Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)
– Что я тебе говорила, Саша! – Она с детским оживлением поглядывала то на мужа, то на обеих подруг. – Я сразу сказала, что, если Марлена такая, как он рассказывает, она непременно поможет собирать посылку. Видишь теперь?
Они засиделись допоздна, благо мать и отчим Марлены совершали свой ежегодный рейс на теплоходе по Волге и можно было болтать хоть до утра, никому не мешая. На следующий день Саша с Танечкой отправлялись по туристским путевкам на Черноморское побережье: «Я ведь никогда не видела моря, – объяснила Танечка, – родилась в Акмолинске, там и жила, пока не послали в совхоз…» – она сделала жест в сторону Саши, как бы поясняя этим, что произошло дальше.
Расстались они искренне довольные друг другом. Позже, вспоминая с Нинель эту не совсем обычную встречу, Марлена не без юмора изображала, как она собиралась покровительствовать беззащитной девочке, которую притащил к ней этот невозможный Сашка, и как беззащитная девочка мигом уложила на обе лопатки столичную самоуверенную «штучку», какой почитала себя Марлена.
Теперь, в новогодний вечер, стоя в одиночестве у окна ординаторской, она думала о Сашке, который воображал, что любил ее, а женился на худенькой и в общем-то некрасивой девочке-фельдшерице, и который, по мнению Нинель, чем-то похож на Рыбаша. Глупости! Ничего общего! Рыбаш…
Дверь тихо скрипнула.
– Марлена Георгиевна, – позвала тетя Глаша, – половина девятого… По палатам пойдете?
Батюшки, с этими дурацкими воспоминаниями можно прозевать все на свете!
– Конечно, пойду, тетя Глаша. Почему спрашиваете?
– Да нет, – тетя Глаша отвела глаза, – я только посоветовать хочу: вы сегодня построже проверяйте. Вечер-то особенный, знаете.
– Ну и что же? Надеюсь, наши больные не собираются в рестораны? – Марлена под шуткой скрыла неопределенное беспокойство.
– Какие уж рестораны!.. – тетя Глаша вздохнула. – А все-таки народ разный, своей пользы не понимают, могут и учудить чего-нибудь…
– О чем вы, тетя Глаша? – нетерпеливо спросила Марлена. – Поужинали все? В столовой никого не осталось?
– В столовой уже и свет погасили, – тетя Глаша опять вздохнула.
– Ну и прекрасно. Ступайте. Я сейчас приду.
Она дала санитарке выйти, подошла к зеркалу, поправила шапочку и, с сожалением оглянувшись на молчаливый телефон, решительно направилась к двери.
2
В половине десятого Марлена возвратилась с обхода. Всюду полный порядок, даже ходячие больные сегодня улеглись вовремя и не докучали сестрам просьбами дать додумать один-единственный ход на шахматной доске и доиграть последнюю партию в домино. В каждой палате ей пожелали счастливого Нового года. Горнуш из Закарпатья, переведенный в общую палату на следующее утро после смерти Сушкевича (его убедили, что Сушкевича жена увезла за город, на воздух), с застенчивой улыбкой показал ей поздравительную телеграмму, которую он получил еще днем от товарищей с фабрики. В маленькой третьей палате для тяжелобольных пусто. Федосеева из восьмой палаты, та, которую сестра Груздева чуть не отравила нашатырем и которая сберегает компоты и кисели для дочки, сияя от удовольствия, раскрыла перед Марленой жестяную коробочку с монпансье.
– Возьмите, ну, пожалуйста, возьмите! Мне доченька к празднику принесла. – Она говорит громко и торжествующе оглядывает соседок: вот, мол, какая заботливая дочка!
Марлена пробует отказаться, но Федосеева волнуется и еще настойчивее просит:
– Вы уж не побрезгуйте дочкиным гостинцем, откушайте. – Она почти умоляюще протягивает коробку и, когда Марлена осторожно отколупывает один красненький леденец, доверительно сообщает: – Завтра-то дочке, может, и не успеть ко мне, они за городом в компании гуляют, так она сегодня принесла. Чтоб, значит, поздравить с наступающим…
Красненький леденец вдруг кажется Марлене горьким, как лекарство. Острая жалость подступает к горлу. Несчастная, слепая материнская любовь! Неужели и ее мать, мать Марлены, вот так же нищенски радуется какому-нибудь небрежному знаку внимания своей единственной дочери, какой-нибудь случайной улыбке, наспех сказанному ласковому словечку? Нет, нет, не может быть! Да и, кроме того, есть отчим, который всегда возле мамы, всегда готов разделить с нею… Ну хорошо, а если бы отчима не было?
– Вы замужем? – неожиданно для себя спрашивает Марлена Федосееву.
– Вдова, голубушка Марлена Георгиевна, вдова. Семнадцать лет вдовею. Дочке полтора годика было, как получила похоронную… – Она ласково смотрит на статную фигуру Марлены, на ее отливающие медью густые волосы, заботливо уложенные под белую шапочку, на гладкий высокий лоб. – Могла, конечно, опять выйти, тогда-то молодая совсем была, двадцать седьмой только пошел. Да побоялась, знаете: вдруг доченьку мою новый муж обидит?
«А моя мать не побоялась!» – сердито и поспешно думает Марлена, слушая журчащий по-домашнему говорок Федосеевой.
– Может, и зря, конечно, тревожилась. Это в старину больше отчимы да мачехи над неродными детьми измывались, – она произносит «неродными», делая ударение на «о».
– Зря, безусловно! – не вытерпев, вступает в разговор соседка справа, она уже давно порывается что-то сказать. – Всю свою жизнь дочке отдали, а она выскочит замуж – и поминай как звали. На старости лет одна-одинешенька останетесь. В лучшем случае – нянькой у внуков…
Дискуссия грозит разгореться не на шутку. С дальней кровати женщина лет сорока подает голос:
– Отчим не страшен, если он своих от неродных не отличает. Вот когда разницу в обращении делает, это очень на детях сказывается.
«А у моей мамы так и не было детей от отчима. Может быть, потому и не было, что боялась этой разницы?» – думает Марлена и вдруг смутно вспоминает, как давно, очень давно, когда ей самой было лет семь или восемь, несколько раз мать спрашивала: «Хочешь, купим тебе братишку? Совсем-совсем маленького? Или сестренку?» А она дулась, капризничала, топала ногами и кричала: «Не хочу, не хочу, он мои игрушки ломать будет!» И братишку не «купили». Марлена вдруг мысленно видит мать, очень бледную, вялую, в постели, и отчима, виновато-грустного, несчастного, на цыпочках проходящего по комнате с пузырем для льда. Неужели это было тогда же? Неужели из-за нее, из-за ее дурацких капризов, из страха, что маленький отнимет у Марлены какую-то частицу ее привилегий единственной дочери, или из боязни, что муж будет любить своего ребенка больше, чем неродную дочь – из-за всего этого мать сделала аборт? Сделала, хотя это строго преследовалось в ту пору, и значит, пошла на операцию не в больничных условиях? Рисковала всем – здоровьем, репутацией, отношениями с мужем! «А я в своем дочернем эгоизме только сейчас, сегодня, впервые призадумалась о ее жизни… Из-за случайного разговора…»
– Ну-ну, мои дорогие женщины, отложим эту беседу до завтра. Кстати, тут никаких общих законов нет, каждая мать решает эти вопросы, как ей подсказывает сердце!
– Золотые ваши слова, Марлена Георгиевна, – с чувством соглашается Федосеева. – По сердцу жить надо, как сердце велит…
Обход закончен. Разговор в восьмой палате – самое большое событие за вечер. Тетя Глаша неотступно провожает Марлену Георгиевну по всему коридору до ординаторской. Скучает, должно быть. Старушка словоохотлива, любит порассуждать о жизни, о нравах, обстоятельно высказать свое мнение о врачах, сестрах, больных. Но сегодня Марлене совсем не хочется выслушивать тетю Глашу. Каждую минуту может зазвонить телефон. А вдруг звонок уже был, пока она отсутствовала? Тогда тем более надо ждать второго.
– Можете идти, тетя Глаша, – деловито говорит Марлена санитарке. – Если что-нибудь понадобится, я вас позову.
Тетя Глаша молча шевелит губами и тихо прикрывает дверь. Обиделась? Но неужели надо тратить время на пустые разговоры, когда… когда можно наконец почитать интересную книгу!
Марлена опускает взгляд на раскрытый журнал. На чем она остановилась? Ах, вот:
«Равик снял трубку.
– Алло?»
Ну и везет ей, в самом деле! Обходились же Толстой и Достоевский без постоянных описаний телефонных разговоров? Пожалуй, надо было взять на сегодняшнюю ночь какой-нибудь старый-престарый спокойный роман, где действие развивается медленно и герои не произносят нетерпеливого «алло!», и звонки телефона не взрывают их благополучия.
Нет, видно, чтение сегодня не состоится. Что же делать? Опять заняться воспоминаниями? Написать письмо Сашке и Танечке? Позвонить кому-нибудь из друзей? Но сейчас все заняты: либо торопливо одеваются, боясь опоздать к новогодней встрече, либо накрывают столы и заканчивают последние хозяйственные приготовления. И вообще, не стоит занимать телефон, когда… А может быть, просто снять трубку и позвонить самой? Где сказано, что звонить должен обязательно он? Разве не естественно сказать: «Алло, Рыбаш? Как идет дежурство?..» Она негромко повторяет вслух: «Алло, Рыбаш». Нет, это глупо. Почему вдруг такое панибратство: «Алло, Рыбаш!» В последнее время она вообще избегает называть его как-нибудь с глазу на глаз. «Товарищ Рыбаш» – можно только в деловой обстановке. Он-то уже давно зовет ее просто Марленой, даже в больнице, а она никак не может выговорить «Андрей». Величать по имени-отчеству? Но это уместно по отношению к Лозняковой, к Степняку, к Мезенцеву, к новым товарищам – Анне Витальевне Седловец и Отто Карловичу Бангель. А называть Андреем Захаровичем Рыбаша, того Рыбаша, который похож на Сашку, того Рыбаша, который умеет смотреть так пристально и лукаво, того Рыбаша, из-за которого она дежурит сегодня… Нет, она сейчас поднимет трубку, наберет номер и скажет веселым тоном: «У вас там много работы? Я изнываю от безделья!» Или еще что-нибудь в этом роде.
Она кладет руку на телефонную трубку и, словно только это и надо было сделать, слышит звонок. Чудо! Чудо!
– Слушаю! – голос звучит немного сдавленно.
– Ну-с, товарищ доктор, как идет дежурство?
– Отлично. А у вас?
– Пока довольно спокойно, – Рыбаш покашливает. – Вы уже обошли палаты?
– Конечно.
– Имейте в виду: сегодня самые дисциплинированные больные могут подложить вам свинью.
Кажется, он предостерегает всерьез. Но чего, собственно, нужно опасаться?
– Я не понимаю. У меня все давно улеглись и спят, как грудные дети.
– Грудные дети? Ох, Марлена!.. Ладно, сейчас я приду к вам.
Он идет! Он сейчас придет! Но как странно он разговаривал… Ах, пустое, это просто маскировка! Может быть, там вошла сестра или санитарка…
Марлена подбегает к зеркалу. Шапочка на месте, волосы лежат ровно и красиво. А глаза блестят… Глаза просто сияют, словно у нее температура.
Она возвращается к столу, переставляет колбочку с душистой еловой веткой, которую ей кто-то (а кто, между прочим?) принес сегодня, и делает вид, что читает. Быстрые, отчетливые шаги по коридору. Его шаги, она всегда узнает их. Терпение, терпение! Сейчас он войдет, – не надо поднимать головы: она спокойна, она читает…
Рыбаш врывается в ординаторскую, словно за ним гонятся.
– Ну ясно! – раздраженно говорит он. – На столе елочка, дежурный врач на посту, дежурный врач поглощен интересным романом…
Он бесцеремонно поворачивает журнал к себе и бросает взгляд на раскрытую страницу.
– Все еще не прочли? Ну, сегодня вряд ли дочитаете. Водку изъяли?
Она с искренним изумлением глядит на него:
– Водку?! Какую водку?
Рыбаш негодующе отдувается.
– Какую? Не знаю. «Столичную». «Московскую». Красную головку. Вообще – водку.
– У кого я должна ее изъять?
– Марлена, вы действительно грудной ребенок! У больных, конечно.
– Вы с ума сошли!
– Ах, я сошел с ума? Ладно. Сейчас увидите. Идем.
– Куда идем?
– В ваши палаты, гражданочка. В уборные.
– В уборные?!
– Не таращьте на меня свои младенческие очи. Пошли!
Как всегда покорная его требовательной воле, она поднимается. Они выходят в коридор, и Рыбаш, увидев тетю Глашу, окликает старуху:
– Вы санитарка? Очень хорошо. Идемте с нами, надо проверить кое-что…
Тетя Глаша понимающе кивает:
– Это насчет водочки?
– Вы видели у больных водку?! – Марлена ошеломлена.
– Видеть не видела, врать не буду, – говорит тетя Глаша, – но, конечно, догадаться можно.
– Почему же вы не сказали доктору? – резко спрашивает Рыбаш.
У тети Глаши немного обиженный вид:
– Не любят наш доктор, когда им свое соображение высказываешь. Сплетни, мол, это.
Марлена виновато смотрит на старуху. В самом деле, она как-то оборвала ее рассуждения о больных коротким: «Не люблю сплетен!» И сегодня, когда тетя Глаша туманно намекала ей на что-то, не вдумалась, не расспросила, а отправила: «Понадобитесь – позову!» В общем, плохо она знает жизнь, Марлена Ступина! А самонадеянности…
Марлена уныло плетется за Рыбашом. Куда девалась ее танцующая походка! Тетя Глаша степенно замыкает шествие.
В одиннадцать часов вечера стол доктора Ступиной в ординаторской представляет собою довольно странное зрелище. Три четвертинки, две поллитровки, одна бутылка «Столичной», портвейн и даже коньяк выстроились в ряд по росту. Изъятая закуска – копченая селедка, соленые огурцы, баночка маринованных грибов, колбаса в бумажке – дополняет натюрморт. Марлена с убитым лицом глядит на всю эту выставку. Тетя Глаша, сложив руки на животе, ждет дальнейших распоряжений.
– Уберите это куда-нибудь, тетя Глаша, – тихо говорит Марлена.
– Нет, постойте, – командует Рыбаш. – Вы запомнили, Марлена, у кого что взято?
– Кажется, запомнила.
– Возьмите карандаш… нет, лучше перо… и запишите точно. Ну? Пишите же!
– Зачем?
– То есть как зачем? Завтра надо все это вернуть родственникам. И, между прочим, объяснить, что за такие дела мы имеем право выписать их болящих на все четыре стороны…
Марлена вдруг взрывается:
– Нет, подумать только, какое варварство! Мы тут бьемся, ночи не спим, выхаживаем их печенки и язвы, на кухне дрожат, чтоб не нарушить диеты, а они…
Рыбаш снисходительно поглядывает на бушующую Марлену.
– А они, едва почувствовав себя лучше, уже не помнят о том, что было. И, кроме того, не понимают, что значит для их недолеченных язв и печенок даже один глоток водки!
– Ну как же не понимают! – возмущается Марлена. – Ведь каждому при выписке говоришь, объясняешь…
– При выписке! – подчеркивает Рыбаш. – А надо, на мой взгляд, здесь, во время пребывания в больнице, устраивать специальные беседы, хорошо бы с аллоскопом, с картинками, чтоб пострашнее. И еще жен или матерей приглашать, чтоб видели своими глазами… Да вы пишите, пишите, не задерживайтесь.
Марлена послушно пишет: «Водка, ¼ литра – Артюхов, 12-я палата. Водка, ¼ литра – Медведко, 12-я палата. Водка ¼ литра – Ляпушкин, 10-я палата…»
Рыбаш отошел к окну и, как недавно Марлена, прижался лбом к стеклу. Тетя Глаша, покашляв для приличия, вполголоса рассуждает:
– Такие несознательные, ужасти! Не знаю даже, куда прятать. Самое верное дело – запереть всю эту музыку в ординаторской. Сюда уж, знаете, никто не посмеет…
Рыбаш, не оглядываясь, одобряет:
– Разумно. А завтра по смене передадите, чего лучше!
Марлена с облегчением откладывает вечную ручку.
– Всё! Но подумать только – даже в женских палатах! Портвейн-то я у женщин обнаружила…
С неожиданным задором тетя Глаша спрашивает:
– Выходит, женщины – нелюдь?
Рыбаш стремительно поворачивается. На его физиономии откровенное удовольствие и нечто вроде сочувствия.
– А что, тетя Глаша, может, выпьете стаканчик портвейна в честь Нового года?
Но тетя Глаша, вздохнув, степенно отказывается:
– Никак невозможно, товарищ доктор. Случись, скажем, наклониться к больному, подушку поправить или что другое – непременно учует винный дух. И очень обидно ему покажется: сами, мол, празднуют, а нам не велят.
Рыбаш несколько секунд изучает добродушное лицо тети Глаши и вдруг, очень по-свойски, предлагает:
– Переходите ко мне в хирургию, а?
Марлена приглушенно ахает:
– Андрей Захарович, да что это такое?!
Впрочем, она напрасно возмущается. С достоинством поклонившись, тетя Глаша спокойно отвечает:
– Спасибо на добром слове, товарищ доктор, но только мы с Юлией Даниловной неразлучные. Меня и главный врач насчет хирургии просил, можете у него справиться. Но я, извините, этих фиглей-миглей не признаю. Пришла с Юлией Даниловной – с нею и работать буду.
Она снова наклоняет голову и искоса, вопросительно смотрит на Ступину. Та растроганно кивает:
– Благодарю вас, тетя Глаша.
– Не на чем, Марлена Георгиевна. Можно идти?
– Если хотите… пожалуйста…
Тетя Глаша оправляет косынку и неторопливо закрывает за собой дверь.
Рыбаш и Ступина остаются вдвоем. Оба молчат.
На часах половина двенадцатого.
В комнате очень тихо.
– Вам надо к себе? – тихо спрашивает Марлена.
– Понадоблюсь – позвонят.
Опять молчание.
Не поднимая глаз, Марлена сидит за своим письменным столом, отгороженная батареей бутылок.
Хорошо бы встать, убрать эти дурацкие бутылки, сказать что-нибудь смешное и незначительное. Но почему-то трудно шевельнуть рукой. Трудно и даже страшно.
Тишина как будто усиливается, становится плотной, весомой. И взгляд Рыбаша тоже: Марлена физически ощущает этот взгляд на своем лице, на шее, на лбу, на плечах – на всем теле. Сколько времени можно так молчать? Чего она боится? Ведь она хотела, чтоб он пришел. Мало сказать хотела – ждала. Ждала томительно и нетерпеливо. Ну вот, он здесь. Неужели он пришел только для того, чтобы раскопать эту водку и избавить ее от служебных неприятностей? Или он настолько любит свою профессию, своих больных, вообще всех больных, что во имя этой любви, во имя призвания решил пожертвовать новогодним праздником?
Чепуха, глупости! Сашке могла бы взбрести такая фантазия – дежурить под Новый год, чтоб быть уверенным: ни один язвенник, ни один гипертоник или печеночник в его больнице не сделает запретного глотка. Но Сашку… как про него говорила Танечка? Сашку постоянно заносит! Он всегда перебарщивает, он прирожденный донкихот. А Рыбаш… Нинель, пожалуй, права: Рыбаш земнее. Рыбаш очень земной, твердо знает, чего хочет. Чего же он хочет от нее?
– …Я хочу, Марлена, чтобы сегодня мы решили все! – внезапно долетает до нее голос Рыбаша, и она вдруг понимает, что это уже не первые слова, которые он говорит ей. А какие были первые?! Какие?!
Она только приподнимается, а он уже, оказывается, стоит рядом и крепко сжимает ее руки повыше локтей.
– Пустите! – машинально говорит она.
Но он не обращает ни малейшего внимания на ее слова. Теперь, кажется, ничего не слышит он. Какие у него глаза, боже мой, какие глаза, если глядеть в них так близко… Очень кружится голова, ожидание становится невыносимым. Ну, целуй же, целуй скорей, больше нельзя вытерпеть ни этого напряжения, ни этого чувства обреченности. Ну?..
– Никаких времянок, понимаешь? – сдавленно говорит он, оторвавшись от ее губ. – Сразу быть вместе. Немедленно. Завтра.
Он целует и целует ее, слабую, податливую, очень счастливую. Завтра? Хорошо, пусть завтра. Она не может ответить. У нее пересохло горло, пропал голос.
Он опять и опять целует ее в губы, в глаза, которые она закрывает, в ее высокий, гладкий лоб, в ямку на шее.
Телефон.
Она не сразу понимает, что произошло. Телефон трезвонит, надрываясь от ярости.
– Возьми трубку, – тихо, отстраняясь, говорит Рыбаш.
Конечно, это вызывают его. Что-нибудь случилось. Не могло не случиться. Все было слишком хорошо.
– Алло?
– Леночка, ты? Без одной минуты двенадцать. Мне хотелось п-первым п-поздравить тебя…
Наумчик! Надо же, чтоб он позвонил именно сейчас! Поздравить? Да, поздравить ее можно.
– С новым счастьем, Наумчик! – ликующе говорит Марлена. – С Новым годом, с новым счастьем! Спасибо тебе, милый…
– Леночка, дорогая, у т-тебя сегодня удивительный голос… Леночка, м-можно я поднимусь к тебе хоть на пять минут?!
– Нет, нет, – пугается Лена и сияющими глазами смотрит на Рыбаша, – никак нельзя, меня ждут…
Она слышит недоумевающий, чуть встревоженный вопрос:
– К-кто ждет? К-кто м-может…
Лена хохочет:
– Ты чудак, Наумчик. Я конфисковала у моих больных контрабанду…
– К-какую контрабанду?
– Вообрази – водку! Много водки. И даже портвейн у женщин. Должна же я… утешить их? Будь здоров, Наумчик! Спасибо!
Она не дает ему ответить и вешает трубку.
– Бедняга! – снисходительно говорит Рыбаш и подмигивает телефону. – Хотел прийти?
Он вынимает из кармана смятую пачку «Беломора», закуривает и тут же бросает папиросу.
Звонок Наумчика немного ослабил напряжение. Рыбаш берет Марлену за руку и ведет к дивану.
– Нет, нет! – пугается она.
– Глупенькая! – очень мягко, очень дружески говорит Рыбаш. – Ничего не будет. Я же сказал – никаких времянок. Просто мне хочется посидеть с тобой рядом…
– Но если войдут?
– Никто не войдет! – он садится первый и с силой тянет ее руку. – Никаких времянок! – упрямо повторяет он полюбившееся слово. – Я просто задумал, что в новогоднюю ночь мы все решим. И с завтрашнего дня – с первого дня Нового года – будем вместе. Поняла?
– Поняла… – слабо говорит Марлена. – Но это невозможно. Во-первых, мои домашние… нельзя же так, без предупреждения.
– Можно! Твои мать и отчим не слепые.
– Ты думаешь, они догадываются?
Он опять хохочет, потом запрокидывает ее голову.
– Погоди, – вырвавшись и торопливо поправляя соскользнувшую шапочку, просит Марлена, – ты можешь погодить одну минутку? Допустим, мои знают. А твои?
– Мне тридцать пять лет.
– Я могу им не понравиться…
– Ты?!
Ох, каким ёмким бывает одно коротенькое словечко! Ты – местоимение второго лица единственного числа… кажется, так учили в школьной грамматике? Второе лицо – кто? Он? Я? Господи, какие глупости могут лезть в голову… А он все что-то говорит, наверно важное…
– …ты выросла в московской интеллигентной семье, а я родом из Черкасс, – говорит Рыбаш и снова закуривает. – Тогда это был маленький городишко, ты и вообразить не можешь какой. Ни фабрик, ни заводов, конечно. Железная дорога в семи километрах, потому что в свое время черкасское купечество не дало взятки господам путейцам… В общем, центром Черкасс был базар. И отец мой был на этом базаре видной фигурой – он сапожничал.
– Он что? – не поняв, переспрашивает Марлена.
У Рыбаша злое, ожесточенное лицо. Он выпускает целое облако дыма.
– Сапожничал. Был холодным сапожником. Тебя устраивает такой свекор?
– Андрей!
– Погоди, – он отстраняет ее ласковые руки. – Отец прибивал набойки и косячки и ставил заплаты, а когда случалось поставить подметки, в нашей семье был праздник. В такой день мать варила мясной борщ на всю ораву. А нас было пять сорванцов. Понимаешь?
– Андрюша! – замирая от нежности, говорит она.
– Погоди, – сухо повторяет он, – это еще не все. Отец был калекой. Он вернулся с первой мировой войны без обеих ног. Соседки завидовали матери: их мужья вовсе не вернулись. Протезов тогда не существовало. То есть они были, но для богатых. Мой старший брат учился плотницкому ремеслу. Он сделал отцу деревяшки. Но отец не мог ими пользоваться – ампутация была неудачна, его мучили дикие боли. Тогда брат сделал тележку. Знаешь, такие тележки на роликах… Отец передвигался на тележке и просил милостыню. И все, что ему подавали, пропивал. Нищий, пропойца, поняла? Тебя устраивает такой свекор?
Марлена плачет, уткнувшись лицом в валик дивана, как в тот вечер, когда в третьей палате умирал Сушкевич.
– Погоди, – в третий раз говорит Рыбаш. – Я не знаю, кто и как образумил отца, но он бросил пить и стал сапожничать. Все это было до моего рождения. Я – последыш, как выражаются в народе. Матери было уже тридцать пять лет, когда я родился.
– Она жива? – сквозь слезы спрашивает Марлена.
– Жива. И отец тоже. А братья убиты – все четверо. Они были рабочие на элеваторе. Их призвали в первый день войны. А до этого все четверо вместе с отцом тянули меня. Я перешел в девятый класс, когда они ушли воевать. Они надеялись, что я стану врачом, что в семье будет свой врач…
Марлена выпрямляется.
– Довольно, Андрей, – тихо, настойчиво говорит она. – В семье будет два врача – ты и я. И я постараюсь заслужить любовь твоих родителей.
Рыбаш пристально, тяжело смотрит в глаза Марлены, а ей кажется, что он хочет проникнуть в такую глубину ее чувств и мыслей, которые неизвестны ей самой. Но она храбро выдерживает этот взгляд. И с удивлением видит, как смягчается, добреет, наливается радостью лицо Рыбаша.
Потом он протягивает руку и осторожно, еле прикасаясь, стирает ладонью след слезинки с ее щеки и гладит, гладит щеку, лоб, нежно проводит средним пальцем по круглому изгибу бровей, заправляет под шапочку выбившийся волос. Какими разными, оказывается, бывают одни и те же руки! То твердыми, уверенными, требовательными, дерзкими, то легкими, почти невесомыми, щемяще добрыми. Сколько открытий делает в эту новогоднюю ночь Марлена! И сколько еще нужно сказать друг другу! Вот и пришла любовь со всеми ее радостями, бедами, с болью ссор, со счастьем примирений, с невыносимой потребностью рассказывать и слушать, раскрываться и раскрывать.
– Я извел тебя? – покаянно спрашивает Рыбаш.
– Нет, – искренне отвечает Марлена, – я плакала оттого, что тебе было плохо.
– Мне еще много раз будет плохо, – честно предрекает он. – Ты должна сразу усвоить: я упрямый, нетерпеливый и не умею ладить с людьми.
– А с больными?
– С больными умею. Я умею ладить со всеми, кого люблю. Я буду ладить с тобой.
Марлена смеется:
– Отлично! Наконец-то ты сказал, что любишь меня!
– Я говорю это каждую секунду.
– Давно?
– Очень. С тех пор, как вошел в лифт.
Потом они снова целуются и снова разговаривают, и каждое невзначай оброненное словечко полно для них огромного смысла.
Опять телефон. И опять Марлена поднимает трубку, внутренне холодея от страха перед тем неведомым, что может разрушить пришедшее счастье. Неужели теперь всегда будет так сжиматься ее сердце от каждого нежданного звонка?
Но телефон сегодня добр. Просто Лознякова решила поздравить Марлену Георгиевну с Новым годом. Заодно она интересуется тем, как идет дежурство.
– Никаких происшествий, надеюсь?
– Происшествий?.. – Марлене очень хочется ответить, что происшествий нет, зато события грандиозные, но тут взгляд ее падает на бутылки, все еще украшающие письменный стол. – Были происшествия, Юлия Даниловна! Наши язвенники и печеночники, вообразите, задумали встретить Новый год и запаслись изрядным количеством спирто-водочных изделий.
– И успели выпить? – тревожно спрашивает Лознякова.
– Нет, нет, – торопится успокоить Марлена, – всё отобрано в закупоренном виде и еще… в прошлом году.
– Браво! А как вы обнаружили?
– Как? – Марлена растерянно косится на Рыбаша. – Мне… помог Андрей Захарович. И тетя Глаша.
– И тетя Глаша? – чуть-чуть насмешливо говорит Лознякова. – Теперь вы убедились, что новогодние дежурства бывают очень интересными? Передайте мои поздравления доктору Рыбашу.
Отбой.
– Что она сказала?
– Велела передать тебе поздравления.
– Больше ничего?
Марлена чуточку розовеет, но добросовестно повторяет:
– Она сказала, что новогодние дежурства бывают очень интересными.
– Правильно!
Он хочет обнять Марлену, но вся Москва, очевидно, сговорилась мешать им. Телефон звонит снова.
Теперь это Нинель Журбалиева. Требовательно-озорным тоном она допытывается:
– Ты все еще утешаешь, Ленка?
– Как это – утешаю?
Перекрикивая веселый гомон и музыку, доносящиеся в трубку, Нинель объясняет:
– Звонил Наумчик, поздравлял и жаловался, что тоскует в одиночестве. Говорит: «Ленка кого-то там утешает, а в хирургии никто не отзывается…» Я тебе помешала утешать?
– Нинель!!
Хохот. Шум. Кто-то кричит: «Постой, я ей скажу…» Опять хохот. И голос Нинель:
– Поздравь от меня Рыбаша.
Все смолкает. Марлена медленно опускает трубку.
– Андрей, лучше пойди в свое отделение, – неуверенно говорит она. – Завтра вся больница будет сплетничать.
Рыбаш беззаботно отмахивается:
– Не успеют! Завтра на просмотре мы сами объявим.
– На каком просмотре?! Что объявим?!
– Ах, да, я забыл. Завтра мы с тобой идем на просмотр в Дом кино… – Он вытаскивает из внутреннего кармана приглашение, надписанное крупным почерком Лозняковой. – Видишь, на два лица… Доктору Рыбашу с женой!
– Ты ненормальный! Кому мы там будем объявлять?
– Всем. Там будут Степняк, Мезенцев, Львовский, Наумчик, Лознякова, наша операционная сестра Гурьева… В общем вполне достаточно людей из больницы. И после просмотра мы пригласим их на свадебный ужин. В Доме кино очень приличный ресторан.
Марлена не на шутку испугана:
– Андрюша, умоляю тебя…
– Не спорь, Марлена!
Невозможно поверить, что железные руки, сжимающие ее, могли несколько минут назад так осторожно стирать со щеки следы слез.
– Ты права, я пойду, – не глядя, внезапно говорит он и уже с порога добавляет: – Не обижайся!
3
Она не обижается. Она просто не успевает этого сделать. Словно какой-то неведомый диспетчер действует этой ночью: не проходит и трех минут, как в телефоне звучит официальный голос Наумчика:
– Товарищ Ступина? Скорая д-доставила больную с п-признаками острого пищевого отравления. Она уже в лифте. Кроме того… Рыбаш у вас?
Марлена счастлива, что может честно ответить: «Нет!», но тут же с щемящей тревогой спрашивает:
– Что-нибудь случилось?
– Т-тяжелый хирургический случай. Разъединяю.
Потом ночь катится кубарем. Едва закончена трудная возня с отравившейся консервами женщиной, как скорая помощь привозит пожилого человека, потерявшего сознание в ресторане. Марлена выслушивает и выстукивает его, измеряет кровяное давление, следит за сестрой, которая по ее указанию делает укол, снова выслушивает сердце и снова распоряжается. Тяжелый гипертонический криз, – теперь Марлена уже твердо знает, как действовать в таких случаях. За два месяца ее работы в больнице она выходила десятка два гипертоников.
Больному как будто становится лучше. Марлена распрямляется. У нее ноет спина, дрожат колени, но этого никто не должен заметить.
Тетя Глаша таинственными знаками вызывает ее в коридор. Там неловко топчется молоденькая девушка, плачущая, испуганная и нетрезвая. Длинное вечернее платье выглядит на ней жалко и нелепо. По щекам тянутся потоки туши, которой были намазаны ресницы. Она ловит Марлену за руку и, всхлипывая, кается:
– Разве я могла думать? Разве я пошла бы с ним?.. Я его почти не знаю, он приехал в командировку в наш трест, я ему материалы печатала, отчеты. А он говорит, что в Москве никого знакомых, «пойдемте в ресторан»… А я никогда не встречала Новый год в ресторане… Хоть разок решила повеселиться. Мама думает, что я у подруги… Ой, мне тоже худо!
Марлена с брезгливой гримасой выслушивает это бормотание.
– Дайте воды с двумя каплями нашатыря, – отворачиваясь, негромко говорит она тете Глаше. – И пусть умоется.
Девушка отталкивает стаканчик, который, покачивая головой, подает ей тетя Глаша, и снова цепляется за Марлену:
– Но он будет жив, скажите? Я очень боюсь, что меня вызовут в милицию! Мне можно уйти?
