Текст книги "Драйвер (СИ)"

Автор книги: Олег Север

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

Со всех окрестностей стекались люди, чтобы замереть в восхищении перед городским садом, где цвели магнолии, вздымались к небу стройные итальянские кипарисы, плакали вавилонские ивы, величаво возносились лиственницы, завлекали в свои объятия глицинии, а раины тянулись кронами до самых звёзд. Особой заботой окружали съедобные каштаны, лещину и медвежий орех. Последний не только щедро одаривал людей калорийными орешками, приятно разнообразившими рацион, но и поставлял краснодеревщикам драгоценную древесину, пока её везли кораблями с Кавказа, но высаженные рощи указывали на то что недалёк тот день когда в ход пойдет и местное сырьё.

Городской сад стал не просто местом для услады глаз, он являлся живым научным полигоном, где ботаники и садоводы неустанно трудились над акклиматизацией редких и экзотических видов. Здесь, в сердце города, они пытались обмануть природу, и порой им это удавалось, благодаря тщательно продуманной системе теплиц и оранжерей, сложной сети подземного отопления и, конечно же, неукротимой человеческой воле.

Посетители сада, будь то простые горожане или важные гости, чувствовали себя здесь словно в другом мире, оторванными от суеты и забот. Они бродили по извилистым тропинкам, вдыхали ароматы диковинных цветов, слушали пение невиданных птиц и восхищались гармонией, созданной человеком и природой. Дети с восторгом гонялись за бабочками и светлячками, прятались в тени огромных деревьев и пытались разглядеть фей в зарослях роз.

В тенистых аллеях часто можно было встретить ученых, углубившихся в споры о селекции, или художников, пытающихся запечатлеть мимолетную красоту цветущего сада на своих полотнах. Здесь же влюбленные пары назначали свидания, мечтая о будущем под сенью вековых деревьев. Городской сад стал не просто украшением города, он стал его душой, местом, где каждый мог найти утешение, вдохновение и, возможно, немного мудрости. Это был оазис спокойствия и красоты, напоминающий о том, что даже в самом сердце цивилизации всегда есть место для природы.

Апрель, 1188 года

Остров Сардиния

Соленый ветер Сардинии, пропитанный терпким дыханием горных трав, дерзко врывался в распахнутое окно старинной каменной виллы. Франческо Чезаре Казул Гоннарио Комита де Лакон-Гунале, прищурившись, наблюдал, как в лабиринте узких улочек Кальяри, словно тени, мелькали чужие лица в черкесках. Осы. Как они проникли сюда? Никто не знал ответа. Просто однажды, пробудившись на рассвете, сарды увидели: генуэзцев сменили осы – молчаливые, с пронзительно холодными глазами, в которых сквозило недоверие к каждому островитянину. Они расползлись по городу, словно ядовитый плющ, обвили Марину, Стампаче и Вилланову, сосредоточившись в самом сердце Кальяри. В спертом воздухе клубилась невысказанная тревога, предчувствие беды. Старики, сгорбившись, шептали древние пророчества, о нашествиях с востока, о знамениях судьбы. Молодежь, охваченная безумным страхом, бежала прочь, и никто не пытался их остановить. Осы не грабили, не убивали, не проливали кровь. Они просто были. Занимали опустевшие дома, неподвижно вглядывались в морскую даль, разжигали костры, чьи зловещие отблески плясали на стенах по ночам. Странные ритуалы, дикие, чуждые песни эхом прокатывались над островом, повергая в трепет. Не захват, не война, а странное, зловещее присутствие. Присутствие, изменившее саму суть жизни. Присутствие, которое невозможно было объяснить словами, лишь нутром ощутить леденящий ужас.

Сардиния замерла в томительном ожидании. Чего ждут осетины, эти незваные гости? Чего бояться сардам, обреченным обитателям острова? Остров, давно ставший пешкой в жестокой игре сильных мира сего, покорно склонил голову. Византийцы, пизанцы, генуэзцы, теперь осы… Разница, по большому счету, невелика. Лишь новая глава в бесконечной сардинской трагедии.

Граф де Лакон-Гунале, ощущал себя последним осколком былого величия. В свои шестьдесят с небольшим он сохранил горделивую осанку, но впалые щеки и потухший взгляд выдавали глубокую усталость. Он помнил времена, когда его род ведущий свою историю от самих юдексов[xi1] , правил своей землей, не оглядываясь на пришельцев. Граф прекрасно понимал, что остров расположенный на оживлённом морском торговом пути между итальянскими городами-государствами и арабской Африкой. Станет разменной картой в играх сильных мира сего и у его народа нет ни возможности, ни сил чтобы противостоять внешней агрессии. Поэтому придётся выбрать сторону в этом конфликте иначе его род рискует остаться без всего. Он поднял со стола старый медный кубок, наполненный густым красным вином Каннонау, и сделал долгий глоток. Крепкий напиток обжег горло, но не принес желанного забвения. Мысли, словно назойливые мухи, кружили вокруг одной и той же темы: что делать? Как спасти остатки достоинства сардов?

Знающие люди поговаривали, что за осами стоит сам византийский басилевс, а это делало их, по мнению графа и большинства его знакомых, предпочтительнее пизанцев и генуэзцев.

Апрель, 1188 года

Князь Давид Сослани

Остров Сардиния

Давид заскучал, на суше все точки сопротивления были подавлены, и, по сути, ему заниматься было нечем. Экономические заботы князь с легким сердцем возложил на плечи Теодора Кастомонита, дяди его юной Феодоры. Ночи принадлежали ей, юной жене, чья изобретательность в любовных играх не знала границ, а вот чем заполнить дни, оставалось загадкой. После недолгих размышлений, столицей новорожденного княжества, влившегося в состав Византийской империи, была провозглашена Ольбия. Не только выгодное расположение предопределило выбор, но и щемящая сердце ностальгия: Ольбия неуловимо напоминала Давиду утраченную родину. Охота более не тешила, экономические тяжбы вызывали лишь зевоту. И словно в ответ на его томление, из Туниса пришли вести о высадке византийского десанта. Давид увидел в этом не просто возможность проявить себя перед императором, но и шанс развеять смертную тоску, сковавшую его душу. В Африке, на этой арене столкновения интересов империй, он мог вновь почувствовать вкус опасности, звон стали и пьянящий запах победы. Ни невинные мольбы юной жены, ни мудрые увещевания старой Цахис не смогли удержать Давида от похода. Лишь Теодор, недавно назначенный на должность мсахуртухуцеса, министра двора и управителя царского домена, не стал перечить порыву молодого князя, а лишь незаметно подкорректировал его пылкие планы. Теодор, словно опытный кормчий, направлял неукротимую энергию князя в нужное русло. Он обеспечил сбор ополчения, куда в первую очередь попали представители ненадежных сардских и корсиканских родов, а также все желающие хорошо зарекомендовать себя перед князем на поле боя. Кроем того в личную тысячу Давида он отобрал лучших воинов, обеспечив их лучшими конями и оружием. Кроме того, он позаботился о надежном флоте, способном доставить войско к нужным берегам, а также направил специально обученных людей, которые помогут быстро вывезти наиболее ценную добычу. Теодор понимал, что для Давида этот поход – не просто военная экспедиция, а необходимость, способ вырваться из золотой клетки власти и рутины. Он хорошо относился к мужу своей племянницы, видя в нём хорошего воина, но плохого хозяйственника, и был согласен на роль теневого правителя, не страдая излишней гордыней и амбициями.

Прощание с Феодорой было коротким, но страстным. Юная княгиня, понимая, что ее мольбы бесполезны, одарила мужа ночью страсти и любви. Цахис, облаченная в праздничные одежды, лишь молча благословила Давида, ее глаза выражали глубокую печаль и невысказанные опасения. И вот, под шум морских волн и крики чаек, флот Давида отплыл к чужим берегам. Князь стоял на носу флагманского корабля, всматриваясь в горизонт, и в его глазах горел огонь, отражавший не только солнце, но и жажду битвы, жажду жизни. Ольбия осталась позади, а впереди его ждали новые земли, новые испытания и, возможно, новая судьба.

Апрель, 1188 года

Тбилиси

Весть о брачном союзе царицы Тамар и муганского эмира Ашкар Сункура обрушилась на Грузию громом среди ясного неба, словно расколов надвое души подданных. Народ, в чьей генетической памяти жили лики Багратионов, был потрясен самой мыслью о чужеземце, да еще и иноверце, на троне. Двор застыл в тягостном оцепенении, словно перед надвигающейся бурей. Вельможи, вчера еще готовые преклоняться перед Тамар, теперь прятали взгляды и шептались по углам, словно воронье, деля добычу, и взвешивали свои шансы в новой игре. Фавориты царицы, купавшиеся во внимании еще вчера, всё чаще сталкивались с ледяным фронтом неповиновения: грузинская знать почуяла близкий закат их влияния. Духовенство – и православное, и мусульманское – роптало в унисон: венчание должно было состояться в нововозведенном храме всех богов в Шамкире – единственном месте, где ни один из супругов не был вынужден предать свою веру. Тамар же стояла непреклонно, словно скала, о которую разбиваются волны: она не отступит от христианства и не позволит Ашкар Сункуру вмешиваться в дела церковные. Условие, вызвавшее лишь глухое ворчание среди муганской знати, было принято.

Сама Тамар, чувствовала бурю, зарождавшуюся в сердцах ее подданных. Ее решение было продиктовано не пылкой страстью, а холодным расчетом дальновидного стратега. Муганское эмирство, распростертое к югу от Грузии, от слияния Араза и Куры, до самого подножия Талышских гор, сулило царству не только новые земли, но и значительный прирост населения, среди которого почти треть составляли православные христиане. Этот брак был призван не только расширить границы державы, но и, возможно, предотвратить кровопролитную войну, надвигавшуюся темной тенью. Сейчас, когда Грузия утверждала свою власть в Арране и Арбедиле лезвием меча, а взор царицы был устремлен на отпавшую Имерети, союз с сильным соседом был жизненно необходим, словно воздух.

В Шамкир стекались гости со всех концов Грузии и Мугани. Шатерные города, расцвеченные шелками и коврами, выросли вокруг города, словно фантастические цветы после дождя. Но, несмотря на лихорадочную подготовку к торжеству, атмосфера праздника была отравлена тревогой, словно ядовитым дымом. Звуки зурны и киннора тонули в приглушенном ропоте недовольства, словно в зыбучих песках. Под покровом ночи плелись паутины интриг, заключались зыбкие союзы, произносились клятвы верности – и совершались предательства. Недовольные царицей, подобно змеям, выползшим из своих нор, вновь подняли головы, ища покровительства у ее будущего мужа. Амиреджиб Отари Габричидзе, чья должность включала в себя обязанности министра внутренних дел и почты, лишь обреченно качал головой, едва успевая фиксировать контакты знати, чья благонадежность теперь трещала по швам.

В день свадьбы Тамар, облаченная в ослепительно белое платье, казалась неземным видением, сотканным из лунного света. Но в ее глазах, обычно лучистых и полных жизни, читалась не только усталость, но и стальная решимость. Ашкар Сункур, высокий и статный, как скала, держался с достоинством, хотя и чувствовал на себе неприязненные, словно кинжалы, взгляды грузинской знати. В храме, где рядом стояли крест и полумесяц, два символа, словно застывшие в вечном споре, свершился обряд бракосочетания, скрепивший не только два сердца, но и судьбы двух народов.

После торжественной церемонии начался пир, больше похожий на поле битвы, где улыбки скрывали неприязнь, а тосты звучали как вызов. Вино лилось рекой, багряные капли напоминали кровь, пролитую в прошлых распрях. Здесь собрались те, чьи семьи веками делили власть и земли, те, чьи амбиции сталкивались в узких коридорах дворцов и на широких полях сражений. Музыка, сначала тихая и умиротворяющая, постепенно нарастала, отражая внутреннее напряжение. В танце мелькали шелка и драгоценности, а в глазах – расчет и холод. Старые обиды всплывали в воспоминаниях, словно призраки прошлого, требуя отмщения. За столом, уставленным яствами, плелись интриги, заключались союзы и разбивались сердца. Каждый участник этого пира был игроком, и ставка в этой игре была высока – власть. И хотя на лицах застыли улыбки, в глубине души каждый понимал, что этот пир – лишь передышка перед новой битвой. Когда часы пробили полночь, пир начал стихать. Гости, уставшие от игр и притворства, стали расходиться, унося с собой не только воспоминания о роскошном празднике, но и груз невысказанных слов и нереализованных планов. Ночь опустилась на город, укрывая его тьмой и тайнами, которые возможно никогда не явят свой лик под светом солнца.

Когда гости разошлись, молодые остались наедине. Эмир грубо взял царицу за запястье, притягивая к себе с такой силой, что ее шелковое платье зашуршало, как осенние листья под ногами, словно предвещая утрату и разрушение. В глазах его плясали не то гнев, не то нетерпение, а может, и то, и другое в дикой, обжигающей смеси, словно пламя, готовое поглотить все вокруг. Царица попыталась высвободить руку, но хватка эмира была железной, словно капкан, захлопнувшийся вокруг ее нежной плоти. Она подняла на него взгляд, полный одновременно страха и вызова, словно загнанный зверь, готовый защищаться до последнего вздоха. В полумраке покоев ее лицо казалось еще бледнее, а темные глаза – еще глубже, словно бездонные колодцы, хранящие в себе печаль и мудрость веков. Молчание между ними звенело, наполненное невысказанными обидами и упреками, словно натянутая струна, готовая оборваться в любой момент. "Ты знаешь, зачем я это сделал," – прорычал эмир, нарушая тишину, словно раскат грома, предвещающий бурю. Его голос был низким и хриплым, как шепот ветра в пустыне, несущий песок и зной. Царица не ответила, лишь гордо вздёрнула подбородок, словно неприступная крепость, не желающая сдаваться врагу. Она знала, что любой её ответ лишь подлит масла в огонь, разожжённый его гордостью и властолюбием, словно подбросит хворост в костер, грозящий все уничтожить. Эмир, видя ее молчание, лишь сильнее сжал ее запястье, словно желая сломить ее волю. Он придвинулся ближе, так что она почувствовала жар его дыхания на своем лице, словно дыхание дракона, обжигающее своим пламенем. "Я ждал этой ночи," – прошептал он, и в этом шепоте слышалась вся ярость и страсть, клокотавшие в его душе, словно бурный поток, готовый вырваться на свободу. Он опрокинул Тамар на кровать и овладел ей грубо, как завоеватель, берущий приступом неприступную крепость, словно варвар, попирающий святыню. Не было нежности, не было ласки – лишь обжигающая ярость, выплеснутая в каждом прикосновении, словно удар хлыста, оставляющий рубцы на нежной коже. Тамар, несмотря на страх и отвращение, не издала ни звука, словно статуя, лишенная чувств и эмоций. Тамар давно научилась контролировать себя, словно дрессировщик, усмиряющий дикого зверя внутри себя. Когда все закончилось, эмир отвалился от нее, тяжело дыша, словно зверь, насытившийся добычей. Он смотрел на лежащую рядом царицу с мутным выражением глаз, словно только что проснулся от кошмара, словно очнулся от безумия. В полумраке покоев ее лицо казалось еще более осунувшимся, а на бледной коже алели багровые следы его грубых прикосновений, словно кровавые цветы, распустившиеся на снегу. Тишина, воцарившаяся в покоях, была еще более гнетущей, чем шум пиршества несколько часов назад, словно тишина после смертельной битвы. Эмир чувствовал себя опустошенным, словно выжатый лимон, и его сморил сон, словно забвение, поглотившее его душу. Тамар, не говоря ни слова, поднялась с кровати и, накинув на себя шелковый халат, вышла из покоев, словно призрак, ускользающий в ночь. Она шла по коридорам дворца, не разбирая дороги, словно сомнамбула, преследуемая собственными демонами, словно тень, ищущая свет. Она остановилась у окна, глядя на темное небо, усыпанное звездами, словно на бескрайний океан, полный тайн и загадок. Лунный свет серебрил ее лицо, делая его еще более печальным и прекрасным, словно лик Мадонны, оплакивающей свои грехи. Царица Тамар знала, что эта ночь изменила все, словно перевернула страницу ее жизни. И что пути назад уже нет, словно мост сожжен за спиной. «Ālea iacta est» («жребий брошен») произнесла она, словно принимая свою судьбу, и улыбка, впервые за день, коснулась её уст, словно луч надежды, пробившийся сквозь тьму.

Грузия стояла на пороге новой эпохи, и никто не мог предсказать, каким будет ее будущее под правлением царицы Тамар и ее нового супруга, эмира Ашкар Сункур. Интриги плелись за кулисами, заговоры зрели в тени, и казалось, что лишь время покажет, сможет ли этот союз принести мир и процветание Грузии, или же станет предвестником смуты и раздора.

Апрель, 1188 года

Марракеш

Халиф Абу Юсуф Якуб ибн Юсуф ибн Абд аль-Мумин аль-Маншур

Шел четвертый год правления молодого халифа, но тягостный назр все еще лежал на его плечах. Аль-Мансур, поклявшийся отомстить португальцам за кровь отца, был скован войной с родом Бану Гания, что удерживала его в жарких объятиях Африки, не позволяя исполнить священный долг. Сегодня гонец принес весть, которая обрадовала его словно луч солнца, пробившийся сквозь грозовые тучи: заклятый враг, Али ибн Исхак, пал в одной из схваток на просторах Восточного Магриба. Смерть давнего недруга давала столь необходимую передышку, шанс залечить раны и перегруппировать силы. Аль-Мансур понимал, что эта победа над Бану Гания еще не означала полного триумфа. Опыт подсказывал халифу, что гибель одного вождя лишь породит новых претендентов на власть, и борьба вспыхнет с новой яростью. Но, несмотря на это знание, Аль-Мансур не мог сдержать ликования. Смерть Али ибн Исхака – это не просто устранение врага, это надежда на то, что сопротивление уходящей династии будет окончательно сломлено.

Не теряя времени, халиф созвал Малый Совет. Необходимо было выковать план действий, чтобы воспользоваться удачей и закрепить успех. Обсуждались различные пути: от заключения шаткого мира с оставшимися лидерами Бану Гания до продолжения войны на истребление. Аль-Мансур внимательно слушал каждого советника, словно стараясь впитать в себя каждую деталь, каждое слово. Но, как это часто бывает, благая весть пришла рука об руку с черными воронами дурных предзнаменований. Не успел совет разойтись, как раздался тревожный гонг: объединенные флоты византийцев и сицилийцев высадились на берегах Триполи и Туниса, где нашли обильную поддержку среди местного населения, в том числе и мусульман, и захватили плодородные земли до самых отрогов Атласских гор. Сообщение было ошеломляющим, купцы доносили что басилевс греков планировал взять под свой контроль Сицилию, а вместо этого они совместно высаживаются в Африке. Вторым неприятным сюрпризом оказалось, то что разгромленные ранее войска под предводительством Яхья ибн Исхака не только отстояли Беджаю, но и захватили города Тизи-Узу и Алжир. И всюду местное население восставало против власти халифа, поддерживая захватчиков и вырезая арабские племена, на чью верность так полагался Аль-Мансур.

Взоры всех собравшихся были прикованы к молодому халифу. Он ощущал, как гнев клокочет в груди, словно лава в жерле вулкана, но понимал, что сейчас не время для ярости. Сейчас, как никогда, необходим холодный рассудок, ведь война на два фронта – это верная гибель. Наконец, обуздав свой гнев, он произнес, и голос его, хоть и был спокоен, звенел сталью клинка:

– Дипломатия – вот наш щит и меч в этой буре. Нам необходимо выиграть время, любой ценой. Подготовьте тайные посольства. Одно – в Палермо, другое – в Константинополь. Обещайте уступки, торгуйтесь, лгите, если потребуется. Главное – выиграть время, в идеале – разбить этот гнусный союз сицилийцев и византийцев, пока они не обратили нашу землю в пепел.

Он обвел взглядом советников, и в глазах его горел решительный огонь.

– Параллельно, усильте гарнизоны в ключевых крепостях. Пусть склады ломятся от продовольствия и оружия. И немедленно отзовите наши войска из Пиренеев. Каждая сабля пригодится здесь. Члены совета, словно очнувшись от оцепенения, закивали, принимая слова халифа как закон. В зале воцарилась деловая суета. Один за другим они покидали помещение, унося с собой частицы плана, благодаря которому они смогут победить.

Аль-Мансур остался в гордом одиночестве, у окна, за которым раскинулся город, безмятежно дремлющий под светом полумесяца. Он нутром чуял, что завтрашний день окрасится багрянцем войны и прольется реками крови. Мысли, словно стая встревоженных птиц, метались в его сознании. Палермо и Константинополь – ненадежные союзники, каждый из которых исподтишка точит кинжал собственных интересов. Сицилийцы алчут расширить свои владения, византийцы – вернуть былое величие. Поэтому необходимо плести паутину интриг, играть на их непримиримых противоречиях, сулить им горы золота, лишь бы отсрочить неминуемый час столкновения. Отзыв войск из Пиренеев – болезненный удар по самолюбию, но диктуемый холодной необходимостью. Там воины вели изнурительную, бесконечную войну с христианами, но сейчас, когда над сердцем государства сгустились черные тучи, главное – удержать его. Аль-Мансур понимал, что это может спровоцировать новые, еще более яростные набеги с севера, но этот риск, как ему казалось, был оправдан. Время – вот что было вожделенной целью халифа. Время, чтобы возвести неприступные стены, собрать под свои знамена несметное войско, посеять семена раздора в стане врагов. Он истово верил, что хитросплетения дипломатии и стратегическое мышление, помогут ему выстоять в этой схватке, сохранить в целости земли и удержать в руках бразды правления.

Аль-Мансур оторвал взгляд от застывшего пейзажа за окном и медленно направился в свои покои. Впереди его ждала бессонная ночь, сотканная из мучительных раздумий, кропотливых планов и скрупулезных расчетов. Но он был готов принять этот вызов судьбы. В его жилах клокотала кровь великих предков, и он не собирался сдаваться без боя, превратившись в безвольную марионетку в руках коварных врагов.

Апрель, 1188 года

Ставка Инанч-хана

Сидя на белой кошме, Ильян-хан погрузился в думы о судьбе Найманской империи и о том, кому передать бразды правления. Два его признанных сына, Таян-хан и Буюрук-хан, не отличались ни полководческим даром, ни мудростью в управлении, а вдобавок ко всему, питали друг к другу неприкрытую вражду.

Тяжкий вздох сорвался с уст Ильян-хана и гулким эхом прокатился по просторам юрты. Он устремил взгляд в пляшущие языки пламени очага, видя в них зловещее отражение терзающих его сомнений. Найманская империя, выкованная кровью и потом, могла обратиться в пепел из-за грядущей междоусобицы.

Таян-хан, старший сын, был наделен лишь упрямством и необузданной вспыльчивостью. Его решения, словно удар молнии, были необдуманны, а жестокость отталкивала даже самых преданных воинов. Буюрук-хан, напротив, плел сети интриг, словно ядовитый паук, и выжидал момента, чтобы захватить власть в свои скользкие руки. Ни один из них не был достоин бремени, которое Ильян-хан готовился возложить на их плечи.

Мысли хана обратились к Кучлуку, любимому внуку. Сын Таян-хана был отменным воином и неплохим дипломатом. Ильян-хан знал, что передача власти Кучлуку вызовет ярость у его сыновей, особенно у Таян-хана. Но он не мог позволить личной неприязни и семейным распрям поставить под угрозу будущее найманов. Кучлук, в отличие от своего отца и дяди, обладал даром объединять людей, вести за собой, вдохновлять на подвиги. В его жилах текла кровь воина, а в голове зрели мудрые решения.

Но как убедить знать и военачальников в том, что именно Кучлук должен стать следующим ханом? Как избежать кровопролитной войны между братьями, которая неминуемо ослабит империю перед лицом многочисленных врагов? Эти вопросы не давали покоя Ильян-хану, день и ночь преследуя его в мыслях.

Он понимал, что решение должно быть принято быстро, пока еще есть силы и возможность контролировать ситуацию. Он должен созвать совет старейшин, представить Кучлука как своего преемника и заручиться поддержкой влиятельных военачальников. Это будет непростая задача, но Ильян-хан был готов к борьбе за будущее своей империи. У него в голове созрел план, придётся пойти на большие жертвы, но ради будущего своего народа он был готов на это.

Внезапно, его размышления были прерваны тихим шорохом у входа в юрту. Внутрь проскользнула служанка и, склонившись в почтительном поклоне, прошептала: "Государь, к тебе прибыл посланник от Чингисхана". Ильян-хан нахмурился. Вести от Чингисхана никогда не предвещали ничего хорошего.

[xi1]верховный правитель юдиката (наследственного феодального владения) на острове Сардиния.