Текст книги "Терновый венок надежды (СИ)"
Автор книги: Ольга Резниченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
Прилежно старалась следовать мудрому совету старика, но это лекарство оказалось невечным. Все попытки прогнать тоску и боязнь в какой-то момент взорвались обидой и злостью.
А дальше... а дальше – поселился в душе моей страх. Коварный, извращенный, безжалостный страх.
... а что... если это ожидание, и вправду... длинною в вечность?
А затем все, как по цепочке: в голову отчетливо стали вползать детали недавних событий, и прибитые, притушенные, придавленные вопросы тех дней с размытыми ответами, вновь остро стали и отчаянно завопили ужасом осознания. Осознания истины и безысходности положения: все было не "зазря", и не "по установленному плану". Хотя нет, по плану... вот только чьему?
Ведь буквально сразу, через недолгое (теперь уже, если сравнивать с пребыванием, ожиданием) время... тьма снова обратилась в свет. Кто-то открыл саркофаг и унес меня, кто-то, теплый и живой, а значит не Фернандо. И не Асканио – его сердце билось совсем иначе, не как это: сие – надломленный, сбитый с четкого ритма, изношенный жизнью, механизм, а не холодный, бесчувственный, ровной поступи, маятник.
Колкость острых игл, что вполне могут быть какой-то соломой, скрип колес и тихий стук копыт старой, усталой лошади по твердой каменке.
Чирканье лопаты о твердый, засохший грунт, а дальше, дальше...
Дальше – тяжесть земли вместо легкого, мягкого покрывала.
Звуки ее, живой: шуршание жуков, червей, роющих свой нелегкий путь в плотной почве. Холод влаги, скорее всего от дождя, или тепло... прогретой солнцем земли.
Мой нынешний мир... – мир под толстым слоем укрывательства... или предательства.
Остаются же мне – лишь догадки, предположения, надежды... и мечты.
Я чувствовала, как живность подбиралась ко мне, ползала рядом, вплотную, и по самому телу – но вкусить так и не решалась. А вернее, даже не пыталась. Незачем. Такие как я – бесполезное, ненадобное образование, непригодное, неспособное, ни на что, кроме как потреблять и уничтожать. Моя плоть – бездушный камень. Теперь я – просто лишний пласт, порода, объект среди бурлящей, развивающейся, движущейся по своему пути (кем-то свыше заданному), от рождения к смерти, жизни. Я – ничто, что замкнуто в пределах своей бессмертной плоти. Я – островок сознания... где-то под толщей земли на необъятных, безликих просторах.
И кто меня найдет? Спасет? И есть ли, вообще, шанс на спасение?
А, может, – это и есть смерть? Та смерть, о которой так много говорили и думали, но никто так и не испробовал прежде, чем рассказать остальным. То, куда все шагаем, и никто не возвращается.
Рай и ад обывателей.
И я в аду. В аду. И знаю за какие заслуги.
***
Но время шло, и рассуждения, философия, покаяние, обиды и злость сменялись сном, а затем... а затем... какой-никакой жизнью. Новой, моей жизнью. Моим бытием.
Я предалась своему прежнему занятию, которому столько много времени раньше посвящала.
Поэзия. Возвышенная, прекрасная, воздушная... а после, в моменты особой отчаянности, – болезненная, бунтарская, вольная.
Я сходила с ума... сама того не замечая.
Я отбывала свое заключение, как могла.
Как могла...
А далее, далее – пришло то, что перевернуло весь мой новый (старый уже, свыкшийся) мир с ног на голову.
Пришли... мысли, воображение, фантазии, мечты.
Я стала рисовать тот мир, в котором хотела бы существовать, жить... процветать.
Уже давно все ощущения стали редкими гостьями – время напролет ни звуков, ни осязания – никаких помех действительности.
Сознание рисовало свои детали, свои картины, свои... яви.
И всё шло своим чередом, безликим рядом грёз умопомешательств.
Я жила... в мечтах. И больше ничего не просила, не ждала и не молила.
Я смирилась. Смирилась,
подчинилась и сдалась.
И тут наступил он. День, когда многие вопросы... нашли свои ответы и большинство стало ясным. День, когда мир вновь вспыхнул жизнью и взмахнул крыльями бытия.
***
Неожиданно в небе, ярко-алом, придуманном, пробило трещину – и хлынул белый свет. Свет сквозь веки – из вне...
Холод, необычное, давно забытое ощущение коснулось моей кожи, заставив (в душе) поежиться.
Это был ветер. Не выдуманный, не нарисованный, не... сказочный. Настоящий, легкий, дерзкий, вольный ветерок стеганул меня по лицу.
Замерла в ужасе, вернувшись из грезы впервые так резко, неожиданно, без усилий сна.
Сжалась от страха. Душа моя сжалась.
Звук... стук сердца, знакомый, какой-то нежно-родной, из прошлого...
Но кому принадлежит – так и не смогла выковырять из памяти.
Холод рук спасителя – мои сомнения и догадки. Ведь время стерло из моей головы детали, детали действительности и той правды, которой когда-то жила.
Фернандо? Асканио? Ар де Ивуар?
Или вообще, просто, человек? Знакомый человек?
... не знаю.
Молчит.
Я мысленно кричу, воплю, зову его – но сердце его не дрогнет, и слова не сорвутся с уст.
Слезы, слезы застряли внутри меня, не имея возможности выбраться наружу.
... и вдруг, вместо спасения, вместо помилования, вместо счастья – удар. Болезненный, предательский удар в грудь, в сердце.
Немного поныло – и снова застыть в своей приговоренной вечности.
И вновь осколки сухой земли рухнули мне... на лицо и грудь, озвучивая приговор предательства.
***
И заново понадобилось время. Время, силы и желание позабыть реальность.
Позабыть обиду, боль и переживания.
Я ненавидела свой самообман, но ничего иного не оставалось.
Рассуждения о том, кто это был, что и почему сделал, вернется ли, простит... – были важными лишь первую половину безумия. Нового безумия, а затем – злость, ненависть, желание выбраться наружу и уничтожить всё... и всех.
Еще виток – и бессилие, апатия... поселились в моей голове, следом безропотно уступившие престол сломленному смирению.
Смирению...
И более того, нашла во всем случившемся положительный момент: тот, кто меня сюда заточил, жив... и помнит обо мне. Помнит.
У меня есть надежда, далекая, страшная, исхудалая... но существующая надежда, упование на помилование и возвращение. Возвращение обратно, на землю, в мир живых – хоть тенью, но не здесь, не в земле, не в темноте... не в мечтах и мыслях. Не в себе больной и с одиночеством – а там, за пределами абсурда фантазии, искалеченной, прибитой явью, фантазии.
И более того – я жива. Значит – жива...
Но чаяния зачерствели – и вскоре вовсе от них остались лишь мощи.
Я вновь чувствовала себя простым, слепым, недвижимым камнем в почве. Наедине с... выдумкой.
...
И в этот раз я пошла дальше – изо всех сил сопротивлялась сну, обрывам "видений". Более того, я научилась отключать какие-либо ощущения из вне – чтобы даже редкие, но такие внезапные и ненужные вспышки перемен вкруг звуками и ощущениями, не врывались больше в мою, новую, построенную, нарисованную, жизнь. Я научилась быть камнем. Таким, каким представляла себя в глазах окружающего меня мира. Настоящим камнем, без чувств и мирских желаний.
Я погрузилась в фантазию... длинную, реалистичную, приятную и манящую, с головой.
И ото сна ко сну (что силой меня ломали и утаскивали в свою пучину от истощения) я успевала уже проживать целую жизнь, целую судьбу, полную счастья, веселья и любви. Любви с моим Фернандо. И даже боль делили пополам, беду и радость.
В тот раз у нас было трое сыновей, а в этот раз – три сыночка и еще две дочки.
Я запуталась. Я потерялась. Я застряла...
И уже сложно было различить ощущения: того мира, где я "спала", или того, где порхала...
...
Белый свет сквозь трещину в небе... Он еще появлялся. Появлялся несколько раз.
И если первые пару-тройку раз я все еще надеялась на прощение своего божества, то дальше – лишь смиренно подчинялась новому удару, крушению... незваному, внеплановому моего придуманного мира – да и только.
А затем, затем и того проще – я перестала на него реагировать. Замечать.
Я окунулась целиком в фантазию, потеряв наконец-то потребность спать. И дорога моей жизни стала, по истине, плавной, ровной, беззаботной и бесконечной...
Впервые я стала полноценной женой, матерью, бабушкой и прабабушкой.
Мы были с Ферни вечными. Как и хотели. Вместе, вечными и счастливыми. Занятыми тривиальной, тихой жизнью простых смертных, влюбленных смертных, со сказочным билетом в долгий-долгий путь.
Путь, который внезапно однажды оборвался, оборвался... когда из трещины в небе... надо мной, раздался незваный голос прошлого.
Голос, словно гром, словно демон, требующий, повиливающий вернуться из радужной сказки в жуткую, страшную, кишащую одиночеством, параллель.
– Ну, здравствуй, Виттория.
***
Стены измышления рухнули, разлетаясь острыми осколками ярких картин.
Замерла я, боясь в сознание окончательно впустить происходящее.
Почувствовала, как кто-то сжал мою руку.
Голос знакомый, до боли знакомый, но все еще не могла понять, кто именно.
И самое главное – правда ли всё это? Или очередная шутка помутневшего сознания.
(подобные сбои давно уже не тревожили меня, не рушили мой измышленный мир, а потому было сейчас всё запутанно и дико)
– Прости меня.
И снова грохот... среди темени.
– Я не справился.
Не справился... я уже на грани. Боюсь, недолго мне осталось.
Вчера. Вчера я едва не погиб. И ты бы осталась одна. А ведь никто не знает, что ты здесь. Не знает, что я натворил... и что еще сделаю.
"Асканио..." – прошептал разум, сознание, расплываясь трепетными чувствами по телу.
– Фернандо был прав.
"Был?" – испуганно сжалась душа.
– Всё напрасно. Вся эта игра, битва... – всё напрасно. Этот поток, поток черноты и бесчестья... неиссякаем. И я не в силах ему противостоять.
Если не я, не они, то чертов Бельетони... всех нас погубит и сотрет с лица земли. Но придут другие – и колесо закрутится вновь. Вновь станут на доску пешки, ферзи и короли с королевами. Вновь все закрутится – и польется кровь, посыплются головы... и зажгутся костры, подуют ветра, развеивая прах на их пепелищах.
Нам не победить, Виттория. Не победить.
... если я больше не приду, прости. Прости за всё. И за смерть Фернандо – тоже...
...прости меня.
Прости.
Жуть сдавила мое сознание, отрицая и прогоняя творящееся.
И снова кол... загнанный прямиком в сердце, и снова меня оставляют в заточении безжалостных врат плоти и бытия, не назначая сроков повторных встреч и свет, в конце трудного, жестокого, неотвратимого пути...
... не давая шанса на прощение.
Глава 12. Поиски
***
Я вновь разбита, разбита и брошена на растерзание своим собственным демонам и вечному спутнику одиночеству.
И вновь следовало по осколкам собирать свои силы и желание жить. Желание... странное слово, учитывая вынужденность и далее отбывать свое бытие, принудительность, ведь не имела элементарной возможности... просто сдохнуть.
И мало того, теперь я должна существовать с пониманием, осознанием того, что мужа своего я потеряла. Вновь, и теперь... уже навсегда.
Неужели, и вправду, его больше нет?
Остался лишь придуманный Ферни? Придуманный?
Фантазии?
Фантазии...
Да только они... они больше не манили. Изжили свое. И это лекарство перестало уже приносить успокоение и радость, лечить сознание. Фантазии обратились в приторный елей, ненавистный, и чем больше я пыталась заставить себя их снова полюбить и отдаться, предаться им, разум и душа отчаянно бунтовали, требуя реальность. Реальность, какая бы она теперь не была. Какая бы она теперь не была! ...без Фернандо, под гигантской толщей земли и с предательством собственного брата!
Реальность.
Реальность...
Но и она была теперь мне слишком трудной и сложной к восприятию.
Страх, страх что сплю, что теряюсь в выдумках, мыслях или мечтах, – был куда ужаснее, сильнее, безобразнее прежней безысходности.
Я потеряла себя – и это уразумеваю, осознаю... и ужасаюсь.
Как понять, где я настоящая, а где – вымышленная?
Мир придуманный не был бы столь жуткий? Да?
А что если это – просто кошмар? Кошмар. Сон всё же победил меня. Или, вообще, сознание сыграло в злую, бесконтрольную шутку, нарисовав свою собственную фантасмагорию?
А что если меня настоящей больше нет? Есть только выдумка?
А что... если... меня... настоящей... просто, больше не существует?
Что тогда?
***
Необъятное время напролет я сходила с ума, утопая в придуманном страхе и упивалась жгучей яростью, адским желанием определиться и найти себя.
Я не знала, ни на что способны те, кем я нынче являлась (учитывая свою победу, вроде как, над сном; вечную жизнь; мгновенное заживление тела; лечебные свойства крови; способность не дышать и не питаться столько времени лишь под действием одного обездвиживания деревянным колом в сердце и прочий, казалось бы доныне, до встречи с новым Фернандо, абсурд), ни что могу выдержать, но в своем мире и сознании я поставила три точки, позиции и определения, которые отныне и навсегда не смогу поддать сомнению и переначертить.
Во-первых, из множества перековерканных, перекрученных, пересмотренных и проанализированных миров в моей голове, этот – единственный, который во многом походит на правду, ту, которую еще помню, хоть и жестокую, но правду, а значит – единственный настоящий, и других больше искать никогда не стану, и более того – через сон не упущу.
Во-вторых, я – сильное, мифическое, мистическое создание, способное на гораздо большее и, вероятно, отчасти сказочное, чем простой человек.
И третье – и непоколебимое: я выберусь отсюда, чего бы мне это не стоило. Чего бы мне это не стоило!
...я выберусь – и точка.
***
Изо всех сил пыталась гнать из головы мысли, рвения (злобные, яростные) о том, что сотворю с тем, кто меня предал...
Очистить разум, дабы полностью посвятить себя ныне лишь одному стремлению. Одному, и это – выбраться из этой вражьей могилы, и как можно скорее.
Молиться Господу уже давно не смела. Не смела, потому что на сегодняшний день я – совсем не то создание, не то существо, которое могло бы рассчитывать на его помилование, снисходительность.
Нынче я – гре шник , в своих былых поступках, теперешних размышлениях и будущих радениях.
Я – грешник, и не жду прощения ...
Я – грешник. И единственное, на кого могла сейчас рассчитывать, надеяться, кого просить о помощи и содействи и – это Природа ( Natur a , как ее называют приверженцы великого таинства под названием Наука ) . Natur a , единственная, кто теперь могла уступить и освободить меня из заточения (ведь не от брата же мне ждать помилования ! ) – и если не разорв ет она оковы дерева, что в сердце моем гниет и трухнет ... то, по меньшей мере, пусть укажет путь к избавлению , путь, который я должна буду пройти, да бы очиститься от прежних проступков и , с непорочной душой, вновь возродиться на этой , непостижимой разумом, Великой земле.
***
Поиски, рассуждения и душевные метания ничего мне разумного не дали, кроме как решения полностью отдаться тому, что так мастерски доныне убивала в себе.
Ощущения.
Если я когда-то смогла их полностью изничтожить в себе, то почему бы сейчас не пойти от супротивного – и не дать волю оным, необузданным и всемогущим (нынче, когда я в ипостаси мистического чудовища и способна на неведомое и феерическое)?
Почему бы не дать им то, что так рьяно те пытались исполнять на первых порах моего жуткого пути?
Почему?
Что ж, я поддалась.
С трудом и волнением, я вновь впустила их в себя, дав всецело разлиться забытым чувствам по моему телу: казалось бы, до кончиков пальцев пропитываясь ими и безрассудно наслаждаясь красотой скрытого царства, я познавала давно утерянное, но невероятно важное и не простительно оставленное...
И... однажды, одним далеким, радостным, солнечным для моей души, днем...
свершилось. Свершилось!
СВЕРШИЛОСЬ!!!
И теперь я уже различала не только шуршание живности в почве, журчание ручейков, струек дождя, что так алчно врывались в землю, но и... тихий шелест травы; вольную, дерзкую песню ветра; и родной, хоть и гневный, шум ливня...
Я открыла мир звуков. Звуков, таких реальных, милых и дорогих, звуков, что, казалось, давным-давно позабыла...
Шум прибоя, стук камней, сорвавшихся вниз с уступа, крики чаек...
... и как-то раз, голос,
настоящий, тихий голос, плач подлинной, живой, невыдуманной души, чужой души, хоть опечаленной жизнью, незнакомой мне девушки.
Глава 13. Прозрение
***
Девушка...
Надломленный, тихий стук разбитого сердца...
... и ласковый, тонкий голосок, что время от времени срывался с ее губ, и слал в этот черствый мир изнеженные, полные переживаний, на грани крика, на грани отчаянного визга души, элегии... чудесные, возвышенные, глубокие, рвущие струны внутри разума и сердца, что заставляли закипать всё, вздымая потайное из самого темного дна до предельного верха, ставая болезненным комом горечи в горле, раздирая его до крови и слез на глазах, выуживая из памяти прошлое, и ставя его вровень, в понимание того, что твориться в сознании поэта. И ты уже невольно путаешься, сливаешься с мыслями, душой стихотворца – и уже так же искренне, пылко любишь и ненавидишь Его, кого-то "Его", грустишь и сгораешь от несчастной любви к нему, от недосказанных, разбитых чувств и от утраченных возможностей, надежд и ощущений.
И если, поначалу, во многом в ней я видела себя прежнюю, одинокую и разлученную со своим дорогим мужем, со своим Фернандо, то потом... изо дня в день, из ее одного такого визита в другой... в моей голове стал рисоваться тайный, придуманный, безликий образ, к которому у меня тоже стали зарождаться непонятные чувства, трепетные и теплые, горькие и сладкие в одночасье. ...сочиненная, какая-никакая, "любовь". Это было сродно симпатии к вымышленному герою поэмы. Ничего серьезного, ... но и ничего простого.
И при всем этом... я ощущала себя предателем, невольным предателем, хоть и давшим обещание... жить, сердцем жить и после ухода Авалоса... Ощущала себя изменницей – а потому сражалась, боролась, противилась чувствам изо всех сил... и проигрывала. Проигрывала – и проиграла, смиренно, в конце концов, подчинившись, покорившись происходящему.
Время стерло грани – и я, не понимая всей сути обреченности исхода творящегося, непроизвольно стала отождествлять себя с ней: я начала жить ее судьбою.
Я, прибитое землей сознание, жадно искала хоть какой-нибудь выход за пределы своей узкой, давящей безумием на разум, скорлупы. И наконец-то нашла его – и тут же, без раздумий, голодно набросилась и паразитически срослась с нащупанной, пойманной в цепкие щупальца, жизнью. И что больше всего поражало – не жалела об этом ни капли.
***
Ее биение сердца стало словно моим собственным. И каждый ее приход был для меня сродным пробуждению от тяжелого сна. Я свыклась так быстро и легко со всем этим, как никогда ни с чем другим доселе, что даже самой порой ставало страшно от происходящего. Но менять что-либо в данной ситуации не только не хотела, но и на отрез отказывалась, невыносимо, до терпкого ужаса, оного страшась.
И все было таким органичным, естественным и складным. Я жила звуками, словно слепой, во многом полагаясь на остаточные воспоминания и фантазию: рисовала мир вокруг себя, свои ощущения, как если бы не она, а я сейчас сидела где-то там наверху, на краю морской бездны, и отчаянно молила у судьбы снисхождения и счастья. Молила, просила вернуть Его и нашу любовь...
Но однажды, в один такой прекрасный "день", мгновения ее визита, что-то случилось, что-то переменилось. Забыв заранее оповестить меня об этом, учтиво предупредить... или, хотя бы, пояснить происходящее.
Ее сердцебиение, оно словно сбилось с такта, словно взбунтовалось, сошло с ума: то плавной, размеренной ходой клекотало, то вдруг, бешенным, взволнованным, шальным бегом, словно мечущая птица в клетке. Так, так не бьется сердце человека, так не бьется сердце ни одного, кто мне был ведом доныне...
Я не понимала, что с ней происходит и что это может значить, пока... пока сама судьба, жуткий случай не раскрыл все карты, болью и ужасом не хлыстнув мне правдой в лицо и не раскромсав мою душу в ошметки...
***
Сии волнами перебои в ее теле стали теперь постоянным атрибутом. Я не понимала ничего, но еще больше удручало то, что, в чем бы эта тайна не заключалась, я все равно не смогу помочь. Спасти девушку...
И тут становилось еще ужаснее. Жутко и страшно. А что если что-нибудь станется с ней? Что если она умрет? Пропадет? Или, просто, перестанет сюда наведываться?
Я же умру.
Нет, я исчезну! Растаю. Я больше не выдержу одиночества! Только не так... Больше не так!
Я пыталась душой вырваться наверх, взглянуть на нее, понять, что происходит. Я пыталась вырваться из-под земли и спасти свое спасение, спасти ее, родимую... Спасти себя.
Я стала думать, размышлять о том, что бы было, если смогла бы ее увидеть; что бы она делала, когда пришла сюда, как бы это происходило: вот неспешно присела на теплый, разогретый солнцем, гладкий, округлый серый камень, что едва ли возвышался над поверхностью земли; ласково и аккуратно провела рукой, ладонью по колкой, невысокой, сожженной светилом, сухой траве, и нежно, дружески улыбнулась солнцу. Затем взгляд поплыл куда-то вдаль, коснувшись шальных волн: и недолго, но так жадно и страстно, упивалась завораживающей красотой их побегов.
А дальше – легла на землю, уставилась в небо... и тихо, едва шевеля губами, про себя, стала вновь сочинять оды, эпитафии раздирающим душу чувствам, переживаниям и надеждам... Вновь предалась поэзии и мечтам.
Но это были лишь мои фантазии, мои догадки, мои предположения...
Ее же воочию узреть я так и не могла.
Так было и в следующий, и в грядущие после него, разы...
Никаких сдвигов. Никаких видений.
Лишь гипотезы.
И тут... и тут, в очередной такой "день" бессмысленных поисков, пришло оно. Пришло ПРОЗРЕНИЕ. Жестокое, больное прозрение.
Чиркнул где-то вдали камень, еще немного – и я стала отчетливо различать чьи-то шаги. Шаги... и холодное, размеренное, бесчувственное, как у Асканио, ... биение сердца.
Хоть это был не он, не мой брат, (его-то пульсирующую мраморность теперь я уж ни с чем не спутаю), предвзятость и злость сковало мою душу к незваному гостю.
А ее... а ее-то сердечко вдруг встрепенулось и бешено, сумасбродно заколотилось. Вскочила на ноги. Стремительный бег навстречу – и оба замерли рядом друг с другом.
Тяжелый глоток воздуха (ее) и прошептала:
– Тома... Томмазо, любимый, ты пришел!
(Тома. Имя нашей, неразделенной, разбитой любви – Тома...)
Шаркнула земля под ногами, вскрикнула девушка, словно тот ее схватил до боли, и вдруг... вместо тепла, вместо ангельского, божественного, родного голоса презрительное шипение:
– Чего ты от меня не отстанешь всё никак?!
– Тома! Мне больно!
Вздернул ее, прогоняя наваждение чувств, да так, что та вновь невольно вскрикнула.
– Родной мой, перестань, прошу!
– Приди в себя, немедля! О чем ты хотела со мной поговорить? Давай быстрее, меня еще дела ждут!
– Зачем ты так со мной?
Шаг в сторону, выпуская ее из рук (отчего ее сердце отчаянно заныло и еще больше заколотилось внутри).
– Не уходи! Прошу!
– Говори, что хотела, иначе не видать тебе меня больше.
Замялась, разволновалась, глотая пустые звуки.
– Я... я...
– Что ты?
– Мы...
– Баттиста! – вдруг гневно вскрикнул, – пойми, нет больше нас! Нет! И никогда не было!
– Как не было? – отчаянно вскрикнула девушка.
– А вот так! И, вообще, я скоро женюсь!
– Что? – замерло на мгновение ее сердце, а боль резко ударила отскоком мне в душу. Застыла в ужасе и я.
– Что-что? Что слышала! У меня есть невеста. И скоро мы объявим о помолвке.
– Но... – несмелый шаг (навстречу) к палачу... с протянутой рукой.
(Казалось бы, я видела все как никогда ясно и без выдумок.)
– Нет никаких "но". Прощай!
Разворот и пошагал прочь.
И вдруг тихий, прощальный шепот. Ее, отчаянный, болезненный шепот:
– Но я жду от тебя ребенка.
Замер. Услышал.
Оборвалось и во мне всё.
Не ожидала. Не знала. Не догадывалась...
Мгновения рассуждений – и вдруг разворот, коротко, быстро приблизился к девушке, к нам. Ярость прыснула из глаз, зубы чиркнули друг о друга:
– А почем мне знать, что этот ублюдок мой?
– Тома... – раненной птицей пропела, протянула блаженную ноту.
Тяжело сглотнул, прогоняя злость, застрявшую в горле.
– И чего ты от меня хочешь?
Молчим...
И вновь глубокий, тяжелый вздох. Выровнялся, вытянулся во весь рост, набираясь смелости.
Выпалил:
– Хорошо, я помогу тебе избавиться от него.
– Что?
Почернело вмиг у нас двоих на душе и в очах.
– Что-что? Не рожать же ты этого щенка собралась?!
Стряхнув пелену ужаса со своих глаз, девушка ожила. Испуганное, робкое движение назад – отступила.
– Ты не посмеешь.
Молчит. Лишь еще больше тот таращит глаза от ярости, что искрами рвет в ответ ее и мое сознание.
И вдруг, так резко, взбешено, приговаривая – рывок...
(глаза мои распахнулись, впервые и навсегда вобрав истинные краски мира, и воочию узрев происходящее, сгорая от ненависти, обиды и ужаса, я увидела все, что творилось наверху, да только... тело по-прежнему оставалось камнем, и не подвластно было мне)
Рывок, его рывок к ней – и, разъяренно схватив ее (меня, нас) за горло, тут же сдавил оное.
– Ты не посмеешь родить, – прорычал, выплюнул свою гниль в лицо.
– Посмею, – твердо прошептала Баттиста, сознательно обрекая... себя на смерть.
Движение, стремительное, бездушное, сумасбродное – и буквально несколько футов за кротчайшие мгновения протащил ее. Замер у выступа, застыл в плену ярости (лишь иногда покачиваясь от резких порывов ветра).
Колкий, презрительный, пожирающий взгляд в глаза.
– Последний шанс даю! Соглашайся!
А она, она – уверенна и непоколебима. И пусть страх и естественная борьба за существование горела в глазах, с уст так ничего и не сорвалось. Мать жизнью стала за свое дитя. Стала – и от этого пала.
– Твое решение!
Резко пнул от себя – и слетела, рухнула, сорвалась вниз, разбиваясь о скалы... пеной морской и моим жутким, вновь обретенным, одиночеством.
Глава 14. Терзания
***
Хоть одиночество и поселилось вновь в моем доме, однако обратного пути уже не было.
Мир звуков по-прежнему оставался ярким и бушующим, живым и не замершим, несмотря на то, что ее я потеряла. Ее, мою талантливую, любимую и родную поэтессу. Мою опору... и восставший из пепла дух.
Более того – время от времени, когда эмоции и чувства совсем переполняли меня, будь то радость или грусть, в глазах снова наливалась краска – и чернота отступала прочь. Я видела мир, который окружал меня, и он казался, почему-то, до боли знакомым, родным, но окончательно уразуметь, что это было за место, где я была захоронена, увы, так и не смогла.
Вырваться далеко, за холмы, и осмотреться все никак не удавалось. Мой предел как слуха, так и зрения, ограничивался лишь несколькими десятками футов.
Но все эти старания выскользнуть за пределы, очерченного возможностями, круга основывались, мотивировались и питались отнюдь не интересом, а желанием, адским желанием найти нашего горячо любимого Тома... – и добиться справедливости, наказать его. Его, бессердечную тварь.
***
Я рвалась за грань, как птица из клетки, рвалась, ни жалея ни сил, ни возможностей.
Сознание мутнело, я сбивалась с достигнутого, падала назад в пропасть, свою черную яму – и очень еще долго не могла услышать даже старательного червя у своего уха. Но новое усердие, новая безрассудная попытка на грани отчаяния – и вновь вырываюсь из-под земли, взлетая вверх, до самого неба, и стрелой мчу от бездны морской к уже так ненавистным мне холмам, в сторону тайны.
Еще, еще... день сменялся ночью, и так по вечному кругу, но я не унывала.
Не унывала, ведь если не я – то больше некому. Никто не знает, что здесь произошло. Более того, никто, наверняка, даже и не догадывается о степени жестокости этого человека, этого... животного, существа. Только Господу известно, кто еще может от его грязных лап пострадать.
Я должна, я обязана до него добраться!
Еще прыжок, еще рывок, еще рвение – и, проигравши, вновь падаю лицом наземь, а цепкие кандалы уже алчно сжимают мои щиколотки, дерут до крови ноги. Затвор щелкнул, рубильник сорван – и снова невидимый мой кат крутит беспощадное колесо, наматывая на ось тяжелую цепь обреченности. Фут за футом, фут за футом – и сызнова судьба стаскивает меня за ноги в яму. Рухнула, рухнула вниз, в свою могилу – и в очах стемнело.
***
Бессчетное количество попыток, неугасаемый напор, но ... даже камень вода точит.
Так и я – поддалась. Утихла. Смиренно закрыла веки виденьям – и позволила себе отдохнуть.
Нет, я не сдалась, просто нуждаюсь в паузе, в перерыве. Необходимо обдумать всё. Обдумать и взвесить.
И вдруг, резко так, пронзительно что-то кольнуло, дрогнуло во мне. Нет, не тело, а душа. Кто-то, что-то задело мои струны – и разлилась восхитительная музыка. Еще немного – и разум уже констатировал, шептал, ведал о потаенном.
Колокола... звон колоколов – такой знакомый, такой родной, прямиком из детства, безоблачного и беззаботного детства. Помню, как из церкви Санта-Мария-делле-Грация (которая на северном склоне острова, что заботливо окутал своими стенами Арагонский замок, как раз на крайнем выступе, с которого видно сам Неаполь) святой отец всегда рассказывал: как у всех судьбы разные, как глаза и голоса людей неповторимые, так и звон колокола – уникальный, индивидуальный, неподражаемый. Форма одна, а звучание – разное. Никому и никогда не отыскать и не сотворить одного и такого же. Так вот и наш, Арагонский, инструмент небес, имел свой звон, особенный, непревзойденный, характерный. И мне ни с чем и никогда его не спутать, не спутать перелив многообразия красок, могущественности тембра и душещипательности эха.
Не подвела я себя и в этот раз.
Искья. Моя родная и горячо любимая Искья. Все это время я была дома. Дома... в единственном месте на земле, где поистине была счастлива и беззаботна. Место, где я знала все до последнего камня, и где мир казался совершенно иным, не черствым, безоблачным и чистым. Место, где вовеки моя душа срослась с землей и стенами сердечной обители. Местом, где я вновь ожила...
Словно щелкнул затвор – и оборона рухнула. Все запреты, заслоны, преграды пали – и истина нагой синьориной стала передо мной.
Шаг за шагом, страх за страхом... я двигалась к черте, к вопросу и опасению.
Еще усердие, еще движение – и стала на пике холма. Осмотреться, покружиться, уверовать – и наконец-то насладиться запретным. Искья, моя обожаемая родная земля, мой оплот и тыл терзаний. Вымышленный, но такой глубокий, уверенный вдох – и пуститься легким бегом навстречу истинному другу.
Арагонский замок.
Не знаю, правда или ложь... Но многое здесь переменилось.
Нет, не почернел и не испортился он. Нет. Но что-то чужое и холодное стало витать в его улочках, в коридорах, а душа цвингера, душа... будто уснула, застыла... притихла и замерла.
