Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
Сперва, впрочем, они надеялись на выздоровление. Даже он, Львовский, надеялся. Врачи, когда дело касается их близких, верят в чудеса.
Ох как она боролась! Как боролась! Ей казалось, что, если она не сдастся морально, здоровье вернется.
Но болезнь оказалась сильнее Валентины. Организм, подорванный годами неженской, выматывающей все силы работы, работы на износ, сдал. Сперва отказали ноги. Она писала лежа: «Мог же Николай Островский?!» Потом отказали руки. Болезнь завоевывала ее медленно и упорно. Был период отчаяния. «Оставь меня, – твердила Валя, – я мучаюсь вдвое оттого, что вишу на тебе камнем…»
Наверное, в те страшные дни она покончила бы с собою, если бы не Юлия Даниловна.
Именно Юлия Даниловна придумала для нее новую цель в жизни – помочь ему, Львовскому, защитить диссертацию. Это стало мечтой Валентины, той тоненькой ниточкой, которая привязывала ее к жизни. Она заставляла его прочитывать вслух труднейшие для нее медицинские исследования. Невероятным напряжением воли она запоминала прочитанное… Сил не хватило у него. Да, у него.
Он приходил с работы усталый, иногда просто разбитый. А надо было еще делать десятки мелких повседневных дел, от которых, как правило, освобождены мужчины. Для работы над диссертацией просто не было времени. И не было стимула. Львовский знал себя – он с детства был начисто лишен честолюбия. Валя поняла бесполезность их общих усилий раньше, чем он. Она ни разу не обмолвилась, каким это оказалось ударом для нее. Она тихо покорилась.
Чем жила она теперь? Она жадно выслушивала все, что он рассказывал о работе. Она вникала во все детали. Она никогда не видела Фэфэ, Рыбаша, Гонтаря, Крутых, даже Степняка, но знала о них почти столько же, сколько Матвей Анисимович. Но эта отраженная жизнь угнетала ее.
Она никогда ничего не просила. Ни на что не жаловалась. Она жила, читая, слушая радио, слушая его рассказы, слушая болтовню Марфы Григорьевны, ухаживавшей за ней. Однажды, с полгода или даже больше назад, Марфа Григорьевна сказала при Львовском:
– Телевизор бы вам завести – все веселее Валентине Кирилловне.
И Львовский увидел, как на секунду оживилось лицо Вали. Значит, у нее есть желания, о которых она молчит? И он, толстокожий болван, не догадывается об этом? Но, когда он обмолвился, что возьмет у товарищей взаймы и немедленно купит эту желанную игрушку, Валя взбунтовалась: «Нет!»
Она не стала объяснять своего «нет». Нет – и все. Никаких долгов. Кончено. А на днях, когда он принес домой очередную получку, Валя с лукавой улыбкой, какой он уже давно не видел на ее лице, сказала:
– Ну-ка, открой мою палехскую коробочку.
Эту шкатулку ей подарил он сам в первую годовщину женитьбы, и она чудом уцелела в годы войны в их московской комнате.
Когда они оба вернулись домой, многих вещей недоставало, а те, что сохранились, были покрыты толстым слоем мохнатой пыли и бледно-зеленой плесени. Дом не отапливался, зашторенные окна не открывались. Только эта шкатулка, едва ее обтерли сухой тряпочкой, засияла, засверкала первозданной яркостью сказочного рисунка, блестящей чернотой лака, нежными и сочными тонами красок.
– Как наша любовь! – вскрикнула Валя. – Все превозмогла и сохранилась нетронутая…
Его поразило это сравнение: «Как наша любовь!..»
Да, они пронесли свою любовь сквозь горе и беды войны нетронутой. Любил ли он теперь Валентину, теперь, когда…
Многие считали его жизнь подвигом. А он знал только одно: Валя – часть его самого. Любит ли человек свою руку? Свой палец? Свои ноги?
– …Открой же мою палехскую коробочку!
Он, удивленный ее возбуждением, открыл шкатулку. В шкатулке лежали деньги – разные купюры, аккуратно сложенные по сотням.
– Что это? Откуда?
Она тихо и блаженно посмеивалась:
– Мы с Марфой Григорьевной накопили. Экономили на хозяйстве, как плюшкины. А ты ничего не замечал, да?
Действительно, он ничего не замечал! Приносил домой зарплату, ел завтраки и обеды. Иногда удивлялся, почему Марфа Григорьевна стала налегать на макароны и картошку, но в общем не интересовался этим. А они экономили на всем, копили рубли и трешки. Зачем?
Задавать вопроса не пришлось. Со свойственным ей прежде оживлением Валя заговорила сама:
– Теперь, я думаю, на телевизор хватит… Надо покупать «Рекорд». Он не очень дорогой и, говорят, хороший. Если прибавим половину сегодняшней получки… Ты не сердишься, Матвейка?
Она даже назвала его тем давним, юношеским именем – Матвейка. «Ты не сердишься?..» Он вздрогнул, как от пощечины. Пришлось откашляться, чтоб ответить:
– Завтра же, Валюша, пойду в ГУМ…
Но они оказались наивными, как дети. В ГУМе и в специальных магазинах продавцы равнодушно отвечали:
– «Рекордов» нет. Вы что, гражданин, приезжий?
– Разве их сняли с производства?
– Почему же обязательно сняли? Производят, – с ленивой величественностью разъясняли неопытному покупателю продавцы. – Спрос большой, гражданин…
Сегодня он, собственно говоря, собирался в очередной рейс по магазинам. Надо же, черт возьми, достать этот «Рекорд»! Но происшествия в больнице совершенно вышибли из его памяти все «небольничные» мысли.
…Тьфу, так и есть! Проехал свою остановку! Да еще как проехал – теперь либо шагай назад километра полтора пешком, либо жди встречного автобуса. Он предпочел шагать: ему хотелось еще подумать на свободе. О многом подумать.
На следующее утро, когда Матвей Анисимович появился в своем отделении, ему доложили, что на рассвете старший дежурный ночной хирургической бригады доктор Окунь положил к ним, в первую хирургию, больную Расторгуеву. Ее привезла скорая помощь около пяти часов утра с диагнозом «ущемленная грыжа». Требовалась срочная операция, но Окунь операции делать не стал и передал по смене, будто родственники больной настаивают на том, чтобы операцию непременно делал Мезенцев.
Львовский не удивился: такие случаи уже бывали, в больнице знали об этом. Окунь не без основания говорил о громком имени Фэфэ, когда Степняк радовался возраставшей популярности больницы. Но теперь Львовскому было известно о Мезенцеве то, что не было еще известно никому, и Матвей Анисимович ощутил колкий озноб на спине и плечах. Как быть?
Впрочем, через три минуты сестра сообщила ему, что шеф приедет только во второй половине дня – с утра он приглашен на консультацию в одну из клиник, где работали его бывшие ученики.
Львовский сам осмотрел Расторгуеву и мысленно ругнул Егора Ивановича, согласившегося на просьбу родственников отложить операцию до утра. Расторгуева была старая женщина, лет за семьдесят. Самочувствие ее ухудшалось с каждым часом.
Коротко распорядившись: «В операционную!», Матвей Анисимович вместе с Крутых срочно приступил к операции. Немногословный Крутых, делавший все очень добротно и прочно, нравился Львовскому. В чем-то, – Львовский вряд ли сумел бы объяснить, в чем именно, – они были похожи друг на друга. У Крутых было излюбленное выражение: «Надо – так надо!», он произносил его на разные лады, но обозначало оно, в общем, ту же безотказность, которую исповедовал Львовский.
Операция Расторгуевой прошла благополучно.
Кругленькую, малорослую старушку еще не перевезли в палату, когда снизу позвонили и попросили кого-нибудь из врачей спуститься в вестибюль. Львовский пошел сам.
Плотный, круглолицый и такой же малорослый человечек, как Расторгуева, кинулся ему навстречу:
– Профессор Мезенцев? Я насчет своей мамаши…
– Я не Мезенцев, – поспешно сказал Матвей Анисимович. – А вы, по-видимому, товарищ Расторгуев?
– Точно, точно, именно Расторгуев, – отступая на шаг, подтвердил человечек. – Меня ночью дежурный доктор заверил, что мамашу с утра будет оперировать сам профессор Мезенцев…
– К сожалению, профессора Мезенцева сегодня с утра не было, да и сейчас еще нет. Он придет позже. А откладывать операцию вашей мамаше было бы неблагоразумно. Можете не беспокоиться, товарищ Расторгуев, операция сделана, и все будет в порядке.
– Сделана?! – Расторгуев как-то странно заюлил, словно не зная, о чем говорить дальше. – А кто же, извиняюсь, делал?
– Да я и делал, – сказал Львовский. – Завтра после четырех приходите навестить. Еды никакой не надо, а вот лимончиков захватите…
Развязная и в то же время заискивающая улыбочка появилась на лице Расторгуева.
– Вы, значит, и делали? Вот ведь какая история… – он был явно растерян и чего-то не договаривал. – Лимончиков принести – это мы и сегодня можем. Лимончики, извиняюсь, для нас тьфу, ерунда! Очень вам благодарен, доктор…
Львовский всегда смущался, если родственники больных начинали изъявлять ему благодарность.
– Я передам вашей матушке, что вы заходили справляться, – быстро сказал он, – а до девяти вечера можете звонить в наше справочное. Номер телефона знаете?
Он назвал номер, пожелал Расторгуеву всего хорошего и, еще раз повторив: «Не волнуйтесь, все будет в порядке!», ушел наверх.
Расторгуев задумчиво потоптался на желто-красных плитках чисто вымытого пола, повертел в руках добротную каракулевую шапку и, оглядевшись, увидел окошечко с крупной надписью: «Справочное бюро». В окошечке виднелась бело-розовая, кукольная физиономия Раечки.
– Извиняюсь, девушка, – заглядывая в окошечко, сказал Расторгуев, – не знаете ли, как будет фамилия того доктора, с которым я разговаривал? Лысоватый такой, и голос слабый…
– Доктор Львовский, – холодно отчеканила Раечка и, подумав, добавила: – Заместитель профессора Мезенцева.
– Ах, так? – неизвестно почему обрадовался Расторгуев. – Очень, очень приятно! Не угодно ли полакомиться?
И он высыпал на подоконник Раиного оконца несколько конфет «мишка на севере». Раечка слегка улыбнулась:
– К чему это, право?
– Угощайтесь на здоровье! – сказал Расторгуев и весело зашагал к выходу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Прошла неделя с того злосчастного утра, когда Степняк сказал себе: «Уж если не заладится…», а неприятности все продолжались. Неприятности были разные, пока не очень значительные, если не считать сообщения Львовского, которое буквально ошеломило Степняка. У «бога» дрожат руки?! «Бога» надо отстранять от операций?! Это не укладывалось в голове. И это даже нельзя было назвать неприятностью. Удар! Удар по больнице. Удар по всем тем, кто рвался сюда именно потому, что здесь оперировал Мезенцев. Удар по самому Фэфэ, который – если верить Львовскому – ничего не подозревает о своем несчастье.
Не верить Львовскому Степняк не мог. Он слишком хорошо, слишком давно знал Матвея. Будь у того хоть капля сомнения, он не пришел бы к Степняку с этой убийственной новостью.
Львовский, Лознякова и сам Степняк, запершись в кабинете Ильи Васильевича, держали совет: как быть? Как, под каким предлогом, отстранить старика от операций? Все трое, не замечая этого, вдруг начали называть блистательного Фэфэ стариком.
– Придется сказать прямо. Разве обманешь такого первоклассного хирурга? Все равно поймет с полуслова… – Степняк вскочил со своего кресла и, как всегда в минуты волнения, стиснув кулаки в карманах халата, зашагал по кабинету.
Юлия Даниловна, запрокинув расстроенное, утомленное лицо, легонько вздохнула:
– Нет, нельзя. Это убьет старика.
Львовский, уже десятки раз передумавший все то, о чем сейчас думал Степняк, согласился:
– Нельзя. Слишком честолюбив.
– При чем здесь честолюбие?!
Степняк остановился перед Львовским. Тот, нахохлившись, пристроился в уголке дивана.
Был вечер. На столе Степняка горела неяркая лампа. Верхнего света не зажигали, и от теней, сгустившихся в глубине большого кабинета, было еще грустнее.
– При том… – тихо сказал Львовский. – Ты, Илья Васильевич, не представляешь себе, какое у этого человека честолюбие. Мне иногда кажется, что он лишен всяких иных чувств.
– Надо сделать так, чтобы он сам отказался от операций… – Юлия Даниловна совсем ушла в большое низкое кресло, на которое обычно никогда не садилась: с такого кресла ей было неудобно и больно вставать.
– Надо, надо! – с раздражением повторил Степняк и снова зашагал по диагонали, из угла в угол. – А как?
– Погодите, – вдруг звонко сказала Лознякова. – Мезенцев говорил мне, что непрочь бы поехать в заграничную командировку. И что, согласившись работать в нашей больнице, он упустил такую возможность…
Степняк насмешливо и зло посмотрел на Юлию Даниловну.
– А там он зарежет какого-нибудь иностранца. Куда как отлично!
– Но там он вовсе не будет оперировать! Он ученый, и сейчас, когда так расширяются культурные связи, мы просто должны организовать ему эту поездку.
Не переставая злиться, Степняк перебил:
– Просто должны? Вы забываете, что районная больница не Министерство иностранных дел.
Юлия Даниловна с видимым усилием выбралась из кресла.
– Я ничего не забываю, – упрямо сказала она, – но я считаю, что Мезенцев заслужил такое… такое деликатное решение вопроса. А после поездки он, может быть, и сам не вернется в больницу. Я даже, представьте, готова поговорить обо всем этом с Задорожным…
Львовский и Степняк одновременно с удивлением взглянули на нее. Впервые она предлагала использовать такой путь.
– Вы… готовы? – запинаясь, переспросил Степняк.
– Готова. Я не знаю, сможет ли он… помочь. И главное – ускорить. Но я знаю, что он будет со мной согласен: Фэфэ слишком много сделал для нашей хирургии, чтоб вот так просто сбрасывать его со счетов. – Лознякова помолчала и задумчиво добавила: – Даже если он делал это из эгоистических побуждений. Ради собственной славы. Объективный-то результат все-таки очень велик, а?
– Если б еще драгоценная Таисия Павловна поддержала… – мечтательно сказал Степняк.
У Лозняковой был трезвый ум.
– Поддержать-то она поддержит, предоставьте все это дело мне. А вам, – Юлия Даниловна подчеркнуто произнесла это коротенькое «вам», – сейчас не стоит просить ее… Не тот момент.
Степняк лучше чем кто-либо понимал, что момент «не тот».
Как раз накануне, стуча наманикюренным ноготком по копии протокола вскрытия трупа неизвестной, умершей на операционном столе, Бондаренко не свойственным ей скрипучим голосом допытывалась:
– Неужели этот Рыбаш такой невежда, что не мог в приемном отделении определить состояние раненой?
Степняк, набравшись терпения, снова и снова принялся объяснять ей, как было дело, но его объяснения только ожесточили Таисию Павловну. Она просто не желала ничего слушать.
– Больница не научно-исследовательский институт, даже не клиника. Будьте любезны не выходить за рамки дозволенного!
Ее наставления вдруг взбесили Степняка.
– Я полагал, что попытки спасать умирающих не только дозволены, но и обязательны для всякого лечебного учреждения.
Таисия Павловна не осталась в долгу:
– Эти прописные истины будете излагать родственникам покойной. Кстати, выяснилось, кто она такая?
Пришлось ответить, что еще ничего не известно и что органы милиции ведут следствие. Степняк ждал нового взрыва, но Таисия Павловна, помолчав, спросила:
– Представители Госконтроля уже закончили работу?
– Нет.
Прищурясь, Таисия Павловна побарабанила пальцами по настольному стеклу.
– Ну что ж, подождем. Тогда уж все сразу.
В словах ее звучала недвусмысленная угроза. Сомневаться нечего, поддерживать Степняка, тем более защищать его, Бондаренко не будет. И для каких бы то ни было просьб момент безусловно «не тот». Пусть действует Лознякова. А главное – пусть действует побыстрее. И вообще, пусть это «все сразу» произойдет побыстрее! Ждать неприятностей Степняк совсем не умел.
Но представители Госконтроля не торопились. Они продолжали ежедневно являться в больницу. Приходили ровно в девять утра, молча направлялись в помещение парткома, отведенное им для работы, и в загадочном молчании шелестели там различными документами, которые они то и дело требовали в бухгалтерии.
Если бы при этом ревизоры хоть разочек вызвали Степняка, он, без всяких уверток, сам указал бы им на все нарушения финансовой дисциплины. Нарушений было достаточно, но Степняку казалось, что всякий здравомыслящий человек, не бюрократ, не замшелый чинуша, должен понять: нарушения эти сделаны для блага больных и больницы.
Да, он перебрасывал деньги из одной статьи сметы в другую, чтоб купить новейший прибор для наркоза. Но от этого повышалось качество операций, это спасало жизнь людям. Да, он отказался от секретаря и взял стенографистку, которая обучала стенографии палатных сестер. Но это освобождало врачей от ненужной писанины, и они могли больше времени уделять больным. Да, он…
Однако его не вызывали. Наоборот, контролеры приглашали то завхоза Витеньку, то старшую повариху, то истопников, то плотника, который по штатному расписанию значился санитаром и без которого больница не могла существовать, а чаще всего бухгалтера Фаину Григорьевну. Фаина Григорьевна при каждом таком приглашении менялась в лице и шла в партком, где работали контролеры, с обреченным видом. Возвращаясь, она старалась прошмыгнуть так, чтобы не попасться на глаза Степняку, и это злило его донельзя. «Неужели думает, что буду расспрашивать? Или, чего доброго, боится, как бы не стал подбивать на какие-нибудь махинации…» От этих мыслей он приходил в неистовство.
А по больнице уже полз слушок, что ревизоры обнаружили неслыханные злоупотребления, и если самому Илье Васильевичу никто об этом не говорил, то по разным косвенным приметам он догадывался о сплетнях и пересудах. Дома он не то чтобы скрывал свои неприятности, но рассказывал о них очень скупо, и Надя, не зная, сколько сложного и трудного обрушилось на Илью Васильевича, сердилась, что он никак не выберется в музыкальную школу.
– Не понимаю! – негодовала она. – Неужели главврач не имеет права на час отлучиться из больницы?
– Право имеет, времени не имеет, – отвечал Степняк.
– Значит, что же, мне ехать на поклон к твоей дочери?
– Я съезжу. Имей немножечко терпения.
– С тобой и ангельское терпение не спасет.
Разговор, как всегда, происходил за утренним чаепитием. Петушок уже сидел в школе на первом уроке; не было и Варвары Семеновны, которой до ее родильного дома нужно было добираться целый час. Степняку очень не хотелось снова ссориться.
– Твердо боюсь обещать, но попробую сегодня вырваться, – примирительно сказал он, намазывая маслом баранку.
Но вырваться не удалось и в этот день.
После обычной пятиминутки Лознякова не ушла из кабинета и, едва они остались вдвоем, сказала:
– Две новости. Первая – о Мезенцеве. Сергей обещал помочь. Фэфэ завтра-послезавтра вызовут в министерство и поручат готовить доклад для поездки по странам народной демократии. Таким образом, пока суд да дело, ему волей-неволей придется отстраниться от практической работы в больнице… Доклад за границей – дело нешуточное.
– Но кто же все-таки будет оперировать?
Юлия Даниловна усмехнулась.
– Вот тут уж… В общем, когда Мезенцев придет к вам с этой новостью, вы должны очень естественно расстроиться. Дескать, это огромный удар для больницы и только он сам может подыскать себе замену… на время своего отсутствия… Сам, понимаете?
– Ладно, – покорно сказал Степняк, – буду естественно расстраиваться. Вторая новость?
Вторая новость заключалась в том, что милиция установила имя и фамилию девушки, умершей на операционном столе. Мать была в морге и опознала тело.
– Девушка, оказывается, жила в том доме, который за нашим гаражом, – Юлия Даниловна подошла к окну и показала на торцовую стену скучного пятиэтажного дома, высившегося за гаражом больницы. Фасад дома выходил на параллельную улицу.
– И что же?
– Мать рассказывает, будто весь вечер девушка провела дома, уже собиралась ложиться спать, но ее вдруг кто-то вызвал, и она, не надевая пальто, в одной жакетке, выбежала на черную лестницу, которая выходит в наш двор. И обратно не вернулась.
Степняк пожал плечами:
– А мы тут при чем?
– Тут – ни при чем. Но Рыбаш и Григорьян с самого начала заявили, что в ноль тридцать начали оперировать, а в час она умерла. Между тем в журнале приемного отделения сказано: «Доставлена в ноль сорок пять…»
– С ума сойти! – Степняк отшвырнул пустую коробку «Казбека» и полез в стол за новой. – Кто же, по-вашему, врет?
Лознякова вертела в руках карандаш.
– Вот это как раз интересует милицию. Они не объясняют почему, но для следствия важно установить точное время, когда раненую принесли к нам.
– Ну и пусть устанавливают!
– А вы считаете, что нас это не касается?
Чиркая и ломая спички, Степняк раздраженно сказал:
– В конце концов, каждый занимается своим делом.
Не отвечая, Лознякова взяла ту коробку из-под «Казбека», которую отшвырнул Илья Васильевич, и с бессмысленной старательностью принялась заштриховывать буквы названия. Оба молчали.
– Постойте! – спохватился Степняк. – Это ведь действительно и для нас очень важно. Если ее принесли в ноль сорок пять, а в час она умерла, то приступать к операции было поздно, и Рыбаш не мог этого не знать…
– Я верю Рыбашу! – быстро сказала Юлия Даниловна.
– Почему? – Степняк завороженно следил за ее карандашом. – Кому выгодно, чтоб операция началась раньше? Одному Рыбашу, потому что только это и оправдывало операцию… А для чего регистратору врать в журнале? Совершенно незачем.
– А почему регистратор отказалась записать фамилии рабочих, которые доставили раненую?
Буквы на коробке «Казбек» уже покрылись штриховкой и вдоль и поперек. Лознякова подняла глаза на Степняка.
– Она не отказывалась, – сказал Степняк. – Она не догадалась. Это разница.
– А вот рабочие утверждают, что отказалась.
– Разве их нашли?!
Юлия Даниловна опять опустила глаза и, повернув коробку, начала обводить на оборотной стороне кружок с фабричной маркой «Ява».
– Их и искать не пришлось – сами на следующий день явились в милицию. И объяснили, что регистратор в больнице отказалась записать их адреса и фамилии. А вот точного времени, когда принесли раненую, не помнят. Знают, что после двенадцати, – и все…
– Так что же вы думаете? – Степняк сжевал почти весь мундштук своей папиросы и с отвращением раздавил окурок в пепельнице.
– Думаю, что надо верить Рыбашу и наводить порядок в больнице.
Степняк встал:
– Юлия Даниловна, мы можем верить или не верить Рыбашу, а в райздраве и вообще в любом учреждении поверят журналу.
Рисунок вокруг фабричной марки «Ява» стал резче. Маленькая рука Лозняковой напряглась.
– Я привыкла драться за то, во что верю.
– И всегда с успехом?
– Если дралась безоглядно, то да.
Когда она ушла из кабинета, Степняк закурил очередную папиросу, хотя курить ему не хотелось. «Как это она сказала? Безоглядно? Умное слово. Безоглядно. Но все-таки это очень по-женски – „верить Рыбашу!“. Ну, мы будем верить, а райздрав прикажет…»
Степняку было противно думать о том, что может приказать райздрав. Наманикюренный ноготок, постукивающий по протоколу вскрытия, так и стоял у него перед глазами. И эта угроза в скрипучем голосе: «… тогда уж сразу!» А контролеры, чего доброго, соорудят такой акт, что Таисия Павловна и самого Степняка, и Рыбаша, и ту же Лознякову в преступники запишет. Вот и дерись безоглядно…
К черту! Все равно он сейчас ничего не в состоянии изменить. И вообще ему до тошноты надоел этот кабинет и это дурацкое ожидание неизвестных неприятностей. Не съездить ли, пока есть время, в Петькину музыкальную школу? Интересно, в котором часу они там начинают работу, – школа-то ведь считается вечерней…
Илья Васильевич придвинул к тебе телефон, набрал ноль девять. Справочная ответила не сразу и потом довольно долго выясняла нужный номер. Степняк не знал точного наименования школы, да и адрес был известен ему весьма приблизительно. Наконец номер сообщили. Минуты две он слушал густые, низкие гудки, но едва собрался положить трубку, как гудки прекратились и и чей-то недовольный голос сказал ему прямо в ухо:
– И чего звонят в такую рань? Только от дела отрывают!
Поперхнувшись от неожиданности, он спросил:
– Это музыкальная школа?
– Ну, школа, – ответил все тот же недовольный голос, – а в школе покамест одна я… окна мою.
Отвечала, по всей видимости, уборщица, которую он действительно оторвал от дела.
– А когда же у вас занятия начинаются?
– В два часа с половиною, гражданин. Первый урок аккурат в два с половиною.
Отбой прозвучал раньше, чем он успел сказать спасибо. Ну вот, он хотел поехать, он выбрал время, а в школе никого нет. Сейчас он позвонит и скажет Наде…
К удивлению Степняка, Надя спокойно выслушала его сообщение и, когда он предупредил, что во второй половине дня вырваться не сможет, ответила очень благодушно:
– Ну, хорошо, хорошо, только не нервничай.
Совет был полезный, но невыполнимый.
Пришел завхоз Витя Марочкин и ворчливо пожаловался, что три санитарки из второй хирургии требуют увольнения. Причины были разные: одна вышла замуж и уезжает к своему трактористу в подмосковный колхоз; вторая завербовалась на далекую стройку; третья, пожилая и опытная, стала бабушкой, дочь и зять работают, не с кем оставлять внучку.
Степняк вызвал к себе всех трех. Он твердо держался правила, что нельзя отпускать людей, не поговорив с ними подробно. Случалось, что после такого разговора человек забирал свое заявление и оставался работать.
Но эти три санитарки упорно настаивали на расчете. Степняку подумалось: а вдруг кроме выдвинутых личных причин есть у них на душе какие-то общие обиды? Та, которая вышла замуж, и пожилая, ставшая бабушкой, ничего не объяснили. А самая молоденькая, уезжавшая на далекую стройку, внезапно разоткровенничалась.
– А что, в самом деле? – вызывающе говорила она. – Зарплата наша, сами знаете, ерундовая, работа неинтересная и без всяких видов… Даже знакомым говорить неудобно – горшки таскаю. А я восемь классов кончила. И еще кричат на тебя.
– Кто кричит?
– Заведующий, конечно. Доктор Рыбаш. С больными он небось ласковый, а сестры и санитарки от него плачут. Он требует, чтоб мы как автоматы… не засмейся, не оглянись. А уж если какой больной пожалуется, что два раза звонил, а санитарка не пришла – ну, тогда конец! Разорется тут же, при всех, обзывать начнет…
Степняк не понял:
– Как это – обзывать?
– По-разному – и деревянной душой, и балаболкой, и вертихвосткой… Да разве все вспомнишь? Нисколечко с людьми не считается.
Это была известная песня. О том, что Рыбаш крикун, говорили все. Степняк и сам слышал, как в то утро, когда «все не заладилось», Рыбаш кричал этой сестре с кудряшками: «Дура! Мозги куриные!» – и еще что-то в таком же роде.
Назавтра сестра явилась к Степняку перед сменой, и он долго втолковывал ей, что доктор Рыбаш был просто невменяем накануне, что надо же понять врача, у которого на операционном столе умер человек. Сестра монотонно повторяла: «А оскорблять все равно не имеет права…» – и прямо из кабинета Степняка пошла жаловаться представителям Госконтроля. Те, объяснив, что занимаются тут только финансовыми и хозяйственными вопросами, посоветовали обратиться в райздрав. Наверное, она бегала и к Таисии Павловне…
В общем, в то утро Степняк решил, что эта кукла с перманентом принадлежит к довольно распространенной категории людей, для которых их мелкое самолюбьице, их личная обида – превыше всего. Но сегодня ему пришло в голову, что обида обидой, но не хочет ли она этой обидой прикрыть свой собственный промах? Почему она отказалась записать фамилии и адреса тех рабочих? И почему у нее в журнале значится, что раненую принесли в ноль сорок пять, когда Рыбаш и Григорьян в один голос утверждают, что начали оперировать в ноль тридцать?
Степняк так задумался, что даже вздрогнул, услышав голос молоденькой санитарки:
– Подписывайте на расчет, товарищ главный врач, все равно не уговорите остаться…
– А я и не собираюсь уговаривать, – вдруг зло и недоброжелательно сказал он. – В больнице могут работать только люди отзывчивые. Вы сами это поймете… когда заболеете.
Он твердо надписал в левом верхнем углу каждого заявления: «Произвести расчет», поставил дату и подпись.
Девушка, уезжавшая на стройку, поджала губы:
– А вот и не заболею!
Другая, которая стала бабушкой, вздохнула:
– Насчет отзывчивости оно, может, и верно. Только работа уж очень невыгодная.
Они хором сказали: «До свидания!», и Степняк снова остался один в своем кабинете. Едва ли не впервые за четыре месяца существования больницы ему не хотелось выходить отсюда. Обычно он носился по этажам, отыскивая себе повсюду десятки дел. Он любил больницу – всю целиком и каждый прибор, каждый аппарат в отдельности: операционные столы; холодильники, в которых хранились ампулы с консервированной кровью; светящуюся надпись на дверях рентгеновского кабинета; сверкающие стерилизационные автоклавы; «титаны» с кипящей водой; кислородную установку; аптеку, в которой хозяйничала строгая старая Софья Семеновна, фармацевт первого класса. Он любил перевязочные, любил молоденьких приветливых сестричек, которые – он уже знал – дали ему за непоседливость кличку «Вездеход». Он любил врачей: Львовского с его надтреснутым, глухим голосом и рыжеволосую Марлену Ступину с ее танцующей, счастливой походкой; невозмутимого, снисходительно-высокомерного Фэфэ и черноглазого, с девичьей талией Григорьяна; розовую лысину Бангеля и скуластую мордочку Нинель Журбалиевой. Он любил стажеров-пятикурсников, которые с многозначительным видом разговаривали между собой, злоупотребляя латынью. И больше всего он любил тех, кого привозили сюда испуганными, измученными болью, поразившей их тело, с желто-серыми лицами и которые уходили отсюда осчастливленные, еще робеющие, еще недоверчивые и все-таки уже возвращенные к жизни.
Сегодня Степняку впервые не хотелось окунаться в напряженную жизнь больницы. Когда-то, такой же ранней весной, он водил Петушка в зоопарк. Многие зимние помещения – клетки, загоны – уже освобождались, животных переводили на летнее положение, в условия, как это называется, приближенные к естественным. Петушок вместе с другими детьми бегал по влажным еще дорожкам, останавливаясь то тут, то там, сам чем-то похожий на развеселившегося жеребенка. У загона с зебрами Петушок замер от восторга: «Папка, папка, смотри, у них будто полосатые пижамы!» Кто-то из стоявших поблизости взрослых рассмеялся, и Петушок, как все дети, почувствовавшие, что старшим нравится их болтовня, запрыгал, повторяя: «Правда, пижамы? Правда?» Соскучившиеся за зиму зебры гонялись друг за другом по выгону, отгороженному от посетителей высокой решеткой. «Папка, – приставал Петушок, – они лошади, да?» Степняк рассеянно кивнул: «Да!» В глубине загона, в конюшне с распахнутыми настежь дверьми, грустно переминалась в стойле одна зебра. У нее был тоскливый, понурый вид, и Степняку показалось, что животное боится солнечного света. К решетке подошел служитель. Степняк, неожиданно для самого себя, спросил: «А вот та, в конюшне, больна, что ли?» – «Да нет, ее вчера одна молодая кобылка покусала. Вот и жмется». Сейчас это, казалось бы навеки позабытое, впечатление вдруг ожило в памяти. И он, Степняк, нынче жмется, как та искусанная зебра.
