Текст книги "Судьба генерала"

Автор книги: Олег Капустин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

   – Ты меня на арапа не возьмёшь! – вспылил он. – Василия Шлапобергского хрен проведёшь!

Банкомёт, худой высокомерный блондин, спокойно произнёс:

   – Ты, Васька, в бутылку-то не лезь. Ну чего тянешь? Ставь или вскрывайся!

Ротмистр Шлапобергский опять захрустел волосами на кабаньем затылке.

   – На, хрен тебе в дышло! – выкрикнул громогласно и вскрыл свои карты.

   – Господа, побойтесь Бога, вы ведь в карауле, а не игорном доме, – покачал головой пехотный капитан, с укором посмотрел на разбушевавшихся кавалеристов и снова задремал, откинув голову на высокую спинку кресла.

Но кирасиры в белых колетах не обратили никакого внимания на робкое замечание.

   – На тебе, Васюшка, умойся! – торжественно проговорил блондин и, открыв карты, не спеша положил их на стол.

   – A-а, чтоб тебя!.. – выругался от души Шлапобергский, бросил карты и схватился обеими руками за пышные бакенбарды. На всю кордегардию раздался хруст выдираемых жёстких волос.

Александр Стародубский, стоявший у стола и с улыбкой наблюдавший за драматичной карточной схваткой, рассмеялся и, сняв кивер с белым султаном, поставил его на стол. Чиркнув длинной, ярко вспыхнувшей спичкой, он зажёг свечи на втором подсвечнике, придвинул его к себе и, закуривая папироску, взял томик романа на французском, лежащий рядом, после чего удобно расположился в кресле, небрежно закинув ногу на ногу.

   – Вы бы, отважные кавалергарды, отпустили солдатика из коридора, – проговорил он, склоняясь над книгой, – ведь игру вы закончили, ему же, бедолаге, отдыхать полагается, а не охранять вас от начальства.

   – А ты бы, гренадер, в наши дела не лез. Мы уж сами как-нибудь разберёмся в своих эскадронных делах, без советов пехтуры разной, – окрысился на него проигравшийся в пух и прах Василий Шлапобергский.

Он повернулся к Александру и, заложив руки за спину, с вызовом уставился на прапорщика. Гренадер спокойно посмотрел на курносую физиономию с пышными бакенбардами.

   – Вот что, кавалерист, – ледяным тоном произнёс Стародубский и, встав, сверху вниз посмотрел на покачивающегося на своих кривых ногах задиру. – В карты надо уметь играть. Хамством ума не заменишь, да и проигрывать надо достойно. Я повторяю: иди и отпусти солдата.

Гренадер и кавалергард пристально уставились друг на друга.

   – Господа, господа офицеры, прошу вас, – вновь проговорил проснувшийся капитан. – Вы ведь на службе, какие могут быть ссоры в карауле?

Васька Шлапобергский прищурил свои и без того маленькие глазки, вдохнул со свистом воздух сквозь сжатые губы и подошёл к приоткрытой двери в коридор.

   – Эй, Медведев, можешь быть свободным! – хрипло выкрикнул он.

   – Так точно, ваше благородие, – раздался в ответ радостный голос солдата, и послышались поспешно удаляющиеся шаги.

   – А, чёрт побери, не везёт мне сегодня что-то, – проворчал Шлапобергский, прошёлся по комнате и плюхнулся на диванчик, стоящий у стены. Старое дерево жалобно затрещало под грузным телом.

Оба только что игравшие с ним кавалергарда ехидно и чуть презрительно ухмыльнулись и принялись вполголоса обсуждать достоинства лошадей, которых они с выгодой для себя выдерживали и продавали, съезжая их парами, тройками или четвёрками.

В кордегардии наступила тишина. По стенам, оклеенным тёмными обоями, скользили блики от трещавших на сквозняке свечей, колебались тени голов, сидящих у стола. От большой печи в углу веяло уютным теплом. В окно было видно, как из-за туч выглянула луна и осветила всё сказочно-таинственным светом. Александр замер. Книга оказалась у него на коленях. Он вновь вспоминал свою Натали. Год назад гренадер остановился у афиши Большого театра.

   – О, это наша будущая Мария Малибран, – говорил худой, высокий, с костлявым длинным лицом господин в потрёпанной шубе и потёртом цилиндре. Он экзальтированно тыкал обшарпанной тростью в афишу и выкрикивал с пеной у рта: – Вы не представляете, у этой Натальи Васильевой такой вокальный диапазон, что волосы дыбом встают: от соль малой октавы до ми в третьей!

   – Ну, это вы, уважаемый, преувеличиваете, – проговорил остановившийся с ним рядом, только что вылезший из позолоченных саней толстый барин в распахнутой собольей шубе.

   – Преувеличиваю? Да вчера она в арии «Адская месть» из «Волшебной флейты» взяла просто блистательно верхнее ми, а какие фиоритуры, рулады, форшлаги и хроматические гаммы! Это настоящее soprano sfogato – безграничное сопрано. Она всех итальянских звёзд вскоре за пояс заткнёт.

Толстяк скривился и почмокал полными губами жуира.

   – Послушайте, уважаемый, вы разговариваете не с новичком. Уж в чём в чём, а в голосах я разбираюсь. Слышал я вашу Васильеву. И вот что я вам скажу: не дурна, и голос хорош, но разве вы не слышите, что у неё при таком огромном диапазоне неравномерная тембровая окраска в разных регистрах?

   – А я так и знал, что вы это скажете! – Худой энтузиаст аж подпрыгнул от возмущения и, брызгая слюной, начал теснить грудью собеседника, который, однако, стоял как ни в чём не бывало, словно могучий утёс, широко расставив ноги. – Вам бы только высокие ноты слушать! – продолжал кричать худощавый. – Подавайте вам ровное тембровое звучание во всех регистрах, и всё тут. Но ведь опера – это музыкальный театр: здесь важна не просто чисто взятая нота, а вся соль в том, согласуется ли она с общим замыслом композитора. Ведь на сцене надо не горло драть, а голосом и музыкой создавать характеры, образы, играть надо, чёрт вас возьми, играть, а не голосить!

   – Хороший голос опере не помеха. Как говорится, кашу маслом не испортишь, – хохотнул толстяк.

   – Как раз и испортишь. Если одно масло в миске останется, так вы, что же, ложками его глотать примитесь?

   – Тьфу! сплюнул полный господин. – Ну кто же масло ложками-то жрёт? Тоже мне скажете.

   – Ага! Вот оно, наконец-то дошло, – схватил его за лацкан сюртука на распахнутой груди худой знаток оперного искусства. – Дошло, чёрт вас всех побери! Вот, например, тенор от фа к высокому си-бемоль ведёт, и при этом в партитуре ясно написано: pianissimo и morendo (всё тише, затихая совсем), а наш певец берёт и выстреливает это си-бемоль, как пушечное ядро. И взамен, конечно, благодарные рукоплескания таких, как вы, любителей ровных тембровых звучаний во всех регистрах. Все довольны и на сцене. И в зале – да? А в проигрыше остаются и композитор, и опера – в общем, само искусство! И это разве не кощунство? А?

Александру даже показалось, что худой сейчас врежет тростью по цилиндру толстомясому любителю высоких нот. Но полный с восхищением взглянул на худого:

   – А вы, уважаемый, тоже в опере разбираетесь. С таким знатоком приятно и побеседовать. Чего мы здесь, на сугробе, языками чешем? Пойдёмте-ка в Демутов трактир, посидим, поговорим, а заодно и блинчиков с икорочкой навернём, и ушицу с расстегайчиками скушаем, да и выпьем за святое искусство.

Вскоре оба любителя оперы уже сидели в санях. Их громкие голоса быстро растворились в сиреневых зимних петербургских сумерках. Александр тут же пошёл в кассу и купил билет на первый ряд партера. Уж очень ему захотелось послушать бесподобную Наталью Васильеву с её безграничным вокальным диапазоном. И результат этого опыта превзошёл всё, на что втайне надеялся юный гренадер. Он влюбился по уши. Зима пролетела как в угаре. И сейчас, когда он вспоминал об этом, перед глазами графа мелькали звёздные ночи, бешеные скачки на рысаках, шампанское, губы Натали, уже не фальшивые, а настоящие брильянты на шее у восходящей звезды русской оперы... В результате Александр истратил столько денег, что старый граф призвал своего отпрыска к ответу. Но тут оперный сезон кончился, театр уехал на гастроли, а гренадер – в летние лагеря, откуда его командование наотрез отказалось выпускать молодого жеребца, бьющего нетерпеливо копытом в царскосельском стойле. Александр, конечно, догадывался, что это делается по наущению отца. Но вот пришла осень. Гвардия вернулась в Петербург, и театр тоже. Оперный сезон начался. Рысаки, шампанское и брильянты опять замелькали в бешеном вихре. Старый граф только охал и прикладывал холодные компрессы к лысой голове. А молодой даже в карауле не мог ни о чём думать, кроме как о своей ненаглядной Натали.

Томик романа выпал у него из рук. Александр очнулся, бросил в пепельницу погасшую папироску и встал, глядя на большие часы, стоящие у стены. Пора было сменять часовых на постах. Он надел кивер и вышел. Кавалергарды тоже собрались сменять часовых. Они лениво застёгивали белоснежные короткие, до талии, колеты. Блондин, криво усмехаясь, сказал своему товарищу:

   – Его сиятельство граф Стародубский всё мечтал: смотрел в окно и улыбался. Вспоминал, конечно, свою певичку. Повезло девахе, так повезло. Он ей драгоценностей отвалил на целое состояние.

   – Какой певичке? – спросил заинтересованно Шлапобергский.

   – Да ты что? Разве Натали Васильеву не знаешь?

   – А, это та, что в опере поёт? Хороша штучка!

   – Штучка-то хороша, да не про нас. Только такой богач, как Стародубский, и может её содержать. Но даже и для него это дорогое удовольствие. Недаром старый граф, поговаривают, очень был бы рад, если бы кто-нибудь отбил ненасытную примадонну у его сыночка.

   – Подожди-ка, – задумчиво проговорил Шлапобергский, – а что, если помочь папаше этого молодого наглеца? А?

   – Как это?

   – А вот так: давай на спор, что через недельку эта актрисулька будет моя! Что ставишь?

   – Что значит твоя? – спросил блондин. – Полюбовница, что ли?

Ну конечно, метресска, не жена же! Я ведь не романтик какой-нибудь вшивый, то же мне, нашёл лорда Байрона, – ухмыльнулся Шлапобергский.

   – Тысячу рублей ставлю.

   – Ха-ха-ха, – рассмеялся ротмистр, – тут, брат, ставки повыше идут. Тысячей ты тут не отделаешься. Ставь своего коня, того вороного, что третьего дня нам показывал.

   – Гаврюшку? Да ты что, спятил? Это английский чистокровный, ему цены нет!

   – А ты что думал? Дело серьёзное затевается. Здесь дуэлью пахнет. И насколько я разбираюсь в людях, этот павловец хоть и молод, но парень не трус и рука у него тяжёлая. Тут и пулю схлопотать в лоб можно. Ну что, решаешься или сразу в кусты, поручик, как жареным запахло?

Блондин закусил губу:

   – А ты что ставишь против Гаврюшки?

   – Тройку игреневых, что недавно выезжал. По рукам? – И протянул свою сильную и волосатую, как у обезьяны, руку.

   – По рукам, – ответил с вызовом поручик, ухмыляясь, – значит, у тебя неделя, чтобы выиграть пари. И как тебе, Васька, со своей курносой рожей это может удастся, ума не приложу.

   – А я время на всякое там ухаживание не трачу, – самодовольно произнёс Шлапобергский, причёсывая бакенбарды. – Бабы любят сильных мужиков. Сначала силком, а потом, глядишь, и понравится, сама бегать за мной будет.

   – Господа, господа, – проговорил третий, высокий и худой, кавалергард нерешительно, – от вашего пари, как бы это выразиться, не совсем хорошее амбре исходит...

   – Да ладно тебе, – хлопнул его по плечу ротмистр Шлапобергский, – не барышня, чай, чтоб из себя целку-то строить. А этому желторотому графу хвост надо прищемить, у меня руки так и чешутся. Да и актрисулек я люблю, есть такой грех, – подмигнул Васька и, гремя шпорами, вышел из кордегардии.

4

На следующий день Александр Стародубский взлетел как на крыльях на второй этаж, где жила его любимая примадонна. В руках у него был большой букет цветов. Ему открыла служанка. Как свой человек, без доклада граф быстро прошёл в малую гостиную, где обычно днём до спектакля распевалась певица и примеряла наряды и театральные костюмы. Тут он услышал громкие голоса: женский и мужской. Потом послышался звон разбиваемой вазы, и что-то тяжёлое рухнуло на пол. Александр вбежал в гостиную. На полу лежал кавалергардский ротмистр, а над ним стояла растрёпанная Натали с горящими, как у разъярённой фурии, глазами. Она громко воскликнула:

   – Нет, надо же какой орангутанг попался! Вручил цветы и сразу же лапать полез!

   – Доигралась, задрыга. – Волна ревности с головой накрыла графа. – Сколько можно повторять? Гнать в шею этих поклонников надо. А ты ещё их принимаешь одна. Вон вырядилась как: сиськи, можно сказать, наружу вылезают. – Он дёрнул за кружева, оторачивающие по глубокому вырезу розовое утреннее платье.

   – Я не твоя крепостная актриса, чтобы ты мне указывал, как себя вести, – взвизгнула от негодования Натали, держась за правую щёку, по которой изрядно получила от ротмистра минуту назад. – Ты что мне, муж, чтобы нотации читать?

   – Ах, тебе, шлюха ты эдакая, нравится, чтобы тебя, как простую коровницу, лапали и насиловали разные там поганцы? – заорал Александр и врезал пощёчину Наташе уже по левой щеке.

Она только ойкнула и опять отлетела на кушетку кувырком, только кружевной подол нижних юбок красиво распушился при падении. Тут очнулся ротмистр и попытался вскочить и кинуться на гренадера. Но это у него не получилось. Он качался, как пьяный. Из-под шапки курчавых чёрных волос по виску змеилась струйка крови.

   – Вы что, гады, сговорились, что ли? – прорычал Шлапобергский, пытаясь принять гордый вид.

   – Полежи пока, не до тебя, – буркнул Александр и слева двинул свои тяжёлым кулачищем по белому колету, а правой кривым хуком саданул в челюсть кавалериста. Англичанин Томпсон, учивший Сашу боксу, мог бы гордиться: грузный детина ротмистр, закатив глаза и хватая воздух окровавленными губами, вновь рухнул на пол.

   – Ни черта себе! – более удивлённо, чем испуганно, проговорила молодая примадонна, вставая с кушетки. – Что же это творится-то? Насильник лупит по морде, защитник – тоже! Вы что, господа офицеры, не гвардейцы, а папуасы, что ли? Слов для вас недостаточно?

   – Я с тобой потом поговорю, – пробормотал Александр отнюдь не нежно и, схватив за шиворот ротмистра, поволок к выходу.

Он вытащил его на крыльцо казённого дома артистов Большого петербургского театра и дал такой пинок под зад, что кавалергард при полном параде, расставив ноги и руки по сторонам, как белка-летяга, пересёк половину широкой улицы и спланировал в большую полузамерзшую лужу. Раздался раскатистый хохот мальчишек и торговцев с лотками, полными булок и сладостей. Они обступили ротмистра, помогая ему подняться. Его белоснежный колет и лосины были в грязи. Но тут мальчишки и торговцы врассыпную кинулись в разные стороны. Шлапобергский выхватил саблю и, дико вращая выпученными глазками, с пеной у рта кинулся на графа, ещё стоявшего на крыльце. Стародубский еле успел выхватить длинную офицерскую шпагу, висевшую у него на поясе. Сталь клинков со скрежетом скрестилась. Посыпались искры. Раздались испуганные женские крики. Граф начал теснить Шлапобергского на середину улицы. Остановились экипажи. В окно высунулась Натали и громко выкрикнула:

   – Врежь ему, Саша, проткни насквозь орангутанга проклятого!

Оперная дива замахала платочком, подбадривая рыцаря своего сердца.

   – Господи, что же это творится?! – запричитала громко барыня в одном из остановившихся экипажей. – Нет, ты только посмотри, – обратилась она к своему супругу, – эти гвардейцы совсем ошалели, как мартовские коты. Среди бела дня при всём честном народе режут друг друга из-за актрисок развратных, а те им ещё из окон платочками машут и натравливают друг на дружку. Ну сделай же что-нибудь. Ты же генерал!

Пехотный генерал неохотно вылез из кареты и подошёл к фехтующим.

   – А ну прекратите, господа офицеры! – рявкнул он во всё генеральское горло.

Это подействовало. Кавалерист и гренадер остановились и взглянули на подошедшего.

   – Живо убрать оружие! Привести себя в порядок! И как стоите перед генералом? Сми-ирно! – громовым голосом отдавал команды генерал с полиловевшим от натуги лицом.

Офицеры убрали оружие в ножны, застегнулись и стали во фронт.

   – Извольте доложить мне ваши фамилии и полки, где служите. – Генерал записал в маленькую книжицу, обтянутую зелёным сафьяном, то, что пробормотали офицеры. – Как же вам не стыдно, господа?! – покачал он головой в треугольной чёрной шляпе с бело-чёрным плюмажем из петушиных перьев. – Вы же не мальчишки, чтобы выяснять отношения посреди города. Вспомните про дворянскую честь! А уж я позабочусь, чтобы вам прописало ваше начальство ижицу по первое число. И тебе тоже, красотка, – вдруг погрозил генерал пальцем, затянутым в белую лайку, Натали, с любопытством взирающей сверху, и, пряча улыбку, зашагал к карете, в которой его ждала негодующая супруга.

   – Жду вашего секунданта, – кивнул Александр Шлапобергскому и исчез за обшарпанной дверью.

   – Изрублю на части! – рычал кавалергард, забираясь в пролётку. – А ну пошёл на Воскресенский, живее, чего скалишься! – И Шлапобергский ткнул кулаком в толстую физиономию извозчика.

   – Он тебя не ранил? – встретила Натали с распростёртыми объятиями графа.

   – Да нет, моя дорогая, – ответил Александр, обнимая примадонну.

Мир был восстановлен, и любовники удалились в спальню. Вскоре Натали уже сидела у большого зеркала и примеряла большие серьги с брильянтами, только что подаренные ей графом.

   – Встретимся вечерком в театре, – проговорил Стародубский, одеваясь и целуя на прощание в щёчку Натали. – Ого, какие они у тебя яркие, как маков цвет!

   – Он ещё смеётся! – воскликнула примадонна. – Как я арию принцессы-то петь буду? Она ведь не доярка какая-нибудь щекастая. О, изверги вы проклятые!.. Нюрка, неси сейчас же лёд! – прокричала она, а граф уже вышел из спальни, довольно насвистывая какую-то мелодию из французской оперетки.

Однако вечером Александр в театр не попал. О происшествии на улице было доложено самому императору. Расправа была скорой. Оба драчуна были отправлены на Кавказ, певичка же, что ввела гвардейцев в грех, была выслана на гастроли в Европу, после того как Николай Павлович сам лично встретился с ней в одном из своих загородных дворцов.

   – Да, такую бестию нужно держать подальше от нашей столицы, – устало и удовлетворённо вздыхая, сказал император своему дружку Алексею Орлову сразу после этого свидания. – А то, боюсь, декабрьские события могут повториться, но только теперь одна половина гвардейского корпуса будет защищать Большой театр, а другая – брать его штурмом.

5

Так и оказался посреди кубанских степей граф Александр Стародубский. Его коляска продолжала плыть по серебристым волнам ковыля. Неподалёку показался одинокий курган. На нём высилась серой громадиной каменная баба. На её большой круглой голове сидел сапсан – степной орёл – и пристально смотрел на проезжающую неподалёку коляску.

   – Ишь уставился, – проворчал почему-то недовольно Степан.

Но тут вдруг до них донеслись какие-то странные звуки. Вроде бы человеческий голос, но раздавался он откуда-то из-под земли. Сапсан взмахнул сильными крыльями и улетел.

   – Фу-ты, чёрт, – перекрестился Степан, – уж не покойники ли голос подают?

   – Да это землекопы поют, – ухмыльнулся ямщик, пощёлкивая кнутом по круглым бокам упитанных лошадей. – Колодец роют, горное масло добыть хотят, «фитажен» называется. Пока до него докопаешься, и вправду в живого покойника можно превратиться – не работка, а жуть!

Они подъехали к грудам свежевыкопанной земли. Двое мужиков в грязных дырявых рубахах и портах качали мех, подавая в колодец воздух. Другие двое вытаскивали привязанные за верёвки ведра с землёй. Из колодца раздавался глухой то ли вой, то ли песня.

Молодой офицер выпрыгнул из коляски и заглянул в колодец.

   – Кто это там? – спросил он.

   – Андрюшка.

   – А чего он там воет-то?

   – Поёт, ваше бродь, копает и поёт, чтобы слыхать нам было, когда обомрёт.

Звуки из-под земли оборвались.

   – Ну вот, так и есть, обмер паря, надо поспешать, а то и вконец окочурится, – проговорил черноволосый мужик с густой бородой, крючковатый нос и круглые красные глаза.

Он ухватился заросшими чёрной шерстью ручищами за верёвку и рванул что есть силы.

   – Пособляйте, чего стали? – заорал высокий тощий, с густой, давно не чесанной чёрной бородой мужик и схватил верёвку.

Скоро на поверхность вытащили грязного посиневшего парня. Положили на землю. Закатившиеся глаза смотрели куда-то в небо, рот был открыт. Дыхания не слышно.

   – Дыши, Андрюшка, дыши! – выкрикнул черноволосый и нажал на грудь лежащего несколько раз.

Землекоп задышал, хрипло и судорожно, потом ровнее.

   – Оклимается, – мотнул чёрной бородой мужик и повернулся к стоящим рядом: – Ну, кто следующий? Ты, Петро? Полезай, полезай. Работы ещё непочатый край.

И высокого бледного парня стали обвязывать верёвкой. Скоро он исчез в колодце.

Степан достал из кармана фляжку и наклонился к лежащему.

   – Испей, паря, испей, – проговорил вахмистр, поднося фляжку ко рту посиневшего землекопа.

Тот начал часто глотать. Кадык на его худой шее задёргался. Запахло водкой. Мужики, стоящие рядом, завистливо улыбнулись.

   – И вы тоже выпейте, – сказал Степан, когда лежащий вернул фляжку. – Ну и видок у вас: краше в гроб кладут.

А молодой граф тем временем сунул в грязную руку уже поднимающегося парня пару золотых и пошёл к коляске. Когда они отъезжали, вновь раздалась глухая и протяжная песня из-под земли. Коляска медленно удалялась, словно уплывала по серебристым волнам ковыля, гуляющим по бескрайнему степному морю. Грязные и оборванные мужики смотрели ей вслед как чудесному видению, случайно посетившему их.

   – Эх, хороший барин, добрый барин, – покачал лысой головой один из мужиков и по-детски улыбнулся.

   – Ну, чего встали? – закричал на них чернобородый. – Кто работать-то будет?

   – Работа не волк, в степь не убежит, – проворчал громадный косматый мужик и подошёл, раскачиваясь как медведь, к парню, который только что получил золотые от офицера. – А ну, давай сюды деньги, мозгляк! – прорычал он и ухватил того за густые белобрысые патлы.

   – Не дам, – оскалился парень, пытаясь вывернуться из могучих лап.

   – Отдашь, куда ты, паря, денешься! – самодовольно ухмыльнулся детина. – Разве что без головы захочешь остаться, так я мигом сверну, как курчонку.

Он поднял парня за волосы и, ухмыляясь, смотрел, как тот извивается от боли, пытаясь достать ногами до земли.

   – Отдай, Андрюш, ему деньги. Чёрт с ними! Ведь он и вправду тебе башку отчекрыжит. Сам, что ли, не знаешь? Гаврила зверь, а не человек. – Лысый мужик жалостливо смотрел на парня. – Гаврюш, отпусти мальчонку. Отдаст он тебе денежку, отдаст. Кому же помирать хочется в расцвете-то лет?

   – Правильно, Силыч, гуторишь, правильно. Послушайся его, Андрюшка, Силыч тебя плохому не научит. Он у нас добренький, – издевался громила.

   – Ну хорошо, чёрт с тобой! Отдам я тебе золотые, мочи нет терпеть больше, – простонал Андрей. Из его зелёных глаз по худому лицу текли слёзы.

   – Давно бы так, – довольный Гаврила отпустил парня, и тот плюхнулся на землю.

   – Сговорились, и правильно. Так и надо. Ведь против силы, Андрюшенька, не попрёшь, – закивал лысой головой Силыч, подбадривая парнишку.

Андрей встал, шмыгнул носом, засунул руку глубоко за пазуху.

   – На, держи, – сказал он Гавриле.

   – Ну, где там они у тебя? – Косматая голова приблизилась к парню.

   – Да вот же, получай! – выкрикнул Андрюшка громко и зло.

В его руках блеснуло лезвие ножа. Парень полоснул сбоку по загорелой, жилистой шее Гаврилы и отскочил проворно в сторону.

   – У, гнида, убью! – зарычал детина и, растопырив громадные ручищи, кинулся вперёд.

Но Андрей проворно юркнул ему под мышку. Гаврила, ничего не понимая, остановился. Из его шеи хлестала кровь. Мужик попытался зажать рану рукой. Ничего не получалось. Сквозь пальцы бил горячий алый ключ.

   – Что же это творится, Матерь Божья? – заголосил Силыч, раскачивая сокрушённо большой лысой башкой. – Ведь это ж смертоубийство!

Все мужики как зачарованные смотрели на Гаврилу. Его глаза помутнели. Он открывал широко рот, но сказать ничего не мог. Весь он уже был залит кровью. Андрей тем временем опомнился первым. С трудом оторвал он взгляд от тяжело раскачивающегося на слабеющих ногах Гаврилы, убрал нож за пазуху, подскочил к стоящему рядом лысому мужику и со словами:

   – У, юродивый проклятый! – врезал с размаху по зубам Силычу и ринулся бегом в степь.

Ковыль хлестал его по ногам, цеплялся за колени. Но скоро он скрылся из глаз. Никто даже и не попытался его остановить. Тем временем Гаврила упал на землю. Мужики обступили его.

   – Вишь как получилось. Он ему жилу главную перерезал, по которой вся кровушка течёт. Теперяча уж ничем не поможешь, – авторитетно заявил чернобородый. – Да-а, – протянул он, – а щенок-то с острыми зубами оказался.

   – Вот изверг, – промычал, утирая рукавом разбитые губы, Силыч. – Меня-то за что? Я его пожалел, а он?

   – А ты, Силыч, не встревай, куда тебя не просят, – отмахнулся чернобородый. – «...Против силы, Андрюшенька, не попрёшь», – передразнил он лысого примирителя. – Вот тебе и не попрёшь. Благодари Бога, что он и тебя ножичком не перекрестил.

А Гаврила уже умирал. Он лежал на спине, руки упали вдоль могучего туловища. Раздался хрип предсмертной агонии.

   – Кончается, – скривил разбитые губы Силыч и заплакал.

Он встал на колени и начал читать молитву. Гаврила вдруг перестал хрипеть, благодарно взглянул на склонившегося над ним Силыча и сложил огромные, теперь дрожащие от слабости руки на груди. Через несколько минут он уже не дышал.

   – Да, жил, как зверь, и умер, как собака, посреди голой степи, – подвёл итог чужой жизни чернобородый.

   – Человек умер, – убеждённо проговорил Силыч, закрывая широко раскрытые глаза Гаврилы. – Негоже лаять покойника. Не нам судить. На небесах разберутся. – И добавил, чуть помолчав: – Его душа уже, должно быть, летит высоко-высоко.

Все мужики посмотрели в небо. Там в голубой дали парила какая-то птица.

   – А кто у меня работать-то будет? – закричал вдруг чернобородый пронзительно. – Один на небо улетел, другой в степь удрал... О Господи! А про Петро-то мы забыли.

Мужики кинулись к колодцу. Оттуда не раздавалось ни звука.

   – Если и Петро окочурится, то с кем я колодец-то закончу? А ведь аванс взят... – причитал чернобородый артельщик. – Да тяните вы, дьяволы, быстрее! – кричал он сорвавшимся голосом на работников.

Но Петро удалось откачать. И вскоре из-под земли вновь понёсся тоскливый напев, поскрипывали деревянные блоки, груда земли рядом с колодцем всё росла. Здесь же неподалёку лежал и завёрнутый в рогожу Гаврила. Вечером его похоронили на вершине кургана у половецкой каменной бабы. Когда уже зажглись звёзды, усталые мужики сидели около костра, черпали ложками обжигающий кулеш с салом и удручённо молчали. А вокруг под свежим ночным ветром шелестел ковыль. Его серебристые волны таинственно переливались под полной луной и сверкали угрожающе, как густая волчья шерсть.