Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
– Всё? – хмуро спросила Неонила Кузьминична, обтирая пакет фартуком и кладя его прямо на пол.
– Еще минуточку… – Надя перелистывала попавшийся ей в руки номер журнала «Вестник хирургии».
– Батюшки-светы! – окончательно рассердилась Неонила Кузьминична. – Теперь, значит, как курица на шестке, читать приладилась? Мало у тебя книжек в комнате?
Надя засмеялась:
– В самом деле!
Она аккуратно, аккуратнее, чем когда-либо, засунула журнал на старое место, закрыла дверцы антресолей и легко спрыгнула со стремянки.
– Сорок лет скоро, а скачешь, как коза! – неодобрительно покосилась Нилушка.
– Так это же хорошо, если ноги держат… Захочу – смогу опять часами у операционного стола простаивать.
– Как же, пустили тебя к тому столу! – грубовато отозвалась Неонила Кузьминична. – Ты небось и названия болестей забыла, не то чтобы резать человека…
Надя молча понесла лестницу в переднюю и вернулась за пакетом. Он был старательно обвязан тонким шпагатом.
– Маечка твоя звонила, велела отзвонить, – вдруг вспомнила старуха.
– Когда же она звонила? – удивилась Надя. – Я сегодня из дому не выходила.
– Вчера звонила, как вы на похороны уехали. Я ей говорю: «Они в крематорию уехали», – а она: «В какую санаторию?» Балаболка пустая!
Надю поразило, что три дня назад «милый комиссар» Сергей Митрофанович этими же словами охарактеризовал Майю. Не удержалась, спросила:
– Почему балаболка пустая?
– Балаболка – она и есть балаболка.
Ответ был в духе Кузьминичны – она не затрудняла себя объяснениями.
Подняв пакет с пола, Надя пошла в комнату.
Там, усевшись на тахту, она попробовала, не разрезая, распутать веревку. Узел был крепкий, она обломала ноготь и рассердилась: вот к чему приводит ненужная сентиментальность!
Все-таки ей удалось справиться с веревкой без ножниц. Из пожелтевшей газеты на тахту посыпались старые, тоже пожелтевшие фотографии. С задумчивой улыбкой Надя принялась перебирать их. Вот эта сделана в селе Романцеве, недалеко от Бородина, когда она с назначением в кармане новенькой гимнастерки впервые ехала к месту расположения госпиталя. Их было три девушки, свежеиспеченные докторицы, как сказал кто-то в поезде, и, по забавному совпадению, все три Нади: Надя беленькая, Надя длинная и Надя кудрявая. Надя длинная – это была она, прошедшая всю войну. А Надя беленькая и Надя кудрявая погибли под Смоленском.
Она отложила эту фотографию, взяла следующую. Группа. Какие у всех молодые лица! А в центре – Илья, тоже еще совсем молодой, с густой шевелюрой черных волос над высоким лбом. Таким вот она и увидела его первый раз. А рядом… неужели Львовский? Да, да, те же грустные глаза, те же не по-военному опущенные плечи, та же не то печальная, не то ироническая улыбка большого рта. Бедняга Матвей! Вот уж не сложилась у него жизнь! Так любил свою Валентину, так тосковал о ней в войну, когда они потеряли друг друга, так беззаветно был предан ей все эти годы непобедимой болезни – и так горестно-страшно три дня назад закончился его тихий, молчаливый подвиг.
Перебирая старые фотографии, Надя продолжала думать о Львовском. «А может быть, и к лучшему?» – мелькнула у нее мысль, от которой ей самой на секунду стало стыдно. И все-таки она не могла отделаться от ощущения, что горе утраты минует, а потом… мало ли… хоть на склоне лет Матвей может встретить тепло и заботу… Уж он-то заслужил и сам полон нерастраченных чувств. Только бы попалась хорошая, милая женщина, не балаболка вроде Маечки…
Надю кинуло в жар от того, с какой легкостью повторила она сама презрительную характеристику своей подруги. Вот так, наверное, и предают товарищей… Вокруг нее все еще лежали старые фотографии. А разве не предательство, что эти свидетели самых чистых, самых гордых дней ее жизни очутились на антресолях, в пожелтевшей, старой газете? Илья очень сердился, когда она сняла со стены вот эту, сделанную под Оршей в тысяча девятьсот сорок четвертом. Она уверила его, что расклеилась окантовка. Окантовка действительно расклеилась, но ведь, по правде, дело было не в этом. Просто Майка сказала, что это дурной вкус – развешивать старые фотографии по стенам – и за границей никто так не делает и что гораздо моднее прибить какую-нибудь легкую полочку и поставить на ней керамические игрушки – всяких там расписных петухов и баранов… Но почему же от одного взгляда на фотографии щемит сердце и в памяти поднимается то, чему сегодня трудно поверить? Неужели и в самом деле тут ее прошлое – ее, и Ильи, и комиссара Задорожного, и Мышки, и Львовского, и тысяч, тысяч других?
Ладно, как это говорится, в карете прошлого далеко не уедешь… Но у них у всех – у Задорожного, у Ильи, у Мышки, у Львовского – есть и настоящее и будущее, которое рождается именно их настоящим. Даже у мамы, которая в шестьдесят с лишним лет бежит по утрам в свой родильный дом, как будто там ее ожидают захватывающие новизной события. А у нее, у Нади?
Глупости, глупости! У нее есть сын, есть муж, дом, семья, о которой надо заботиться. И Майка тут вовсе ни при чем. Она перестала работать не из-за Майки, а из-за Петушка. Ей казалось вообще немыслимым рожать после того, как схоронили Алешу на далеком солдатском кладбище. Но Илья так хотел ребенка. Илья помешан на детях. А она сразу сказала: «Будет ребенок – брошу работу!» Кажется, он тогда не очень поверил. Ну что ж, она честно предупредила… Она искренне считала, что у работающих матерей дети безнадзорны.
Ну вот, бросила. А что вышло? По совести говоря, мало хорошего. Разбаловала Петьку. Прав был Илья, когда бушевал по поводу Петькиного хвастовства в музыкальной школе. Кое-что после этого Надя, конечно, исправила. Петька, как и она сама, очень чувствителен к насмешке. Есть в нем такая гордость: что угодно, только не быть смешным! А она после разговора Ильи со Светланой не раз и не два довольно беспощадно высмеивала Петушка. Входят с улицы в подъезд (а на улице солнце, благодать!), она испуганно предупреждает сына: «Вытри, вытри как следует ноги – ковры испачкаешь!» Он оторопел: «Какие ковры?» – «Как это – какие? У нас же вся лестница в шелковых коврах… Разве ты не видишь?» В другой раз на обед Нилушка испекла пирог с яблоками. А Надя потребовала, чтобы Нилушка открыла банку с майонезом и густо намазала Петину порцию. Нилушка ахает: «Ты, Надя, в уме ли? Это ж сладкий, с яблоками!» Но Надя и глазом не моргнула: «Конечно, с яблоками. И с майонезом. Любимый Петин торт!» И заставила бедного Петушка съесть все до крошки, как он ни давился.
Ну, не будет он теперь больше хвастаться несуществующими коврами и тортами, да разве в этом главное?
Главное! Неужели она утратила это главное? Но ведь главное – семья. Нельзя работать, не обкрадывая семьи. Вот первая жена Ильи работала и… потеряла мужа. И бывшая жена Геннадия Спиридоновича тоже. Сколько раз они обсуждали этот вопрос с Майкой…
Но почему же ей так хорошо было в доме у Задорожных, где работают оба? Почему она вытащила сегодня эти старые фотографии и не может оторваться от них? Почему в последнее время она со странным сожалением вспоминает о своей полузабытой профессии?
Может быть, и в самом деле попробовать…
Надя отодвигает ворох старых фотографий, вскакивает с тахты. Где у Ильи «Вестник хирургии» за нынешний год? Ага, вот там, в углу самой нижней полки. Она же сама отвела ему это темное, неудобное место. Надя присаживается на корточки, с трудом отодвигает стекло. Отчего это стекло идет так туго? Ах, да, конечно, давят верхние полки с этими нарядными подписными изданиями, за которыми Надя ревниво охотилась… Конечно, там есть нужные и хорошие книги. Но зачем, например, она выписала ярко-оранжевого Майн Рида, занимающего всю полку? И Элизу Ожешко? И даже Шиллера? Ведь, по совести говоря, ни она, ни Илья, ни мама, ни уж конечно Петушок ни разу не раскрыли ни одного из этих томов. Зато Майка завистливо спрашивала: «Неужели достала подписку на Шиллера? Молодец! Выглядит солидно, просто подарочное издание…»
Ну ладно, к черту Майку! Сейчас нужен «Вестник хирургии»… Ох, какая досада, есть только два номера – первый и второй. А должно быть минимум четыре – уже середина мая. Наверно, Илья утащил в больницу. Надо будет сказать, чтоб принес…
Надя вытаскивает январскую и февральскую книжки журнала, идет с ними к тахте. Так. О чем же тут пишут? Она нетерпеливо перелистывает одну страницу, другую, третью. У нее дикое ощущение, будто все это написано на чужом, малознакомом языке. Несколько ясных, понятных строк, а дальше – сплошная абракадабра. Даже читая протоколы хирургических обществ, она то и дело спотыкается. Что это за сосудистые протезы из полицитона и капроновой ткани? И почему они хуже каких-то гофрированных сосудистых протезов из лавсана? Как производится гофрировка этих протезов термическим способом при помощи токов высокой частоты? И при чем здесь хирургия? Это физика, химия, что угодно, только не медицина!.. Она читает дальше и обнаруживает, что это все-таки медицина! И именно хирургия. И что Институт переливания крови, оказывается, инициатор создания этих неведомых ей сосудистых протезов…
А Нилушка-то права: нельзя ее, Надю, дипломированного врача, близко подпускать к операционному столу. Она просто ничего не смыслит в современной хирургии. Пожалуй, сейчас фельдшер понимает больше, чем она. Та же Мышка, должно быть, отлично разбирается в этих капроновых и лавсановых протезах! А она, Надя, из капроновых изделий только и знает что блузки, чулки да шарфики…
В передней с автоматическим упорством звонит телефон. Отбросив журнал, Надя бежит туда:
– Слушаю!
– Господи, я думала, вас опять дома нет! – капризно восклицает Майка. – Кого это вы вчера хоронили?
– Жену… – Надя вдруг чувствует, что ей не хочется рассказывать подруге ни о Львовском, ни о его трагической судьбе, ни о самой Валентине Кирилловне. – В общем, одну знакомую Ильи.
– А-а… – равнодушно отзывается телефонная трубка; затем голос Маечки приобретает деловитость: – Сегодня просмотр французского фильма…
Надя еще не остыла от своих самокритических размышлений.
– Видишь ли, – колеблясь, начинает она, – я хотела кое-что почитать…
– С ума сошла! – Майка всерьез возмущена. – Я ей говорю – есть пропуска на просмотр французского фильма, а она – почитать! Завтра не успеешь?
Надя молчит. У нее смутное ощущение, что от ее ответа зависит нечто очень важное.
– Алло! Алло! – надрывается Маечка. – Ты что, обиделась?
– Почему – обиделась? Просто думаю… – вяло отвечает Надя.
– Да о чем ты думаешь?… Только оденься как следует. Там будет актриса, которая играет главную роль. И потом… тебе велел кланяться Аркадий Савельевич.
– Кто, кто?
– Аркадий Савельевич! – Маечка лукаво смеется. – Неужели не помнишь? Тот режиссер, с которым ты танцевала в новогоднюю ночь…
Надя оживляется:
– Где ты его видела?!
– Это я тебе расскажу по дороге. Значит, ровно в шесть у меня, договорились?
В голове Нади мелькает: сосуды из лавсана, сосуды из лавсана… Нет, все это слишком сложно. Она безнадежно отстала. И, честно говоря, у нее нет настоящей охоты нагонять. Недобро сжав губы, она со странной лихостью отвечает:
– Договорились.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
– Так что же именно вы намеревались сообщить? – спрашивает Роман Юрьевич.
Окунь сидит на кончике стула, подавшись всем телом вперед, с выражением крайней готовности на дряблом лице.
– Я полагал, Роман Юрьевич, что в связи с моей предыдущей информацией, которой интересовалась Таисия Павловна, у вас будут ко мне дополнительные вопросы.
Разговор происходит в райздраве, в кабинете Гнатовича. В том самом кабинете, где до возвращения Романа Юрьевича из дальних странствий Окунь чувствовал себя спокойно и уверенно и куда теперь он пробивался целую неделю, неутомимо названивая секретарю и осведомляясь, когда примет его заведующий райздравом. Вчера наконец последовал ответ: «Завтра в двенадцать». И нынче утром, едва появившись в отделении, он многозначительно объявил Гонтарю:
– Меня на двенадцать вызывает заведующий райздравом. Придется вам тут управляться самому.
– Об-бойдемся! – равнодушно ответил Наумчик.
И вот Окунь сидит лицом к лицу с Гнатовичем. Лимонно-желтая папка-портфель, которую он держит на коленях, мешает ему. Колени у Егора Ивановича толстые, круглые, ноги короткие, а брюшко изрядно выдается вперед. И при каждом движении Окуня папка-портфель норовит сползти на пол. Он судорожно подхватывает ее, водружает обратно, но через минуту все начинается сначала. Гнатович наконец замечает эти судорожные движения. Широкий письменный стол, на котором теперь нет вазы с цветами, но зато появились свежие медицинские журналы и последние книжные новинки, мешает Роману Юрьевичу разглядеть, почему Окунь поминутно дергается.
– Да что у вас там такое? – с легким раздражением спрашивает он.
– Портфель… то есть папка. В общем, скользит, – несколько смущенно отвечает Окунь.
– А-а! Так положите ее куда-нибудь, – говорит Гнатович и, пока Егор Иванович неуверенно оглядывается, показывает: – Ну хоть сюда, на стол, положите. Этак же разговаривать невозможно.
Окунь торопливо кладет свою папку возле телефона и облегченно вздыхает:
– О чем, бишь, мы?..
– Я вас спросил, зачем вы добивались приема, – поблескивая очками, сухо напоминает Гнатович. – А вы, оказывается, ожидаете каких-то вопросов от меня!
– Я думал…
– Вы уже сказали все, что думали. Или не все?
– То есть… когда сказал? – теряется Окунь.
Он совсем иначе представлял себе эту встречу. Не может быть, чтобы Таисия Павловна не объяснила Гнатовичу о доброхотных и неофициальных сведениях по поводу больницы, которые неизменно поставлял ей Егор Иванович. Не может быть, чтоб она не ознакомила заведующего райздравом с характером этих сведений. И уж конечно, по мнению Окуня, не может быть, чтобы Роман Юрьевич не нуждался в такой исчерпывающей информации.
– Значит, не все? – задумчиво повторяет Гнатович, поглаживая усы и забирая в кулак бородку. – Так, так. Ну, попробуем выяснить некоторые дополнительные вопросы… Давно вы знаете Мезенцева?
– Помилуйте! – расплывается в лучезарной улыбке Егор Иванович. – Кто же из советских хирургов не знает уважаемого Федора Федоровича?
Приторные интонации Окуня вызывают у заведующего райздравом такое чувство, будто он по ошибке хлебнул неразбавленного сиропа.
– А лично давно знакомы?
– Лично? – Егор Иванович чуть-чуть настораживается: черт его знает, этого Фэфэ, он ведь за границей, мало ли что может быть… Надо держать ухо востро.
– Да, да, лично! – нетерпеливо говорит Гнатович.
– Лично – с момента прихода в больницу, – четко отвечает Окунь.
– Вот как? – Роман Юрьевич отпускает бородку. – И за столь короткое время успели сблизиться?
«Нет, нет, явно он там что-то натворил!» – быстро соображает Окунь и с коротким смешком переспрашивает:
– Сблизиться?.. Не такой человек Мезенцев, чтобы с кем-нибудь сближаться! Вежлив – не спорю. Но всех держит на космическом расстоянии.
Гнатович снимает очки и начинает массировать переносицу. Случайно или не случайно, лицо его прикрыто рукой.
– Однако вы нашли путь к сердцу уважаемого профессора?
Теперь Егор Иванович окончательно убежден, что от Мезенцева лучше отмежеваться.
– Где уж нам! – обиженно качает он головой, и вдруг мстительная идейка осеняет его. – Я для Мезенцева ноль без палочки. Если он кого и выделял в больнице, то это Рыбаша. Ну, и… Львовского, – на всякий случай добавляет он.
– М-м-мда… – тянет Гнатович; он уже надел очки и, перегнувшись через ручку кресла, достает что-то из правой тумбы своего широкого и тяжелого письменного стола. Егор Иванович видит только его затылок и плечи. – М-м-мда… значит, выделял Рыбаша и Львовского? А гонорары для него все-таки вы получали?
Гнатович уже выпрямился. В руках у него лимонная папка-портфель, точно такая же, как та, с которой пришел Окунь. Но Окунь ничего не замечает, кроме устремленных на него в упор поблескивающих стекол очков.
– Что?! – в непритворном ужасе шепчет он и чувствует капельки пота, выступившие на лбу; впрочем, через секунду голос возвращается к нему: – Какие гонорары, Роман Юрьевич?
– Ну как это какие? Профессорские. По две тыщонки за операцию, – насмешливо объясняет Гнатович.
– Понятия не имею! – восклицает Окунь, спрашивая себя: «Какая сволочь продала?»
– Уж будто никакого понятия? – почти благодушно посмеивается Гнатович.
Он тоже положил свою папку на стол возле телефона и откидывается на спинку кресла с таким видом, словно разговор только начинается.
Но в это мгновение приоткрывается дверь. Девушка-секретарь просовывает свою стриженую головку:
– Леонид Антонович звонит. Что ответить?
Окунь знает, что первого секретаря райкома зовут Леонидом Антоновичем.
Гнатович молча протягивает руку к трубке, но шнур придавлен обеими папками, и от нетерпеливого рывка портфели соскальзывают вниз, застревая в узенькой щели между боком стола и окном.
Пыхтя, Окунь старается вызволить обе папки. Однако у него слишком толстые и короткие руки, да и папки, видимо, заклинило, необходимо хоть на сантиметр отодвинуть стол.
– Слушаю, – говорит тем временем Гнатович. – Уже собрались?.. Сейчас приду.
Он кладет трубку на аппарат и, отстранив Окуня, сам одну за другой выуживает обе папки.
– Как жаль, что мы не успели… – сдавленно начинает Егор Иванович.
Гнатович берет свою папку, которую выудил первой, и мимоходом советует:
– А вы пока постарайтесь припомнить… насчет гонораров. Вам это скоро понадобится.
Когда Гнатович входит в кабинет секретаря райкома, все уже в сборе – председатель райисполкома Иннокентий Терентьевич, Степняк, Лознякова и Бондаренко.
Леонид Антонович, не прерывая тихого разговора со Степняком и Лозняковой, делает Гнатовичу приветственный знак и показывает на кресло возле своего стола. Секретарь райкома – еще молодой, темноволосый человек, ему лет тридцать восемь – сорок. Он невысок ростом, у него быстрые, но не резкие движения, спортивная фигура. Его легко представить себе на теннисном корте, отбивающим трудный мяч. Грузный, бритоголовый Иннокентий Терентьевич кажется куда старше. Внешне они выглядят полной противоположностью друг другу. Но в районе знают, что до войны оба учились в автодорожном институте, что с пятого курса оба ушли добровольцами на фронт: Иннокентий Терентьевич – в инженерные части, а Леонид Антонович – радистом на подводную лодку; что после войны восстанавливали разрушенные города: один – на Украине, другой – в Белоруссии, а несколько лет назад жизнь свела их здесь, в Москве, в одном районе. И отношения у них наилучшие, хотя по характерам, по манере работать, даже по вкусам и наклонностям это люди совершенно разные, действительно не похожие друг на друга.
У Иннокентия Терентьевича есть известная всем слабость: дорожные работы. Это – дань прошлому. Он до сих пор в глубине души грустит, что ему не удалось стать настоящим специалистом в той области, которую выбрал в юности. И очень ревниво относится к мостовым в «своем» районе. Поэтому сейчас он довольно бесцеремонно перебивает тихий разговор Леонида Антоновича со Степняком и Лозняковой:
– Ну что, товарищ главврач, доволен скатеркой, которую мы тебе настлали?
– Какой скатеркой? – не понимает Илья Васильевич, мысли у него крутятся совсем в другом направлении.
– Какой, какой! – сердится Иннокентий Терентьевич. – Улицу-то твою небось выутюжили до блеска?
– А-а! – спохватывается Степняк. – Да вроде ничего теперь, только ведь еще не кончили.
– Как это не кончили? Мне сегодня дорожники докладывали: работы завершены полностью и даже на день раньше срока.
– По-моему, не кончили, – повторяет Степняк. – У больницы действительно все заасфальтировано, а подальше, к переезду, вчера еще и траншея не была зарыта.
– Чепуха! У тебя, брат, устарелая информация. Все заделано до зеркальной гладкости! – Иннокентий Терентьевич самодовольно усмехается. – Поедешь обратно – не забудь полюбоваться.
– Приступим к делу, товарищи? – чуть повышая голос, говорит секретарь райкома. – А то ведь нынче день субботний, короткий, многие, вероятно, за город собираются.
– Кому – за город, а кому и в городе занятий хватает, – ворчливо отзывается Иннокентий Терентьевич. – Мне хоть умри, а надо съездить в квартал новых домов: оттуда сигнал за сигналом, что дома новые, а дороги непроезжие…
Все переглядываются, гася мимолетные улыбки: председатель райисполкома сел на своего любимого конька.
Но секретарь райкома твердой рукой направляет беседу в нужное русло: обсуждается письменное заявление главврача больницы-новостройки по поводу приказа по райздраву, изданного и подписанного еще в апреле Таисией Павловной Бондаренко.
У Таисии Павловны сегодня на редкость слинявший вид. Куда девалось ее обычное оживленное щебетанье, где кокетливые улыбки и многозначительные взгляды?.. Таисия Павловна сидит чуть-чуть в стороне, на диване, нахохлившаяся и сумрачная. Обсуждение приказа не сулит ей ничего приятного. Придется признать, что с приказом она несколько поторопилась. И хорошо еще, если дело ограничится только этим. Гнатович проторчал целый день в больнице и вернулся очень довольный нововведениями Степняка. И о врачах отозвался хорошо. Обо всех, кроме Окуня. Когда она, Таисия Павловна, сказала, что сама направила его в больницу, Гнатович ответил: «А я думал, вы разборчивее!» Не слишком ли она, в самом деле, доверяла Егору Ивановичу? Как бы это теперь не обернулось против нее…
– Предлагаю принять такой порядок, – слышит Таисия Павловна голос секретаря райкома, – сначала обсудим те общие вопросы, которые затрагивает заявление товарища Степняка, а потом уже перейдем к делам персональным.
Обсуждение длится долго, гораздо дольше, чем предполагала Бондаренко. К ее изумлению, и «дед» (так называет она мысленно Гнатовича), и Леонид Антонович, и даже скуповатый (это свойство председателя исполкома известно всему району) Иннокентий Терентьевич признают, что типовая больничная смета не отвечает современному уровню медицины и что Степняк справедливо требовал ее пересмотра. Затем начинается раздражающий Таисию Павловну разговор о мелочной опеке райздрава, о расширении прав главного врача, о доверии, которого он фактически был лишен. С ума он сошел, этот Степняк, что ли?! Разве она могла допустить, чтобы без согласования с нею передвигали в больнице врачей, премировали каких-то санитарок и сестер, устраивали семинары для повышения их квалификации или покупали неизвестные ей аппараты? Этак, пожалуй, можно договориться до того, что она, Таисия Павловна, вообще была не на месте…
Пока Таисия Павловна размышляет о том, что лично для нее означает обсуждение этих «общих» вопросов, разговор становится все шире. Вот уже неизвестно откуда взялась идея, что при больнице должна быть развернута поликлиника и что вторую очередь строительства, запроектированную еще в прошлом году, необходимо вести с учетом этой будущей поликлиники. «Бред! Бред! – мысленно восклицает Таисия Павловна. – Это же гораздо труднее для руководства…»
– Это гораздо больше приблизит районную медицину к людям, населяющим наш район! – слышит она убежденный голос Степняка. – Если человек, обратившийся в поликлинику, в случае необходимости может быть немедленно госпитализирован, хотя бы для всестороннего обследования, если врачи поликлиники смогут сами наблюдать его в стационаре, то насколько же действеннее станет наша помощь!
– А как вы представляете себе это практически? – раздается сочувственно-заинтересованный вопрос Леонида Антоновича.
И Степняк начинает развивать какие-то планы, тут же на большом блокноте рисует схему здания, объясняет, приводит примеры, ссылается на опыт бывшего участкового врача Лозняковой.
– Сколько должна стоить такая штуковина? – спрашивает Иннокентий Терентьевич.
Называют цифры, спорят о том, нужны или не нужны такие-то отделения, опять говорят о действенной помощи людям, о доверии людей… Каких людей? При чем здесь доверие? «Дед» после этой поездки совсем с ума сошел, только и рассуждает о праве врача на риск, о самоотверженности медиков, о врачевании подлинном и показном. Откуда это все? Годами устанавливались известные порядки, и не нам их менять. Прикажут сверху, спустят установку – тогда и будем думать, а самим лезть на рожон – донкихотство! Кажется, Роман Юрьевич не мальчишка, что же он молчит? То есть он как раз не молчит, он прямо поддерживает этого сумасброда и выскочку…
У Таисии Павловны разболелась голова, она больше не к состоянии слушать беспочвенные фантазии. Сейчас она вмешается и спросит: «Есть тут хоть один здравомыслящий человек? Нужно же смотреть на вещи трезво, – скажет она, – никто нам не позволит…»
– Допустим, мы решим так, как вы предлагаете, – задумчиво говорит Леонид Антонович, – допустим, вторая очередь строительства больницы, которая должна начаться в конце июня, будет вестись в расчете на присоединение поликлиники. Но ведь строителям в таком случае нужно продумать очень многое вместе с медиками. Правильно?
– Правильно, – Степняк энергично кивает.
– Это ляжет на вас и на ваших товарищей. И ответственность за результат тоже.
Секретарь райкома испытующе смотрит на Степняка.
– А я не привык пугаться ответственности, – почти грубо отвечает Степняк.
Таисия Павловна не выдерживает.
– Как можно, – нервно вмешивается она, – как можно даже теоретически обсуждать такие… идеи без согласования с горздравом?!
Леонид Антонович с любопытством оборачивается к Бондаренко. С легкой улыбкой он объясняет:
– Теоретически, может быть, и нельзя. Но мы рассуждаем, видите ли, вполне практически. Мы рассуждаем, как наиболее целесообразно использовать отпущенные нам средства на вторую очередь строительства больницы. Как сделать, чтобы людям, которых мы призваны обслуживать, было лучше.
Он объясняет очень вежливо и терпеливо.
– Неслыханно! – восклицает Бондаренко и прижимает пальцы к вискам.
Смуглое лицо Леонида Антоновича как бы твердеет.
– Неслыханно – что? Что именно, по-вашему, неслыханно? – переспрашивает он. – Думать о том, чтобы людям было лучше?
И, не ожидая ответа, секретарь райкома отворачивается.
Таисия Павловна забивается в угол дивана.
А через час она уже и не думает о донкихотских планах по поводу второй очереди строительства. Что там планы, когда ей прямо в лицо сказали: «Вы не справились с порученной вам работой…»
Ее приказ отменен по всем пунктам. Ее ссылки на поступившие в райздрав жалобы, ее почти истерическое возмущение по поводу пресловутой «смерти на операционном столе» приняты до странности холодно.
– Кто кляузничал? – упрямо допытывается Гнатович. – Окунь, что ли? Так его же на порог больницы нельзя было пускать. Вот тут мы запишем Степняку за мягкотелость…
– Записывайте, – соглашается Степняк, – это хоть за дело.
– Люблю самокритичных товарищей, – усмехается секретарь райкома.
– Чего уж! – вздыхает Степняк. – Когда я увидел заявление этого мошенника Расторгуева… И все-таки поверить не могу, что Мезенцев брал взятки.
– Какие взятки?! – вскрикивает Бондаренко. – Клевета! Гнусная клевета на старого, уважаемого ученого!
– Хотел бы, чтобы это оказалось клеветой, – грустно говорит Роман Юрьевич, Бондаренко окончательно потеряла самообладание.
– Но откуда вы взяли… – она чуть не плачет.
– Да, вы же еще не знаете! – Гнатович наспех рассказывает суть дела.
– Поверили заявлению какого-то жулика? Роман Юрьевич, вы ли это?
Бондаренко дерется за Мезенцева горячее, чем за самое себя. Мезенцев – ее гордость. Мезенцева достала для больницы она. И никто не виноват, что у него начали дрожать руки… Нет, Мезенцева она не уступит!
– Да вы прочтите, прочтите это заявление, – говорит Гнатович, – любопытнейший документ, я даже оставил себе копию…
Он быстрым движением открывает «молнию» на своем лимонном портфеле и, заглянув внутрь, застывает в безмолвном изумлении.
– Что там еще? – недовольно спрашивает Иннокентий Терентьевич; он давно уже поглядывает на часы, но уйти, пока разбирается эта история, нельзя.
– Это не моя папка! – с остолбенелым лицом сообщает Гнатович и вытряхивает содержимое лимонного портфеля прямо на стол Леонида Антоновича.
Пухлая, перетянутая аптекарской резинкой записная книжка. Розовая пластмассовая коробка для бутербродов. Какие-то сшитые канцелярской скрепкой, довольно потрепанные бумажки. Футляр с очками. И – что вызывает крайнее удивление всех присутствующих – три сберегательные книжки.
– Сейчас мы выясним, чье это имущество! – говорит Гнатович.
Он решительно подвигает к себе сберкнижки, открывает первую, затем вторую, третью. У него по-прежнему озадаченный вид.
– Чьи же? – спрашивает Степняк.
– Безымянные. На предъявителя… – начинает старик и вдруг, стукнув кулаком по столу, кричит: – Все ясно! Папка эта окуневская!
И торопливо рассказывает, что произошло в его кабинете, когда позвонил Леонид Антонович.
– Да вот и доказательство, – подтверждает Степняк, перелистывая сшитые скрепкой бумажки. – Это все копии его заявлений вам, Таисия Павловна. Значит, по всем правилам, с копиями, писал… свои донесения! – с издевкой добавляет он.
У Бондаренко подавленный вид.
– Послушайте-ка, а ведь, пожалуй, эти сберкнижки – реабилитация Мезенцева! – задумчиво говорит Роман Юрьевич, нещадно тиская в кулаке свою бородку. – Глядите, товарищи! Окунь, видимо, брал за профессора. Откуда иначе у этого прохвоста такие… регулярные доходы?
Сберкнижки переходят из рук в руки. Все они новенькие, одна открыта полгода назад, двум другим еще нет и трех месяцев. Все выданы разными сберкассами, в разных районах. И в каждой только взносы – по две тысячи, реже по полторы.
– Со скидкой случалось работать, – отталкивая сберкнижки, гадливо замечает Гнатович. – Сначала, значит, осторожненько пробовал, а потом вошел во вкус. Смотрите по датам…
– Сколько же тут всего? – деловито интересуется Иннокентий Терентьевич и, быстро прикинув, объявляет: – Сорок тысяч, как копеечка. Ох и сволочь!
Все молчат. Лознякова и Степняк пришиблены больше всех.
– Дело уголовное, и этот негодяй ответит по суду, – медленно говорит Леонид Антонович; он встал из-за стола и ходит по кабинету. – Но вы-то, вы-то, товарищи? Как вы могли прохлопать? Руководители! Коммунисты!
Отвечать нечего. Степняк остервенело трет ладонью подбородок. Юлия Даниловна сидит неподвижно, плечи ее опущены, шрам на щеке вдруг стал заметнее. Она с трудом разжимает губы:
– И мы ответим за слепоту.
Степняк кивает. Этот короткий кивок стоит ему огромных усилий. Он всегда считал себя неплохим руководителем. Смелым. Опытным. Проницательным. А выясняется, что его обвели вокруг пальца. Как это могло случиться? Он вспоминает появление Окуня за день до открытия больницы. Вспоминает, как тот твердил на каждом шагу: «Таисия Павловна, Таисия Павловна…» Как с ходу взялся устранить неполадки с отоплением (и что из этого вышло!). Как выступал на партийном собрании о призвании медика. Как вечно занимался подсиживанием Рыбаша, наушничая, кляузничая. Как, наконец, погано вел себя после операции Фомичевой. У Степняка сжимаются кулаки: «Слепец я, слепец, ничего не видел!»
