняя девушке, она негромко добавила: – В память об отце… я не могу менять фамилию.
Наступила долгая пауза. Девушка выжидательно посматривала на обоих. Наконец Рыбаш не то шумно глотнул, не то перевел дыхание.
– Я очень сожалею, но она, видимо, права.
Потом, когда они уже вышли из загса, он задумчиво повторил:
– Ты действительно права насчет фамилии. Но в следующий раз предупреждай заранее.
Марлена расхохоталась:
– О чем предупреждать? О том, что я не могу менять фамилию? Но нам это никогда больше не понадобится!
Он ответил очень серьезно:
– Обо всем неприятном. Я тебе говорил: я человек грубый и несдержанный.
– Но ты же умный! – искренне возразила она.
Ему польстило ее возражение, и он милостиво согласился:
– Умные тоже бывают вспыльчивыми.
– Хорошо, буду предупреждать, – покорно сказала она.
Тем не менее они скоро снова поссорились.
Марлена очень старалась думать «мы» вместо «я», хотя внешние обстоятельства не способствовали этому: они жили врозь, и ей все еще не приходилось сталкиваться с теми милыми или раздражающими мелочами, которые рождают это «мы» и составляют совместный быт людей. По утрам, когда за окном еще темно и так не хочется поднимать голову с подушки, когда так дорога каждая минутка блаженной дремоты, ей не надо было вскакивать первой, чтобы приготовить хоть самый незатейливый завтрак. Ей не надо было после работы, как Анне Витальевне Седловец и даже спокойной, уравновешенной Нинель Журбалиевой, бегать по магазинам, чтобы купить хотя бы полуфабрикаты на обед. Она не знала, когда кончается у него запас чистых носовых платков, и не тратила драгоценного свободного времени на постирушку. Она еще ни разу не отвозила его белье в прачечную и очень стеснялась, забирая впервые у его матери целую груду порвавшихся носков Андрея, чтобы заштопать их дома.
– Что умею, то умею, – стараясь под шуткой скрыть смущение, говорила она, – это у меня вторая профессия – штопаю артистически.
Она не спала до четырех утра, выводя тончайшую паутинку на рваных пятках. На следующий день она небрежно сказала ему:
– После работы зайдем к нам, заберешь свои носки – задание выполнено!
– Какое задание? – удивился Рыбаш.
– Ну, я же вчера взяла у вас дома твои носки…
Он немедленно разозлился:
– Узнаю маму. Все еще мыслит черкасскими категориями – как бы сэкономить пятачок.
– Ну и правильно, – солидно возразила Марлена, сама для себя разыгрывая роль опытной хозяйки, – не выбрасывать же хорошие носки, если на каждом всего одна дырочка на пятке…
Рыбаш насмешливо прищурился:
– Ты очень деликатна. Во-первых, не дырочка, а дырища. Во-вторых, я терпеть не могу штопаные носки: они натирают ноги. В-третьих, если б ты пораскинула мозгами, то поняла бы, отчего все дырки на одном месте.
Ей стоило больших усилий ответить с той же насмешливой интонацией:
– Во-первых, моя штопка не может натереть ногу. Во-вторых, следовало бы сказать спасибо хоть за то, что я возилась. В-третьих, как это я могу раскидывать мозгами по поводу твоих дырок?
Рыбаш покаянно вздохнул. Оба они только что пришли в больницу, встретившись, как всегда, на троллейбусной остановке, и, сняв пальто, ждали, пока гардеробщица подаст им халаты.
– Я неблагодарный осел, – заявил он. – Но дело в том, что у меня порвалась подкладка в левой туфле, на заднике, и надо просто купить новые ботинки. И, – он плутовато взглянул на нее, – в последнее время я что-то никак не могу выкроить час-другой на это дело.
– Опять виновата я! – притворно огорчилась Марлена. – Ладно, сегодня пойдем покупать ботинки.
Вечером они отправились в совместный поход по магазинам. Рыбаш вел себя как мальчишка и все порывался вместо ботинок себе купить Марлене туфли, чулки и даже ботики.
– Ты сумасшедший, просто сумасшедший! – отбивалась она.
– Но я же не сделал тебе свадебного подарка!
– А у нас и не было свадьбы. И не будет. Знаешь, я не люблю свадеб. По-моему, в них что-то нескромное. Зачем выставлять напоказ самые сокровенные чувства?
– Чепуха! Свадьба – хороший обычай. Веселый и радостный. Только снобы не признают народных обычаев.
– Ах, значит, я сноб?! Благодарю!
Она в самом деле обиделась и, воспользовавшись толчеей в магазине, выскочила на улицу раньше, чем он успел найти формулу примирения. Это была их первая ссора, длившаяся до следующего утра. Она просидела у себя дома, ожидая его звонка, а он, побегав по улицам, вернулся в больницу и пошел работать в морг. Как всегда, работа его захватила настолько, что он опомнился лишь около полуночи. С раскаянием размышляя на тему «язык мой – враг мой», Рыбаш вышел из больничного двора. Звонить, а тем более идти к Марлене было поздно. Он побрел домой, проклиная свою несдержанность и не догадываясь, что в эту самую минуту его неопытная в семейной жизни жена проклинает себя за привычку думать «я» вместо «мы».
Об этой привычке ей снова напомнили супруги Фельзе в тот час, когда Марлена провожала своего «первого настоящего больного», выписывавшегося из больницы. Впервые она видела его в костюме, с галстуком, аккуратно выбритого и совсем не похожего на того несчастного, испуганного и пытающегося скрыть свой испуг человека, который лежал на постели в незабываемую новогоднюю ночь. Милочка Фельзе, которой удивительно подходило ее имя, встряхивая маленькой челкой, закрывавшей только одну сторону ее высокого, умного лба, со своей быстрой, слегка насмешливой улыбкой сказала:
– Не стану уверять, будто жалею, что больше мне не надо приходить сюда. Но с вами, Марлена Георгиевна, знакомства мы обрывать не намерены. Ждем вас. И не одну, а вместе с мужем. Условились?
Чуть смущаясь (она все еще смущалась, когда ей говорили «ваш муж»), Ступина неуверенно возразила:
– Он так занят, знаете…
Витольд Августович усмехнулся:
– Все мы заняты, но без людей не проживешь. Попробуем все-таки найти время?
И Марлена, которой очень нравилась эта пара, вдруг дружески протянула обоим руки:
– Хотите, я вас сейчас познакомлю? Погодите минутку…
Она побежала к внутреннему телефону, и Рыбаш спустился в вестибюль, где его ждали все трое. Он запросто хлопнул Фельзе по плечу.
– Выписываетесь? Рад. А то Марлена прямо извела меня заочными консультациями. Она считает, что от вашего здоровья зависит наше семейное счастье.
– Почему? – удивился Фельзе.
– Не слушайте его, он вечно выдумывает… – Марлена не глядела на мужа.
– Честное слово! – сказал Рыбаш. – Она суеверная. Вы попали сюда в ту ночь, когда… в общем, когда мы решили пожениться. И она вбила себе в голову, что, пока у вас все хорошо, у нас тоже будет полный порядок.
– Согласен поддерживать порядок! – сказал Фельзе. – Мне это нравится. Только встречаться давайте вне больницы. Приходите к нам. Или позовите нас к себе.
– Ох, пока некуда! – вырвалось у Марлены.
Милочка Фельзе понимающе взглянула на нее:
– Ничего, уладится. У нас тоже первый год был бездомный. А теперь имеется вполне благоустроенная скворечня. Даже с мусоропроводом.
– Получили квартиру? – с жадным любопытством спросил Рыбаш.
– Я квартиры только проектирую. Получают их другие. Например, она! – Фельзе показал на свою жену.
– Видали мужскую гордыню? – Милочка засмеялась. – Никак не может мне простить, что их организация строит медленнее, чем наша.
– А разве вы тоже… – Марлена хотела спросить «работаете», но вовремя спохватилась: – Тоже инженер-проектировщик?
Милочка сделала забавную гримасу.
– Нет, я конструктор самолетов, на которых летают другие. Например, он! – повторяя жест мужа, сказала она и пояснила: – Правда, правда! Он летал на самолете нашей конструкции за границу, а я тут тряслась от страха…
– Но благоустроенную скворечню проектировал именно он? – подхватывая шутливую интонацию разговора, спросил Рыбаш.
– Конечно. И теперь каждый день вынужден каяться, что не все предусмотрено…
Они расстались, обменявшись дружескими рукопожатиями и номерами телефонов.
– Пойдем к ним? – спросила Марлена, когда дверь захлопнулась.
– Пойдем, – сказал Рыбаш. – Мне понравилось, как они разговаривают.
– А мне – как они относятся друг к другу.
Рыбаш задумчиво почесал бровь:
– Ладно, рыженькая, я постараюсь запомнить.
2
Уже не раз Рыбаш давал себе зарок щадить чужое самолюбие. Но его благие намерения испарялись, едва он сталкивался с невнимательностью к больному. Невнимательности он не прощал никому. Он мог раскричаться тут же, в палате, если оказывалось, что сестра забыла дать лекарство, если санитарка не сразу являлась на зов, если врач с небрежной поспешностью выслушивал чью-то жалобу.
Его пытались усовестить. Степняк говорил ему:
– Андрей Захарович, вы ведь можете все это высказать товарищам у себя в кабинете. Зачем устраивать спектакли в палате?
– Они будут шкодить, а я должен покрывать?
– Да никто не просит покрывать. Но вы же подрываете доверие к персоналу! Вызовите к себе и отчитайте.
– Предпочитаю критику гласную, – огрызался Рыбаш. – Сумел провиниться – умей и ответ держать.
Спорить с ним Степняку было трудно. Он и сам считал, что откровенный и немедленный «разнос» действеннее любого выговора в приказе. Но число обиженных Рыбашом так быстро росло, что и Степняк начинал беспокоиться. К тому же некоторые с удовольствием раздували обиды. К числу этих некоторых принадлежал Окунь. На утренних пятиминутках Рыбаш и он вечно спорили; и так как Окунь был куда хитрее Рыбаша, то ему нередко удавалось оставлять за собой последнее слово. При этом Окунь добродушно ухмылялся, а Рыбаш злился так откровенно, что Мезенцев обычно ронял что-нибудь вроде: «Поменьше, поменьше темперамента!» или: «Ну и горячка же вы, уважаемый коллега!» И от этих мимоходом брошенных реплик Рыбаш совершенно терял самообладание.
Очередная стычка Рыбаша с Окунем произошла в отделении, во время обхода. Обход уже заканчивался, но у дверей последней палаты молоденькая сестричка вполголоса тревожно доложила, что у больного Клюшкина поднялась температура.
Клюшкин, пожилой человек с усталым, морщинистым лицом, работал носильщиком на вокзале. «Схватило» его, как он объяснял, прямо на платформе, когда он втаскивал чьи-то чемоданы в вагон. На багажной тележке товарищи отвезли его в привокзальный медпункт, а оттуда скорая помощь доставила Клюшкина в больницу. Все это было пять дней назад.
Дежурил Егор Иванович. Случай, по его словам, был классическим: он собственноручно вырезал Клюшкину воспалившийся аппендикс и заверил больного, что недельки через три тот снова сможет таскать чемоданы. Четыре дня все шло благополучно, операция принадлежала к числу тех, которые доверяют начинающим хирургам, и у Рыбаша не было никаких оснований особо интересоваться Клюшкиным. И вдруг – скачок температуры…
– Сколько? – спросил Окунь.
– Тридцать семь и шесть.
Егор Иванович пренебрежительно пожал плечами:
– Ну, это еще не температура.
Рыбаш ничего не сказал, но, обойдя палату, задержался возле кровати Клюшкина и стал расспрашивать, как он спал, что ел, что его беспокоит.
Клюшкин с виноватым видом признался, что аппетита у него вообще нет, а спал сегодня плохо – всю ночь болела рана.
– Привередничаешь, братец, – снисходительно успокоил Егор Иванович. – Ссадина и та болит, а тебе как-никак брюхо резали.
– Так ведь я ничего, не жалуюсь, вон товарищ доктор спрашивает…
– Ну и молодец, что не жалуешься! – Окунь, положив свои толстые пальцы на запястье больного и глядя в потолок, несколько секунд молча шевелил губами – считал пульс. – Частит маленько… Простыл небось?
– Откуда же простыл? – недоуменно спросил Клюшкин.
– Простыл, простыл! Вот и в нос разговариваешь… Надо ему пенициллинчик назначить, – Егор Иванович вопросительно обернулся к Рыбашу.
Тот, не отвечая на его взгляд, распорядился:
– Клюшкина в перевязочную.
Егор Иванович надулся. Рыбаш, не обращая на него внимания, мягко сказал встревоженному Клюшкину:
– Сейчас посмотрим вас и решим, что назначить.
Санитарка побежала за каталкой, а врачи, сестры и всегда присутствующие при обходе стажеры вышли в коридор. Окунь, догоняя быстро шагающего Рыбаша, обиженно начал:
– Андрей Захарович, Клюшкин – мой больной, и я не вижу причин для вашего вмешательства…
– А я вижу, – останавливаясь, резко ответил Рыбаш. – У соперированного больного на пятый день после аппендоэктомии повышается температура, а хирург, даже не проверив состояние раны, объявляет: «Простуда!» Это же знахарство какое-то, а не…
Окунь, все больше надуваясь, перебил:
– Я попросил бы…
Но Рыбаша уже занесло. Не замечая испуганных и любопытных взглядов окружающих, он сдавленным голосом продолжал:
– И запомните: тыканье больных запрещается! На каком основании вы называете Клюшкина на «ты»? Где вы с ним на брудершафт пили?!
– Но помилуйте – больной рад-радехонек, когда с ним по-свойски… – попытался улыбнуться Окунь.
Рыбаш махнул рукой. Мимо них на каталке провезли Клюшкина.
В перевязочной, едва отлепили наклейку, закрывавшую рану, обнаружился инфильтрат.
– Ясно? – спросил Рыбаш, показывая глазами на уплотнение вокруг шва.
Окунь пожал плечами:
– Обычная вещь.
Стажеры, заглядывая через плечи друг друга, перешептывались.
– Обычная? – Рыбаш осторожно, чтобы не повредить шов, слегка развел края раны.
Клюшкин беспокойно задергался и замычал.
– Всё, всё, дружище! – успокоил его Рыбаш и повернулся к побагровевшему Егору Ивановичу: – Теперь видите?
Из разведенных краев раны выступали капельки гноя и крови.
– Можно понимать и так и этак, – неопределенно сказал Окунь.
– Понимать можно только так! – Обернувшись к сестре, Рыбаш сделал необходимые назначения и вышел из перевязочной.
Окунь понуро поплелся за ним, его толстые, дряблые щеки обиженно вздрагивали.
– Андрей Захарович, я все-таки хотел бы объясниться, – начал он, переступая порог кабинетика Рыбаша и плотно прикрыв за собою дверь. – Если, по-вашему, я допустил ошибку, то разве нельзя поговорить спокойно, с глазу на глаз, не вынося, как говорится, сора из избы?
– В хирургии, как вам известно, сор ведет к катастрофам! – хмуро сказал Рыбаш.
– Надо же все-таки считаться с самолюбием своих товарищей! – возразил Окунь.
«Опять это проклятое раздутое самолюбие», – устало подумал Рыбаш. Ему до тошноты надоели обиды сестер, санитарок, того же Окуня, которые, казалось, только и размышляли, как бы не пострадало их драгоценное самолюбие, когда рядом мучились, замирали от смертельного страха и страдали настоящим страданием больные люди. Потом ему пришло в голову, что он никогда спокойно, без раздражения, не высказывал своих требований к тем, кто носит белые халаты. Сочувствовать больному! Всегда ставить себя на его место, ощущать его боль, страх, горькую и даже унизительную зависимость от окружающих здоровых людей! Самоотверженность – вот что необходимо любому врачу, любой санитарке. Самоотверженность и добросердечность, помноженные на знания, на умелость, на ловкость…
– Егор Иванович, – почти задушевно сказал он, – разве наше самолюбие… нет, разве наша честь не в том, чтобы лечить и вылечивать? Вы же опытный, старый врач (Рыбаш не заметил, что при слове «старый» Егор Иванович тяжело задышал), вы же знаете, как опасны в нашем деле небрежность, рассеянность, неточность! Люди доверяют нам свою жизнь. Так неужели личное самолюбие какого-нибудь Рыбаша или самого Мезенцева выше, важнее человеколюбия?
Рыбаш говорил и чуточку стыдился того, что произносит вслух самые сокровенные свои мысли. Но ему так хотелось, чтобы этот немолодой человек с водянистыми глазами на бабьем лице встал, протянул руку и сказал что-нибудь вроде: «Вы правы, прекратим наши дурацкие споры и будем…»
Однако Окунь сказал совсем другое:
