Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
Ему стало неловко от собственных мыслей. Черт знает, до чего можно распуститься!
Он с притворной молодцеватостью расправил плечи, заставил себя подтянуть узел галстука, провести гребенкой по волосам.
Теперь нужно выйти в коридор и начать обычную «пробежку» по больнице.
2
Ни в следующий день, ни в четверг Степняк в музыкальную школу не попал. Как назло, к двум часам дня начинали скапливаться неотложные дела, и, когда Илья Васильевич освобождался, ехать в школу было уже поздно.
Он чувствовал себя виноватым и перед сыном и перед Надей, тем более что она, словно приняв решение не тревожить его, решительно ничего не говорила по этому поводу. Вообще Надя последние три дня была с ним очень ласкова, душевна и всей своей повадкой напоминала ему те времена, когда во фронтовом госпитале он ежесекундно ощущал ее верную поддержку.
В пятницу без четверти два он все-таки вышел из больницы и сел в троллейбус, который довозил до самой школы.
В школьном вестибюле было пусто. Сверху доносились сдержанный шум детских голосов и неуверенные звуки настраиваемой скрипки. Гардеробщица окликнула его:
– Вам кого надо, гражданин?
Он, с непривычки запнувшись, назвал дочку по имени и отчеству:
– Это товарища Мухину? Сейчас вызову, раздевайтесь.
Пока он снимал пальто, Светлана сбежала вниз по широкой и отлогой лестнице, устланной двумя параллельно идущими ковровыми дорожками.
– Ты? Вот уж нежданный гость!
Какая-то девочка торопливо прошла мимо них к лестнице, держа за шнурки папку с нотами. Папка раскачивалась в такт ее шагам.
– Здравствуйте, Светлана Ильинична!
Девочка уже ступила на первую ступеньку, но Светлана остановила ее:
– Я, может быть, немного задержусь. Пусть Петя Степняк начинает то упражнение, которое было задано к прошлому занятию.
– Которое он тогда не выучил? – девочка серьезно и доверчиво глядела на учительницу.
– Да, то самое. Ты ведь сможешь его проверить?
– Смогу, Светлана Ильинична.
Илья Васильевич живо представил себе, как эта аккуратно причесанная, деловитая девчурка входит в класс и говорит Петушку: «Светлана Ильинична велела тебе…» и как Петушок оттопыривает нижнюю губку: «А я не хочу, чтоб ты проверяла!» Вот и готово – обида, оскорбленное самолюбие. Неужели Светлана не понимает?
– Первая ученица? – суховато спросил он, кивая вслед девочке.
– Нет, просто они с Петей дружат. Вообще-то очень способная девочка, но дома у нее нет инструмента, негде заниматься. Она остается здесь после уроков.
– Могла бы приходить к нам…
– Не знаю, – медленно сказала Светлана.
Она провела его в маленький буфет, соединенный аркой с вестибюлем. Сейчас здесь было пусто. Пять столиков, накрытых клетчатыми бело-розовыми клеенками; стойка, где под стеклом высились горкой жареные пончики, булочки с маком, дешевая карамель, вафли в пачках. Стояли бутылки с кефиром и воткнутые один в другой бумажные стаканчики. Буфетчицы не было.
– Тетя Саша пошла на кухню за бутербродами. Сейчас вернется. Садись. Хочешь есть? – Светлана выбрала столик в углу, у окна.
– Нет. А ты?
– Я возьму кефир. – Она посмотрела отцу в глаза. – Что-нибудь случилось?
– Ничего, Ты же сама вызвала повесткой родителей.
Светлана снова удивилась:
– Но ведь третьего дня была бабушка. Разве ты не знаешь?
– Варвара Семеновна?!
Только теперь Степняк сообразил, почему Надя прекратила разговоры о музыкальной школе. Но не сказать, что Варвара Семеновна ездила сюда вместо него? Поставить его в такое глупое положение? Черт побери эти бабьи фокусы!
Светлана, по-видимому, угадала мысли отца и великодушно объяснила:
– Она говорила, что у тебя какие-то неприятности в больнице и ты пропадаешь там круглые сутки. Очень разумная женщина.
– Да, – Степняк облегченно перевел дыхание. – А зачем все-таки ты…
За стойкой появилась буфетчица.
– Сейчас! – Светлана легко поднялась, прошла к стойке и вернулась с бутылкой кефира в одной руке и двумя бумажными стаканчиками в другой. – Может быть, выпьешь все-таки?
Степняк, не отвечая, глядел на дочь. Они всегда встречались на улице, и здесь, без пальто, она показалась ему очень повзрослевшей, раздавшейся в плечах и в бедрах.
– Ты толстеешь, Светка!
– Толстею? – Она легонько засмеялась и аккуратно разлила кефир по стаканчикам. – Значит, толстею? А еще врач!
Он недоуменно поднял глаза:
– При чем тут моя профессия?
– При том, что месяцев через пять ты будешь дедушкой.
– О-о!
Его даже бросило в жар. Светка беременна! Светка будет матерью! А чему, собственно, удивляться? Она уже два года замужем. Но где они будут жить? Ведь никто не сдаст комнату молодой паре с грудным ребенком.
И опять Светлана угадала мысли отца:
– Пароходство дает Алексею комнату в Горьком. Может быть, и придется уехать.
– А твоя работа? Или надумала осесть дома?
Признаться, он не представлял себе Светлану, занятую только семьей, ребенком, домашними делами. Ему всегда казалось, что Светлана взяла от него неуемную страсть к общественной жизни. Но что, в общем, он знает о Светлане? Женщины – странный народ. Если бы во время войны, в госпитале, кто-нибудь сказал ему, что Надя откажется от работы, он бы только посмеялся. Тогда это представлялось ему немыслимым. А она очень легко, без всяких переживаний, ушла в свою семейную норку и, кажется, ни разу не пожалела.
– Ну, сначала будет отпуск, – услышал Степняк спокойный голос дочери, – а потом – ведь и в Горьком есть музыкальные школы.
– Значит, решаешься расстаться с Москвой?
Ему вдруг стало тоскливо.
И снова, уже третий раз за эту короткую встречу, Светлана ответила так, словно он сказал вслух о своих ощущениях:
– Мы и здесь, отец, не слишком часто с тобой виделись… Во всяком случае, от комнаты в Горьком отказываться нельзя. А дальше – посмотрим! – Она тряхнула коротко остриженными, слегка разлохмаченными по моде волосами. – Я бы охотно посидела с тобой еще, но уроки уже начались…
– Да, да, – торопливо сказал Степняк. – Но что же насчет Петушка? Лодырничает или хулиганит?
– Нет, совсем другое, – Светлана слегка нахмурилась. – В общем, Варвара Семеновна в курсе… Понимаешь, он хороший паренек и не без способностей…
– Стоит учить?
– Отчего же? Рихтер из него не выйдет, но ведь музыка обогащает человека, делает его тоньше, как всякое искусство. Не согласен?
– Согласен.
– Пока о профессионализме думать нечего. И не в этом дело. Но в последнее время Петя начал хвастаться. И нехорошо хвастаться.
– Нехорошо?!
Она вздохнула. Потом быстро и деловито объяснила, что Петину болтовню с товарищами можно было бы принять за невинную склонность к фантазированию, но беда в том, что все его россказни сводятся к бахвальству. У моего папы, мол, квартира из пяти комнат (а Светлане точно известно, что комнат две и обе, собственно говоря, принадлежат Варваре Семеновне). Или такое: «А у моего папы знакомые только генералы, он даже с полковниками не водится…»
– С ума сойти! – воскликнул Степняк.
Светлана усмехнулась:
– Есть, конечно, и детские выдумки. Скажем, что к обеду у вас всегда мороженое и пирожное, а по воскресеньям – торт с майонезом.
– Торт с майонезом?!
– Ну да, он, очевидно, решил, что майонез – это какое-то редкостное сладкое блюдо. Девчонки его подняли на смех, и он с ними рассорился. Даже вот с этой, которую ты видел, а вообще он с нею дружит. Назавтра она ему говорит: «Петя, можно я к тебе приду?..» У него есть один нотный сборник легких пьесок, которые я советовала разучить. А он надулся и отвечает: «Нет, нельзя, у нас во всех комнатах шелковые ковры и даже на лестнице ковер, ты можешь испачкать!»
Илья Васильевич побагровел:
– Выдрать его надо – и все!
– Это, по-твоему, педагогика? – Светлана тоже покраснела, и Степняк вдруг обнаружил, что, рассердившись, она становится похожей на него.
– Но откуда такая пакость в мальчишке?
– Вот это надо осторожно и умело выяснить. И лучше всего, если выяснением займутся твои женщины. Ты для этого слишком… крут.
Лишь на улице Степняк оценил деликатность дочери, «Крут!» – сказала она. А ведь думала-то, поди, «груб». Случалось, и Надя упрекала его в грубости. Он отвечал: «Я – солдат», разумея под этим солдатскую простоту обращения. Однажды, в пылу ссоры, Надя крикнула: «Не солдат, а солдафон – большая разница!»
Ну хорошо, пусть груб. Но уж зазнайства, чванливости, хлестаковщины за ним не водится. Это точно. Откуда же в Петьке?..
Он чертыхнулся, прибавил шагу. Мерзость, мерзость! Неужели предел Петькиных вожделений – эти дурацкие торты и ковры? Такие дешевенькие, жалкие мечтаньица? А о чем, интересно, он сам мечтал в Петькином возрасте? Давненько это было, пожалуй, и не припомнишь.
Мартовское солнце, словно пробуя свою силу, пригревало осторожно и бережно. Небо, по-весеннему высокое, ровно синело над городом. В прозрачном воздухе с геометрической четкостью рисовались контуры зданий. Весна молодила и прихорашивала Москву. Степняк шагал по чистому, сухому асфальту, уйдя мыслями в далекие годы. Асфальтом в те годы он не интересовался. В то время самым желанным был, кажется, буланый конь, на котором он, Илюшка Степняк, в буденовке и с маузером на боку, лихо скачет по главной, хоть и немощеной, улице родного города. И еще сабля… такая, с которой, по его тогдашним представлениям, не расстается настоящий кавалерист: «Мы – красная кавалерия, и про нас…» В мечтах он совершал необыкновенные подвиги на этом буланом коне, размахивая отточенной, как бритва, саблей… Еще, если память не изменяет, он завидовал популярным тогда среди мальчишек героям ковбойских фильмов. У тех было сколько угодно необъезженных коней в распоряжении! На их месте всех этих укрощенных скакунов он, Илюшка, сдал бы Семену Михайловичу Буденному. Сперва, конечно, гонялся бы за ними по диким степям, ежеминутно рискуя жизнью и ловко накидывая лассо на каждого коня; потом, справившись с самыми горячими, слегка прихрамывая, явился бы в Кремль: «Вот, Семен Михайлович, примите для вашей красной конницы…» – и ушел бы, не сказав своей фамилии, чтобы никто не подумал, будто он ждет награды. В крайнем случае назвал бы школу. «От учеников такой-то школы…» А когда в школу прислали бы серебряный горн с письмом: «В благодарность за табун кавалерийских коней…», он вместе со всеми скромно стоял бы на линейке и ни словечком не обмолвился бы, кому обязана школа этим дорогим подарком!..
Да, вот так или примерно так мечтал Илюшка Степняк в том счастливом возрасте, когда ему было столько, сколько сейчас Петушку. Ну, может быть, еще иногда мечтал о том, чтобы билеты в кино были бесплатные: родители не слишком поощряли его страсть к самому массовому из искусств. Но ковры? Торты? Конечно, Илюшка Степняк не отказался бы в ту пору от торта, поскольку и хлеба не всегда ему хватало. Но ведь Петушку-то всего хватает. Всего – и хлеба, и пирожных, и ботинки у него целехонькие, и книжками не обижен. Может быть, слишком легко, слишком само собой все это дается? Может, отсюда и беды?
Да нет, почему отсюда? Разве обязательно испытывать лишения, голодать и холодать, чтоб в сердце крепли благородные чувства?
Вокруг происходят такие удивительные события… В конце прошлого года сам же Петушок замучил Илью Васильевича расспросами об устройстве лунника и о том, как же все-таки удалось сфотографировать обратную сторону Луны. Как ни был занят тогда Степняк устройством больницы, а все-таки вырвал время, чтобы сходить с сыном в Планетарий. Мальчишка прыгал от удовольствия, и после чуть не целую неделю только и было разговоров о том, готовят или не готовят уже будущих космонавтов и каким должен быть тот человек, который первым полетит в космос. «Ну, смелым, это ясно, – рассуждал Петушок. – А еще каким?» – «Дисциплинированным!» – строго сказала Варвара Семеновна. «Почему?» – недовольно удивился Петушок, который очень не любил, когда речь заходила о дисциплине. Варвара Семеновна объяснила. Петушок отмахнулся: «Ладно, дисциплинированным. Но я вот умею нырять и могу целую минуту не дышать – это важно?»
Значит, мечтает о полете в космос? Или не мечтает, а в тот момент заразился общим волнением?
Собственно, ведь испытания атомного ледокола тоже вызвали у него немалый интерес.
Разглядывая иллюстрации в «Огоньке», Петька допытывался, почему механики ледокола носят белые халаты: «Они что, врачи? Как ты, папа? Ты мог бы управлять этим ледоколом?» Кажется, ему очень хотелось, чтоб отец ответил: «Да». Во всяком случае, он недовольно умолк, услышав решительное «нет», а назидательный рассказ о том, сколько надо учиться, чтоб управлять таким ледоколом, и вовсе погасил Петино возбуждение. Пожалуй, следовало призадуматься над этим. У Петушка маловато настойчивости. Он всегда готов сделать рывок, чтобы получить желаемое. Но ему становится скучно, если продвигаться вперед надо постепенно, со ступеньки на ступеньку. Он ведь и учится так же: рывок – пятерка. Потом кое-как перебивается на тройках, случаются и двойки. А перед концом четверти опять рывок, опять пятерки. Почему Надя не замечает этого?
Степняк на мгновение облегченно вздохнул: конечно, виновата Надя. Слепа, как все матери. Только и дел что заниматься воспитанием сына, а главного не видит. Однако через минуту чувство справедливости восторжествовало. Ладно, Надя не замечает. А он сам?
Теперь ему вспомнилось многое, что подтверждало сегодняшние мысли. Летом, на даче, всей семьей ходили в лес собирать грибы. Надя – отличная грибница, да и Неонила Кузьминична в этом деле не промах. Сам Илья Васильевич не очень-то любит поминутно кланяться и высматривать грибные места. Отшучивается: «С моей высоты ничего не видно!» Ляжет с книжечкой в тенечке и объявит: «Я лучше почитаю, вы меня тут найдете».
А ведь Петушок, пожалуй, берет пример с отца. Разве он, Степняк, не смеялся со всеми вместе, когда Петька важно заявил: «Грибы – занятие женское, что вы из меня девчонку делаете?» Но жареные грибы уплетал за обе щеки. Тут бы и сказать ему: «Грибы – блюдо женское», но почему-то никто этого не сказал.
«Ладно, грибы – мелочь. Но почему никто…» – Степняк мысленно поправил себя: – Почему я, отец, не обращал внимания, как загорается мальчишка каждый раз, когда по радио или в газетах начинают повторять чью-нибудь фамилию? Недавно, когда штангист Юрий Власов поставил мировой рекорд, Петушок буквально замучил всех домашних расспросами: «А как Власов стал чемпионом? А чем он отличался от других ребят в школе? Было тогда заметно, какой он силач?» Теперь, когда газеты и журналы полны сообщений о шахматном матче на первенство мира, Петушок уже не вспоминает о Власове. В шахматах он ничего не понимает, но с трепетом принес из школы изрядно устаревшую новость о том, что Ботвинник в тринадцать лет от роду сделал мат Капабланке. Пришлось объяснить ему, что такое сеанс одновременной игры и что сам великий кубинский гроссмейстер Хосе Рауль Капабланка шестилетним мальчуганом уже владел правилами шахматной игры. После этих разъяснений Петька приуныл, а когда узнал, что существует целая шахматная наука, и вовсе расстроился.
Нет, никакой устойчивой мечты у Петушка не существует. Впрочем, в его возрасте это естественно. Но вот устойчивое желание хоть чем-нибудь выделиться – это есть! Петьке всегда хочется, чтоб его хвалили.
Но кто же этого не хочет? Положа руку на сердце, разве сам Илья Васильевич не любит, когда говорят:
«Степняк может, Степняк умеет»! Еще как любит! Честолюбие? Да, честолюбие. Но ведь в том-то и дело, что Степняк жаждет одобрения своих способностей, а Петька выдумывает несуществующие знакомства и богатство родителей! Выдумывает и бахвалится! Скверно, скверно…
Степняку вдруг вспомнилась интонация Светланы: «Нехорошо хвастается…» Да уж куда хуже… А вдруг, с дрожью подумал он, это только наивное, детское подражание ему самому? И Наде? Ведь слышал же мальчишка, как Надя говорила: «Неужели для того снял погоны, чтоб заведовать районной больницей?» И как он отвечал: «Зато сам буду себе хозяином!» Было это? Было. Наверное, и еще что-нибудь было. Может, эта дура Маечка, с которой неизвестно почему дружит Надя, разливалась соловьем насчет каких-нибудь ковров, которыми она украшает свою генеральскую квартиру… А вот, кстати, откуда и похвальба: «Мой папа только с генералами водится!» В самом деле – кто у них бывает в последнее время? Только Геннадий Спиридонович с Маечкой. Товарищи из подмосковного госпиталя в Москву ездят редко. Товарищи по больнице… Пятый месяц, как работает больница, а он все не удосужится позвать к себе хотя бы того же Львовского, или Лознякову с Задорожным, или Рыбаша с его Марленой. Значит, прав Петушок, отец его ни с кем, кроме генералов, не водится?
Прохожие с удивлением оглядывались на высокого, широкоплечего человека в хорошем драповом пальто, который размашисто шагал посередине тротуара, повторяя вслух:
– Сам виноват! Сам! Сам!
3
– Ума не приложу – кого им порекомендовать на время моего отсутствия? – задумчиво говорил Мезенцев, сидя напротив Таисии Павловны за овальным обеденным столом в ее квартире.
Таисия Павловна в розовом пуховом джемпере, который был бы очень хорош на молоденькой девушке, угощала Мезенцева чаем. Она пригласила его к себе с тайным намерением собственными глазами убедиться в том, о чем рассказывала Лознякова. Конечно, трудно заподозрить Лознякову во лжи, – даже Бондаренко при всей своей мелочности понимала благородную натуру Юлии Даниловны. Но с этой больницей столько неприятностей: там и нахал Рыбаш, и вечно выдумывающий какие-то неслыханные новшества Степняк, а теперь эта беда с Федором Федоровичем. Мало ли чем помешал тому же Рыбашу профессор Мезенцев… А Юлия Даниловна доверчивая душа, ее вполне могли обвести вокруг пальца. Что-то уж очень быстро все решилось: неожиданное появление Лозняковой в кабинете Таисии Павловны, потом звонок из министерства…
– Дорогая хозяюшка, нельзя ли покрепче? – вывел Таисию Павловну из задумчивости медленный, с бархатистыми переливами голос гостя.
Она мельком взглянула на тонкий хрустальный стакан с чаем, который Федор Федорович, чуть щурясь и не ставя на стол, держал на уровне глаз.
Рельефный рисунок стакана искрился то фиолетовыми, то зеленоватыми, то оранжевыми отблесками, какими загораются в электрическом свете драгоценные камни. Но не искорки и даже не бледный, словно обесцвеченный лимоном, соломенно-желтый чай привлекли внимание Бондаренко. Нет, не чай, и не стакан, стоящий на хрустальном, с тем же тонким рисунком блюдце. И даже не снисходительно-фамильярная интонация, с какой была произнесена эта просьба: «Нельзя ли покрепче?»
Таисия Павловна глядела и видела то, что ей очень не хотелось видеть: стакан вибрировал. Чуть-чуть. Еле заметно. Оттого и загорались оранжево-фиолетовые огоньки в его рисунке. Оттого и звенела тихо-тихо, как отдаленное комариное «з-з-з-з», серебряная ложечка на блюдце.
– Покрепче? – машинально повторила Таисия Павловна, вслушиваясь в непрекращающееся комариное «з-з-з-з».
– Вот именно! – своим обычным невозмутимым баском сказал Фэфэ. – Я ведь не прелестная дама, которая ради эстетического наслаждения ближних бережет цвет лица. Впрочем, если это затруднительно…
Он все еще держал стакан на весу и, не понимая замешательства хозяйки, удивленно приподнял свою жгуче-черную бровь.
– Нет, нет, что вы, пожалуйста! – спохватилась Таисия Павловна, беря стакан и поднимаясь из-за стола. – Только придется минуточку поскучать, пока я заварю свежий…
– О, но тогда не стоит беспокоиться! – Мезенцев опять протянул руку, и Таисия Павловна отчетливо увидела, что эта рука… нет, не вся рука, а именно большой палец, как и говорила Лознякова, мелко-мелко дрожит.
– Одну минуту, одну минуту…
Она бессмысленно повторяла эти слова, не в силах оторвать глаз от дрожащего пальца. Самое удивительное заключалось в том, что сам Мезенцев ничего не замечал. Не хотел замечать?!
Опомнившись наконец, она натянуто улыбнулась и, подойдя к буфету, несколько секунд нервно искала ключи. Ключи оказались в кармане ее кокетливого фартучка, перекинутого через спинку стула. Открыв дверцу и достав большую металлическую коробку, в которой хранились аккуратно уложенные непочатые цибики чая, она, стараясь говорить непринужденно и весело, спросила:
– Какой сорт вы предпочитаете? «Цейлонский»? «Индийский»? «Краснодарский»? «Грузинский»?
Мезенцев с ироническим любопытством наблюдал, как Таисия Павловна ищет ключи, как достает коробку, и размышлял о том, что ее замешательство вызвано, очевидно, необыкновенной скупостью.
– Я не подозревал, что моя бестактная просьба вызовет столько хлопот, – медленно сказал он. – И, право, мне все равно, какой сорт… какой не жалко!
– Почему жалко? – недоумевающе спросила она.
– Но, бог мой, если вы от самой себя запираете буфет! – он легонько засмеялся, чтобы придать видимость шутки сорвавшейся колкости.
Бондаренко и не подумала обидеться.
– От самой себя? Вот что значит мужчина! Ко мне, дорогой друг, по утрам приходит лифтерша убирать квартиру. Зачем вводить человека в соблазн? Проще держать кофе, чай, конфеты под ключом… Но что же все-таки заварить? – она задумчиво разглядывала цибики чая. – Пожалуй, «краснодарский». Он хорошо настаивается…
Вытащив из коробки пачку чая в золотисто-красной обертке, Таисия Павловна вышла из столовой. За дверью застучали ее каблучки-гвоздики. Мезенцев откинулся на спинку стула, вытянув длинные ноги: «И зачем, интересно, я понадобился сегодня этой дамочке? Вероятно, жаждет каких-нибудь конкретных знаков внимания из заграничной поездки!»
Он снова вернулся к мыслям о больнице.
Как расстроился толстяк Окунь, узнав о его предстоящем отъезде! «Федор Федорович, да что же это такое? Да как же мы без вас?.. Ведь больные буквально осаждают больницу, умоляют, чтоб оперировали именно вы…»
Он еще долго прочувствованно говорил о том, какое счастье для каждого из хирургов присутствовать на операциях, которые делает «наш дорогой профессор». Потом дрогнувшим голосом обмолвился насчет надежд, которые питал… когда-нибудь… со временем… перейти в первую хирургию. И тут же, конечно, принялся жаловаться на невозможный характер Рыбаша. Да, несладко, видать, живется Егору Ивановичу под начальством этого крикуна…
За дверью опять застучали каблучки-гвоздики. Федор Федорович выпрямился, привстал. Движения были механические: с самого раннего детства Феденьку Мезенцева учили тому, что в те далекие времена называлось «хорошими манерами».
На этот раз чай, налитый в такой же тонкий, с таким же замысловатым рисунком стакан, был красновато-коричневого цвета. Над стаканом плыл ароматный парок.
– Тронут, тронут! – слегка склоняя свою седую голову, сказал Мезенцев и, чтобы облегчить цель их свидания, добавил: – Какими заморскими редкостями смогу я отблагодарить вас за этот нектар?
К его удивлению, Таисия Павловна, ставя перед ним нектар краснодарского производства, небрежно отмахнулась:
– Ничего мне не надо… Лучше скажите: как быть с больницей?
«Эге, дело-то, оказывается, серьезнее…» Федор Федорович внимательно посмотрел на Бондаренко и удивился расстроенному выражению ее лица.
– А что… с больницей? – осторожно спросил он, принимаясь за горячий, душистый чай.
– Ну как что!
Таисия Павловна нервно передернула плечами, обтянутыми розовым пуховым джемпером. Жалобы хлынули потоком. Эта чудовищная история со смертью на операционном столе! В наше время, в новехонькой столичной больнице, где собраны лучшие силы, у заведующего отделением – нет, вы вдумайтесь: у самого заведующего отделением! – на столе, во время операции, умирает человек! Какие-то эксперименты, какие-то новаторские методы… Больница не завод: больница не плацдарм для научно-исследовательской работы, не правда ли? И вообще – кто такой этот Рыбаш? Почему он позволяет себе издеваться над всеми? Сестры и санитарки из его отделения бегут, никаких кадров для такого Рыбаша не напасешься. Заслуженных, уважаемых хирургов он ни во что не ставит… («Нажаловался-таки, толстяк!» – мельком отметил про себя Мезенцев.) Этого Рыбаша надо бы просто гнать вон. Мало того, что у него невыносимый характер, мало того, что он там своевольничает и занимается недопустимыми экспериментами, – он ведь еще и на подлоги пускается…
– На какие подлоги? – искренне удивился Фэфэ.
Он допил свой чай и с досадой подумал, что неудобно просить хозяйку о втором стакане, когда она из домашнего чаепития устроила этакое производственное совещание в двух лицах.
– Неужели не знаете? – Таисия Павловна недоверчиво посмотрела на своего собеседника.
Мезенцев сидел, чуть опершись локтями о край стола. Кисти, слегка приподнятые, – он только что отставил пустой стакан, – еще свободно висели в воздухе. Красивые, удлиненные, с заботливо подпиленными ногтями полусогнутые пальцы казались такими надежными, такими умелыми и крепкими. Восемь надежных и крепких пальцев из десяти. Восемь! Потому что два – оба больших – пальца, этих удивительно белых рук хирурга еле-еле дрожали.
Таисия Павловна едва сдержала испуганный возглас.
– Хотите еще чаю? – торопливо сказала она, чтоб только отвернуться, не видеть, не смотреть на эти руки.
– Буду очень благодарен, – не без удивления ответил Мезенцев и, внутренне усмехаясь, подумал, что Бондаренко куда больше подходит разливать чай, чем управлять райздравом.
На этот раз она вернулась быстрее, но чай был крепкий, цвета натурального красного вина, и парок снова вился над стаканом.
– Я коренной москвич: мне бы самоварчик, полотенце, вареньице… – размягченно признался Мезенцев, принимая из ее рук стакан.
Не глядя на него, она воскликнула:
– Любите варенье? Я угощу вас «ералашем»!
– Чем, чем? – переспросил Мезенцев.
– «Ералаш»! Мое собственное изобретение… увидите.
Отвернувшись, она наклонилась к нижним полкам буфета. Опять звякнули ключи (очевидно, и варенье входило в тот ассортимент продуктов, который, чтоб не создавать соблазнов, проще держать под ключом), и через минуту Таисия Павловна торжествующе поставила на стол литровую банку с вареньем. Горловина банки была аккуратно покрыта белой бумагой и обвязана веревочкой. На бумаге крупными буквами значилось: «Ералаш» – и число.
– Я вам положу на большое блюдце, это так вкусно… – она щедро выложила полную ложку варенья. – Ну, пробуйте же!
«Вот и не скупа как будто! – подумал Мезенцев, придвигая к себе блюдце. – Или авторская гордость?»
Он подцепил ложечкой «пробу» и, зажмурившись, как истый дегустатор, медленно распробовал варенье.
– Прелестно! Но из чего состоит этот «ералаш»?
– Нравится? Таисия Павловна радостно улыбнулась. – Я ведь очень люблю кухарничать. Если б не революция, была бы поварихой в богатом доме.
– Хорошие поварихи нужны и при советской власти… – не удержался Мезенцев.
– Надеюсь, вы не хотите сказать, что в качестве поварихи я была бы полезнее, чем в должности заведующего райздравом?
Он хотел сказать именно это и потому запротестовал с удвоенной энергией:
– Я хотел сказать, что счастлив узнать ваши скрытые таланты! Но не томите же меня: здесь клюква, это я вижу… кажется, яблоки? А еще что?
«Ералаш» был действительно очень вкусен.
– Клюква, яблоки, апельсиновые корки и грецкие орехи! – голос Таисии Павловны звучал так, как звучит голос профессора, когда он демонстрирует студентам особо сложный хирургический случай.
– Нет, в самом деле прелестно! – повторил Мезенцев. – Но о чем мы все-таки говорили до «ералаша»?.. Да, вы сказали что-то о подлогах Рыбаша.
Теперь, когда руки Федора Федоровича были заняты стаканом и ложечкой, Таисия Павловна вновь обрела способность разговаривать.
– А разве не подлог? В регистрационном журнале записано черным по белому: «Раненая доставлена в ноль сорок пять». Но Рыбаш, вопреки очевидности, вопреки документу, – журнал-то ведь документ? – Рыбаш кричит, что уже в ноль тридцать начал операцию. Каково?
Таисия Павловна задыхалась от возмущения.
– Людям свойственно ошибаться, – успокоительно сказал Мезенцев. – От ошибок никто не застрахован. Даже регистрационный журнал.
По своему обыкновению, он слегка иронизировал. Но Таисия Павловна иронии не оценила.
Мы обязаны верить документу! – твердо сказала она. – Дежурила опытная сотрудница, не девчонка. Я сама разговаривала с нею. Утром, при сдаче смены, Рыбаш неслыханно оскорбил ее именно по поводу записи в журнале. У нее несколько свидетелей.
– А зачем ей свидетели?
– Ну просто там было много народа, все слышали. Орал на нее, топал ногами – словом, вел себя недопустимо. Она говорит, что только потом поняла, почему он так бесновался. Вспомните: смерть зафиксирована в час ночи. Значит, если раненую доставили в ноль сорок пять, то было вопиющей медицинской безграмотностью…
Мезенцев старательно собирал с блюдечка остатки варенья.
– Но если ее доставили до половины первого, то брать на стол было не лишено смысла, – по своему обыкновению, Федор Федорович высказывался предположительно; с шутливым вздохом он отодвинул опустевшее блюдечко. – Впрочем, всему есть предел, даже такому восхитительному «ералашу»…
– Берите еще! – Таисия Павловна подвинула к Мезенцеву банку и снова вернулась к тому, что ее грызло: – Я не понимаю, почему вы так упорно защищаете Рыбаша?
– Помилуйте, где же я защищаю? – Мезенцев, колеблясь, поглядывал на банку. – Мы с вами просто рассматриваем вопрос со всех точек зрения. Если угодно, возьмем для примера ваш деликатес, – он все-таки положил на блюдечко новую порцию варенья. – Отличная штука, не правда ли? Однако я не стану прописывать этот «ералаш» послеоперационному больному… Диалектика, так сказать, в действии!
– Ох, Федор Федорович, мне сейчас не до шуток! – Бондаренко залпом выпила свой бесцветный остывший чай. – Вам придется… уехать, Рыбаша надо гнать из больницы поганой метлой, Степняку Госконтроль предъявляет серьезнейшие обвинения… С кем же работать, я вас спрашиваю?!
Мезенцеву вдруг пришло в голову, что все это чаепитие задумано с единственной целью – отговорить его от заграничной поездки. Он насторожился. Предстоящее турне по Европе не только само по себе обещало много интересного, не только льстило Федору Федоровичу, но и сулило в будущем различные весьма приятные перспективы. И отказываться от всего этого он никоим образом не собирался.
– Не так трагично, не так трагично, дорогая! – с нарочитой медлительностью допивая чай, сказал он. – Во-первых, я уезжаю не навеки. Во-вторых, до отъезда еще добрый месяц. Правда, оперировать, боюсь, будет некогда, но от общего руководства отделением я ведь не отказываюсь…
Таисия Павловна опустила глаза. Что толку в этом «общем руководстве», когда главное – оперировать?
Беспокоясь лишь о том, чтобы «энергичная дамочка», как он мысленно называл Бондаренко, не помешала его планам, Мезенцев продолжал:
