Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
– Вы живы? – весело осведомляется Бондаренко.
– Мезенцев будет у нас консультировать? – все еще не веря услышанному, спрашивает Степняк.
– Мезенцев будет штатным работником вашей больницы! – торжествующе объявляет Таисия Павловна и, понимая, как ошеломлен Степняк, переходит на доверительный тон: – Ну, слушайте, я вам кое-что объясню. Его институт вместе с клиникой перебазируется на периферию. Между нами – к черту на кулички. Это решение очень высоких инстанций. А Мезенцев коренной москвич и не имеет ни малейшего желания менять местожительство. На шестьдесят шестом году жизни это в самом деле нелегко, – Таисия Павловна почему-то вздыхает. – В общем, сложилось так, что нам удалось перехватить его для вашей больницы. Понимаете, как вам повезло?
– Понимаю… – растерянно бормочет Степняк. – Значит, Мезенцев будет главным?
– Упаси боже! – слышно, что Таисия Павловна искренне негодует. – Неужели вы считаете меня способной на такой подвох? Да сам Мезенцев ни за что не согласился бы на главного… У вас же намечены два хирургических отделения. Первое возглавит Мезенцев, второе – ваш Рыбаш. Выдвижение молодых кадров, здоровое соревнование и так далее… Вы слушаете?
– Да, – говорит Степняк и от души благодарит: – Да, Таисия Павловна, это действительно дорогой подарок!
Бондаренко довольна:
– Вот видите, товарищ Степняк, я знала, что мы отлично сработаемся.
4
В четверть одиннадцатого они приезжают. Грузный, с тяжело нависшими веками и короткой шеей председатель райисполкома; белесый, с расчесанными на пробор редкими волосами, в модных очках со светлой оправой представитель горздрава, высокий, с сухим, аскетическим лицом Мезенцев. У Мезенцева крупная, красивая, совершенно седая голова, коротко подстриженные виски и очень черные брови под светлыми, насмешливо-проницательными глазами. Степняк видел Мезенцева в военные годы, на всесоюзном совещании хирургов. Тогда волосы у него были еще совсем темные, с легкой проседью, и эти черные брови не так выделялись на лице.
В строгом черном костюме, вырезанном как фрак, и белой блузке с пуговками-бриллиантиками, Таисия Павловна похожа на дирижера. Она и в самом деле упоенно дирижирует всей церемонией. Знакомит Степняка с приехавшими, говорит несколько слов о каждом из присутствующих врачей, мягко командует порядком представления и, наконец, улыбнувшись председателю райисполкома, объявляет:
– Иннокентий Терентьевич очень торопится. Да и товарищ Белявский (она делает легкий жест в сторону представителя горздрава) тоже. Так что покажите нам коротенько ваш дворец, а уж потом мы с Федором Федоровичем, – тут Бондаренко кладет пальцы на рукав Мезенцева, – досконально познакомимся со всем и со всеми…
Степняк покорно склоняет голову. При выходе из кабинета тетя Глаша поджидает приехавших с новенькими, подкрахмаленными халатами. Иннокентий Терентьевич с трудом влезает в поданный ему халат. Таисия Павловна забывает застегнуть свой. Зато Мезенцев аккуратно и неторопливо застегивает все пуговицы, даже на обшлагах. Белявский деловито спрашивает:
– Где брали халаты?
– Шили в ателье нашего района, – поспешно отвечает Бондаренко.
Ритуал соблюден. Четверо приехавших в сопровождении Степняка начинают обход.
Лознякова что-то шепчет Рыбашу и Гонтарю, и оба незаметно отстают от процессии. Зато Окунь, раскрасневшийся и хлопотливый, все время держится поблизости от Бондаренко и старается завладеть вниманием председателя райисполкома.
– Рентгеновский кабинет, – щелкая выключателем, бесстрастно поясняет Степняк и вскользь добавляет: – Пришлось пробивать стенку, чтобы соединить с приемным отделением.
Мезенцев понимающе одобряет:
– Очень правильно сделали. Типовые проекты этого не предусматривают.
Белявский сдвигает брови:
– Вы, Федор Федорович, сообщили бы нам свои соображения.
– Уже писал, и не раз, – суховато говорит Мезенцев.
В столовой председатель исполкома недовольно рассматривает легкие плетеные стулья, по четыре вокруг каждого столика.
– Роскошничаете, – цедит он, – можно бы обойтись табуретками.
Степняк порывается что-то сказать, но Мезенцев опережает его:
– Напрасно считаете это роскошью. За едой человеку надо сидеть удобно. Особенно больному человеку.
– Вам виднее, конечно… – Иннокентий Терентьевич обрывает фразу и бросает взгляд на круглые электрические часы.
– Кухню показывать? – спрашивает Степняк.
– Нет уж, давайте сразу операционную и что у вас там еще?
Идут к лифту. На площадке поджидает завхоз Витенька. Он отчаянно шепчет Степняку:
– Скажите ему про уголь – ведь так и не завезли, гады.
Степняк кивает. Теперь ясно, почему его все время знобит: температура, видимо, падает.
На председателе райисполкома под добротным пиджаком теплый, ворсистый джемпер. На Мезенцеве тоже что-то в этом роде. А как, интересно, чувствует себя Бондаренко в своем костюмчике с нейлоновой блузкой?
Степняк осторожно косится на Таисию Павловну: так и есть, покрытый слоем пудры остренький носик посинел, и она все время подносит к нему надушенный носовой платочек. «Вот схватишь насморк, тогда зашевелишься!» – злорадно думает Степняк.
– А как все-таки будет с углем, товарищи? – громко спрашивает он.
– Сейчас маленькая заминка, после праздников подвезут, – строго говорит Иннокентий Терентьевич.
– Тогда и открываться надо было после праздников, – не унимается Степняк.
Бондаренко твердо вступает в разговор:
– Открытие сегодня, как сказано. А с углем… ничего, дотянете как-нибудь.
Степняк понимает, что спорить бесполезно, и стискивает кулаки в карманах халата.
В коридоре терапевтического отделения на окнах цветы в горшках и веселые светло-зеленые полотняные шторы.
– Сразу чувствуется женская рука, – галантно поклонившись Лозняковой, встречающей их возле ординаторской, говорит Мезенцев.
– Женские руки, – подчеркнуто поправляет Юлия Даниловна. – Цветы принесли общественницы района, а занавески покрасили зеленкой наши сестры, – она оборачивается к стайке молоденьких девушек, толпящихся за ее спиной.
– Как трогательно! – роняет Мезенцев.
Непонятно, смеется он или серьезен. Вид у него невозмутимый.
Операционная. Председатель райисполкома впервые проявляет заметный интерес. Ни на кого не глядя, он задает несколько вопросов. Степняк предоставляет отвечать Рыбашу. Тот коротко и неохотно дает пояснения. Окунь назойливо вставляет свои шуточки. И снова Мезенцев разряжает атмосферу.
– Отличный рефлектор, – говорит он. – И стол хорош. С выставки?
– Ага! – радостно подтверждает Рыбаш. – Буквально из горла пришлось выдирать.
Председатель райисполкома снова смотрит на часы.
– Мне пора, – объявляет он, – могу подкинуть вас, товарищ Белявский.
Оба наскоро прощаются, и Степняк идет провожать их к лифту.
– Ну что ж. В добрый час! – говорит на прощание Белявский.
– Да, да, – рассеянно отзывается Иннокентий Терентьевич. – Это хорошо, что не нарушили сроков.
Когда Степняк возвращается в операционную, он застает там только Рыбаша и Мезенцева. Мезенцев с удовольствием рассматривает хозяйство Машеньки Гурьевой. Остальные ушли в перевязочную. Басок Окуня доносится между всплесками смеха Таисии Павловны. Гонтаря вообще не видно.
– Где ваш Наумчик? – спрашивает Степняк.
Рыбаш увлечен разговором с Мезенцевым. Они рассуждают об аппаратах для наркоза. Отвечает Машенька Гурьева:
– Наум Евсеевич пошел в котельную.
– Это еще зачем?
– Так ведь температура падает. А товарищ Бондаренко сказала, что после двенадцати начнут привозить больных.
– В такую холодину? – Степняк бледнеет от злости.
– Сообщено на центральный эвакопункт, что сегодня больница сможет принять двадцать – тридцать человек.
– А Окунь? Он же взялся уладить с истопниками.
Гурьева поднимает глаза и в упор смотрит на Илью Васильевича:
– Он и уладил на сутки. Поставил им пол-литра и распорядился, чтоб жгли – не жалели. Вот они и сожгли все, что было, осталась одна угольная пыль.
– Кто вам сказал?!
– Сам Окунь объяснил, что к приезду начальства все будет в порядке.
– Показуха проклятая! – шипит Степняк и чуть не бегом направляется в перевязочную.
В коридоре его перехватывает одна из молоденьких сестер:
– Товарищ Степняк, привезли!
У девушки испуганный вид.
– Что – привезли?
– Ущемление грыжи и острый аппендицит. Доктор Львовский звонил из приемного. И еще в терапию с инфарктом…
5
Позже Степняк признался Лозняковой, что в истории с углем был больше всех виноват он сам. Поверил обещаниям райздрава, что уголь завезут, приказал Марочкину, чтоб тот – кровь с носу! – реализовал наряд, и окончательно успокоился, когда Окунь взялся «уладить дело» с истопниками. А надо было самому, самому проследить до конца.
Но все эти самокритические соображения пришли позже. А в тот трудный день он сначала наорал на завхоза Витеньку и на Окуня, а затем разругался с Рыбашом и Бондаренко. Хуже всего было то, что из трех доставленных скорой помощью больных двум действительно требовалось срочное хирургическое вмешательство. Одна из них была совсем девочка, школьница лет пятнадцати-шестнадцати, большеротая, с круглым, как пуговка, распухшим от слез носом. С нею была мать – высокая, худая, черноволосая и черноглазая, стрелочница трамвая, в потрепанной форменной шинели с металлическими пуговицами. Девочке стало плохо еще ночью, «живот разболелся», – пояснила мать, но дома не было ни грелки, ни касторки, а матери надо было в четыре утра заступать на смену. Она ушла, пообещав девочке, что отпросится пораньше. Вернулась она к девяти утра, как только диспетчер нашел ей замену. Девочка плакала от боли, металась по кровати и была вся горячая. Мать кинулась в соседнюю квартиру за градусником. Температура оказалась тридцать девять и восемь. Из той же соседней квартиры по телефону вызвали неотложку.
– Такая молоденькая врачиха приехала, – говорила мать, – а разобралась сразу. «Аппендицит, – сказала. – Срочно в больницу». И все, знаете, сама сделала, не ушла, пока нас не отвезли…
Девочка опять громко заплакала, и мать кинулась к ней:
– Ну, Валенька, Валюша, ну что ты, доченька? Сейчас доктора все сделают… Ты и не почувствуешь ничего. Зине нашей прошлый год делали – она и мигнуть не успела…
Мать целовала и гладила свою Валюшу, искоса поглядывая на Львовского и Степняка, который спустился в приемное отделение.
Вторая больная, седенькая, плохо одетая старушка в теплом пуховом платке на голове, скорчившись, сидела на диванчике и тихо стонала. Рядом с ней топтался полный, выхоленный, в отличном демисезонном пальто мужчина. У него было умное, доброе лицо, но сейчас он выглядел пришибленным и растерянным.
– Мать? – спросил Степняк.
– Нет, нет… – засуетился мужчина и торопливо, словно боясь, что его не дослушают, назвал свою фамилию.
Фамилия была известная, Степняк тотчас вспомнил, что не раз видел это лицо на экранах и в телевизоре. Артист продолжал:
– Это Дуняша, то есть Евдокия Никифоровна. Она у нас уже почти тридцать лет. Хозяйка, домоправительница, добрый гений… В прошлом году умерла моя жена, и если б не Дуняша… – Артист откровенно всхлипнул. – Мы с Дуняшей теперь только вдвоем, да еще пес Фимка… Три дня назад Дуняша почувствовала себя плохо, слегла и ни за что – понимаете! – ни за что не давала вызвать доктора. Три дня не пила, не ела. «Умираю, говорит, Иван Федотович…» А сегодня я решился, вызвал неотложку. Приехал врач, мужчина. Она показываться не хочет. Еле уломали. И вот – ущемление грыжи. Говорят, необходима немедленная операция…
Старушка замотала головой.
– Дуняша, милая, раз нужно, так нужно, – склоняясь к старушке, жалобно сказал артист. – А я к вам ходить буду, голубчик, принесу все, что хотите…
– Да бог с вами, Иван Федотыч, ничего я не хочу, – заплакала старушка, – дали б умереть спокойно, Христом-богом прошу…
Степняк отвернулся к Львовскому, сказал ему что-то вполголоса и, забыв о лифте, через три ступени побежал по лестнице наверх. На площадке второго этажа его остановила Лознякова:
– Все в вашем кабинете, идите туда.
– Необходимо срочно делать две операции!
– Знаю. Сейчас распоряжусь у себя в отделении и тоже приду.
Степняк вошел в свой кабинет в ту минуту, когда Рыбаш в состоянии крайнего раздражения размахивал настенным градусником перед лицом Бондаренко:
– Вы убедились?! Двенадцать по Цельсию!
– Андрей Захарович, – с ходу сказал Степняк, – вам надо в операционную. Девочку с гнойным аппендицитом…
– Девочку, мальчика! – закричал Рыбаш и снова взмахнул градусником. – В этой арктической температуре можно оперировать только белых медведей!
– А оперировать придется! – Бондаренко вырвала градусник из рук Рыбаша. – Или вы предпочитаете, чтобы открытие новой больницы было ознаменовано двумя летальными исходами?
– А вы добиваетесь, чтобы двое соперированных больных тут же, на столе, наверняка схватили пневмонию?
При небольшой доле воображения Бондаренко и Рыбаша можно было принять за бойцов на ринге – они буквально наскакивали друг на друга. Краем глаза Степняк заметил, как осторожно, на цыпочках, отступает к двери Окунь и как Гонтарь с несчастным лицом отчаянно шевелит губами, силясь победить приступ заикания:
– Н-надо н-немедленно п-переотправить их в другую больницу!
– Ни в коем случае! – Бондаренко даже пристукнула каблучком. – Оперировать – и все.
– Я лично оперировать отказываюсь! – Рыбаш повернулся спиной к Таисии Павловне и уселся на диван.
– А я отказываюсь понимать, что здесь происходит! – Таисия Павловна негодующе оглянулась на Степняка. – Слышали тут когда-нибудь о долге врача? О производственной дисциплине?
Степняк ответить не успел. Его опередила Лознякова, тихо появившаяся в кабинете. Как всегда негромко и буднично, она предложила:
– Есть выход, товарищи, В нашем районе имеется завод, выпускающий электроприборы. Там делают отличные переносные камины. Нужно немедленно достать у них – хоть в долг – штук десять этих каминов…
Мезенцев, упорно разглядывавший что-то за окном, с любопытством оглянулся:
– Дельная мысль. И если уважаемая Таисия Павловна сама попросит директора о таком небольшом одолжении, я уверен…
Он не договорил, округлым жестом приглашая Бондаренко к телефону. Таисия Павловна положила наконец градусник и потянулась к телефону. Но тут же, сморщившись, опустила трубку.
– Пока дозваниваешься… Нет, я просто съезжу и сама привезу эти камины! – Она выпрямилась и с видом мученицы добавила: – Все самой… все надо самой! Ни на кого нельзя положиться!
С гордо поднятой головой она вышла из кабинета, распахнув настежь дверь. В коридоре топтался Окунь.
– Разрешите, я с вами? – умоляющей скороговоркой сказал он. – Как же вы своими ручками?! Тяжесть такая…
– Идемте, – милостиво согласилась Бондаренко. – Хоть один мужчина нашелся…
Рыбаш коротко хохотнул:
– Муж-чи-на!
Распахнутая Таисией Павловной дверь медленно, беззвучно закрылась. Степняк яростно тер левой ладонью подбородок.
– А они греют, эти камины?
– Греют, греют, – заверила Лознякова. – Штук пять – в операционную, остальные – в палаты.
– Все равно не буду оперировать! – стукнув кулаком по спинке дивана, вдруг снова выкрикнул Рыбаш. – Это же черт знает какая кустарщина… В Москве, в пятьдесят девятом году…
– Ладно, слышали! – грубо прервал Степняк. – Хотел бы посмотреть на вас во фронтовой обстановке!
Казалось, Рыбаш только и ждал этого возражения.
– Война кончилась четырнадцать лет назад. И если вам угодно утешаться фронтовыми воспоминаниями…
– Два неотложных случая в приемном отделении – это вы понимаете?
Мезенцев подошел к спорящим.
– Я думаю, молодой коллега прав в одном, – неторопливо, словно начиная лекцию, обратился он к Степняку: – в таком возбужденном состоянии оперировать не следует. Аппендицит и грыжу, если вы не возражаете, я соперирую с товарищем… – он вопросительно взглянул на Гонтаря.
– Гонтарь, – хрипло, как в первый день появления в больнице, подсказал тот.
– Именно, именно! – Мезенцев, улыбаясь, кивнул. – Ужасная память на фамилии, прошу не обижаться… Может быть, вы, товарищ Гонтарь, предупредите сестру, чтобы готовилась к операциям?
Гонтарь растерянно оглянулся на Рыбаша. Тот, отвернувшись, барабанил пальцами по колену.
– Идите, Наумчик, – посоветовала Лознякова. – Завод рядом, Таисия Павловна вернется быстро.
Степняк шумно высморкался и уселся за свой стол:
– Не так рассчитывал я открывать больницу…
Гонтарь вдруг обрел дар речи. Уже из коридора, заглянув на мгновение обратно в кабинет, он неожиданно весело и легко сказал:
– А ч-что? И очень хорошо о-откроемся! Если бы вы в-видели, в к-каких условиях я начинал на Куйбышевской ГЭС… Там т-тоже привезли двух сразу. Производственные травмы. Представляете?… А я один, и н-надо…
Он смутился, поймав любопытно-насмешливый взгляд Мезенцева, и отступил в коридор.
– Потом обязательно расскажете! – крикнула ему вдогонку Лознякова и в наступившей тишине задумчиво спросила: – Каждый, наверное, помнит первую операцию?
Рыбаш зло и резко возразил:
– Предпочитаю помнить последнюю. Полезнее для дела.
– Для дела полезнее всего сохранять спокойствие! – отозвался Мезенцев.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Уже три недели работает новая больница. Уже сделано больше сотни операций, и две первые соперированные больные – седенькая домработница Евдокия Никифоровна и большеротая школьница Валя Суворова – благополучно вернулись домой. Грузный актер, приехавший за Евдокией Никифоровной на такси, долго топтался в кабинете у Степняка, пожимая ему руку и силясь сказать что-то такое, чего говорить не полагалось. Наконец решился:
– Я понимаю, это не принято… Но если б я мог чем-нибудь… э-э-э… реальным отблагодарить… э-э-э… коллектив больницы?..
Степняк с неприязненным любопытством наблюдал, как немолодой и, вероятно, неглупый человек ищет приличную форму для некрасивой мысли. Степняк знал, что, выписываясь, многие больные стыдливо и поспешно суют в руки «нянечкам» пятерки и десятки. Другие перед выпиской долго шепчутся с родственниками и потихоньку от врачей вручают особо полюбившимся молоденьким сестричкам флакон духов, коробку конфет, какие-нибудь бусы, брошечку или клипсы «на память». Степняк знал и делал вид, что не знает. О таких мелких знаках внимания вообще было трудно говорить – они и в самом деле преподносились от всей души и доставляли тем, кто дарил, не меньше радости, чем тем, кто получал эти подарки. Деньги? Но деньгами большей частью благодарили «нянечек». А «нянечки», те самые санитарки, которых вечно не хватало в больнице и найти которых было труднее всего, получали такую мизерную оплату за свой тяжелый, грязный и бесперспективный труд, что Степняк малодушно притворялся ничего не ведающим. Он хорошо понимал, какую роль в бюджете санитарок играла каждая пятерка и десятка. Больше того – он довольно ясно представлял себе, что именно эта неопределенная добавка к зарплате удерживала некоторых из них на работе. Но, понимая все это, чувствуя себя бессильным поломать укоренившийся с незапамятных времен обычай, он буквально зверел от самого словечка «отблагодарить». И вот перед ним стоит уважаемый, известный человек, чей талант каждодневно дарит людям высокую нравственную радость. Стоит, конфузливо переступая с ноги на ногу, и ведет разговор о вещах, пачкающих душу, унижающих и того, кто предлагает, и того, кто слушает. «Как вы смеете!» – хочет крикнуть Степняк, но, увидев измученные глаза актера, отчужденно и холодно произносит:
– Вы имеете возможность, если вам так хочется, написать свой отзыв в книге жалоб и предложений.
– Ах, это уже сделано! – машет рукой актер. – Но вы понимаете, это так казенно…
– Нет, не понимаю! – взрывается Степняк. – Не понимаю, как вы осмелились даже подумать… Соваться в советскую больницу с этими старорежимными штучками…
– Полноте, полноте! – вдруг очень по-дружески перебивает актер. – Вот кипяток! Ну при чем тут «соваться»? Да еще со «старорежимными штучками»… Я тоже коммунист, батенька, и не первый день в партии. А по-человечески хочется ответить товарищам чем-нибудь очень хорошим за то дело, которое они творят. Неужели не ощущаете? Мы же вам самое дорогое доверяем – своих близких.
Самое дорогое! Степняк невольно вспоминает вспыхнувшее доверчивой радостью лицо трамвайной стрелочницы, когда под вечер памятного дня открытия больницы она снова появилась в приемном покое и он, случайно столкнувшись с нею у окошечка справочного бюро, счастливым голосом крикнул: «Порядок, мамаша! Соперировали вашу доченьку как раз вовремя… Тютелька в тютельку! Через месяц танцевать будет!»
Ох, если бы знала эта тихая черноглазая мать, насколько «тютелька в тютельку» была сделана операция! Если бы знала она все, что стояло за этим «как раз вовремя» – начиная с электрокаминов, от которых, пока они разогревались, в операционной тошнотворно пахло краской, и кончая той виртуозной ловкостью, с какой Мезенцев выудил через аккуратный разрез вздутый, набрякший гноем, багрово-синий бесформенный отросток, грозивший – затянись дело еще только на полчаса! – оборвать жизнь пятнадцатилетней Вали Суворовой. Но мать ничего не знала. Она наивно допытывалась, очень ли больно было ее Валюше, и доверчиво кивала, когда Степняк отвечал: «Да что вы – больно! И не почувствовала… Усыпили мы ее, а затем раз-раз – и проснулась уже в палате, на постели… Завтра посетительский день, с четырех до шести. Приходите – сами увидите. Только, кроме лимонов, ничего не приносите. Вашей дочке сейчас одни лимоны можно»… И тут он увидел словно нарисованные голубой эмалью, спокойные глаза вчерашней десятиклассницы Раечки. Чуть высунувшись из своего справочного окошка, она безмятежно разглядывала и раскрасневшуюся, взволнованную женщину, которая с молчаливым доверием слушала Степняка, и его самого, с такой радостью говорившего этой матери, что ее заплаканная, большеротая девочка проснулась в палате после того, как «раз-раз…» ей спасли жизнь. И, перехватив этот безмятежно-равнодушный взгляд, Степняк громко, настойчиво спросил:
– Да разве вам не рассказали в нашем справочном окошке?
А мать, заправляя свои блестящие черные волосы под платок, все с той же наивной доверчивостью ответила:
– Как же, как же, сказали: «Операция сделана, температура тридцать восемь и две, состояние средней тяжести». А я, извините, товарищ доктор, не так грамотная, беспокоюсь, конечно… Спасибо, что разъяснили.
Она широко улыбнулась и Степняку и Раечке и пошла к двери – высокая, в больших валенках, с выпирающими даже под жесткой шинелью лопатками.
Степняк повернулся к Раечке:
– Неужели трудно ответить как следует?
Девушка чуть приподняла тоненькие брови:
– Но я же отвечаю по форме, как полагается. Меня предупредили, чтоб никаких подробностей…
– Да, да, – сдавленно сказал Степняк, – но улыбнуться человеку, успокоить его улыбкой – разрешается… Ясно?
Он отошел от окошка, не дожидаясь ответа.
«Состояние удовлетворительное», «состояние средней тяжести», «состояние тяжелое» – вот все, что имеет право сообщить больничное бюро справок. И еще температуру. А мать, отец, жена, брат, товарищ звонят, приходят, замирая от страха, пережив в воображении и гибель близкого человека, и его неведомое страдание, и горе разлуки, и робкую надежду, что все еще может кончиться хорошо. Они идут сюда, всем сердцем доверяясь тем, в чьих руках осталось дорогое существо.
Но при чем тут «отблагодарить»?.. Илья Васильевич нажимает на раздражающее его слово, но вместо обычного возмущения приходит воспоминание, как уже в конце войны в госпитале, который он возглавлял, лежали знаменитый поэт и журналист, оба из фронтовой газеты. На своей редакционной «эмочке» они нарвались на группу немецких солдат, отсиживавшихся в придорожном лесочке между хозяйствами двух наших соединений. У немцев был пулемет, и последнюю ленту они в отчаянии и страхе израсходовали по мчавшейся машине. Поэта ранило в плечо, журналисту пуля угодила в шею. Шофер остался цел. Не растерявшись, он развернул машину и мигом доставил своих пассажиров прямо к Степняку в госпиталь. Ранения, к счастью, оказались не тяжелыми. К майскому празднику и поэт и журналист разгуливали по всему госпиталю, подолгу засиживаясь то в одной, то в другой палате. А Первого мая в госпитальной столовой, куда набились все, кто мог передвигаться, поэт читал свои стихи, которые любила и знала армия, а журналист рассказывал о задуманной им документальной повести, и этот импровизированный литературный утренник принес людям настоящую радость.
– Вот что, – следуя ходу своих мыслей, задумчиво говорит Степняк актеру, – если вы в самом деле хотите… Мы тут надумали пятого декабря, в День Конституции, устроить для персонала…
– Очень хорошо, – перебивает актер, – обязательно приеду и расскажу о съемках фильма, где действуют медики. Подходит?
Они расстаются, очень довольные друг другом.
2
У Степняка всегда была хорошая зрительная память, но в первую декаду существования больницы коллектив так буйно разросся, что, здороваясь с кем-нибудь в коридоре, он смущенно силился сообразить: «Сестра? Санитарка? Посетительница?» Все, кроме больных, носили белые халаты. И так как больница была новая, то даже на посетителях халаты выглядели еще вполне прилично – незастиранные, аккуратно выглаженные, более или менее пригнанные по фигуре. Впрочем, Степняк знал, что очень скоро эти халаты, переходящие в течение двух часов свиданий до десятка раз с одного посетителя на другого, превратятся в мятые, бесформенные тряпки. Он вообще считал изжившим себя это непреложное правило – без халата дальше вестибюля не пускать.
Чем, говоря по совести, чище этот кочующий халат того обычного платья, в котором приходят к своему больному мать, жена, отец, брат? Где гарантия, что именно этот халат, кое-как накинутый на плечи и только что снятый предыдущим посетителем, не перенесет ту неизвестную инфекцию, от которой должен защитить? Отменить бы их вовсе, эти «посетительские халаты», да заодно отменить два куцых «посетительских дня» в неделю, когда в вестибюле, задолго до впуска, все из-за тех же халатов, которых постоянно не хватает, собирается толпа взволнованных, раздраженных людей… Почему не пускать к больному человеку его близких в любой день – пусть в те же часы, от четырех до шести, но ежедневно, чтобы каждый мог спокойно, без всякой нервозности, выбрать удобное для себя время?
Эти крамольные мысли одолевали Степняка еще в госпитале, но там без разрешения командования он не мог ничего сделать. Здесь было проще. Конечно, когда Бондаренко узнает о его нововведениях, будет маленькая истерика. Но может он хоть пальцем двинуть, не согласовывая с нею? Главврач он или не главврач?
Подбадривая себя такими рассуждениями, Степняк решил посоветоваться с Мезенцевым и Лозняковой. Лознякова ответила коротко:
– Я сама уже об этом думала. Но крику не оберетесь.
Мезенцев, с которым Степняк заговорил о халатах и посетительских днях после очередной утренней конференции, когда они оба шли в операционную, вполголоса пропел:
Привычка свыше нам дана, замена счастию она…
Да ведь нелепая привычка?
Мезенцев неопределенно усмехнулся.
К Мезенцеву Илья Васильевич питал то чувство восхищенного уважения, с которым самая лучшая драматическая актриса современности думает о Комиссаржевской или Ермоловой. Он был по-настоящему счастлив, что Мезенцев работает в их больнице. Резковатый и вспыльчивый, с Мезенцевым он становился покладистым.
В день открытия больницы он сам ассистировал ему при операции Вали Суворовой и не мог не удивляться выдержке Мезенцева, его строгой учтивости со всеми – с Машенькой Гурьевой, с дававшим наркоз Наумчиком, с красной от волнения санитаркой Шурой, даже с Окунем, восторженно суетившимся в отдалении.
Мезенцев был учтив и невозмутим, хотя положение было очень серьезное и никто лучше его самого не понимал, как тонка ниточка, на которой висит жизнь большеротой девочки.
Потом, собственноручно наложив последний шов и не забыв поблагодарить Машеньку за «безукоризненную помощь», Мезенцев шутливо кинул Наумчику:
– Из вас, мой друг, выйдет блестящий анестезиолог!
Степняк пропустил его вперед в дверях. Но и в предоперационной, где обычно хирурги позволяют себе немножко распуститься, чтобы разрядить напряжение, Мезенцев все тем же ровным, размеренным шагом подошел к умывальнику. Намыливая руки и слегка повернув голову к Степняку, он заговорил с ним о деталях сделанной операции так, словно заслуга блестяще удаленного отростка принадлежала именно Илье Васильевичу. Он намыливал и намыливал руки, роняя короткие, профессиональные фразы и чуть-чуть улыбаясь, как хорошо воспитанный человек, который извиняется за повторение избитых истин. Он и в самом деле не делал никаких открытий, но направлял внимание собеседника на мелочи, которые могли ускользнуть от менее опытного хирурга.
– А если бы вы нашли разлитой гнойный перитонит? – раздался вдруг резкий и почти вызывающий вопрос Рыбаша.
Степняк не заметил, когда появился Рыбаш. Но самый тон вопроса, да и все, что делал и говорил в этот день Рыбаш, оскорбляло главного врача. Стремительно повернувшись и повысив голос, Степняк начал: «По какому праву вы вообще…» – но Мезенцев легким взмахом намыленной руки остановил его и, как добрый, терпеливый учитель непонятливому ученику, ответил Рыбашу:
– Если бы я нашел гнойный разлитой перитонит, я тампонировал бы. К вашему сведению, уважаемый коллега, я широко применяю тампонаду в подобных случаях. Практика показывает, что это дает наилучшие результаты.
Окунь не то охнул, не то подхихикнул. Но Рыбаш даже не заметил этого. Зато Гонтарь, не пропустивший ни одного словечка, сказанного Мезенцевым, обрадованно воскликнул:
– Вот и я д-думал то же самое! То есть однажды, в Куйбышеве, мне п-пришлось столкнуться с этим, и я, знаете, страшно п-перепугался… А потом сделал, к-как вы говорите, – и все обошлось.
– Из этого следует, что у вас правильное хирургическое мышление! – Мезенцев чуть-чуть склонил голову и принялся с прежним равномерным усердием намыливать руки.
Рыбаш вдруг рванулся к Степняку:
– Операцию этой старухе… с ущемлением грыжи, буду делать я.
И опять Мезенцев не дал Илье Васильевичу сказать ни слова.
– Ну что ж, отлично! – одобрил он. – А я, если коллега не возражает, предлагаю себя в ассистенты.
Вот так начался тот первый операционный день. Позже, когда начали действовать оба хирургических отделения, первое возглавил Мезенцев, а помощниками его стали Львовский и временно Степняк. Вторым заведовал Рыбаш, работая с Окунем и Гонтарем. И хотя Степняк не только добровольно, но даже охотно пошел под начало к Мезенцеву в практической хирургии, он вовсе не собирался поступаться теми правами единоначалия, которые были присвоены ему как главному врачу.
