Текст книги "Судьба генерала"

Автор книги: Олег Капустин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Судьба генерала

БСЭ, М., 1973, т. 17

МУРАВЬЁВ (Карский) Николай Николаевич [14(25).7.1794, Петербург – 18(30).10.1866, с. Скорняково, ныне Задонского р-на Липецкой обл.], русский генерал от инфантерии (1853). Брат декабриста А. Н. Муравьёва. В 1811 зачислен в армию в чине прапорщика, участник Отечественной войны 1812 и заграничных походов русской армии 1813-1814. Был одним из организаторов преддекабристских кружков «Юношеское собратство» (1811-1812) и «Священная артель» (1814-1818), затем отошёл от декабристов. Служил на Кавказе, участвовал в русско-иранской войне 1826-1828 и русско-турецкой войне 1828-1829. Совершил военно-дипломатические поездки в Хиву и Бухару (1819-1820), Египет и Турцию (1832-1833), содействовал заключению Ункяр-Искелесийского договора 1833. Был сторонником освобождения крестьян от крепостной зависимости, покровительствовал сосланным декабристам; за это, а также за критику порядков в армии в 1836 подвергся опале и был уволен. В 1848 возвращён на службу, участвовал в походе в Венгрию в 1849. В 1854 назначен наместником на Кавказе и главнокомандующим Отдельным кавказским корпусом. Руководил осадой и взятием крепости Карс во время Крымской войны 1853-1856. С 1856 в отставке, член Государственного совета. Муравьёв – автор мемуаров (в журнале «Русский архив», 1885-1895).

Часть первая
НАСЛЕДНИК СУВОРОВА

ГЛАВА 1

1

  субботу 12 мая 1800 года, в тёплое весеннее утро, когда горячие солнечные лучи наконец-то начали хорошенько прогревать булыжные мостовые и гранитные набережные Петербурга, по берегам Крюкова канала, у дома графа Хвостова, что напротив колокольни Николы Морского, столпилось тьма народу. Здесь шесть дней назад умер известный всей России полководец Александр Васильевич Суворов. Ждали девяти часов, когда назначено было выносить тело. Многие из чистой публики, собравшейся на набережной, с озабоченными лицами доставали из внутренних карманов вицмундиров или сюртуков золотые, серебряные или медные брегеты[1]1
  Брегет – часы большой точности, которые могли отбивать минуты и показывать числа месяца.


[Закрыть] и смотрели на циферблаты: «Скоро ли?»

Это же в очередной раз проделал и Николай Николаевич Муравьёв, подполковник в отставке, коренастый, с добродушным широкоскулым лицом мужчина в тёмно-синем сюртуке с металлическими пуговицами и чёрной треуголке, обшитой серебряным галуном. Часы, как всегда, нежно сыграли незатейливую мелодийку, когда их хозяин открыл гравированную крышку над циферблатом. Золотой брегет был памятью об отце, рано умершем ещё в начале царствования Екатерины Великой, сенаторе, генерал-инженере Николае Ерофеевиче Муравьёве, который запечатлелся в памяти потомков не хитроумными придворными интригами и глупыми историческими анекдотами, как многие его коллеги, заседавшие в то время в Сенате, а полезным для государства Российского делом – изданием первого на русском языке учебника алгебры. Часы были, пожалуй, единственной оставшейся от покойного родителя драгоценностью, которую не успел прокутить жизнерадостный Николай Николаевич до встречи со своей будущей супругой, остановившей всё-таки беззаботного прожигателя жизни. Но, к сожалению, встреча эта состоялась слишком поздно: от довольно большого состояния екатерининского вельможи остались только рожки да ножки – каких-то девяносто душ, затерявшихся в Лужском уезде под Петербургом.

Николай Николаевич хотел убрать золотую луковицу часов в карман, когда сидящий с ним рядом на подушках открытой коляски, отделанной чёрной, отнюдь не новой, потрескавшейся от времени кожей, толстощёкий мальчуган лет шести, с большими голубовато-серыми, с зелёным отливом глазами и непокорно торчащими в разные стороны тёмно-русыми вихрами, проговорил:

   – Папа, дай мне тоже посмотреть.

   – Кто про что, а вшивый про баню! – хохотнул красивым низким баритоном Николай Николаевич. – Ты, Колька, готов по сто раз в день на часы пялиться да звон этот слушать.

Окружающие коляску люди осуждающе взглянули на неуместно развеселившегося господина. Отставной подполковник спохватился и сделал постную мину на своей розовой физиономии. Но по нему было видно, что даётся ему это с большущим трудом, хотя он совершенно искренно печалился о смерти полководца, под командованием которого ему довелось, пусть и недолго, служить в Малороссии, но перебороть свой беззаботный, жизнерадостный нрав ему было весьма и весьма трудно. На его широкой физиономии вновь проступила благодушная улыбка здорового и довольного жизнью человека. Сидящая рядом с ними красивая голубоглазая блондинка с румяными щеками едва удержалась, чтобы не прыснуть, глядя на своего мужа.

   – Ну дай же ребёнку посмотреть часы, – проговорила Александра Михайловна, молодая пышнотелая барыня; на неё все окружающие мужчины не могли смотреть иначе, как с выражением ласкового и весёлого одобрения, даже в этот печальный час. На ней в солнечных лучах переливалось изящное шёлковое платье цвета морской волны, голову венчала шляпка, украшенная искусственными цветами и, сообразно со случаем, несколькими траурными лентами, на плечах была накинута белая кашемировая шаль с красной окантовкой.

   – Да, на, на, – незлобиво проворчал Николай Николаевич, протягивая часы любопытному и настырному отпрыску, который, нагнув свою большую лобастую голову, довольно слушал уже в тысячный раз знакомую мелодию из какой-то игривой итальянской оперетки. – Вечно, Саша, ты Кольку, своего любимчика, балуешь.

   – Они все мои любимчики, – потрепала она по плечу сидящего перед ней старшего сына, Александра, худенького, видно очень быстро растущего мальчика лет девяти-десяти.

Он протянул свою длинную руку и показал возбуждённо на приблизившиеся к особняку Хвостова роскошные кареты:

   – Смотрите, смотрите, великие князья приехали.

   – Ты что, Саша, разве можно на людей пальцем показывать, тем более на великих князей, – дёрнула за рукав зелёной курточки сына Александра Михайловна, в то же время сама с интересом всмотрелась во взрослых детей императора Павла Первого. – Господи, какие они разные.

Первым по широкому крыльцу поднимался наследник престола Александр, высокий красавец в форме полковника Семёновского полка, шефом которого он был. Даже мешковатый тёмно-зелёный мундир с синим воротником и длинными полами не мог испортить его стройной фигуры. Все женщины, стоявшие вокруг, залюбовались цесаревичем. За ним смешной, косолапой, подпрыгивающей походкой шагал в красном конногвардейском мундире широкоплечий коротышка с курносым носом, выглядевший утрированной копией своего отца, императора Павла Первого. Выпучив бледно-голубые глаза, он посматривал вокруг странным взглядом: сам не знает, что выкинет в следующее мгновение.

   – А ты откуда их в лицо знаешь? – спросил удивлённо отец.

   – В Летнем саду их видел да и на параде на Марсовом поле тоже, когда с дядей туда ходил.

Семья Муравьёвых хоть и обитала из-за экономии средств на постоянном месте жительства в родовой отцовской усадьбе в Лужском уезде, неподалёку от Петербурга, но подолгу гостила у многочисленных родственников в столице, особенно в гостеприимном доме брата жены, отставного премьер-майора Николая Михайловича Мордвинова. Он сидел рядом с Сашей в потёртом коричневом сюртуке и, сдвинув на затылок потёртую треуголку с потрепавшимся серебряным галуном, недовольно осматривался по сторонам.

   – Ничего мы здесь, дорогая сестрёнка и разбойнички, мои племяннички, не увидим, – пробасил он сипло. – Сейчас толпу с набережной попросят в сторонку, ведь процессии здесь и не развернуться. Вон, посмотрите, катафалк один с шестёркой лошадей. Так что давай-ка, Прохор, – обратился он к кучеру, высившемуся впереди на козлах в малиновом кафтане и лихо заломленной чёрной шляпе с белым пером, – поезжай-ка в обход Николы Морского на Невский, к кондитерской Дюморье. Там на втором этаже мой хороший приятель бригадир Нечаев апартаменты снимает. У него балконище – впору роту на постой ставить – на проспект выходит, все там уместимся. Пошёл, Прошка, пошёл, – нетерпеливо ткнул в малиновую спину сильной ручищей отставной гренадер.

Вскоре вся семья Муравьёвых оказалась на балконе. Николенька стоял на невысокой табуретке и, вцепившись маленькими ручками в холодные, покрашенные чёрной, кое-где облупившейся краской прутья ограды балкона, смотрел внимательно на толпу, запрудившую Невский. Он хорошо знал, кто такой Суворов. В детской висел литографический портрет великого полководца, а рядом с ним на стене – лубочные раскрашенные картинки, где Александр Васильевич, как сказочный народный герой на белом коне, скачет во главе русского войска на бесчисленную турецкую рать, сверкающую злобно кривыми ятаганами. Так же лихо перелетает Суворов и через горы Альпы, громя французов. А по вечерам в гостиной сразу после чая отец последний год всё время шелестел большими листами газет, читая вслух победные реляции о суворовской компании в Италии. Малыш, как губка воду, впитывал названия итальянских городков, где воевали русские чудо-богатыри. Сладкой музыкой звучали для него слова: сражения при Кассано, Требии, Нови, так же как бои при Фокшанах, Рымнике, Очакове, Измаиле, о которых рассказывал уже дядя, Николай Михайлович, сам воевавший с турками под командованием Суворова.

Поэтому, когда Николай услышал звуки печального марша и увидел подходившую процессию, у него на глазах выступили слёзы. Впереди офицеры несли на алых бархатных подушках многочисленные ордена, фельдмаршальский жезл, но особенное впечатление на мальчика произвела большая, сверкающая на весеннем солнце брильянтами шпага.

   – Мама, это он с нею сражался с турками и французами? – вскрикнул малыш и показал пальчиком на процессию.

   – С нею, мой милый, с нею, – ответила мать и перекрестилась, глядя на огромный катафалк, на котором под высоким малиново-золотым балдахином, в чёрном гробу с большим белым крестом следовал в свой последний путь прославленный генералиссимус.

Александра Михайловна вдруг вспомнила, как полтора десятка лет назад она, совсем ещё молоденькая девчонка лет пятнадцати, сидит за обеденным столом и всё время прыскает в тарелку с супом. На неё сердито посматривает отец, артиллерийский генерал Михаил Иванович Мордвинов, а напротив сидит сухонький Генерал-поручик с седыми висками и строит ей уморительные рожицы, когда отец отворачивается. Саша была в юности очень смешлива и так хороша собой, что даже серьёзный, флегматичный отец не мог не улыбнуться, видя смеющуюся рожицу своей любимицы. Этим генерал-поручиком был Суворов, тогда ещё даже не полный генерал. Вторая турецкая война ещё впереди, как и всемирная слава. А в это время его заставили принять командование над Владимирской дивизией. Александр Васильевич даже поселился в своём поместье в селении Ундолы неподалёку от Владимира. Но долго выдержать эту деревенскую идиллию не мог.

   – Одел я холщовую куртку, стал расхаживать по селу и окрестностям, даже в церкви на клиросе пел от скуки-то, – рассказывал пехотный генерал, проворно жестикулируя быстрыми руками с удивительно благородными, красивой формы маленькими аристократичными кистями.

Саше бросилось в глаза, что такой порывистый и частенько грубовато-резкий в обращении Александр Васильевич был очень изящен. В нём чувствовался тонкий аристократ с острым как бритва, насмешливым умом, прикрывающийся маской старого вояки, выпаливающего правду-матку прямо в лицо собеседнику, не считаясь ни с чинами, ни со званиями.

   – Но, поверишь ли, любезный друг мой, Михаил Иванович, – продолжал Суворов, резко отодвинув от себя тарелку с недоеденным супом, – приятность праздности не долго меня утешить может.

   – Да уж, наше поколение не привыкло прохлаждаться в светских гостиных Да целыми днями валяться на диванах, почитывая бесконечные враки в этих модных французских романах, – проговорил отец Александры, промокая салфеткой полные губы. – А ты, Александр Васильевич, прямо к Потёмкину не обращался?

   – Да написал я ему письмецо, – махнул рукой Суворов и стал нервно отщипывать от куска белого хлеба мякоть и лепить катышки проворными пальцами, на которых не было никаких колец и перстней, даже обручального, – там я без обиняков говорю, что служу больше сорока лет и хотя мне почти шестьдесят, но одно желание у меня – кончить службу с оружием в руках. В общем, я прямо там ему заявил: исторгните меня из праздности – в роскоши жить не могу! – рубанул ладошкой перед собой генерал.

   – Ну и что светлейший?

   – Ни ответа, ни привета! – Суворов помолчал и добавил, вдруг вспылив: – Как с холопами, с генералами обращаются. А когда жареный петух клюнет, турок некому резать будет или крепостишку какую-нибудь взять, так тут сразу же вспомнят о Суворове. Бездари проклятые, власть с бабой приспят да и глумятся над столбовым дворянством...

Хозяин дома, Михаил Иванович, испуганно скосил глаза на дочку и быстро перевёл беседу на другой, более безопасный во всех отношениях предмет.

Прервав свои мысли о прошлом, Александра Михайловна вынула платочек и вытерла слёзы, заструившиеся по полным щекам. Катафалк с телом Суворова всё дальше и дальше удалялся по Невскому проспекту. Так же медленно, но неотвратимо уходили из жизни её родные и близкие. Несколько лет назад почти в один год похоронили отца с матерью на кладбище в Александро-Невской лавре, куда сейчас везут и Александра Васильевича.

   – А ведь его мечта исполнилась: он окончил службу с оружием в руках, воевал до старости, – вдруг неожиданно для себя проговорила вслух Александра Михайловна и добавила, беря за руку Николеньку: – Пойдём, сынок, ветер прохладный, ещё простудишься, не дай бог.

   – Я тоже стану генералом, буду воевать с французами и турками, расколошматю их, и меня вот так же будут везти, – выпалил вдруг младший Муравьёв.

   – Господи, сынок, ну что ты говоришь? – перекрестилась мама и, наклонившись, поцеловала его в русые вихры.

   – На катафалк, дурачок, не спеши. С этим, племянничек, всегда успеешь, – расхохотался сочным басом дядька. – А вот повоевать вдоволь тебе уж точно приведётся. Это наша судьба мужская такая. Кто, как не мы, и Родину, и своих близких защищать-то будет! Ведь кроме нас и некому.

Эти слова отставного премьер-майора, штурмовавшего под командованием Суворова Измаил, запомнил Николенька на всю жизнь. Кроме нас – некому!

2

Следующий день после похорон Суворова был уже почти по-летнему жарким. По улицам столицы загромыхали телеги со скарбом и мебелью. По рекам и каналам на баржах и лодках также везли домашнюю утварь. Всё более или менее состоятельные жители Петербурга выезжали на дачи, расположенные на Островах. Столь поспешное бегство из города объяснялось просто. Петербург в ту пору, по иронии судьбы, превращался летом в африканскую пустыню. Мостовые быстро высыхали и раскаливались под прямыми солнечными лучами. Мелкий песок, которым покрывали брусчатку при мощении дорог, при малейшем ветре взмывал тучами в воздух и засыпал с ног до головы недовольных прохожих. Он проникал даже в кареты, хозяева вынуждены были разъезжать в такую-то жару с поднятыми стёклами, и противно хрустел на зубах. Вот и приходилось петербуржцам, как только прекращались дожди и начиналась жара, спешно улепётывать из родного города, чтобы подышать за городскими заставами чистым воздухом и найти, как они сами тогда выражались, «отдохновение в удовольствии и прекрасной природе». Двор также намеревался в ближайшие дни выехать за город в поисках этих отдохновений.

А пока всё шло в Зимнем дворце по строго утверждённому дотошно-педантичным императором порядку. В это утро Павел Петрович, закончив в девять часов в кабинете принимать служебные рапорты и давать аудиенции, отправился верхом со старшими сыновьями Александром и Константином на прогулку по городу, а заодно он намеревался посетить кадетский корпус и затем осмотреть новый бульвар на Невском проспекте. Жёны же обоих великих князей, Елизавета Алексеевна (или Луиза Баденская, до православного крещения), и Анна Фёдоровна (или Юлиана Сакс-Кобургская), отпросились покататься на Каменный остров у императрицы Марии Фёдоровны, добровольной мученицы высокого положения, затянутой с утра пораньше в корсет и разодетой в парадное платье.

– Только смотрите не опаздывайте к обеду! – ещё раз напомнила недовольно сморщившаяся императрица вслед быстро выбегающим из залы и весело хохочущим молодым женщинам. Как только царь покидал Зимний дворец, все его обитатели радостно и облегчённо вздыхали и стремились насладиться столь редкими и потому так высоко ценимыми часами свободы.

Вскоре карета с великими княжнами стремительно катила к Исаакиевскому мосту через Неву.

   – Господи, как эта Софи (близкие частенько называли императрицу Марию Фёдоровну её немецким именем) может целый день торчать в корсете? – затараторила громко Юлиана, бойкая брюнетка с сочными полными губами и живыми карими глазами. Она была одета в ярко-жёлтое платье с довольно большим вырезом.

   – Я тоже всегда поражалась этому, – подхватила Луиза, жена цесаревича Александра, наследника престола, красивая блондинка с удивительно нежным овалом лица, одетая в белое шёлковое платье, напоминающее античную тунику, небрежно перехваченную голубым пояском на стройной и тонкой, как у нимфы, талии. – Наша императрица просто восьмое чудо света. Она даже во время беременности не снимает с себя парадного платья. Зайдёшь к ней между обедом и балом, когда все нормальные женщины надевают капот, и видишь, как эта чокнутая сидит, прямая как палка, в парадном платье, расфуфыренная, как на приёме, и этак величественно пишет письмо или вышивает. У меня создаётся такое впечатление, что она и спит стоя в парадном платье и с высокой причёской, как лошадь в стойле.

Луиза Баденская, или Елизавета Алексеевна, терпеть не могла официальной парадности. Живая и страстная натура, она часто и внезапно переходила от игривой весёлости к мрачному настроению. Придворная жизнь, словно старинный корсет, теснила её свободолюбивый дух и глубоко внутрь спрятанное от посторонних глаз честолюбие. Особенно же не нравилось великой княжне то подчинённое положение, с каким она вынуждена смиряться, будучи второй дамой империи. Жена наследника престола, а влачит жизнь какой-то крепостной, но только наряженной в шелка и парчу. Зачем вообще приехала в эту жуткую для её немецкого сердца страну? Только для того, чтобы стать в один прекрасный день императрицей! А вовсе не за тем, чтобы быть женой томного пройдохи, каким про себя, а последнее время и прямо в лицо называла Александра Павловича, и терпеть сумасшедшие выходки царя. Как же хорошо жили при Екатерине, было так беззаботно и весело, да к тому же все знали, что царственная бабушка желает видеть на престоле наследником внука Александра, а не полоумного сыночка. Эти мысли опять заставили загрустить Луизу.

   – Ну, слава богу, выехали мы за город, теперь можно стекло опустить и вдохнуть воздуху, – проговорила Юлиана, доставая откуда-то пакетик с орехами. – Хочешь? Пощёлкай орешков и не грусти, – протянула их подруге.

Великие княжны ехали в карете одни. Сопровождающих фрейлин поместили в другой, катящийся за ними, экипаж.

   – Как я любила маленькой грызть орехи! – воскликнула жена цесаревича Луиза. – А здесь, при этом сумасшедшем дворе, не дай бог, кто увидит, так сразу же донесёт нашему солдафону-императору. Как же, что за моветон!

   – И он тебя посадит под арест.

   – С него это станет, – проворчала Луиза.

Хотя она и была уже матерью годовалой малышки, но порывистыми манерами чем-то напоминала угловатого подростка. Однако во время торжественных приёмов умела напускать на себя такой томный, меланхолический, ну просто ангельский вид, словно принадлежит не этому свету. Сейчас же, озорно поблескивая голубыми глазами и смахивая резким движением своенравной головки пепельные пряди, падающие на высокий белый лоб, схватила пригоршню орехов и стала, как белочка, с громким хрустом грызть их острыми крепкими зубками и запросто выплёвывать скорлупу в окно кареты. С императрицей Марией Фёдоровной уж точно случился бы удар, если бы она увидела этого ангела во плоти, вытворяющего такое.

Великие княжны любили быть вместе не только потому, что они, обе немки, понимали друг друга с полуслова, но и хорошо осознавали, что прелести одной только подчёркивают красоту другой. Белокурый ангел и черноголовый чертёнок, полный огня, вместе были ещё прекраснее, чем по отдельности. Так, во всяком случае, твердили поклонники, а их было у великих княжон довольно много, несмотря на высокое положение, занимаемое ими при дворе, а может быть, как раз благодаря нему. Нравы XVIII века не отличались особой добродетельностью, тем более при таких «славно раскрепощённых» традициях, которые заложила любвеобильная Екатерина Великая. Как ни пытался император Павел бороться с наследием ненавидимой им всеми фибрами души мамаши, но здесь был бессилен.

   – Ты знаешь, что учудил сегодня поутру мой осёл? – спросила Юлиана, или Анна Фёдоровна, жена великого князя Константина. Впрочем, по-русски её называли редко. Она терпеть не могла своего православного имени Анна, как и «чокнутого уродца», как величала мужа, так похожего на своего папашу безобразно курносым носом, нелепостью мышления и резкой грубостью манер.

   – Что? Замучив тебя любовными ласками, зверски овладел, как простой наложницей?

   – Если бы, – презрительно махнула ручкой Юлиана и сморщила довольно длинный нос. – Мне порой кажется, что весь любовный пыл мой уродец Константин истрачивает начисто во время парадов и смотров своего Конногвардейского полка, которым он с таким неистовством командует. Весь пар уходит в свисток, вернее в дурацкие команды. Мне остаётся только одна капля, не больше. Как говорила моя тётка, таким мужиком, как он, даже заправить одного салата не удастся!

Обе княжны захохотали.

   – Ну вот, когда я ему сегодня поутру высказала эту мысль, он разозлился как чёрт, натянул быстро штаны и убежал. А я заснула, утро было ещё раннее. Так этот злопамятный негодяй привёл в коридор рядом со спальней целую команду трубачей из своего полка и приказал им трубить зорю. Я чуть не померла с испугу. Подумала, что я уже на том свете и это труба святого Гавриила оповещает второе пришествие Господне.

   – Да уж, Костя дурак дураком, но он хоть иногда такое выкинет, что с ума со смеху сойдёшь, – рассмеялась Луиза. – А вот мой наследничек Александр такой отвратительный зануда, что со скуки челюсти у меня сворачивает, как я с ним больше пяти минут одна остаюсь.

   – Ну а мужчина-то он каков? На него посмотришь – вроде ничего: высокий такой, стройный, довольно видный...

   – Такой же, как и твой осёл, только хитрый, пронырливый и избалованный донельзя. Его бабка, Екатерина, так воспитала. Головку свою этак на бочок склонит и проговорит тихо и нежно: «Я что-то, Луизочка, так устал сегодня, так устал, давай предадимся Морфею»[2]2
  Уснуть и видеть сны (Морфей в греческой мифологии бог сновидений).


[Закрыть]. А я ему в ответ: «Так ты себе наследника никогда и не сделаешь, какой ты после этого будущий император?» Он же покривится: «Как же ты, Луизочка, прямолинейна, сказывается немецкое воспитание. У нас ещё вся жизнь впереди, к чему спешить». Махнёт ручкой, перевернётся на бочок и почивает, засранец.

Вскоре карета злоязычных княжон подъехала к Каменноостровскому дворцу, построенному ещё Екатериной для сына Павла. Но бывал он там, особенно последнее время, редко, поэтому парк вокруг дворца был запущен. Кусты сирени у парадного входа непринуждённо разрослись, и сейчас лиловые и белые грозди цветов благоухали спокойно и величественно, не остерегаясь ножниц ретивых садовников. В заброшенной глуши старинного парка раздавались соловьиные трели.

   – Господи, как здесь прекрасно! – воскликнула, с наслаждением вдыхая сиреневый аромат и слушая любовные птичьи романсы, романтически настроенная Луиза. – Вот так бы осталась здесь на всю жизнь, отгородилась бы от всего мира, этого несносного двора, психопата царя, зануды мужа...

– Ну, так давай же хоть часа два поживём так, как нам хочется! – воскликнула Юлиана. – К чёрту эти перчатки, шляпки, косыночки, шали! – Все дамские аксессуары полетели в разные стороны. – Будем как благородные дикари, к чему нас призывает Руссо! – Черноволосая княжна запрыгала на дорожке, как девочка. – Пойдём Луиза, пойдём быстрей. Я бы скинула и туфли, но уж больно колко идти по песку и траве.

Луиза выскочила за подругой из кареты, потягиваясь как очаровательный, шаловливый котёнок. Подав знак своим двум верным немкам-фрейлинам, вывезенным с родины, которые дали бы себя на части раскромсать, но не выдали бы ни одной тайны обожаемых принцесс, великие княжны пошли по дорожкам живописно заросшего парка. Вскоре они оказались у полуразвалившегося от времени деревянного вокзала, где во времена их бабушек для развлечения гуляющих играл оркестр. Сейчас же под его высокими деревянными сводами стремительно пролетали ласточки. У широкого крыльца вокзала княжны увидели двух высоких молодых людей. Один из них, военный, задевая шпорами камешки на дорожке, быстро пошёл навстречу женщинам. Это был генерал-майор Фёдор Уваров, шеф только что сформированного им Кавалергардского полка – пожалуй, самой привилегированной части императорской гвардии. Всего за два года он достиг таких высот. А причина столь стремительного взлёта была очень прозаичной. Молодой лихой рубака-кавалерист, произведённый самим Суворовым в подполковники за отчаянную храбрость в боях, стал любовником Екатерины Лопухиной, мачехи царской фаворитки Анны. Вместе со всем семейством Лопухиных он был вознесён на петербургский Олимп волею взбалмошного императора. В настоящий же момент непостоянный Павел Петрович отослал отца и мачеху своей пассии обратно в Москву, а новоиспечённый царский генерал-адъютант прижился в гвардии и при дворе, обзаведясь новыми связями и, что самое главное, новыми любовницами. И судя по тому, как генерал-майор с небрежной властной ласковостью поцеловал ручку великой княжне Юлиане, брюнетка в жёлтом платье была одной из них, естественно думая, что единственная.

   – Это кого ты привёл? – спросила любопытная Юлиана, вглядываясь в высокого, стройного мужчину, стоявшего в тени между стеной вокзала и кустами сирени.

   – Разве ты, Юля, не узнаешь? Это же вице-канцлер Никита Панин, – ответил, улыбаясь Уваров.

И сразу же по его манере говорить и улыбаться можно было понять, что это типичный гвардейский хрипун, фанфарон, гуляка и бабник, но в то же время очень добрый малый. Хотя он и презирал всех штатских, но по тому, как заговорил о графе Панине и сделал ему знак подойти, видно было, что этого тридцатилетнего дипломата, второго лица в Коллегии иностранных дел, он уважает.

   – Граф хочет поговорить с Луизой... то бишь с великой княжной Елизаветой Алексеевной, – поправился кавалерист, почтительно кланяясь не спеша подходящей жене наследника престола и, возможно, будущей императрице.

   – Он что, хочет объясниться в любви моей подружке и родственнице? – спросила Юлиана, весело, с любопытством сверкая бойкими карими глазами. Когда рядом с ней был её красавец кавалерист в очаровательном красном вицмундире и белых лосинах, так соблазнительно обтягивающих стройные его ноги, все мысли великой княжны сбивались на любовный лад.

   – А чёрт его знает, чего он хочет, – пробурчал Фёдор Уваров вполне искренне на ухо Юлиане, – хотя этот граф и выглядит уж очень серьёзным, но не удивлюсь, если из него получится пламенный обожатель прелестей этой голубоглазой нимфы, ведь известно, что в тихом омуте черти водятся, а твоя родственница лакомый кусочек.

   – Я тебе, Федька, все твои волосы выдеру, если ты позаришься на Луизу, – рассмеявшись, вцепилась вдруг в густые курчавые каштановые волосы Юлиана, сбив треуголку с головы кавалергарда.

   – Вы уже дерётесь? – спросила, подходя к ним, Луиза.

   – Да, я вот только заметил, что ваше высочество удивительно похожи на гуляющую в полночь в этом старинном парке белокурую нимфу, ступающую своими невесомыми ножками по лунному лучу, а меня за это хотят лишить шевелюры, – проговорил, лукаво улыбаясь, бравый генерал-адъютант и склонился в почтительном поклоне.

   – Ого, за такой чудесный комплимент можете поцеловать мне руку, – сказала довольная Луиза. – А вы, оказывается, не только саблей можете махать.

   – Фёдор – очень многосторонняя натура, даже слишком, – проговорила Юлиана, пребольно ущипнув за руку и глазом не моргнувшего кавалериста, любезно прикладывающегося в этот момент к ручке её высочества. – Что-что, а салаты он может заправлять хоть круглые сутки подряд.

   – О чём это ты? Какие такие салаты? – недоумённо воззрился на неё Уваров.

   – Потом расскажу, – отмахнулась от него Юлиана. – Луиза, с тобой хочет побеседовать граф Панин.

Никита Петрович уже стоял рядом, галантно склонившись в поклоне.

   – О чём же, граф, вы со мной хотели поговорить? – спросила великая княжна и, легко ступая, неспешно пошла по дорожке сада.

Уваров и Юлиана намеренно отстали от них, чтобы не слышать их беседы.

   – До того как я увидел вас здесь, среди кустов цветущей сирени, идущей по дорожке действительно воздушной поступью, как царица эльфов, я просто был намерен попросить вас передать вашему мужу, что мне бы хотелось встретиться с ним для важного разговора, но после того как я увидел прекрасную, воистину сказочную принцессу, слова вдруг от волнения стали застывать и я могу только восхищённо молчать и любоваться вами, – вкрадчиво проговорил Никита Петрович, счастливый баловень судьбы, ставший в двадцать четыре года генералом, через год – губернатором, а сейчас, в тридцать лет, вице-канцлером в Коллегии иностранных дел и действительным тайным советником.

Луиза удивлённо посмотрела на Панина. Он слыл при дворе человеком крутым, высокомерным. Многих отталкивал его резкий, надменно-холодный взгляд. А сейчас он был так очарователен: глаза ласковы и нежны, на красивых губах играла тонкая аристократическая улыбка человека, умевшего ценить все прелести жизни, а особенно женскую красоту.

   – Я приятно удивлена, граф. Комплименты сегодня сыпятся на меня как из рога изобилия: лихой кавалерист назвал меня нимфой, шагающей по лунному лучу, вы – царицей эльфов, – с увлечением закокетничала жена цесаревича. – Так кто же я, в конце концов?

   – Вы царица моего сердца, – склонился в изящном поклоне дипломат, – но я бы страстно желал, чтобы вы стали законной императрицей и для всей нашей империи.

Луиза ошарашенно уставилась на Панина.

   – Вот это натиск! – воскликнула она. – От вас я не ожидала столь лихого кавалеристского налёта. Не об этом ли вы хотите поговорить с моим мужем?