Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
Содержание акта, составленного ревизорами, было ему уже хорошо известно. Все в этом акте соответствовало действительности, ни один из многих пунктов нельзя было назвать лживым, и все-таки Степняк, читая акт, вспоминал восточную поговорку об одеяле лжи из лоскутьев правды. Он представил себе резкий след отточенного, покрытого сиреневым лаком ноготка Таисии Павловны – вот здесь, и здесь, и еще там… Он видел, как, сжав тонкие губы, она барабанит пальцами по настольному стеклу, как придвигает блокнот, чтобы записать себе для памяти язвительные и злобные мысли… Впрочем, нет, зачем ей какие-то мысли, когда весь акт и каждая его строчка – основание для сокрушительного административного приказа… А ведь кроме акта у Таисии Павловны есть на вооружении еще и эмоции. Теперь она, наверно, с удовольствием вспомнит все их стычки, споры, все ее, как она выражается, предостережения.
Ну что ж, наступил час безоглядной драки. Безоглядной! Степняку вдруг вспомнилось, как в начале войны его генерал, не тот огрузневший Геннадий Спиридонович, которого теперь молоденькая пустозвонка жена величает «папочкой», а былой Геннадий Спиридонович, грубоватый и прямодушный вояка, напутствовал молодого военврача второго ранга Степняка, отправляя его формировать первый в ту пору, невиданный, неслыханный, небывалый по размерам и задачам сортировочный госпиталь: «Я тебе верю, действуй! Только действуй! И не оглядывайся!»
Степняк вошел в кабинет ответственного товарища, куда был вызван, с этой мыслью: «Не оглядываться!»
А не оглядываться было очень трудно.
Огромный, как зал, и оттого казавшийся почти пустым кабинет был начинен холодом – именно такое ощущение поразило Степняка, когда точно в назначенный час перед ним открылись двустворчатые тяжелые двери этого кабинета. Нет, его не заставили ждать ни минуты. Его вежливо спросили, правда, издали, правда, не протянув руки:
– Товарищ Степняк? Проходите. Садитесь.
Он шел по кабинету, от двери к столу, массивному, солидному, такому, какой и должен был стоять в этом помещении; он шел и видел те немногие обязательные предметы, в отменном порядке расположенные на столе так, как надлежало им быть расположенными; шел под испытующими, холодными взглядами трех пар глаз.
В кабинете, кроме его хозяина, находились оба контролера, которые больше десяти дней ежедневно являлись в больницу и у которых не нашлось ни желания, ни времени, ни простого любопытства, чтобы заглянуть в палаты, в операционные, в рентгеновские кабинеты, в кабинеты физиотерапии – куда-нибудь, где каждоминутно совершалось чудо возрождения человеческой жизни. Они, эти контролеры, занимались проверкой финансовой и хозяйственной деятельности больницы. И, строго сверяясь со сметой, записывали: «Приобретен аппарат для газового наркоза стоимостью… сметой не предусмотрен», «Имеется стенографистка с окладом… штатным расписанием не предусмотрена», «Имеются два электрика… штатным расписанием предусмотрен один…» И так строка за строкой, страница за страницей. Но ни слова о том, зачем приобретен аппарат для газового наркоза, как он действует, что дает тем людям, которые доверяют больнице самое драгоценное – свою жизнь. И тем, которые спасают, восстанавливают, возвращают истерзанному болью человеку эту единственную, неповторимую жизнь.
Нет, не задавали себе такого вопроса два человека, укоризненно и холодно глядевшие теперь на Степняка, шедшего по сверкающему, как лед, паркету. Ибо задай они себе хоть раз этот вопрос, пожелай они хоть краем глаза увидеть, как действует преступный аппарат и чем занят второй, не предусмотренный штатным расписанием электрик, не могли бы глядеть они на Степняка такими недовольно-равнодушными глазами.
В этих глазах, в глазах ответственного товарища, перед которым лежал точный и лишенный живого дыхания акт.
Степняк прочитал уже продуманный, уже вынесенный приговор не просто себе (он почему-то не думал о том, как сложится его собственная жизнь завтра, даже сегодня, даже через час или через десять минут), – нет, приговор всему тому, что было, по его мнению, целью и существом огромного дела медицины. Приговор поискам, приговор дерзанию, приговор неустанному стремлению бороться за жизнь людей, двигаться вперед, не останавливаясь ни на минуту, и действовать, действовать, не оглядываясь на чиновничий холеный пальчик с сиреневым лаком на кругло отточенном ногте… Не оглядываясь!
Позже Степняк не мог вспомнить первые минуты разговора, первые вопросы ответственного товарища и свои с трудом выдавленные ответы. Только когда хозяин кабинета (контролеры так и не произнесли ни одного слова за весь этот знаменательный час) спросил, есть ли у Степняка конкретные возражения по какому-нибудь из пунктов акта, он словно встряхнулся, и тот внутренний монолог, который он безмолвно начал, едва переступив порог кабинета, вдруг зазвучал громко, пожалуй даже слишком громко для этих привыкших к вежливой сдержанности стен.
– …доверяют сотни человеческих жизней, доверяют материальные ценности на миллионы рублей, – услышал он собственный возмущенный голос, – и в то же время не доверяют самому определить такой простой вопрос: что нужнее сегодня больнице – аппарат для газового наркоза или запас халатов, простыней, наволочек и кальсонов… Да, я купил этот непредусмотренный аппарат за деньги, ассигнованные по смете на подштанники. А больница новая, подштанники еще не износились, и нечего мне у себя устраивать склад мягкого инвентаря, когда люди гибнут из-за отсутствия такого аппарата… Кстати, я и доставал его не слишком законно. Ваши контролеры этого не отметили. Или способы раздобывания их не касаются?..
Степняк, подавшись вперед, глядел в лицо слушавшего его человека.
– …Они еще прозевали другие нарушения. Заметили, что держу двух электриков, когда по штату полагается один, и не заметили столяра, который значится санитаркой… Если б спросили меня самого, я бы сразу сказал. Но меня почему-то не спрашивали. Повариху вызывали, истопников, сестер, а главврача не вызывали! Значит, уже пришли к нам уверенные, что главврач не то ворюга, не то… Впрочем, это не важно, гораздо важнее, что за бумажками – дела не разглядели. Поинтересовались бы: зачем понадобился второй электрик? Поинтересовались бы: какой техникой оснащена современная больница? – Степняку показалось, что лицо ответственного товарища вдруг выразило явную заинтересованность, и он продолжал, загибая пальцы: – Аммиачно-холодильная установка – раз. Кислородная станция – два. В кухне, в дезинфекционной камере, в механической прачечной, в физиотерапии больше сорока действующих электромоторов – три. Работа круглосуточная, как вы понимаете. Может справиться один электрик? А в штатном расписании – один. Что же, операции по ночам не делать?
– При чем здесь ночные операции? – перебил хозяин кабинета.
– При том, что у нас только электрических автоклавов около десятка. А в них стерилизуется операционный материал. И они, бывает, портятся. У нас примерно сорок сложнейших клинико-диагностических приборов… Ну, про электрокардиограммы знаете? Вот, приборы такого типа. А в лабораториях… Да что, я вам иначе скажу – за месяц мы расходуем больше тридцати тысяч киловатт-часов электроэнергии. Можно управиться с одним электриком, как вы думаете?.. Вот я говорил про холодильную и кислородную установки. Современная больница без них существовать не может. А ведь по штатному расписанию ни кислородчиков, ни холодильщиков нет. Спро́сите, как устраиваемся? А вот как – в ведомости на зарплату пишется: «Сестра на кислородной установке». А сестра эта с усами и бородкой и очень внушительным басом требует себе отнюдь не сестринскую зарплату…
Ответственный товарищ неожиданно и коротко хохотнул. Степняк почти физически ощутил, как согревается ледяная атмосфера кабинета.
– Почему на соседнем заводе слесарь-водопроводчик получает почти вдвое больше, чем в больнице? Почему я должен идти на махинации и комбинации, чтоб удержать его у себя в штате? Почему мой завхоз должен довольствоваться грошовой зарплатой, хотя ответственности у него втрое больше, чем у любого снабженца на предприятии? Вы думаете, только я один среди главврачей нарушаю святую райздравскую смету? Как бы не так! Я просто не скрываю этого, не желаю скрывать. И я всюду готов кричать, что штаты больниц не предусматривают специалистов, которые обслуживали бы новую технику.
– Значит, по-вашему, надо увеличить количество обслуживающего персонала?
– Вовсе нет, – быстро сказал Степняк. – На мой взгляд, главному врачу надо предоставить право в пределах годового бюджета самому решать, что сегодня нужнее – полотенца или новые препараты, санитарка или столяр, сестра или кислородчик. Мы же, как малые дети, на помочах… А спрос-то за жизнь людей – с нас!
– Спрос всегда с нас! – подчеркивая каждое слово, сказал хозяин кабинета.
Но Степняк не хотел униматься.
– Откуда такая подозрительность? Чуть передвинул деньги из одной статьи в другую – крик: «Преступление, преступление!» Почему преступление? Много ли вы назовете врачей-растратчиков? Почему мне доверяют делать операцию на сердце… вы это вообразить можете? На сердце! – проскандировал он и для убедительности приложил руку к груди. – И не доверяют премировать санитарку за самоотверженный труд… А она ночей не спала, ухаживая за тем больным, которому вырезали желудок, перелили литр или два крови, у которого уже не было пульса, которого мы буквально из могилы вытащили… Но премировать санитарку какой-нибудь сотней рублей за то, что она возвращенного к жизни покойничка выходила, – преступление. На это я права не имею. Вы об этом знаете? А между прочим, послеоперационный уход иногда важнее самой операции!
Забывшись, Степняк вскочил со стула, на котором сидел возле заседательского стола, упиравшегося узким своим краем в письменный стол хозяина кабинета.
– В акте, – сказал он, нагибаясь и энергично тыча пальцем в бумаги, лежавшие на письменном столе, – все пункты отвечают действительности. Все до единого. У меня нет никаких конкретных возражений ни по одному из них. Но все вместе – это образцово-показательный пример того, о чем Ленин говорил: формально правильно, а по существу издевательство.
Мысль о том, что акт формален и бюрократичен, давно мучила Степняка. Он не собирался высказывать это вслух, но определение выскочило помимо его воли. «Ох, зарвался!» – пожалел он.
– Силён, брат! – с насмешечкой сказал ответственный товарищ, и Степняк почувствовал, что за насмешечкой скрывается нечто вроде симпатии.
«А как же выводы? – подумал он. – Ведь когда я пришел, все было уже предрешено, в этом я не мог ошибиться…»
– Это правда! – Степняк подергал ставший вдруг тесным воротник рубашки. – Впрочем, считайте как хотите. Я могу добавить еще очень многое, да… нужно ли?
Он хотел сказать «да что толку?», но удержался.
– Пожалуй, не нужно, – серьезно, задумчиво ответил хозяин кабинета, – ваши доводы убедительны. Но помочь вам мы не можем – это дело органов здравоохранения. Что касается акта, – товарищ взял со стола акт и положил его на раскрытую левую ладонь, как бы взвешивая, – мы укажем, что никакого своекорыстия не было и что смета райздрава, на наш взгляд, недостаточно гибка. Только еще один, последний вопрос. В акте этого нет, – быстро добавил он, снова опуская акт на стол и отводя глаза. – Нам передали заявление, будто вы… получили взятку от диетсестры Кругловой, чтобы прописать ее с сыном в Москве…
– Что?! Что?! – отступая, спросил Степняк.
– Заявление без подписи, – поспешно сказал ответственный товарищ.
– Вы доверяете анонимкам?!
– Я ничему не доверяю и все проверяю, – сказал хозяин кабинета. – Кроме того, это не совсем анонимка. Сперва нашим контролерам было сделано устное сообщение, и они посоветовали обратиться в райздрав. А уж потом пришло неподписанное заявление.
«Кукла с кудряшками! – догадался Степняк. – Это же ей советовали пойти в райздрав… До чего подлая баба. Но что ей нужно?» Его затошнило от злости.
– Вы не желаете отвечать?
– Не желаю. Как можно отвечать на такую ложь и клевету?.. Вот я сейчас сделаю заявление, что дал вашему контролеру взятку, просил смягчить акт…
– Товарищ Степняк, этим не шутят.
– Я и не шучу. Дал, конечно, одному из контролеров! И, конечно, с глазу на глаз – разве взятки дают при свидетелях? А он взял. Оттого я и не обвинен… как это вы сказали?.. в своекорыстии.
Степняк с мрачным удовольствием увидел исказившееся лицо того контролера, на которого он посмотрел особенно пристально.
– Вы не волнуйтесь, – поднимаясь с кресла, сказал хозяин кабинета, – у нас к вам претензий нет. А со сметой рекомендую в дальнейшем не вольничать.
Он стоял, выпрямившись, опираясь кончиками пальцев о край стола.
– Не обещаю, – вздохнув, ответил Степняк. – Если опять попадется редкий и нужный аппарат, непременно приобретем. Во всяком случае, пока я в больнице.
– Н-да… – почесывая переносицу и силясь подавить улыбку, протянул ответственный товарищ. – Тогда ведь нам не миновать новой встречи?
– Будем встречаться, – спокойно подтвердил Степняк.
Ответственный товарищ несколько мгновений внимательно разглядывал Степняка, стоявшего перед ним. Оба были примерно одного роста и одного возраста. У обоих сильная проседь в волосах. Но у хозяина кабинета набрякшие мешочки под глазами и нездоровая желтизна кожи. И смягченная высоким ростом грузность – первый вестник надвигающегося ожирения. Степняк вдруг посмотрел на хозяина кабинета взглядом врача.
– На воздухе мало бываете, – привычно начал он и усмехнулся. – Прошу простить, профессия заговорила.
– Мало, – согласился хозяин кабинета и огорченно пояснил: – Никак не получается…
Он переменил позу, протягивая Степняку на прощание руку. Движение было широкое и дружелюбное. Контролеры тотчас молча наклонили головы. «Как автоматы!» – подумал Степняк и, отвечая на рукопожатие, не удержался, спросил:
– Значит, до нового свидания?
Ответственный товарищ опять коротко хохотнул и встряхнув руку своего подневольного гостя, ответил:
– Я не настаиваю.
На улицу Степняк вышел с ощущением, что действовал не оглядываясь и что человек, у которого он был, оценил это. Ощущение было приятное. Потом он вспомнил об анонимке и снова с недоумением спросил себя: «Чего же все-таки добивается эта гадина?» Но думать об «этой гадине» ему не хотелось. «Ладно, после!» – мысленно отмахнулся Степняк и зашагал в больницу.
3
В вестибюле родственники больных, как всегда, поджидали врачей. То, что посетителей пропускали ежедневно, устраивало всех. Но после четырех, когда разрешались посещения, в больнице оставались только дежурные врачи, а жены, мужья, отцы и матери обычно стремились поговорить со «своим доктором», особенно если дело касалось тех, кто лежал в хирургии. И около двух, когда кончался операционный день, в вестибюле, на длинных деревянных скамьях, ткнувшихся вдоль стен, ежедневно можно было увидеть несколько человек, с волнением поглядывавших в сторону лестницы.
Степняк считал это естественным. Он знал, конечно, что иногда врачей осаждают вздорными просьбами, что кое-кто предъявляет немыслимые требования. «Я не могу допустить, чтобы мой сын-школьник лежал бог знает с кем в общей палате!» – кричала ему одна разодетая барынька, когда Рыбаш привел ее к Степняку в кабинет. Степняк долго втолковывал ей, что в больнице отдельных палат не существует, что он, главврач, не имеет права создавать особые условия для кого бы то ни было. Она ушла, пообещав жаловаться. А после ее ухода выяснилось, что этого «школьника» доставили со свернутой челюстью и вдребезги пьяного после гнусной попойки в сомнительной компании.
В другой раз какой-то холеный мужчина устроил скандал дежурившему Крутых: тот удалил воспалившийся аппендикс его супруге, не дожидаясь профессора Мезенцева.
Крутых тоже привел этого холеного нахала к Степняку.
– Я совершенно определенно договорился, что оперировать будет не первый попавшийся лекарь, а именно Мезенцев! – негодующе рокотал посетитель.
– Как чувствует себя больная? – спросил Степняк.
– Вполне удовлетворительно, – скупо сказал Крутых.
Степняк повернулся к посетителю:
– Вы были у жены? Видели ее?
– Это не суть важно…
– Позвольте, – Степняк был искренне озадачен, – только это и важно. Когда сделали операцию?
– Три дня назад, – у Крутых от злости и обиды словно одеревенели губы.
– А когда думаете выписывать?
– Через шесть-семь дней.
– Полный порядок. Не понимаю ваших претензий, – Степняк пристально поглядел на человека, с недовольным видом сидевшего перед ним.
– Если я специально договаривался, – многозначительно сказал тот, – и если мне было гарантировано, то нарушать условия по меньшей мере непорядочно.
Степняк взорвался:
– Выйдите вон!
Но такие истории случались очень редко. А чаще всего люди с горячей тревогой ловили врача, чтобы узнать, чем грозит операция или как она прошла и как их дорогая, милая, несчастная или дорогой, милый, несчастный чувствуют себя в эту минуту.
Вернувшись после разговора с ответственным товарищем из Госконтроля, Степняк будто заново увидел вестибюль больницы. Чисто промытые стекла окон, скамьи вдоль выкрашенных светлой масляной краской стен, пустая еще раздевалка для посетителей, помещавшаяся в дальнем углу гардеробная врачей, узорчатая шахта лифта и даже безмятежная бело-розовая физиономия Раи в окошке справочного бюро – все показалось Степняку прекрасным. Он с нежностью прикоснулся к накрахмаленному халату, который ему подавала гардеробщица.
В зеркале, висевшем в глубине гардеробной, отражался вестибюль. Расчесывая гребенкой густые, примятые шляпой волосы, Степняк видел в зеркале не столько себя, сколько двух стариков – женщину и мужчину, – неподвижно и молчаливо сидевших на одной из тех деревянных скамей, где постоянно ожидали врачей родственники больных. Мужчина был костлявый, узкий в плечах, с большими, тяжелыми руками. Он сидел очень прямо, прижимая кепку к своим худым, выступавшим даже сквозь пальто коленям. Ежик редких и тусклых, словно соль с перцем, волос стоял над его морщинистым лбом. Женщина, тоже худощавая, в немодном пальто, с подбитыми ватой плечами, сидела так же прямо, как старик, и руки ее тем же движением прижимали к коленям потрескавшуюся лакированную сумочку. Они не переговаривались, не переглядывались, но было несомненно, что они охвачены одним общим волнением и ждут чего-то с одинаковым страхом и одинаково робкой надеждой. Чуть поодаль сидел плотный человек низенького роста. В отличие от стариков, он непрестанно двигался, то обмахиваясь шляпой, хотя в вестибюле вовсе не было жарко, то вынимая из кармана газету и тут же засовывая ее обратно, то сверяя свои часы с круглыми электрическими часами на стене и даже прищелкивая при этом языком. В тот самый момент, когда плотный человек, казалось, окончательно потерял терпение, послышались торопливые шаги по лестнице.
На лицах стариков мгновенно возникло одинаково боязливое и напряженное выражение, и оба привстали, не глядя друг на друга, не произнося ни слова и, видимо, не решаясь шагнуть навстречу тому, кто спускался с лестницы. Зато нетерпеливо ёрзавший человечек вскочил и, дробно стуча каблуками по каменным плиткам пола, побежал к лестнице. Степняк, пригнувшись к зеркалу, увидел Львовского, который, кивнув человеку со шляпой и слегка отстранив его, быстрыми шагами подошел к старикам.
– Никакой опухоли! – сказал он, и его глухой голос неожиданно громко прозвучал в вестибюле. – Операция сделана, все будет в порядке. Никакой опухоли, понимаете? – ликующе повторил он.
У старухи вдруг мелко-мелко задрожало лицо, и, не то вздохнув, не то ахнув, она обвила шею Львовского своими худыми, слабыми руками. Потрепанная лакированная сумочка выскользнула из ее разжавшихся пальцев и упала на пол. А старик, склонившись, схватил руку Львовского и благоговейно, как святыню, поднес к губам.
– Что вы? Что вы? – вскрикнул Львовский, вырывая руку и стараясь в то же время поддержать старуху, которая как-то сразу отяжелела и бессильно повисла у него на шее.
– Этой рукой… этой рукой… вы сделали… – торжественно сказал старик и снова выпрямился. – Этой рукой! – полным голосом, отчетливо повторил он, словно главное было в руке Львовского.
Плотный человечек со шляпой, остервенело обкусывая ноготь, смотрел то на старика, то на Матвея Анисимовича. Тот бережно повел старуху к скамье, приговаривая:
– Сядьте, сядьте, успокойтесь!
Они сели все трое – Львовский посередине, старики с обеих сторон, молитвенно глядя на него.
Человечек со шляпой сделал странно неуверенный шаг, потом нагнулся, поднял валявшуюся на полу сумочку старухи и прежней быстрой, мелкой походкой подбежал к сидящим:
– Обронили, гражданочка, а тут, может, деньги или, того хуже, документы…
Он положил сумочку на колени старой женщины и принялся обмахиваться шляпой, отступая на цыпочках. Ему, видимо, очень хотелось послушать, что будет говорить Львовский, и было неловко проявлять такое откровенное любопытство.
– Нет опухоли! – повернувшись к нему, счастливо сказала старуха вместо «спасибо» и тотчас снова вся потянулась к Львовскому: – А как же, доктор, рентген-то…
Львовский стал объяснять, почему рентген обманул врачей и как шла операция. Женщина кивала, по лицу ее текли слезы. Старик слушал, силясь понять и запомнить все сказанное. Большие руки его теперь беспрестанно шевелились, перебирая края кепки.
Степняк вышел наконец из своего укрытия. Он понимал, как будет сконфужен Львовский, если догадается, что Илья Васильевич видел всю сцену, и потому чересчур небрежно сказал:
– Привет, Матвей Анисимович!
Но именно по этой несвойственной Степняку небрежности Львовский понял, что тот видел и слышал все. Он быстро встал, говоря:
– Вот наш главный врач, товарищ Степняк, он вам куда лучше объяснит, а меня еще товарищ Расторгуев ждет…
Расторгуев егозливо откликнулся:
– Да пожалуйста, пожалуйста, товарищ доктор, разве я понять не умею? Я сам неделю назад готов был вам руки целовать! Мамашу, можно сказать, со смертного одра подняли…
– Ох, перестаньте! – досадливо замотал головой Львовский. – Что вы хотели у меня узнать?
Оказалось, что Расторгуев пришел выяснить, можно ли его мамаше домашний хлебный квас – она все просит принести – и когда вообще ее выпишут.
– Потому что, понимаете, доктор, – веселой скороговоркой объяснял он, – детишки у нас очень по бабке скучают, привыкли, поганцы, поскольку она с ними нянькается… А жена, как на грех, на аборт, извиняюсь, должна ложиться, абсолютно некому за детишками присмотреть, и по хозяйству тоже…
Львовский нахмурился:
– Извините, товарищ Расторгуев, вашей матушке ни о каком хозяйстве сейчас и думать нельзя. Она еще в больнице дней восемь пролежит, но и потом ей надо очень остерегаться. Как-никак семьдесят первый год…
– Конечно, конечно, – забормотал Расторгуев, – разве мы изверги? Просто обстановку выясняю… Опять же аборт этот… Да и мамаша, знаете, здесь скучает. Привыкла дома вечером у телевизора посидеть, такая любительница. Почему бы в больнице эту штуковину для отвлечения не завести?
Степняк, услышав про телевизор в больнице, рассмеялся. Не говоря о всем прочем, он живо представил себе сиреневый ноготок Бондаренко.
– Ну, знаете, у нас все-таки не клуб и не дом отдыха!
Но у Расторгуева по этому поводу было свое мнение:
– Извиняюсь, товарищ главврач, а чем рыбки в аквариуме лучше телевизора? Я сам видел, как выздоравливающие больные у этого вашего аквариума гнездятся.
– Аквариум хорош хотя бы тем, что рыбы в нем молчат. А телевизор кричит, – отмахнулся Степняк.
Расторгуев заулыбался:
– Во-первых, можно на слабую громкость включить. Во-вторых, извиняюсь, разнообразие! А рыбы только шморк туда-сюда, никакого интересу.
– А где его вообще достанешь, этот телевизор? – с досадой сказал Львовский. – Я сам с ног сбился, гоняясь за «Рекордом»!
– Для больницы?
– Да нет, зачем для больницы? Для жены. Она ходить не может, ей телевизор вот как нужен. И нигде нет!
Лицо Расторгуева вдруг стало хитровато-довольным.
– Умеючи надо! – назидательно сказал он. – На все, товарищ доктор, умение требуется. Вы, к примеру, любую операцию умеете произвести, а другой не то что телевизор – автомобиль «Волгу» в одночасье достанет.
Львовскому претила развязная болтливость Расторгуева.
– Это разное умение, – сухо сказал он. – Есть у вас ко мне еще вопросы?
Расторгуев мгновенно уловил изменившийся тон Матвея Анисимовича.
– Не смею отнимать драгоценного времени, – отводя правую руку таким движением, словно держал не современную велюровую шляпу, а по меньшей мере наполеоновскую треуголку, сказал он. – Значит, дней восемь еще ожидать мамашу? Прискорбно, прискорбно… Она, знаете, уверяет, что вполне нормально себя чувствует, однако, поскольку медицина против, ничего не попишешь.
– Всего хорошего, товарищ Расторгуев, – сказал Львовский. – И помните, прошу вас, насчет того, что я сказал о возрасте вашей матушки. В этом возрасте после любой операции надо беречься. И жене своей это объясните.
– Как же, как же! – пообещал Расторгуев.
Львовский, проводив его долгим взглядом, неодобрительно сказал:
– До чего дремучее невежество! А ведь вначале показалось мне, что и любит он мать, и волнуется за нее…
Степняк пожал плечами:
– Что ты хочешь, Матвей Анисимович? Очевидно, сам очень здоровый человек.
– Точно заметили, – сказал старик, который уже овладел собой. – Гром не грянет – и так далее, по поговорке. Вот пока наш сынок сам не заболел, ни он, ни сноха даже не понимали, для чего это лекарства делаются. А теперь, конечно…
Он поджал губы и позвал жену:
– Пойдем, мать… Сноха-то от младенца отойти не может, – объяснил он врачам. – А небось все слезы выплакала. Как бы молоко не перегорело…
Старая женщина встала.
– До завтра, значит, – сказала она и беспокойно поглядела на Степняка. – Но это верно, что завтра пустят? Правда, каждый день пускаете?
– Правда, правда, – в один голос ответили Степняк и Львовский.
– Правильно делаете! – похвалила старуха, лицо ее светилось нежной улыбкой. – Опухоли-то нет, господи! Счастье какое!..
