Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)
– Так ведь нет у тебя никакого поросенка, – говорил усатый.
– Сейчас нету, – подтверждал Павел Павлович, – а может, заведу? Я из-за их стройки ногу сломал, я еще взыщу с них за увечье!
– С кого это с них?
– Найду, с кого.
Ногу Павел Павлович сломал, возвращаясь домой после изрядной выпивки. Желая сократить дорогу, он полез через огороженную территорию стройки, свалился в какую-то яму и пролежал там более часа, пока случайные прохожие не услышали его воплей. Это были молодые парни. Они подобрали отчаянно ругавшегося Павла Павловича, уложили его на фанерный щит и донесли до ближайшей аптеки. Там вызвали скорую помощь, и Павел Павлович очутился в больнице. Он и здесь, пока дежуривший Львовский делал все, что нужно, не переставал ругаться и грозить кому-то. Он всех подозревал в лицемерии, лжи, корысти.
Как раз сегодня, после утреннего обхода, когда Рыбаш предупредил, что в три часа дня в больнице состоится врачебная конференция и Костю, вероятно, захотят посмотреть чужие врачи, в палате разгорелся бурный спор.
Едва за Рыбашом закрылась дверь, Павел Павлович со скверной ухмылочкой сказал:
– Меня небось не покажут – невыгодно. А мальчишка молодой, может, и сам бы, без врачей, поправился, но они себе, будьте уверены, премию выхлопочут… Иначе зачем показывать?
Усатый мастер вздохнул.
– Пакостная у тебя душонка, Павел Павлович! – сказал он. – Гляжу на тебя и дивлюсь. Кругом расцвет жизни, а у тебя одни помои на уме.
– Какой же это расцвет вы усмотрели? – с той же нагловатой ухмылкой спросил Павел Павлович.
– Какой? А вот давай считать, – и усатый мастер принялся аккуратно загибать пальцы.
Костя слушал и не слушал спокойное перечисление усатого мастера. До него долетали знакомые слова: семичасовой рабочий день… короткая суббота… высокие пенсии старикам… отмена налогов… всякие льготы женщинам-матерям…
В общем, все это Костя знал, как знал, что учение и лечение бесплатны, что мама и все их знакомые ежегодно получают отпуск, а зарплата все равно им идет, что сам он ездил летом в пионерский лагерь, а когда был поменьше – на дачу с детским садом. Он знал это и принимал как должное. Ему никогда не приходило в голову, что жизнь может быть иной. И он никогда не задумывался над тем, насколько легче, лучше стало житься в последние годы.
– …Законность в силу привели, оно и повернулось на сто восемьдесят градусов, – донесся до него голос усатого. – Конечно, еще находятся разные прохвосты, суют палки в колеса, но теперь и закон на большую высоту поднялся. Чтоб все, как Ленин велел. Хоть то же жилищное строительство. Ты бы, обормот, разок огляделся, сколько жилья понастроили! Не дома, как грибы, а грибы, как дома, растут… И для кого же это все? Да для таких, как мы с тобой. А ты нос воротишь, за свой клоповник хватаешься, все боишься что-то упустить да где-то продешевить!
Павел Павлович насмешливо причмокнул:
– Так ведь и вы вон какой сознательный, а тоже стараетесь побольше заработать. Каждый человек стремится жить получше.
И тут старый мастер неожиданно рассвирепел.
– За-ра-бо-тать! – яростно проскандировал он. – За-ра-бо-тать, а не урвать и не сорвать! Трудом добиваюсь. И обрати внимание: люди-то рвачей да спекулянтов не уважают. Позавидовать, не спорю, кое-кто может. А уважать – нет. Хоть ты три дома заимей, хоть бочку денег, а спокойно наслаждаться не будешь. Потому – сколько ни ловчи, а если у тебя денежки нетрудовые, то нет тебе ни почета, ни покоя в трудящемся обществе!
Усатый мастер устал и откинулся на подушку.
– Я, кажется, не ворую, я, как и вы, в цеху вкалываю! – огрызнулся Павел Павлович.
– Не воруешь – может быть. А мысли у тебя и в цеху пакостные.
Старик отвернулся к стене и замолчал.
Весь день Костя раздумывал над спором в палате. А в половине четвертого его вызвали на конференцию.
Конференция должна была начаться ровно в три, но началась в четверть четвертого.
Гнатович пригласил не только хирургов района, но и представителя горздрава – того самого Белявского, который полгода назад вместе с председателем исполкома и Таисией Павловной открывал больницу-новостройку. За полгода Белявский ничуть не изменился – те же очки в светлой оправе, тот же отутюженный вид, те же бесцветные и редкие волосы. И держался он по-прежнему – с равнодушной любезностью. Но приехал Белявский на этот раз не один, – договорившись по телефону с Гнатовичем, он привез с собою гостя. Это был молодой, лет тридцати двух, человек в сером спортивном костюме, худощавый, подвижный и чуть смущенный. Белявский представил его собравшимся:
– Коллега из Германской Демократической Республики, хирург Вольфганг Хольцбейн.
Львовский, сидевший, как обычно, в дальнем углу, резко поднялся и шагнул навстречу гостю. Пока Степняк вполголоса, коротко объяснял всем историю знакомства Львовского с Хольцбейном, эти два человека молча трясли друг другу руки, хлопали друг друга по плечам, и снова принимались пожимать руки друг другу. Потом Львовский заговорил по-немецки, а Хольцбейн в ту же секунду – по-русски, и оба рассмеялись.
– Я училь русски немного для эта минута! – торжественно сказал Хольцбейн. – И эта минута пришель…
Он был откровенно взволнован и, если бы лучше знал русский язык, сказал бы очень многое. Львовский, усаживая его рядом с собой, повторял:
– Ну, рад, рад!
Рыбаш уже приготовился к суховатому, хотя и подробному, сообщению о том, что в повестке дня коряво и длинно называлось: «Об успешной операции по поводу ранения сердца подростка Круглова, доставленного в состоянии клинической смерти, при проникающем ранении грудной клетки…» Но сейчас все заранее продуманные слова вылетели у него из головы. Он понятия не имел об уникальной коллекции Матвея Анисимовича, о последнем ее экспонате, и глубокий, значительный смысл встречи двух бывших врагов поразил его. Он глядел не отрываясь на Львовского и Хольцбейна, и вместо первой фразы «Круглова принесли в приемное отделение обескровленным, без пульса в лучевой и сонной артериях…» Рыбашу хотелось крикнуть: «Товарищи, вот перед нами символ подлинного гуманизма, дружелюбия, мира, которые несет человечеству советский строй!» Вероятно, это было бы странно, почти неприлично, если б он вдруг заговорил так. Он шумно выдохнул воздух и оглядел собравшихся.
Гнатович, забрав свою бороду в кулак, правой рукой сдергивал запотевшие очки. Лознякова, откинув назад голову, с грустной и нежной улыбкой смотрела на Львовского, Степняк, быстро поворачиваясь во все стороны, негромко, энергично отвечал на тихие вопросы, которые ему задавали гости. Марлена, схватив за руку сидевшую возле нее Нинель Журбалиеву, глядела на Матвея Анисимовича и Хольцбейна, как ребенок, впервые очутившийся в театре и готовый кинуться на сцену, чтоб самому принять участие в раскрывшейся перед ним жизни. Гонтарь, вытянув мальчишескую шею, молча шевелил большими, добрыми губами. Толстая, неуклюжая Анна Витальевна Седловец и та, позабыв свои бесконечные хозяйственные дела, выглядела растроганной. Даже неулыбчивая, всегда суровая на вид новая заведующая второй хирургией, Святогорская, трубно высморкавшись, сказала ёрзавшему от волнения Григорьяну: «Бывают же такие встречи!»
Спокойнее всех держался Белявский. Слегка отодвинув левый манжет своей белоснежной шелковой рубашки и взглянув на часы, он напомнил:
– Десять минут четвертого, товарищи. Приступим?
Все зашевелились, усаживаясь удобнее, Хольцбейн торопливо спросил:
– Я… как это?.. возможно, мешаль?
И Львовский, положив ему руку на колено, ответил:
– Наоборот, lieber Genosse[5]5
Дорогой товарищ.
[Закрыть], наоборот.
Очевидно, Матвей Анисимович был прав – Рыбаш, подойдя к коричневой школьной доске и взяв в руки мелок, заговорил гораздо менее сухо, чем намеревался.
– Мы оба, товарищ Львовский и я, – он сделал жест в сторону Матвея Анисимовича, – были в приемном отделении, когда мальчика принесли. Это сын нашей диетсестры, они живут в общежитии при больнице, точнее – в больничном дворе. Там ему и нанесли ножевое ранение. Мальчик был в состоянии клинической смерти. Обескровленный, без пульса. Зрачки резко расширены, роговичные рефлексы отсутствуют, сердечные тоны и дыхание не прослушиваются. Надо было действовать молниеносно. На соблюдение асептики времени не оставалось. Только стерильные перчатки! Одежду Круглова разрезали…
Хольцбейн слушал с напряженным видом.
– Пожалюста, геноссе, nicht so schnell[6]6
Не так скоро…
[Закрыть]… как это?.. не так скоро! – попросил он умоляюще.
Рыбаш кивнул ему:
– Извините, буду медленнее…
Он стал говорить отчетливо, с паузами, рисуя на доске схему ранения, объясняя, каким разрезом он шел в то время, как Львовский проводил через интубационную трубку искусственное дыхание чистым кислородом…
– С помощью аппарата для газового наркоза? – спросил кто-то из чужих хирургов.
– Да.
– Хорошо, у кого этот аппарат есть! – громко сказал тот же голос.
– Требуйте, чтобы ваш главный достал! – чуточку улыбнувшись в сторону Гнатовича, быстро отозвался Рыбаш и продолжал: – Обнажили заднюю большеберцовую артерию, начали нагнетать кровь. Делаю ревизию плевральной полости. Кровь! А сердечных сокращений нет. Вскрыли перикард – и там сгустки крови. Ну что ж, остается одно – массаж сердца.
– Массаж mit dem Hand?[7]7
Рукой?
[Закрыть] Рукой? – проверяя, верно ли он понял, переспросил Хольцбейн.
– Рукой! – кивнул Рыбаш и показал, как держал умершее сердце мальчика в руке, сжимая и разжимая его. – Появились единичные сердечные сокращения, но из раны величиной в два сантиметра, гляжу, вытекает кровь. Наложил два шелковых шва – кровотечение прекратилось. Минуты через три сердце начало сокращаться. Львовский говорит: «Зрачки сузились!» Потом опять слышу: «Есть периферический пульс!» Но самостоятельного дыхания все еще не было.
Он подробно, шаг за шагом, рассказывал, какие еще были применены средства и в каком порядке это делалось, когда он и Львовский надели стерильные халаты, когда сменили перчатки, когда отгородили операционное поле стерильным материалом, когда прекратили артериальное нагнетание крови и перешли на переливание внутривенное.
– Это первая ваша операция на сердце? – спросил Белявский.
– Нет, вторая, – вызывающим тоном ответил Рыбаш. – Но тогда, при точно таком же ранении, спасти девушку не удалось. Причины…
Гнатович сердито перебил Андрея Захаровича:
– Насколько мне известно, в свое время Таисия Павловна более чем подробно оповестила и горздрав и весь наш район относительно обстоятельств смерти той раненой. Установлено, что товарищ Рыбаш сделал все возможное для ее спасения. Какой смысл возвращаться к этому?
Белявский в знак согласия слегка наклонил голову:
– Собственно, я хотел только узнать – имел ли уже товарищ Рыбаш… гм… практику подобных операций?
– Имел! – все тем же вызывающим тоном быстро сказал Рыбаш. – Практиковался и продолжаю практиковаться в морге и в виварии. Грудная хирургия особенно интересует меня. Будут еще вопросы?
– Сколько длилась операция? – спросила Святогорская.
– Один час пятнадцать минут.
Хирургов из соседних больниц волновали многие подробности.
– Какое было давление?
– Когда вынули интубационную трубку?
– Когда добавили к кислороду закись азота?
– Сколько всего перелили крови?
Вопросы сыпались на Рыбаша со всех сторон.
Он, поворачиваясь направо и налево, отвечал точно, ясно, все время помня о Хольцбейне и потому разговаривая особенно отчетливо. Наконец поток вопросов иссяк.
– Сейчас мальчик совершенно здоров, и мы его вам продемонстрируем. Да, следует добавить, что сразу же после окончания операции к нему вернулось сознание, он говорил со мной.
– Wunderbar![8]8
Чудесно!
[Закрыть] Заметшательно! – воскликнул Хольцбейн.
Рыбаш повернулся к Степняку:
– Пожалуй, можно позвонить, чтоб он пришел?
Пока Костю вызывали, Рыбаш пустил по рукам рентгеновские снимки и электрокардиограммы, сделанные уже в послеоперационный период.
Костя, облазивший всю больницу после того, как ему разрешили ходить, никогда не открывал двери с белой табличкой: «Главный врач». Степняка он знал, и тот ему нравился. Но одно дело – Степняк в палате или даже в коридоре и совсем другое – кабинет Степняка. Костя шел сюда, заранее смущаясь, и окончательно оробел, когда увидел добрых тридцать пар глаз, сразу устремившихся к нему.
– Иди-ка, братец, иди на расправу! – шутливо позвал его Матвей Анисимович, угадав Костино состояние.
Мальчик неловко поклонился всем одновременно и начал пробираться к тому месту, откуда раздался голос Львовского.
– О, потшему вы зовёйт его «братец»? – незнакомый человек, сидевший рядом с Матвеем Анисимовичем, покачал головой. – Он мой братец, mein Bruderchen[9]9
Мой братец.
[Закрыть], мы оба… как это?.. zwei Mal geboren…[10]10
Два раза родившиеся.
[Закрыть] Два раза родили…
– Дважды рожденные! – поправил кто-то с улыбкой.
– Твашды рошденни… – повторил человек и вытер лоб, – и говорят – немецки длинни слов… А русски?!
Все засмеялись. Костя с удивлением глядел на немца; ему вспомнилась коллекция Львовского, полученное из Германии письмо.
– Познакомься с нашим гостем, Костя. Это – товарищ Вольфганг Хольцбейн, – сказал Львовский. – Когда-то и он был моим пациентом…
Костя, как во сне, пожал протянутую руку. В голове у него прыгала одна мысль: «Тот самый, тот самый! Вот Кира-то позавидует!» К действительности Костю вернул привычный, с веселыми нотками голос Рыбаша.
– Спусти халат и сними рубашку, дружок, – командовал Андрей Захарович совсем так же, как командовал в перевязочной, – потрудись на пользу науки. Товарищи врачи хотят посмотреть, как мы тебя тут заштопали.
Послушно выполняя приказание Рыбаша, Костя все не сводил глаз с гостя.
– Я тоже есть доктор, – сказал тот, – позволяйт мне. Фонендоскоп – это не болит…
– Да, пожалуйста! – сказал Костя. – Я же знаю…
Его выслушивали, измеряли давление, крутили вправо и влево, разглядывая еще не побледневший рубец, задавали осторожные вопросы: «А если спишь на левом боку, не больно?», «Ты помнишь, как тебя оперировали?», «В плохую погоду болей нет?» Он отвечал почти не думая, механически – так потрясло его появление Вольфганга Хольцбейна.
Наконец Гнатович поднялся:
– Ну, товарищи гости, не довольно ли? Мальчишку совсем замотали… Поблагодарим товарищей Рыбаша и Львовского за их отличную работу и за то, что они не пожалели времени для обмена опытом…
Гости расходились медленно и неохотно. Кое-кто попросил разрешения осмотреть больницу. Степняк сам повел их и пригласил Хольцбейна.
– А ведь мы с вами тоже знакомы, – усмехнувшись, сказал Илья Васильевич, – я был начальником того госпиталя, где…
– О-о! – радостно и удивленно воскликнул немец. – Genosse[11]11
Товарищ.
[Закрыть] Степниак?.. Aber[12]12
Но.
[Закрыть] вы были зовсем черни, а теперь, – он запнулся, – немного седий…
– Немного? Вы любезный человек. – Илья Васильевич показал на Костю: – Вот целое поколение выросло, а мне сегодня – увы! – пятьдесят…
Он сказал это и подумал, что надо торопиться домой: ему действительно именно сегодня исполнилось пятьдесят лет, и, хотя он никогда не праздновал свой день рождения, Надя очень просила не задерживаться: наверное, приготовила какой-нибудь сюрприз.
В половине седьмого он наконец вышел из больницы. Львовский, Хольцбейн, Рыбаш и Марлена решили вместе отправиться куда-нибудь пообедать. До станции метро шли впятером, разговаривая о том, как жизнь сводит людей, и еще больше о том, как необходим мир во всем мире.
Открывая своим ключом дверь квартиры, Степняк услышал знакомый топот резвых и крепких ног Петушка. «Бежит поздравить первым!» – подумал он. Но Петушок и не помнил о торжественной дате.
– Папа, папа, – закричал он еще из коридора, – я скоро буду дядей! Ты знаешь? У меня есть сестра… То есть ты-то знаешь – ты же ее папа… А она учила меня музыке, и я ничего не знал! А теперь она говорит, что я могу называть ее по имени и на «ты»! И что у меня скоро будет племянник!
Ошеломленный и даже испуганный Степняк слушал пулеметную скороговорку сына. Что произошло? Откуда Петушок узнал?..
Из комнаты до него донесся женский смех.
Придерживая неистово прыгающего Петушка за плечи, Илья Васильевич прошел в комнату. За парадно накрытым столом сидели Надя, Варвара Семеновна и Светлана. Неонила Кузьминична показалась из кухни, торжественно неся поднос с пышным домашним тортом.
– С рождением, Илья Васильевич! – степенно сказала она.
Щуря смеющиеся глаза, из-за стола поднялась заметно отяжелевшая Светлана.
– Ну, отец, Варвара Семеновна настояла, чтобы твое пятидесятилетие мы отметили по-семейному… Да и вообще поскольку я расстаюсь с музыкальной школой, зачем дальше скрывать от Петушка, что его учительница доводится ему сестрой? И что он скоро станет дядей…
Степняк подошел к дочери; она была высокая, в него, и это всегда доставляло ему удовольствие. Обняв ее за плечи, он обернулся к теще.
– Спасибо, Варвара Семеновна, за подарок! – Он сделал глубокий вдох, силясь подавить волнение, и с улыбкой оглядел всех сразу. – Будем веселиться по-семейному…
ЭПИЛОГ
На перроне Белорусского вокзала шумно, людно и, несмотря на сырой осенний день, празднично. Прямой поезд Москва – Берлин уже подан, проводники в черных шинелях стоят на платформе, каждый у своей двери, и с ловкой неторопливостью проверяют билеты.
До отправления почти двадцать минут, но возле третьего вагона уже собралась кучка провожающих.
– Андрей Захарович, вы моей посылочки не забыли? – спрашивает Львовский.
– Своими руками уложила в чемодан! – отвечает вместо мужа Марлена. – Только я разъединила: «столичную» и икру – в одну сторону, а пластинку – в другую, на самое дно, чтоб не поцарапать.
– Что за пластинку вы ему посылаете? – удивляется Рыбаш.
Матвей Анисимович слегка пожимает плечами:
– «Подмосковные вечера», конечно, Помните, как он тогда, в ресторане, ахал?
«Столичная» водка, банка икры, пластинка с записью «самой модной» песенки – это подарки Львовского Вольфгангу Хольцбейну. А везут подарки Рыбаш с Марленой. Они едут в ГДР по приглашению немецкого хирургического общества (приглашение, очевидно, организовано Хольцбейном) и проведут там весь свой отпуск. Оба взбудоражены, – ни один из них еще не был за границей, и, кроме того, все решилось буквально за несколько дней. Собственно, приглашение пришло уже довольно давно, но оно предназначалось не хирургу Рыбашу и терапевту Ступиной, а двум хирургам – Львовскому и Рыбашу. Львовский узнал об этом от Степняка и попросил, пока он не побывает в райздраве, ничего не говорить Андрею Захаровичу. А в райздраве, точнее – заведующему райздравом, Матвей Анисимович долго и упорно объяснял, что им обоим, Рыбашу и ему, Львовскому, невозможно вместе покинуть отделение, и что он, Львовский, в Германии уже был, и что гораздо рациональнее поехать туда двум молодым врачам, таким, как Рыбаш и его жена, и что, наконец, Рыбаш просто заслужил подобное поощрение, тем более что это можно совместить с отпуском Андрея Захаровича и Марлены Георгиевны.
Гнатович потискал свою бородку.
– Но ведь приглашения-то персональные – вам и Рыбашу. Как же это будет выглядеть?
– Если бы не персональные, то и разговора никакого! – сказал Львовский. – Но вы же можете связаться с кем следует и у них и у нас? Объясните, что… ну, что нам обоим нельзя уезжать одновременно. А то, пожалуйста, сообщите, что я болен… Роман Юрьевич, это же, честное слово, куда правильнее!
– Ну, насчет правильности я не очень уверен, – хмыкнул Гнатович. – Просто хотите подарочек своему Рыбашу преподнести?
– Да ведь стоит он этого, стоит же!
– Ладно, посоветуюсь со Степняком и, если он не возражает, попробую.
Степняк возражать не стал. Наоборот, он ни за что не согласился бы даже на месяц отпустить сразу двух таких хирургов, как Рыбаш и Львовский. Правда, в больницу прибыло пополнение: прислали трех совсем молодых, только что окончивших институты врачей, а кроме того, удалось переманить из той клиники, где прежде работал Рыбаш, его приятеля, опытного и знающего хирурга Кондратьева. Но спокойным себя Степняк чувствовал только тогда, когда Рыбаш и Львовский, Гонтарь или Святогорская были, как он выражался, под рукой. Со Святогорской, к удивлению Гнатовича, он сработался и даже ладил, хотя оба были вспыльчивы и, случалось, спорили из-за сущих пустяков до хрипоты. Впрочем, на споры внутри больницы у Степняка теперь оставалось все меньше времени и сил – энергия уходила на дела строительные.
Длинный унылый прораб и грузноватый архитектор с одышкой, те самые, на которых полгода назад Степняк орал при сдаче-приемке больницы, теперь почти не вылезали из его кабинета. Илья Васильевич, не очень бережно раскатывая рулоны кальки и ватмана, на которых изображалась будущая «вторая очередь», тыкал указательным пальцем в какую-нибудь не устраивавшую его деталь проекта и шипел сдавленным голосом:
– Хотите опять готовые стены ломать? Я ведь все равно такого безобразия не приму!
Потом все трое шли на участок: Степняк – быстрым, крупным шагом впереди, прораб и архитектор – за ним – и там, уже на самой строительной площадке, где, словно в мультипликационном фильме, за сутки вырастал чуть ли не целый этаж здания, доругивались, перекрывая хриплыми голосами визг и грохот механизмов, скрип плохо смазанных лебедок, крики «Давай-давай!» крановщиков.
Так пролетели июль и первая половина августа. А в конце августа произошли два события, несколько отвлекшие Степняка от строительной горячки. Во-первых, из Горького пришла телеграмма: «Поздравляем новым родственником назвали честь деда Ильей», и Илья Васильевич два дня ходил по больнице с задумчивым видом, повторяя про себя: «Дед! Дед!» Потом, отправив подарки новорожденному внуку и торжественно сообщив Петушку о том, что у него появился племянник Илюха, Степняк снова занялся было строительными делами. Но тут произошло событие номер два – вернулся из своей заграничной поездки Мезенцев.
Фэфэ был в отличном настроении, полон острых, интересных наблюдений, выглядел лучше чем когда-либо и по привычке много иронизировал. Для «своей больницы» он сделал специальный обстоятельный доклад о том, что видел, снисходительно похваливал чешскую медицинскую аппаратуру, показывал привезенные проспекты и каталоги, отпечатанные на хорошей, глянцевитой бумаге, но о возвращении к прежней работе не заговаривал.
Местные новости – об Окуне, о смерти жены Львовского, об удачной операции Кости Круглова, о строительстве второй очереди больницы – Фэфэ выслушал с вежливым, но слегка отстраненным интересом. Про Окуня, впрочем, брезгливо сказал: «Ну и мерзавец, – так использовать мое имя!»
Никто не знал, что Гнатович пригласил Мезенцева к себе в райздрав и разговор их с глазу на глаз длился не менее часа. Впрочем, в тот же день Роман Юрьевич позвонил Степняку и сказал:
– Советую официально оформить Рыбаша заведующим первой хирургией.
– А… Мезенцев? Он же по-прежнему числится… – начал было Степняк.
Но Гнатович не дал ему договорить.
– Мезенцев намерен заняться научно-литературной деятельностью, а у вас будет только консультантом, – Роман Юрьевич выделил слово «только». – Скажем, раза три в месяц вы можете рассчитывать на его консультации. И никакой практической хирургии. Ясно?
– Не очень, – признался Степняк. – Он сам этого… захотел?
– Он достаточно умен, чтобы понимать: даже гениальный актер должен уметь вовремя покинуть сцену.
– Хорошо, – коротко ответил Степняк, – я сегодня же оформлю Рыбаша.
Уже повесив трубку, он подумал о том, что Львовский, собственно, имеет не меньше оснований претендовать на должность заведующего отделением, и, прежде чем писать приказ, решил посоветоваться с Юлией Даниловной.
Как всегда, она пришла в кабинет спокойная и внимательная. Степняк пересказал ей разговор с Гнатовичем и сокрушенно потер ладонью подбородок:
– Понимаете, не сообразил, что Матвей вправе обидеться.
– Львовский? – Юлия Даниловна искренне рассмеялась. – Да он скорей уйдет, чем согласится заведовать.
– Вы уверены?
– Ну, хотите, проделаем опыт? Зовите его сюда.
Вышло, как предсказывала Лознякова: едва Матвей Анисимович понял, что ему предлагают заведование, он замахал обеими руками.
– Хочешь, чтоб я ушел? Пожалуйста! Могу сейчас же подать заявление! – решительно сказал он Степняку.
Юлия Даниловна, устроившись на своем любимом месте, в уголке дивана, насмешливо улыбалась.
– Но почему? Почему? – допытывался Степняк.
– Потому, что я могу оперировать и лечить, но не могу… как бы это объяснить… не способен никем командовать. Назначай Рыбаша! И хирург первоклассный, и распорядиться умеет – чего лучше?
Так Рыбаш стал заведующим отделением.
Прочитав наутро приказ о своем назначении, он пожал плечами:
– А я думал, что это давно оформлено.
Потом вспомнил о Мезенцеве, о том, что померещилось ему под конец их дружеского обеда в «Национале», и в свободную минуту спросил у Львовского:
– Слушайте, почему Фэфэ перешел на роль консультанта? Надоело оперировать? Или нашел более… импозантное местечко?
Матвей Анисимович ответил не сразу:
– Ему порядком за шестьдесят. У него начали дрожать руки.
Рыбаш вскочил, откровенно испуганный:
– Черт возьми, неужели через каких-нибудь тридцать лет я тоже…
Бледно улыбаясь, Львовский сказал:
– Какие-нибудь тридцать лет? Но послушайте, это почти столько, сколько вам сейчас…
– Вот именно! – яростно крикнул Рыбаш. – А что я успел? Еще все надо сделать. В хирургии еще такое множество белых пятен…
Львовский привычно щелкнул своим потускневшим портсигаром с лошадиной головой на крышке.
– Курите, это ваш любимый «Беломор»… А насчет белых пятен… Ну что ж? Часть из них вы все-таки успеете заштриховать, другую часть заштрихуют Гонтарь, или Григорьян, или Крутых, или все вместе…
Жуя мундштук папиросы, Рыбаш пожаловался:
– Ужасно коротка жизнь.
– И над этой проблемой кто-то уже работает.
Оба молча докурили свои папиросы.
– Ладно, – сказал Рыбаш, – надо будет продумать, как поумнее расходовать время. Да, кстати, вы слышали о Наумчике?
– Что именно?
– Он не зря все-таки починил руководящую ручку предисполкома!
Матвей Анисимович не любил такого тона. Он сухо начал:
– Не понимаю, почему вы о хорошем товарище…
– Бросьте, я же просто треплюсь, – миролюбиво засмеялся Рыбаш. – А у Наумчика чудные новости: виварий становится законным цехом нашего заведения, на его содержание отпускают какие-то деньги, и главное – утвердили не то сторожа, не то смотрителя для ухода за животными. Теперь Наумчик разведет целый зоосад. Но больше всего мне понравилась мотивировка: сделать то-то и то-то, чтобы «врач Н. Е. Гонтарь не тратил непроизводительно времени, которое может быть использовано для научной работы». Как вам нравится, а?
– Очень нравится, – серьезно ответил Львовский, – доказывает, что наш председатель исполкома умеет видеть.
Весь этот разговор происходил в августе, а теперь стоял конец ноября, и на перроне Белорусского вокзала тот же Львовский провожал Рыбаша и Марлену в Берлин. Роман Юрьевич все-таки внял его уговорам, и после немалых хлопот приглашение, адресованное хирургам Львовскому и Рыбашу, изменилось на приглашение хирургу Рыбашу с супругой, терапевтом Ступиной. Ни тот, ни другая не знали о том, что своей совместной поездкой обязаны Матвею Анисимовичу. Впрочем, Роман Юрьевич несколько раз настойчиво говорил Рыбашу:
– И не забудьте объяснить там, что больница не имела возможности одновременно отпустить и вас и Львовского.
Рыбаш понял это так, что Львовский был третьим приглашенным, и обещал не забыть.
Кроме Львовского проводить товарищей на вокзал приехали Витольд Августович и Милочка Фельзе, Костя Круглов с матерью, скуластенькая, круглолицая Нинель Журбалиева и Наумчик. Степняк, по уши занятый строительными делами, и Лознякова, дежурившая в эти сутки, распрощались заранее.
Костя Круглов, в той самой драповой куртке, которую весной покупали в ГУМе и которая теперь, в промозглый ноябрьский день, была как нельзя более кстати, почему-то волновался и все перебегал от Ольги Викторовны к Рыбашу. Ольга Викторовна, как всегда, держалась чуть поодаль. Рыбаш, занятый последними разговорами о больных, оставшихся на попечении Львовского, не замечал маневров Кости.
– Андрей Захарович! Андрей Захарович, – наконец не вытерпел мальчик, – вы же обещали! Ну, скажите маме, а то она, кроме вас, никого не слушает…
– Что случилось? Что должен сказать Андрей Захарович? – спросил Львовский.
– Он знает, – буркнул Костя, – он мне обещал…
Рыбаш махнул рукой:
– Ну ладно, идем.
Они втроем подошли к Кругловой.
– Ольга Викторовна, – сказал Рыбаш, – по-моему, ничего плохого не будет, если Костя подучится делу у наших электриков. Почему вы против?
– Да просто боюсь за его здоровье, – розовея, сказала она и подняла на Рыбаша свои горчичные глаза. – Все-таки там и стремянки таскать, и проволоку в мотках, и еще какие-то приборы. В общем, тяжести.
– Вы что же, в вату его посадить хотите? Костя ваш вполне здоров, даю вам слово… Да вот спросите Матвея Анисимовича, он не хуже меня знает…
Львовский положил руку на плечо Кости.
– Можно, можно, беспокойная вы душа, – ласково сказал он Кругловой, – можно и даже полезно… Уж нам-то можете поверить!
Она смущенно и благодарно улыбнулась.
Рыбаша окликнул Наумчик:
– Т-так не з-забудете электронож привезти? Хольцбейн т-тогда говорил, что у н-них есть оч-чень удобные…
– А он поймет по-русски? Ох, безъязыкость моя! – вдруг застонал Рыбаш.
– У вас же собственная переводчица! – засмеялась Нинель Журбалиева. – Марлена в институте единственная из всего выпуска действительно знала немецкий…
Марлена грустно покачала головой:
– Боюсь, выйдет как в анекдоте, когда наш профессор долго и подробно рассказывал по-английски приехавшему англичанину о своем открытии, а тот слушал-слушал и наконец ответил: «Мне было очень приятно ваше общество, и кроме того, я никогда не думал, что русский язык по звучанию так близок английскому!»
Милочка Фельзе рассмеялась:
– Анекдота не слышала, но это вообще не в бровь, а в глаз!
– Марлена Георгиевна, – сказал вдруг, понижая голос, Фельзе, – вы там обо мне-то не забывайте… Я же верю в психотерапию даже на расстоянии.
– Не забуду, – серьезно ответила Марлена, – и постараюсь выяснить, нет ли у них интересных новинок для вас. Фармакология там хорошая.
Она вдруг вспомнила о чем-то и отошла с Нинель в сторонку.
– Главное – следи за этой Аренберг… ну, молодая, в десятой палате, с холециститом… И еще тот почечник, Лужин, носатый такой, знаешь? Напомни о нем Юлии Даниловне!
Гонтарь подошел попрощаться.
– Наумчик, – вдруг, хитро улыбнувшись, спросила Нинель, – а где твоя лазорево-розовая тень?
– К-какая тень?
– Не притворяйся, не притворяйся! Что ты сделал, несчастный, с Раечкой из справочного бюро?
Наумчик нахмурился:
– М-мы п-посссрились. Окончательно. Она дура.
