Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
– Извините, Андрей Захарович, но ваши разговорчики о человеколюбии ничего общего не имеют с нашим здоровым, советским гуманизмом. Я лично, знаете, никогда не слышал подобных рассуждений…
Рыбаш отшатнулся. А Окунь, с тайным злорадством подметив это, победоносно заключил:
– Кстати, очень рекомендую посетить сегодняшнее партсобрание. Поскольку оно открытое, вы там сможете изложить ваши идейки. А мы, если понадобится, вас поправим. Так-то!
Он уже сделал шаг к двери, полагая, что «последнее слово» осталось за ним, и был озадачен неожиданным смешком, раздавшимся за его спиной.
– Крайне благодарен! – шутовски раскланялся Рыбаш. – А пока прошу заняться Клюшкиным безотносительно к вашим представлениям о гуманизме. И смотрите, – угрожающе напомнил он, – чтобы без всяких простуд!
Окунь понял, почему Рыбаш благодарил за приглашение, только вечером. Партийное собрание, о котором он говорил, было назначено на восемь часов.
В пять минут девятого Лознякова появилась за составленными вместе двумя обеденными столиками, покрытыми куском кумача.
– Товарищи, начинаем! – Юлия Даниловна оглядела собравшихся.
Ярко горели все лампы, освещая выстроенные рядами плетеные стулья, про которые в день открытия больницы председатель райисполкома сказал, что они, пожалуй, слишком нарядны. В передних рядах то тут, то там зияли плешины: люди предпочитали устраиваться поближе к выходу, чтобы иметь возможность уйти незаметно. «Детские уловки… А вот не уйдут, не захочется!» – озорно подумала Лознякова и легонько постучала карандашом по графину с водой, стоявшему перед нею.
– Начинаем, товарищи! – повторила она. – Президиум выбирать не будем. И доклада тоже не будет. Попробуем просто, по душам, поговорить о нашем призвании и долге… А так как труднее всего выступать первым, мы условились с доктором Рыбашом, что для затравки он выскажет свои соображения. Андрей Захарович, идите сюда!
У Юлии Даниловны был дар всегда и во всех обстоятельствах держаться естественно. И сейчас та непринужденность, с какой она окликнула Рыбаша, сразу превратила официальное собрание в дружескую встречу людей, занятых одним делом. По рядам зашелестел говорок. Лознякова поймала несколько одобрительных улыбок.
Рыбаш поднялся в дальнем углу столовой. Он забрался туда вместе с Марленой, не подумав, очевидно, что ему надо сесть поближе. Теперь приходилось пробираться по стенке, к которой были сдвинуты обеденные столики.
Скрипнула дверь, и в образовавшуюся щель стали протискиваться студенты-стажеры. Сзади мест не оказалось, и они, несколько смущенные, гуськом потянулись по узкому проходу к передним рядам. За ними шел старик Бангель, привычно утирая платком свою ярко-розовую лысину. За Бангелем торжественно проследовала сестра Зоя Богдановна. На лице ее было написано: «Я готова вам сделать одолжение и послушать, как вы здесь будете переливать из пустого в порожнее!» Она уселась рядом с Анной Витальевной Седловец, для чего той пришлось снять со стула знакомую всей больнице хозяйственную сумку.
Затем, высоко держа седую голову, на пороге возник профессор Мезенцев. Приложив левую руку к груди, он чуть-чуть склонился всем корпусом, прося извинить его за опоздание. Юлия Даниловна оживленно помахала ему, приглашая пройти вперед. У дверей задвигали стульями, пропуская Фэфэ. Мезенцев шел неторопливо, кивая налево и направо и слегка улыбаясь. «Не идет, а шествует!» – вдруг подумал Степняк, искоса поглядывая на приближавшуюся к нему высокую и худую фигуру.
Дверь снова скрипнула. Лознякова на листочке, лежавшем возле нее, записала: «Смазать дверь в столовой» и, кинув взгляд на вошедшего, почти механически поставила птичку против фамилии Окуня в списке коммунистов. Егор Иванович был без халата, в хорошем просторном костюме.
Набычив голову и приговаривая: «Позвольте! Позвольте!», он решительно двигался к первому ряду. Одна из молоденьких сестричек его отделения по еще не выветрившейся школьной привычке встала, уступая ему место. «Сидите, голубушка!» – милостиво разрешил Окунь, выискивая местечко поближе к Степняку и Мезенцеву. Удобно расположившись, он поднял наконец голову, и на самодовольном лице его тотчас отразилась полнейшая растерянность. Лознякова с любопытством отметила, что Егор Иванович смотрит на стоящего возле ее кумачового столика Рыбаша. Тот ответил мимолетной язвительной усмешечкой и, тотчас повернувшись к Юлии Даниловне, громко спросил:
– Теперь, полагаю, можно начинать?
Она кивнула, размышляя о том, что это подчеркнутое «теперь» имеет какое-то отношение и к оторопелому виду Окуня и к той язвительной усмешке, которая не могла быть случайной.
Рыбаш начал с вопроса, кто из собравшихся медиков сам подвергался операции или хотя бы просто лежал в больнице. В рядах заулыбались, переговариваясь. Рыбаш протянул вперед энергичную крепкую руку:
– Нет, нет, не смейтесь, я не оговорился! Я хочу знать, кто из вас, товарищи, хоть раз был на положении больного. Такого больного, у которого, как у арестанта, сразу же отобрали обувь, которому не выдали халата и который – вчера еще совершенно свободный, взрослый, самостоятельный человек – за несколько минут оказывается в полном подчинении у целой армии незнакомых людей в белых халатах!
По столовой опять прокатился шумок, и Юлия Даниловна подумала, что шумок этот явно сочувственный. Рыбаш начал хорошо, сразу взял за живое.
Говорил он очень просто и об очень, казалось бы, простых вещах. На самом деле то, что он говорил, затрагивало тонкую и сложную сферу человеческих чувств. Страх. Боль. Стыдливость. Надежда. Болезненная подозрительность (больному всегда кажется, что от него скрывают страшную правду). Болезненная обидчивость (так легко обидеть больного человека). Болезненная потребность в утешении (вокруг всё чужое и все чужие).
Он приводил примеры из своего врачебного опыта. Он рассказал, как впервые понял психологию больного, когда лет десять назад ему самому делали операцию аппендицита.
– Понимаете, – посмеиваясь, говорил он, – лежу на операционном столе у себя в больнице. Оперирует лучший врач и хороший товарищ. Сам знаю наизусть, как и что он будет делать. Операция, считается, ерундовая. А сердце в пятки уходит. Обезболивание местное. Отгородили марлей. А я гляжу в купол бестеневой лампы и все вижу. Боли нет. А у меня каждый паршивый нервишко до того напряжен, что впору завыть. Потом и впрямь начало побаливать. В общем, даже терпимо, но от ожидания – нестерпимо. Говорю приятелю, тому, который оперирует: «Сашка, черт, больно, подбавь раствора». А он знай себе копается у меня в брюхе, да еще подсмеивается: «Ничего не больно, терпи!» Я чуть не реву: «Жалко тебе, что ли?» А он: «Ладно, не болтай, мешаешь!» Он меня режет, а я же ему, видите ли, мешаю!
Лознякова глядит на собравшихся. Опять смешок, но очень доброжелательный. Видимо, многие прикидывают на самих себя. Очень хорошо. Только Окунь почему-то хмурится. Может быть, и он вот так же, оперируя, отвечает больным: «Не болтайте, мешаете»?
Рыбаш говорит уже минут пятнадцать, не меньше, а слушают его отлично. Он давно перешел от воспоминаний к основной теме – призвание и долг.
– Человеку с холодным сердцем нечего делать в медицине, – сурово объявляет он. – Человеку, который, надевая халат, не умеет отказаться от своих домашних мыслишек, от мелочного самолюбия, от вздорной обидчивости, никогда не стать медиком. Самоотверженность и любовь к больному – вот фундамент нашей профессии. Проверьте себя – способны ли вы любить больного. И тогда знания, опыт, неустанное совершенствование помогут вам творить чудеса.
Еще пока Рыбаш говорил, по рукам поплыли записочки к Лозняковой – просят дать слово. Она глазами разыскивает в рядах тех, кто хочет выступить, и кивает им. Ох, до чего же правильно было, что она уговорила Рыбаша выступить первым, для затравки! А ведь подсказала Марлена. Смущаясь и краснея, посоветовала: «Не надо настоящего докладчика, попросите Андрея. У него есть что сказать, но сам он нипочем не предложит! И ни в коем случае не обмолвитесь, что мы с вами об этом разговаривали!» Ну, ясно – молодожены, еще и боятся и стыдятся полной открытости сердец. Еще у каждого свои маленькие секреты, своя – запретная для другого – зона чувств… Лознякова тихонько вздыхает: запретные зоны чувств бывают и не у молодоженов!
После Рыбаша к покрытому кумачом столику выходят многие. Гонтарь, заикаясь, говорит о том, как увлекает его работа над проблемами злокачественных опухолей и как хирургия стала главной страстью его жизни. Обычно молчаливый и замкнутый Крутых доверчиво рассказывает о своем жизненном пути. Родился и жил в сибирской деревне. Мальчишкой хотел стать трактористом, машинистом паровоза, летчиком, мечтал о мотоцикле. Рос без отца. Мать делала всю мужскую работу. Однажды отправилась в лес, в тайгу, за дровами. А принесли ее на следующий день – соскользнул топор, поранил ногу. Никто не чаял, что поправится. Повезли за сорок километров в город, в больницу. Через три месяца вернулась – только шрам остался. Самому Крутых было тогда двенадцать лет. И сразу пошли прахом все мальчишеские мечты о тракторах, паровозах и самолетах. Только хирургия! Так вот и стал врачом. И всегда помнит рассказы матери – о добрых и недобрых врачах, о ласковых и сердитых нянечках, о потрясшей ее воображение больничной жизни.
– У нас в деревне, – сказал Крутых, – старики считали больницу преддверием кладбища. О больнице и о тюрьме говорили с одинаковым ужасом. Все теперь знают: медпомощь бесплатная, заболел – не страшись, будут лечить. А одного бесплатного лечения мало, надо еще и доброе лечение.
После Крутых к столику протиснулась чернявая сестра Лизочка и, помянув Груздеву, едва не отравившую больную нашатырем, стала рассказывать, как трудно и горько видеть беспомощных больных, если не умеешь им помочь. Смысл ее сбивчивого, но горячего выступления сводился к тому, что сестрам часто не хватает знаний и что хорошо бы устраивать для них какие-нибудь семинары, потому что «по книжкам повышать квалификацию трудно». Санитарка Шурочка из второй хирургии наивно призналась, что сначала до ужаса боялась работать в операционной, а теперь убедилась, что люди после операций выздоравливают, полюбила свое дело и надеется когда-нибудь стать операционной сестрой, поскольку у нее «перед глазами такой пример, как Мария Александровна Гурьева».
Многие в своих выступлениях путали призвание и поведение возле постели больного, но все разговаривали увлеченно и откровенно. Юлия Даниловна кинула Мезенцеву записочку, скатанную в тугой шарик. Он поймал, неторопливо развернул, увидел два слова: «Хотите выступить?», с улыбкой отрицательно покачал головой: дескать, и без меня хватит.
Окунь громко сказал:
– Прошу слова.
– Хорошо. В порядке очереди, – ответила Лознякова и на том же листочке, где записала себе для памяти: «Смазать дверь», черкнула внизу «Окунь».
Марлена выступать не собиралась. Утром, в отделении, отшучивалась:
– От нашей семьи уже есть представитель. Какой у меня опыт, чтоб выступать?
И вдруг послала записочку: «Дайте слово. Ступина».
Сейчас, волнуясь и чаще, чем нужно, встряхивая своими рыжими кудрями, она добросовестно рассказала о размышлениях в новогоднюю ночь возле кровати инженера Фельзе.
– Я поняла, товарищи, что лечить больного, даже очень хорошо лечить – недостаточно. Вот недавно был случай… Одна сердечница у нас в отделении уже совсем поправлялась, и вдруг – ухудшение.
– Ваша больная? – с ударением на слове «ваша» перебил Бангель и белоснежным платком вытер розовую лысину.
– Нет, почему моя? Просто больная… А сестра мне говорит: «Капризничает весь день. Жалуется, что какой-то воробей стучит к ней в окно». Я пошла к больной. Лежит она действительно у окна. Присела около нее, разговариваю о том о сем – вдруг слышу: тук-тук, тук-тук! Взглянула – в самом деле воробей. Такой нахальный, прямо по стеклу стучит. А больная чуть не плачет: «Это он по мою душу приходит!» Чепуха, конечно, но если ей кажется?
– И вы полезли гонять этого воробья? – насмешливо подала реплику Анна Витальевна Седловец.
– Нет, лезть не пришлось, – быстро ответила Марлена. – А понадобилось – так, возможно, и полезла бы! Но я догадалась, что предыдущая больная, наверно, подкармливала воробья крошками, вот он и привык. Павловские рефлексы! Вышла в коридор, вижу – рядом с той палатой есть окно с форточкой. Раскрошила булку и высыпала через форточку на наружный подоконник. И договорилась с Журбалиевой – она после меня дежурит, – что она назавтра то же сделает. Вообразите – помогло! А больная как радовалась…
Ступиной неожиданно захлопали. Она смутилась и быстро пошла на свое место.
Последним выступал Окунь. После того как он попросил дать ему слово, все видели, что он уже никого не слушает, а торопливо исписывает страничку за страничкой в блокноте. Он так увлекся этими записями, что Лозняковой пришлось его дважды окликнуть:
– Егор Иванович, ваше слово.
У кумачового столика он долго пристраивался, положив перед собой блокнот и то надевая, то снимая очки. Без очков он не мог разобрать своих записей – мешала дальнозоркость. В очках он не видел зала, а хотелось видеть. Рыбаш не стерпел, крикнул:
– Да что вы словечко боитесь без бумажки произнести? Не смущайтесь, в случае чего поправим!
Окунь сделал вид, что не слышит, и наконец заговорил.
Он длинно, путано распространялся о высоком гуманизме советской медицины, о различии между врачами советскими и врачами в странах капиталистических. Все устали, поднялся легкий шумок. Юлия Даниловна, украдкой взглянув на часы, постучала карандашом о графин. Окунь даже не оглянулся. Он продолжал все так же многословно и назидательно рассуждать об авторитете и долге советских медиков. Смуглый, нетерпеливый Григорьян крикнул с места:
– Тэория хараша, гдэ практика?
Все притихли, думая, что Окунь обидится, но он снисходительно покачал головой: «Молодость, молодость!» – и очень ловко вдруг перешел к примерам. Впрочем, фамилий он не называл, только несколько раз повторял «всеми уважаемый профессор Мезенцев» или «наш замечательный учитель Федор Федорович», и выходило, что единственным медицинским авторитетом, хранителем высоких догм врачебного долга является именно Фэфэ. Сам Мезенцев при этом слегка морщился или укоризненно помахивал рукой, но Окунь искусно притворялся, что не замечает этого, и упрямо продолжал свое.
– Мы каждый день можем видеть великолепные примеры того, как должен вести себя хирург у операционного стола! – говорил он. – Кто станет отрицать, что уважаемый Федор Федорович сохраняет поразительное присутствие духа и непременную учтивость в самые трудные минуты? Разве когда-нибудь он позволил себе не то что резкое, но лишнее слово в адрес ассистента, сестры, даже санитарки? Я получаю эстетическое наслаждение, если мне удается присутствовать при операции, которую делает наш дорогой учитель! А между тем врачи куда менее заслуженные, чем Федор Федорович, допускают грубое покрикивание, нелитературные выражения вроде: «Ну что вы там копаетесь?» и даже, так сказать, физические методы воздействия на персонал…
Окунь вздохнул и с мелодраматическими паузами сообщил:
– Я сам видел, товарищи, как один хирург толкнул… да, да, представьте, толкнул!.. сестру, когда она на какие-то секунды замешкалась, подавая ему пеан…
– Так, может, от сэкунды жизнь зависела? – крикнул Григорьян.
Окунь даже не поднял глаз от своего блокнота:
– Возьмем другой случай…
Он говорил долго, хотя Лознякова уже довольно звонко постукивала карандашом по графину и напоминала: «Регламент! Регламент!»
Закончил Окунь эффектно:
– Будем же совершенствоваться, товарищи, будем ежедневно, ежечасно пользоваться великой сокровищницей опыта нашего бесценного профессора Мезенцева.
Выступление его всех утомило, и Юлия Даниловна не без удовольствия закрыла собрание.
Последними из столовой уходили Степняк и она. Степняк, почему-то считавший, что собрание не удастся, был в отличном настроении. Он многое записывал себе для памяти, и хотя сам не выступал, чувствовал себя так, словно выговорился от души.
Лознякова на прощание лукаво спросила его:
– Ну что, очень скучали?
– Вы умница! – не совсем последовательно ответил он и крепко тряхнул ей руку.
3
Собрание затянулось дольше, чем Степняк ожидал, и теперь он спешил к себе в кабинет, чтобы позвонить домой. Но Нади дома не оказалось. Неонила Кузьминична сказала, что Петушок спит, Варвара Семеновна на дежурстве, а Надя ушла в кино с Маечкой. Получалось, что торопиться домой ни к чему, и Степняк решил воспользоваться случаем – обойти больницу в тот час, когда его не ждут. Не то чтобы он страдал пристрастием к начальственным налетам, но внезапная проверка всегда наводила его на какие-нибудь интересные мысли. Выкурив папиросу, он провел расческой по своей очень густой и уже порядком седой шевелюре и не спеша отправился в обход.
В терапевтическом отделении стояла спокойная тишина. Нинель Журбалиева при появлении Степняка в ординаторской с удивлением поднялась из-за стола.
На столе, рядом с горкой мятных леденцов, лежала стопка исписанной бумаги, и Нинель, не завинчивая, положила сверху вечную ручку, которой, видимо, правила написанное.
– Диссертация? – кивнув на рукопись, спросил Степняк.
– Первые попытки.
– А какая тема?
Нинель легонько вздохнула:
– Трудная. О влиянии нервного фактора на состояние больного при язвенной болезни.
Степняк присел на диван.
– Это очень интересно, – искренне сказал он, – а мы, сдается мне, придаем нервному фактору недостаточное значение. В молодости, когда я только кончал институт, мне попалась статья профессора Быховского о значении психологического момента в хирургии. В хирургии, заметьте!
– И что же? – Нинель с любопытством глядела на Степняка.
– Теперь все, о чем там говорилось, общеизвестные истины. Но в тысяча девятьсот двадцать втором году, когда Быховский в весьма ученой аудитории делал доклад на эту тему, один из его оппонентов, профессор, заявил, что ожидал сообщения о переживаниях хирурга, а не больного… Звучит анекдотично, а?
Нинель задумчиво покачала головой:
– Мне кажется, и теперь случается…
Она принялась рассказывать о своих наблюдениях, перелистала рукопись, прочла вслух несколько строк и вдруг рассмеялась:
– Со мной нельзя разговаривать на эту тему. Я – одержимая. А вы, вероятно, зашли по делу?
– Никакого дела, просто решил пройтись по больнице. Только что кончилось партсобрание. Вы не были?
– Как же я могла отлучиться с дежурства?
– Извините. Было интересно, и я подумал…
– Мне завтра расскажут Гонтарь или Ступина. Проводить вас по отделению?
– Ни в коем случае!
Степняк прошел коридор терапии, заглядывая в приоткрытые двери палат, и спустился по лестнице на следующий этаж. Отсюда начиналась вторая хирургия. Ординаторская помещалась в другом конце коридора. Он увидел вдали освещенный наклоненной лампой столик дежурной сестры; сестра и санитарка стояли возле этого столика и о чем-то вполголоса совещались. Степняка они не заметили. Зато Степняк, заглянувший в приоткрытую дверь ближайшей палаты, заметил такой непорядок, что даже замер на пороге. Палата была на четверых, но в палате находилось пятеро. Четверо, как и полагалось им, лежали в своих кроватях, а пятая, женщина в белом халате, неловко изогнувшись на двух составленных вместе табуретках, пристроилась возле первой от входа койки и мирно посапывала, опустив голову на ту же подушку, на которой покоилась голова больного.
Ошеломленный Степняк несколько секунд не двигался. Индивидуальный сестринский пост у тяжелобольного?.. Бывает! Но какая сестра осмелилась так бессовестно нарушать самые основные правила пребывания на посту! Он широко распахнул дверь, и свет из коридора упал на лицо спящей. Не открывая глаз, женщина поднесла руку к лицу и беспокойно шевельнулась.
Степняку было достаточно сделать шаг, чтобы дотронуться до ее плеча. Он осторожно нагнулся и подергал женщину за полу халата. Очнувшись, она быстро села, привычным движением заправляя волосы под белую шапочку.
Все четверо больных продолжали безмятежно спать.
Отступая в коридор, Степняк знаком приказал женщине следовать за ним. Вздохнув, она подчинилась. Вдали, у столика, не было никого. Очевидно, сестра и санитарка ушли в палаты.
Все так же молча, стараясь подавить охвативший его гнев, Степняк шагнул к лестничной площадке. Там по крайней мере можно разговаривать – никого не разбудишь.
– Вы сестра или… – грубо начал он и запнулся.
Женщина была ему совершенно не знакома, а он знал если не по именам, то в лицо решительно всех сотрудников.
– Сестра, сестра, – охотно и даже с некоторым облегчением подтвердила она.
– Сестра, сестра! – раздраженно повторил Степняк. – А я вам скажу, что никакая вы не сестра, если могли так безобразно вести себя на дежурстве у больного! И кто, собственно, вас принимал на работу?
Женщина замялась:
– Видите ли, доктор…
– Ничего не вижу, кроме беспримерной наглости.
– Товарищ доктор, тут недоразумение…
Степняк окончательно разбушевался:
– Недоразумение? Может быть, вы будете отрицать, что спали?! Я еще кое-как представляю себе, что человека сморило, глубокой ночью человек задремал, но улечься на подушку больного?! Нет, честное слово, за четверть века ничего похожего не видел!.. Можете считать себя уволенной.
– Товарищ доктор, но я же у вас не работаю…
– Еще не легче! Промышляете, так сказать, в чужих больницах?
В полном негодовании он уставился на женщину. Дикая история! Куда смотрит Рыбаш? Надо сейчас же написать приказ и завтра на утренней пятиминутке… Ну вот! Теперь она, кажется, собирается реветь.
Женщина нервно свертывала в комочек маленький носовой платок.
– Вы главный врач? – неожиданно спросила она.
– Главный или неглавный, вас это не касается.
– Касается, – возразила женщина. – Если вы главврач, я расскажу все начистоту.
Неслыханно! Она еще ставит условия!
– Главврач. Рассказывайте!
Она помолчала, обдумывая, с чего начать.
– Понимаете, это мой сын…
– Кто ваш сын?
– Ну, тот мальчик, около которого я заснула.
– Какой мальчик?
– Господи, да сын же… мой сын. Костик. Ему доктор Рыбаш вчера снял ноготь с большого пальца на правой ноге. Костику второй раз снимают ноготь. Первый раз снимали год назад, в Лопасне. А теперь опять нагноение. Целый месяц не проходит. Костик очень терпеливый, но я же вижу – мается. Стал ногу кривить. Я рассказала Машеньке…
– Какая еще Машенька?
Честное слово, с этими женщинами можно сойти с ума! Сын Костик… Рыбаш… Машенька…
– Да Гурьева же, ваша операционная сестра. Мы с Костиком у них Новый год встречали. Я и рассказала ей про ноготь, а она говорит: «Чем в лопасненскую поликлинику ездить, лучше показать хорошему врачу в Москве. У нас, говорит, есть такой хирург Рыбаш… Уж он сделает, так сделает! Я, говорит, его попрошу». Вот вчера доктор Рыбаш и сделал… Он, оказывается, не весь ноготь снял, только часть. И шов наложил. Я сегодня приехала проведать Костика, а на обратный поезд не успела. Теперь только в полшестого утра будет – у нас поезда редко. Хотела пойти к Машеньке, но мне сказали, что она на партсобрании. А больше идти некуда. Дай, думаю, посижу у Костика в палате, пока Маша освободится. Но знаете, тишина, полутьма, все спят, а я такая усталая. И переволновалась… Не заметила, как сама заснула.
Выражение детской виноватости появилось на ее открытом и милом лице.
– Ну и проспали свою Машеньку! – все еще сердито сказал Степняк. – А зачем вы сестрой вырядились?
Женщина недоуменно поглядела на него.
– Так я же действительно сестра. Диетическая сестра в санатории… – она назвала известный подмосковный санаторий. – А халат… Это я действительно нарочно в своем халате приехала, чтобы не ждать в очереди. Но у вас, оказывается, ни очередей, ни халатов…
Она удивленно развела руками. Платок, свернутый в тугой комочек, выскользнул из ее пальцев. Оба одновременно нагнулись.
– Диетсестра? – выпрямляясь и подавая платок, задумчиво повторил Степняк. – Интересно! Ну-ка, пойдемте ко мне в кабинет.
Женщина неуверенно шагнула за ним. Еще на лестнице Степняк успел выяснить, что Костик чувствует себя отлично, что женщину зовут Ольгой Викторовной Кругловой и что Костик ее единственный сын.
В кабинете Степняк вдруг сообразил, что она, вероятно, целый день не ела.
– Вы когда выехали из Лопасни?
– В два часа дня. Другого поезда нет, а ехать до Москвы два часа. Да еще от санатория до Лопасни час на автобусе. И знаете, как бестолково устроено! Автобусное расписание не совпадает с железнодорожным. Так что пришлось на весь день отпрашиваться, с самого утра. Главное – обратный поезд в восемнадцать тридцать. А я к Костику попала только около пяти. Ну и… не успела.
Она рассказывала старательно и подробно, чтобы Степняк понял, почему она очутилась в неурочное время в больнице.
– Ясно… – Степняк усадил Круглову в кресло и поднял трубку внутреннего телефона. – Узнайте там, не осталось ли чего от ужина. Пусть принесут ко мне в кабинет.
Вспыхнув так же, как на лестничной площадке, когда он оскорбительно спросил ее: «Промышляете в чужих больницах?», Круглова замотала головой:
– Вы для меня? Совершенно напрасно! Я привезла бутерброды, и кусок пирога, и яблоки…
– И все это отдали своему Костику, – усмехаясь, сказал Степняк. – Я же понимаю, что после санаторного питания больничное ему не понравилось… Вы живете при санатории?
Она кивнула.
– А где учится ваш Костя?
Круглова заметно помрачнела.
– Учился в сельской школе – это недалеко, километра полтора. Но там семилетка, а он уже в восьмом. Теперь ездит автобусом в Лопасню. Утром-то еще ничего, автобус уходит от нас без четверти семь, так что успевает как раз к началу занятий. А обратно, когда шесть уроков, просто беда. То заночует у кого-нибудь из лопасненских ребят, то удерет с шестого урока… И сколько времени теряет – ужас!
Было видно, что для Кругловой это очень больной вопрос.
Принесли ужин – две остывшие картофельные котлеты с грибным соусом и стакан бледно-розового киселя. Санитарка долго переставляла тарелки с котлетами и с хлебом.
– Больше ничего нет? – нетерпеливо спросил Степняк.
– Еще винегретик был, да не осталось. Вы же, Илья Васильевич, никогда не ужинаете… – санитарка обиженно поджала тубы, искоса поглядывая на Круглову.
– Ну, правильно… Спасибо.
Он дождался, пока санитарка закроет дверь, повернулся к Кругловой:
– Угощение не богатое, но все-таки поешьте. До вашего поезда ничего другого не достанете.
Круглова поежилась:
– Право же…
– Ешьте, ешьте… – рассеянно повторил Степняк и зашагал по комнате.
– А вы?
– Слышали, что говорила санитарка? Я тут никогда не ужинаю.
– Дома вкуснее? – Круглова негромко рассмеялась; смех у нее был рассыпчатый, легкий и необидный.
Степняк только теперь как следует разглядел ее. Русые волосы, правильные черты лица, нос крупный, мягкий. Глаза горчичного цвета, смотрят ясно и прямо. Пожалуй, этот взгляд и придает всему лицу такое открытое, милое выражение. Славная женщина. А как он на нее накинулся там, на лестнице!
Она доела котлеты, выпила кисель и аккуратно собрала грязную посуду.
– Очень невкусно?
– Не очень вкусно, – улыбнувшись, поправила она. – Но ведь все перестоялось, остыло, что можно требовать?
– Бросьте! – Степняк закурил, присев на подоконник. – И требовать, и, главное, готовить из тех же продуктов можно лучше. У нас нет диетсестры. Давайте используем сегодняшнюю встречу… Переходите к нам, а?
Приглушенно ахнув, Круглова откинулась в кресле:
– Как это – переходите?
Степняк зажег погасшую папиросу.
– Что тут непонятного? Плюньте на свой санаторий и переходите работать к нам в больницу. Диетсестрой. Я не обещаю, что работать будет легче, но зато Костя ваш в смысле школы выиграет. Наверно, ведь нынче хуже учится, чем в прошлом году?
– Ох, да, да! – доверчиво откликнулась Круглова. – Пока был в сельской школе, я и забот не знала. Приносил четверки и пятерки. А теперь и тройка – радость. Я сначала думала, что требования выше. Но вижу – нет, просто устает от этой езды на автобусе, от раннего вставания, да и уроки готовить некогда.
– Еще бы! – Степняк слушал с искренним сочувствием, он думал о Петушке и о том, насколько легче живется Петушку, чем Косте Круглову.
– Я и сама понимаю, что придется расставаться с санаторием, а все тяну: жаль… – с той же задумчивой доверчивостью продолжала Круглова. – Когда-то из-за Костика пошла в санаторий… ну, чтобы лучше кормить, чтобы на воздухе рос. А теперь, видите, нужно снова менять жизнь. И опять для Костика. Так всегда бывает, правда?
Она явно не ждала ответа. Просто думала вслух.
– Почему вам не хочется уходить из санатория?
Вопрос прозвучал излишне резко, и Степняк тотчас пожалел об этом. Женщина, видимо, одинокая. Может быть, в санатории работает человек, который ей дорог. Но Круглова спокойно ответила:
– Почему? Да, наверно, потому, что привыкла. И немножко страшно: как это все будет на новом месте? Ну вот, вы сказали «переходите в больницу». А жить где?
– Жить? – Степняк прищурился. – Если вы не очень требовательны, жилье найдется. Подите сюда!
Он все сидел на подоконнике, докуривая папиросу. Круглова с детским любопытством посмотрела на руки Степняка, словно ожидая, что он, как фокусник, вытряхнет из рукава квартиру.
– Глядите! – Степняк показал на двухэтажный дом во дворе; в первом этаже окон не было, широкие, двустворчатые двери, обитые жестью, занимали почти весь фасад. Сбоку притулилась еще одна узенькая дверка с навесом. – Видите, гараж? А наверху будет общежитие для сестер. Не очень роскошное, но канализация, вода, электричество и газ проведены. И отопление. Через неделю закончим внутреннюю отделку.
Он рассказывал с нескрываемой гордостью. Общежитие было его детищем. Целый месяц он добивался в райисполкоме разрешения на то, чтобы второй, жилой, этаж гаража превратить в общежитие.
– Как же – с мальчиком… в общежитии? – запинаясь, спросила Круглова. – Все-таки ему уже пятнадцать. И он и девушки будут стесняться.
– Там четыре комнаты, каждая по восемнадцать – двадцать метров. И есть еще одна, маленькая, метров девять. Рядом с кухней. Я хотел в ней нечто вроде столовой устроить для всех, – Степняк тщательно и долго гасил окурок. – Но, если вы согласитесь пойти к нам, отдам эту девятиметровую вам с сыном.
– Отдельная комната? – недоверчиво переспросила Круглова.
– Я же сказал – отдельная! – Степняк нетерпеливо двинул плечом. – Дверь выходит в коридор. Есть окно. Ну, конечно, над гаражом жить не очень сладко – наши грузовики ходят во всякое время суток. То за продуктами, то еще за чем-нибудь. Но привыкнуть можно. В Москве – это неплохое жилье. А главное – школа рядом. Решайте.
