Текст книги "Судьба генерала"

Автор книги: Олег Капустин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

3

Рано утром по одной из четырёх центральных улиц Тебриза, идущих под прямыми углами от центральной цитадели в разные стороны к окраинам города, ехал на ослике пожилой мужчина. Это был богатый тебризский купец Зейтун, который неделю тому назад сидел на коврах в тифлисском духане рядом с караван-сараем и с ужасом, выпучив свой единственный глаз, наблюдал за кровавой сценой у окна дарбази. Слава богу, что никто из русских не пронюхал, что убежавший из духана, переодетый горцем персидский агент – Сулейман-хан, которого купец отлично знал, и что тот передал ему через посредника злополучный пакет с документами, полученный от русского чиновника. Этот пакет, запачканный каплями крови русского, зашитый в полу покрытого густым слоем дорожной пыли тёмно-коричневого кафтана, в который был он одет, как огнём жёг трусливого купца. Было видно, что Зейтун проделал к этому утреннему часу, когда только-только позевывающие спросонья стражники открыли городские ворота, немалый путь, что было удивительно, ведь в те далёкие времена по персидским дорогам редко кто рисковал ездить по ночам. По городу-то было опасно передвигаться после захода солнца: того и гляди, нарвёшься на разбойников, а они выпотрошат тебя не хуже проворного повара, готовящего дичь. Недаром по утрам в арыках, прорытых вдоль центральных улиц и обсаженных раскидистыми чинарами, высокими и стройными, как свечки, тополями и задумчивыми ивами, частенько находили неосторожных ночных прохожих с перерезанными глотками. Сейчас же по дну широкой канавы, весело журча, полился довольно мутный поток воды, после того как были открыты шлюзы на плотинах у прудов на городских окраинах, закрывающиеся наглухо по ночам, как и обитые позеленевшими от времени бронзовыми листами городские ворота.

На берегах арыка толкалось множество горожан. Одни пили воду, другие умывались. Служанки, крупные деревенские девки-азербайджанки в цветных рубахах и пышных юбках, повязав на головы выцветшие головные платки-чаргаты, начали стирать бельё большими красными, открытыми по локоть руками, громко переругиваться с соседками, рассказывать друг другу городские сплетни и хохотать пронзительными голосами над скабрёзными подробностями городской хроники тебризцев. Рядом с ними купались голые мальчишки, визжа громко и пронзительно от радости.

Несмотря на ранний час, по пыльной, не замощённой улице между нагруженных ослов и верблюдов сновало множество народу. В основном все шли к центру – на базар, к этому сердцу и душе Тебриза, как и любого восточного города. Прямо по краям дороги уже разложили скудный товар мелкие торговцы. Их громкие выкрики бесцеремонно врывались в уши прохожих. Аромат только что испечённых лепёшек, смешанный с запахом свежемолотого кофе и горьковатым дымком от быстро сгорающих в домашних очагах охапок сухих веток акации и астрагала, доносился до прохожих. Но купец Зейтун, мрачно восседавший на ослике, поглядывал с отвращением одним глазом на столь знакомые сцены на улицах родного города и морщился, вдыхая утренние, знакомые ему с детства запахи, словно у него невыносимо болели зубы. Под белой чалмой, которая свидетельствовала, что он был ходжи, посетивший священный для всех мусульман город Мекку, лицо купца было жёлтым и сморщенным, как пересушенный на солнце урюк. Какая-то скрытая мука, как болотная лихорадка, перекорёжила всё его и так кривое, худое тело и лицо.

   – Уважаемый Зейтун-баба, как, вы уже вернулись из Тифлиса? А где же ваш караван? Уж не ограбили ли вас? – широко разведя руки, воскликнул высокий полный купец в тёмно-синей чалме и такого же цвета кафтане, перевязанном по его толстому животу ярко-красным кушаком. Его румяное лицо с густой, длинной, выкрашенной хной бородой выражало неподдельное удивление.

   – Да нет, уважаемый Мехрак, – ответил, почему-то смущаясь, Зейтун, опустив единственный глаз долу, – с товаром у меня всё в порядке, караван просто отстал... Тороплюсь, знаете ли, вернуться домой, слишком уж долго я просидел в этом чёртовом Тифлисе.

   – Нашему молодожёну уж больно не терпится приголубить свою ненаглядную жёнушку, на чужбине он весь высох от страсти, в святые мощи превратился, бедняжечка! – вдруг громко прокричала одна из служанок у арыка и, вытирая полной загорелой рукой пот со лба, подняла круглое лицо и чёрными лукавыми глазищами уставилась, бесстыдница, на Зейтуна.

Несчастного купца всего аж перекосило, когда он услышал многоголосый смех, взвившийся, как стая испуганных уток, над арыком.

   – Только вот молоденькие-то жёнушки уж больно не любят пересохших мумий, им подавай кого посочней и послаще! – прокричала другая девка-шахсевенка, азербайджанка из кочевого племени, звякая медными монетками, прикреплёнными у неё на платке на лбу.

– От сухого поста дети не родятся! – кричала третья, толстуха с заметно пробивающимися чёрными усиками на верхней губе.

Теперь даже мальчишки покатывались со смеху, показывая пальцами на известного всему городу своей скупостью и жадностью купца. Зейтун аж посинел от злости и, закусив до крови нижнюю губу, ударил пятками по бокам осла и с места в карьер понёсся в один из кривых переулков, который извилистым ручейком ответвлялся от широкого, полнолюдного канала главной улицы. За ним вприпрыжку кинулся высокий слуга в драном кафтане. Купец проклинал тот день, когда взял в жёны молоденькую девицу Шахрасуб. Она была из бедной, но уважаемой семьи местного богослова, муджтахида Ходжи-бабы, известного всей Персии законоведа и почти святого. Поэтому дочка учёного мужа вела себя гордо и независимо. А служанки молодой госпожи поговаривали, что порой с бродячими собаками на базаре ласковее обращаются, чем Шахрасуб со своим кривым муженьком. Но только так и можно было держать в узде этого злого и жадного купца, который до могилы довёл свою первую добрую и слезливую супругу. Прошло целых три года после новой женитьбы купца, а Аллах никак не давал ему детей. Правда, любой, кто хоть мельком взглянул на старого, кривоглазого Зейтуна, понимал, что Аллах тут ни при чём. Да и купец догадывался об этом. Поэтому-то и снедала его жуткая ревность, жгла его изнутри не переставая, особенно когда он уезжал за товарами в другие города. Вот и теперь нёсся сломя голову домой, оставив свой караван далеко позади, и не только потому, что хотел побыстрее избавиться от секретного пакета, передав его в руки своего покровителя, управляющего делами Аббас-мирзы каймакама Безюрга, но и потому, что вот уже два месяца не видел молоденькой жены. Ему, убелённому сединой старцу, было стыдно в этом признаться, но дело обстояло именно так. Зейтун весь переполнился желчью после сцены у арыка: кому хочется быть посмешищем всего города?

«Не может такая красавица, спелая, как розовый персик, которая просто жаждет любви, не украсить голову старого мужа-недотёпы ветвистыми рогами», – сокрушённо думал купец, приближаясь к своему дому.

Но одновременно с яростной злобой ревнивца в его душе всё больше, наперекор всему, разливалось чувство радостного нетерпения. Перед глазами расцветал образ его красавицы: луноликой, с замечательно нежной белой кожей, лукавыми огромными очами и полными гранатовыми губами. А как сладко пахнут её волосы, подкрашенные хной! Сердце Зейтуна уже билось, как у молоденького любовника перед первым свиданием. Он нетерпеливо бил ослика в бока каблуками кожаных туфель, заставляя его всё быстрее и быстрее перебирать точёными крепкими ножками. Чёрные копытца, как железные стаканчики, позвякивали на попадавшихся на дороге мелких камешках.

А тем временем в этот ранний утренний час в доме купца, скрытом от любопытных взглядов прохожих высоким глинобитным дувалом и густо разросшимся обширным садом, где цвели бело-розовым цветом груши, алыча, персики, вишня и абрикосовые деревья, было тихо. Изнеженные горожане ещё спали. На втором этаже у приоткрытого окна, наполовину скрытого ярко-зелёными листьями винограда, на мягких перинах, разложенных на полу, и многочисленных подушках и подушечках возлежала в одежде Евы молодая жена Зейтуна, прекрасная Шахрасуб. Даже солнце, заглянувшее поутру в комнату, застыло в восторженном удивлении, глядя на неё с восхищением, лаская своими жёлтыми медовыми лучами белоснежные возвышенности, шёлковые долины и очаровательные впадинки на великолепном теле молодой красавицы. Рядом с ней также непринуждённо раскинулся во весь немалый рост рыжеволосый молодой человек. Видно, утомившись слушать всю ночь пение соловьёв в ветвях цветущих под окнами деревьев, парочка забылась под утро в крепком сне.

Лимонно-жёлтая бабочка влетела в окно и, бесшумно покружившись над мирно почивавшими любителями соловьиных трелей, села на большой гранатовый сосок белоснежной груди Шахрасуб, видно перепутав его с цветком. Красавица открыла огромные карие глаза и зевнула. Бабочка взмыла вверх и вновь закружилась по комнате. И тут раздались громкие удары молоточка в калитку, спрятавшуюся в глубокой нише глинобитной стены, окружавшей сад.

«Кто бы это мог быть так рано?» – подумала Шахрасуб, лениво наблюдая ещё не проснувшимися глазами за полётом бабочки в тонком луче солнца, пробившемся сквозь неплотно прикрытые ставни.

   – Батюшки, да ведь это же муженёк, кривой чёрт, заявился! – вскрикнула вдруг красавица и, откинув с живота обнимающую её мужскую руку, села на перинах. – Экбал, Экбал, – затрясла она спящего.

   – Перестань, киска, я спать хочу, – проворчал молодой человек и перевернулся на другой бок.

   – Да вставай же, телёнок ты глупый, муж прикатил, в калитку стучится! – опять затрясла его за голое плечо Шахрасуб.

На мгновение в комнате вновь застыла тишина.

Бум! Бум! Бум! – раздавались зловеще удары молотка у калитки, словно это стучала сама судьба, и пронзительный возглас Зейтуна долетел до спальни:

   – Вы что там все, перемёрли, что ли? Открывайте сейчас же!

   – Иду, хозяин, лечу, как на крыльях, – раздался хриплый со сна возглас служанки, которая не спешила подбежать к калитке, а медленно шла по дорожке, оглядываясь с испугом на дом и ворча себе под нос: – Ну, господи, всемогущий Аллах, неужели эти молодые охламоны ничего не слышат? Ведь хозяин, если их застанет на месте преступления, с жёнушки кожу живьём сдерёт, а меня просто зашьют в мешок и кинут в арык.

О Аллах, смилостивься ты надо мной! – причитала служанка, подходя к калитке.

   – Зейнаб, старая ты дура! – кричал Зейтун, весь похолодевший от ревнивых подозрительных мыслей. – Ты почему не открываешь? Ты что, кого-то прячешь?

   – Да вы что, хозяин, как вы можете такое говорить, просто засов заело, никак не отворяется. Вы с той стороны не напирайте, а то вот заклинило – ни туда, ни сюда! – громко оправдывалась служанка, оглядываясь на дом у себя за спиной.

Когда до разнеженного любовника дошло, что это муж стучится у калитки, то тут уж он не вскочил, а просто взлетел в воздух.

   – Да штаны-то не забудь надеть, – прыснула Шахрасуб, глядя, как Экбал, поспешно нацепив рубашку и жилетку, натягивает на голые ноги красные, из тонкого сафьяна, щегольские сапожки.

   – Чтоб шайтан тебя слопал, она ещё смеётся! – проворчал Экбал, путаясь в штанах и прыгая на одной ноге к окну.

Наконец, справившись со штанинами широких шаровар и схватив в зубы алый кушак, Экбал легко и бесшумно, как молодой леопард, выпрыгнул в окно. Он мягко приземлился на обе ноги и уже сделал два прыжка по направлению к густым зарослям цветущей алычи, как услышал тихий свист за спиной. Он обернулся.

   – Папаху забыл, герой. – Шахрасуб, улыбаясь, швырнула её ему вслед.

Заметив промелькнувшую в саду, быстро удаляющуюся фигуру, служанка облегчённо вздохнула и начала не спеша открывать калитку. И уже через несколько мгновений Зейтун, бесцеремонно стуча кожаными туфлями, взбежал по деревянной лестнице наверх в эндерун – внутренние женские покои. Громко, разгневанно сопя, влетел в комнату, где Шахрасуб, делая вид, что только проснулась, смотрела на него недоумённым взором.

   – Здесь кто-то был? И почему ставни открыты? – выпалил муж, пробегая к окну и выглядывая в сад.

Но там было тихо и спокойно.

   – О Аллах, опять это начинается! – проворчала Шахрасуб, потягиваясь. Она уже успела надеть тонкую рубашку, вышитую по краям алыми маками. – Ты что, совсем умом там, в своём Тифлисе, тронулся? Врываешься как сумасшедший, да и сними ты этот противный кафтан, припёрся к жене, как пыльный и грязный верблюд, прямо с дороги и ещё устраивает сразу же сцены, ненормальный. Иди умойся, приведи себя в порядок, тогда и приходи. – Красавица обидчиво выпятила губки и показала длинным пальцем с крашенным хной ногтем на дверь.

Зейтун уже поджал хвост и засуетился.

   – Ухожу, ухожу, моя ненаглядная, дай только поцеловать тебя, моя курочка, я два месяца об этом мечтал. И не вставай, не вставай, о, Луна Рая, о, несравненная Подательница Наслаждений... Я сейчас быстренько помоюсь и приду к тебе.

   – Да ты что удумал? Я разве одалиска какая-нибудь из шахского гарема, чтобы целый день валяться в постели?! Я честная женщина, у меня вон домашних работ целый ворох – и за весь день не переделаешь. Уже солнце почти в зените, а ему наслаждения мерещатся. Нет, ты совсем тронулся, там в Тифлисе. Наверно, со шлюхами целыми сутками веселился, вот у тебя и мысли о наслаждениях и день и ночь напролёт из головы не выходят, – сварливо ворчала жена.

Шахрасуб отлично знала, как истинная женщина, что лучшая защита – это нападение. Зейтун уже хотел на цыпочках выйти из спальни, как вдруг его единственный глаз заметил рядом с ложем что-то блестящее. Он наклонился. Это были стальные часы на серебряной цепочке.

   – О, женщина, откуда эта вещь оказалась в твоей постели? Отвечай, несчастная!? – В одной руке купец держал злополучные часы, которые забыл сластолюбивый и забывчивый Экбал, а другой сжимал рукоятку кинжала, засунутого за кушак.

Внутри у жены всё похолодело, но она смело посмотрела на перекосившееся от злой ревности лицо мужа и спокойно ответила:

   – Это подарок тебе. Я позавчера была на базаре, мы со служанками покупали там продукты, и я зашла в ряды ювелирных лавок, увидела эти роскошные часы и решила сделать тебе вот такой подарок.

   – Но у меня же есть часы, ты разве не знаешь об этом? – подозрительно уставился на жену своим единственным глазом Зейтун.

   – Это особенные часы, они играют франкскую музыку, когда смотришь, который час. – Шахрасуб открыла крышку над циферблатом. В комнате раздалась негромкая изящная мелодия из какой-то французской оперетки. – Ну, если тебе не надо этого подарка, то я его отдам назад, – проговорила обиженная красавица, пряча часы под подушку.

   – Ну что ты, моя курочка, Око Красоты, – заюлил Зейтун, – я, конечно, рад такому роскошному знаку твоего внимания и любви ко мне. Давай, давай его сюда.

Кривые пальцы купца, как клещи, вцепились в часы, недаром весь Тебриз знал, что если уж что-нибудь попадёт в руки Зейтуна, то никому не удастся вырвать этого у него назад.

   – Ия тебе тоже приготовил подарок, и даже не один. Подожди меня, о Сладость Вселенной, и я принесу их тебе прямо в постельку. – Купец повернулся и быстрыми шажками засеменил к двери.

А Шахрасуб тяжело вздохнула, вытерла пот со лба рукавом белоснежной рубашки и стала убирать постель, спешно обыскивая всю комнату:

   – Не забыл ли этот рыжий шалопай ещё чего-нибудь?

4

А Экбал в этот момент быстро вышел из переулка на главную улицу и широкими шагами, весело и беззаботно посвистывая на ходу и затягивая сильный и гибкий стан кушаком, направился к центру города. Проходя мимо базара, громко и бесцеремонно переговаривался на ходу с лавочниками, уже начавшими торговлишку и раскладывающими перед любопытствующими многочисленные товары. Вот Экбал прошагал по разостланным прямо на дороге у одной из лавок коврам для того, чтобы прохожие разминали своими ногами ворс, делая его мягким, поздоровался с грузным ковровщиком, курившим кальян на пороге, и зашёл в кахвехане. Здесь было людно в этот утренний час. Многие торговцы пили кофе или чай и уже занимались делами: обсуждали выгодные сделки.

   – Вот приедет Зейтун из Тифлиса, привезёт грузинскую и дагестанскую шерсть и кожи, тогда и надо будет сбить цены на овечью шерсть у хорасанцев, а то уж больно они упрямы, ни одного тумана[21]21
  Туман – иранская золотая монета.


[Закрыть] не хотят сбросить с изначальной цены, – послышались слова одного из купцов.

Экбал посмотрел на сидящих неподалёку на подушках вокруг низкого столика торговцев и улыбнулся. Он-то отлично знал, что Зейтун уже в городе, но по понятным причинам не стал об этом распространяться. Однако из другого угла раздался громкий голос Мехрака:

   – Да Зейтун приехал уже. Правда, караван его не пришёл ещё.

   – Где это ты его встретил в такой ранний час? – спросил один меднолицый купец с весёлыми и хитрыми, узкими как щёлочки глазами. – Уж не в спальне ли его красавицы жёнушки?

Все в кахвехане захохотали. Зейтуна не любили за злобный и сквалыжный нрав, и его мучения с молодой женой всем хорошо были известны и воспринимались как возмездие, которое послал Аллах этому вредоносному одноглазому сухому стручку. Так же неприязненно относились и к святоше Мехраку, он и молился в мечети, и торговался на базаре с покупателями одинаково неистово за каждый грош или просьбу к Аллаху.

   – Чтоб ишак написал тебе на язык, Мехмед! Разве можно говорить такое, да ещё мне, уважаемому отцу семейства, я ни один намаз не пропускаю, чтобы не помолиться в нашей мечети, в отличие от тебя, Мехмед, да и большинства присутствующих здесь, которые в святом месте неделями не показываются, – проговорил сварливо Мехрак, всему городу надоевший ханжеством и занудным нравом.

   – Да ведь всем известно, Мехрак, что ты в мечеть-то ходишь с постной рожей совсем не для молитвы! – громко и весело выкрикнул Экбал. – Про таких, как ты, ещё Омар Хайям сказал:

 
Вхожу в мечеть смиренно, с поникшей головой,
Как будто для молитвы… но замысел иной:
Здесь коврик незаметно стащил я в прошлый раз;
А он уж поистёрся, хочу стянуть другой.
 

Теперь уж в кахвехане смеялись не только посетители, но и слуги. В Персии очень любят стихи своих поэтов-классиков, и ввернуть в речь поэтическую строчку считается высшим шиком.

   – Какой-то жалкий раб меня оскорбляет прилюдно! Да я тебе голову сверну, молокосос паршивый, пьяница и распутник! Думаешь, мы не знаем, что за шербет ты пьёшь по утрам? Там же не сок, а вино со льдом, нечестивец! Гореть тебе в аду вместе с твоим Омаром Хайямом, который был таким же дебоширом, язычником и пьяницей, как и ты, свинячий сын. И уж там тебя не защитит твой господин, да пошлёт Аллах наследнику престола Аббас-мирзе долгие годы жизни, да и сопутствует ему всегда счастье, – с этими словами благоразумный Мехрак сел на своё место, откуда он вскочил в порыве негодования и на великого поэта, и на его рыжеволосого последователя.

Все опять рассмеялись. Дело в том, что Мехрак невольно сказал каламбур, ведь по-персидски «счастье» звучит как «экбал», так и звали молодого повара наследника престола, шахского сына Аббас-мирзы, который был правителем Азербайджана, самой богатой области Персии, и постоянно проживал в Тебризе. Хотя Экбал и происходил из рабов (его в детстве привезли купцы с Кавказа и продали на невольничьем рынке в Тебризе), но задевать любимого повара свирепого Аббас-мирзы было небезопасно. Тем более что Экбал пользовался большой популярностью среди тебризцев. Весёлый повеса, он гулял напропалую. А о его любовных похождениях складывались легенды. Поэтому все святоши преклонного возраста – в гаремах их были молоденькие и резвые жёнушки – люто ненавидели Экбала и всячески пытались его очернить. Но пока рыжеволосый красавец был незаменим на кухне наследника престола – а он готовил удивительные соусы и приправы, секреты приготовления которых были известны только ему одному, – чудо-повар и первый гуляка в Тебризе был неприкосновенен. Правда, если бы его поймали с чужой женой, да ещё бы при свидетелях, то тогда уж и сам Аббас-мирза не смог бы его спасти, но сделать это пока что никому не удавалось. Ну, а сознание того, что он ходит по лезвию бритвы, залезая ночью в очередное окно, придавала получаемым удовольствиям в глазах любителя острых ощущений особую, ни с чем не сравнимую прелесть.

Тем временем Экбал поднял чашу со своим шербетом, принесённым проворным слугой, и произнёс:

 
Ты говоришь Мехрак: «Вино пить – грех».
Подумай, не спеши!
Сам против жизни явно не греши.
В ад посылать из-за вина и женщин?
Тогда в раю, наверно, ни души.
 

И Экбал осушил чашу до дна. Все захлопали, и что тут началось в кахвехане – невозможно описать! Пожилые купцы, как молодые юнцы, стали наперебой заказывать шербет Экбала, забурлили кальяны, к табаку которых была примешана конопляная травка, посетители запели песни, начали хохотать до упаду. В облаках дыма покрасневшие потные физиономии блестели, как лики шайтанов и грешников в аду.

– Это просто Иблис какой-то, проклятый рыжий джинн, посланный нам в наказание за наши грехи, – ворчал Мехрак, выбегая как ошпаренный из вертепа, в который мгновенно превратилось солидное кахвехане. – Стольких почтенных и уважаемых купцов сбил спонталыку этот смазливый мальчишка и его грешный учитель Омар Хайям, чтоб перевернулся он в своей могиле! – плюнул себе под ноги Мехрак и поспешил на базар в свою лавку.

Само же рыжеволосое дитя порока проворно выскользнуло из кахвехане и быстро пошло к цитадели в центре города, туда, где возвышался дворец Аббас-мирзы, окружённый удивительными садами. Экбал спешил: пришло время готовить соусы своему повелителю.