Текст книги "Судьба генерала"

Автор книги: Олег Капустин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)

3

Победоносное посольство, потеряв только двух солдат и одного казака убитыми, долго не задерживалось на поле сражения и, после того как доктора перевязали нескольких раненых, отправилось благополучно в путь и через два часа уже въезжало во дворец в Уджане. Здесь, в течение месяца любуясь на живописные, чуть аляповатые росписи на побелённых стенах, изображающие в беспорядке восточных и европейских красавиц, куропаток, собачек и уток вперемежку со сценами сражений персидских войск с северным соседом, в которых русские головы летят с плеч, хотя по иронии судьбы все они были проиграны воинами Аббас-мирзы, русские дипломаты, залечив раны и отдохнув от острого политического противостояния с губернатором Азербайджана, дошедшего до рукопашной, начали готовиться к переговорам с шахом.

А в начале июля русское посольство благополучно подъехало к урочищу Саман-архи, что в десяти вёрстах от летней шахской резиденции Султанин, и разбило лагерь на берегу довольно широкой по местным понятиям реки Зенган-чая, текущей медленно, что тоже необычно для этой горной страны, по обширной долине. Напротив русского расположился персидский лагерь. И вскоре генерал Ермолов начал неспешные, но настойчивые дипломатические переговоры с Мирзой-Абдул-Вехабом, государственным секретарём при шахе.

Описав красочно всё то, с чем столкнулось русское посольство в Тебризе и особенно после него, русский генерал заявил ошарашенному персу, что если он столкнётся ещё хоть с одним враждебным действием со стороны персов или заметит малейшую холодность в приёме его шахом, то, охраняя достоинство своего императора, он предупредит объявление войны персидской стороной и не кончит её, пока не подойдёт к Араксу и прочно не утвердит по нему границу между Россией и Персией. Заявление главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом произвело большое впечатление на государственного секретаря шаха. Он долго извинялся и рассыпался в восточных любезностях. Когда же узнал конкретные имена замешанных в неслыханной дерзости – покушении на жизнь дипломатов дружественной державы – и понял, что нити заговора тянутся к Мирзе-Безюргу и самому Аббас-мирзе, он быстро свернул переговоры, согласившись на все русские требования, и поспешил к шаху, который уже покинул Тегеран и, как всегда, с большой помпой и придворной суетой направлялся в свою летнюю резиденцию в Султанин. А довольный Ермолов, потирая руки, спокойно ожидал встречи с Фатх-Али-шахом, поставленным в безвыходное положение: он должен был либо принимать русские требования об окончательном закреплении за ними азербайджанских северных ханств, включая и Карабахское, присоединение которого к Российской империи оспаривалось персидской стороной, об установлении дипломатических отношений и обмене постоянными посольствами и, наконец, о полном и безоговорочном признании всех пунктов Гюлистанского мирного трактата 1813 года, либо начинать войну, к которой, как это отлично понимал шах и его приближённые в Тегеране, в отличие от злобного и недальновидного наследника престола Аббас-мирзы, Персия была совершенно не готова.

Почти через месяц, 31 июля 1817 года, Фатх-Алишах принял русского посла в своей летней резиденции в Султании. Это была очень длинная и нудная церемония. Но русский посол и его свита вошли в палатку владыки Персии в сапогах, а не в красных чулках, и вели себя по-европейски, с достоинством, а не как жалкие просители шахских милостей. Ермолов сидел в кресле, поставленном напротив трона, и вставал, когда обращался к шаху.

Николай хорошо запомнил тот момент, когда он среди прочих офицеров подошёл к трону.

   – Штабс-капитан Муравьёв, лучшего дворянского происхождения, служит в гвардейском генеральном штабе, – представлял его Ермолов.

   – Почитаю себя счастливым явиться перед повелителем Ирана, ибо предпринял столь далёкое путешествие единственно с целью узреть великого монарха, прославившегося мудростью и миролюбием, – заявил громко Николай на татарском (азербайджанском) языке, который уже довольно хорошо освоил.

Шах, отлично понимая этот язык, ведь он происходил из тюркских кочевников-каджаров, улыбнулся, болтая ногами в белых, чуть спущенных, великоватых ему чулках, что очень комично выглядело по контрасту с богатейшим кафтаном, сплошь усеянным драгоценными камнями.

   – Русский офицер обладает острым умом, если успел выучить наш язык так быстро, – благосклонно кивнул шах и с интересом посмотрел на невысокого молодого человека с крупной головой и живыми, блестящими глазами, озорно выглядывающими из-под крупного лба.

   – Я меньше года на Кавказе, но всё время путешествовал, чтобы увидеть красоты Востока своими глазами.

   – А что вам понравилось больше всего в моей стране?

   – Люди Персии, Ваше Величество, с ними интересно и разговаривать, и пировать, вместе слушая и наслаждаясь поэзией Омара Хайяма, Хафиза и Саади.

   – Ну что же, молодой человек, – улыбнулся шах, – вы на верном пути, только поменьше пируйте, а побольше слушайте мудрых людей и красивых и умных стихов.

Вскоре первая аудиенция русского посла у шахиншаха Ирана закончилась, и все вернулись в свои палатки. Наступила ночь. Муравьёв, как обычно, проверил посты и, усевшись на армейский барабан у отброшенного полога своей палатки, курил лениво трубку и размышлял. Восток производил на него двойственное впечатление. С одной стороны, его влёк к себе этот экзотичный, полный пряных ароматов, необычных и ярких красок мир, с другой – поражал контрастами: рядом соседствовали утончённость высокой, многовековой культуры и грубость, грязь, нетерпимость, всеобщее рабство.

   – Где же вся эта восточная роскошь, мудрость и красота? Неужели меня просто обманули книги множества путешественников, которых я с такой жадностью наглотался в детстве?

Николай всмотрелся в огни огромного лагеря, разбитого вокруг шахского дворца, невысокого двухэтажного кирпичного здания. Несмотря на глубокую ночь, до слуха штабс-капитана долетали обрывки ругани персидских часовых, сарбазов, со своими офицерами, лай собак, рёв верблюдов и ослов, ржание коней и, утомительно-несносное на европейский вкус, гортанное, рыдающе-молящее и порой переходящее в дикий крик пение сазандаров[24]24
  Сазандари – исполнитель на сазе или другом народном инструменте в Закавказье.


[Закрыть] под звуки чианур и барабанных трелей. И всё это непонятным образом волновало душу Муравьёва.

«Нет, по клопам и блохам в старых коврах в комнатах караван-сараев нельзя судить о Востоке. Он многолик, как, впрочем, и сама жизнь, и загадочен. И то, что его прелесть проникла мне в душу, как ароматные, такие сладкие и дурманящие облачка дыма из кальяна, это точно. Теперь, где бы я ни был, вспоминать с тоской этот мой Восток я буду всегда!»

Николай, улыбаясь и зевая, выбил о каблук сапога из кривой, короткой трубки остатки пепла, встал, потянулся и удовлетворённо взглянул на звёздное небо, на чернеющую неподалёку башню минарета и высокий тополь, дрожащий в лиловой темноте от порывов прохладного ночного воздуха, дующего с гор.

4

В то время как Ермолов вёл настойчивые переговоры с шахскими чиновниками в Султании, жёстко отбивая все их попытки тихой сапой аннулировать некоторые статьи Гюлистанского мирного договора, в Тебриз наследнику персидского престола Аббас-мирзе пришло разгневанное письмо отца. В нём шах грозил смертью всем, замешанным в покушениях на жизнь русского посла, объявляя при этом безмозглыми идиотами тех, кто в данный момент стремится к войне с могущественным русским соседом, имея всего несколько неплохо стреляющих орудийных расчётов и толпу сарбазов, улепетывающих при первом же выстреле русских пушек или ружей. В заключение разгневанного письма Фатх-Али-шах задавался вопросом: а правильно ли он поступил, выбрав среди своих сыновей наследником именно Аббас-мирзу? Не стоит ли изменить это, может быть, ошибочное решение?

Правитель Азербайджана перепугался до смерти. Он отлично понял, что зашёл слишком далеко. С перепугу шахзаде чуть не отдал приказ удавить Мирзу-Безюрга, своего первого помощника во всех делах. Но тот, почувствовав опасность, прорвался всё-таки на приём к Аббас-мирзе и долго валялся у него в ногах, целуя сафьяновые сапожки наследного принца и уверяя со слезами на глазах, что он уже давно приказал уничтожить всех, кто был замешан в заговор против Ермолова, и никто не сможет доказать неопровержимо, что нити этих попыток убийства русского посла ведут именно к правителю Тебриза.

   – А сам я нем как рыба и ещё пригожусь будущему шаху! – стонал, ползая по ковру, каймакам, подметая длинной тощей бородкой следы от сапог перетрусившего и поэтому очень опасного повелителя.

   – Кто передал яд Экбалу? – уставился подозрительно на старого воспитателя Аббас-мирза.

   – Купец Зейтун, о мой повелитель, – вскрикнул каймакам, – но он уже валяется в арыке с перерезанной глоткой.

   – Так-так, а кто передавал яд Зейтуну? – смотрел пристально большими, карими глазами шахзаде на старика в белом тюрбане, наступив ему на шею.

   – Сулейман-хан, и он погиб в схватке с русскими неподалёку от Уджана, клянусь вам, о мой благодетель! – врал каймакам.

   – А почему сам Экбал ещё жив? Ведь он главный свидетель!

   – Он не выходит из русского лагеря, но мы до него доберёмся, как только он прибудет в Тебриз, на обратном пути, даю слово!

   – Ну, смотри, старик, если у моего отца появится хоть один живой свидетель, то с тебя с живого сдерут кожу на моих глазах, а голова будет целый год торчать на колу перед воротами моего замка. Пошёл вон! – пнул утробно екнувшего отбитой селезёнкой старого учителя Аббас-мирза и убежал, разгневанный, в другую комнату.

А каймакам Мирза-Безюрг, второе лицо в государстве среди чиновников, уполз из палат наследного принца и встал на ноги, благодаря Аллаха, что он пощадил его жизнь.

Что касается купца Зейтуна, то его и правду зарезали, как барана, чуть ли не посреди бела дня, в безлюдном переулке рядом с его домом. Несколько свидетелей этой страшной сцены даже пикнуть не посмели, хорошо понимая, что это отнюдь не простые разбойники так вот запросто при дневном свете режут известного и богатого купца у них на глазах. А Шахрасуб в один момент стала самой молодой и богатой вдовой во всём Тебризе. Несмотря на глубокий траур, соблюдаемый безутешной вдовушкой, к ней зачастили пожилые женщины, очень похожие на свах. Поговаривали, что не только купцы, но и высокопоставленные лица возгорелись желанием поместить оставшуюся одинокой красавицу в свои гаремы, ну а многочисленные мешочки с золотом погибшего купца – в свои бездонные карманы. Но Шахрасуб стойко отбивала все эти недостойные поползновения.

А тем временем русское посольство, простившись с шахом, успешно завершив свою миссию, двигалось назад. Вскоре его встречали уже в Тебризе. Теперь уже Аббас-мирза и глазом не моргнул, когда сапог русского посла вступил на ковры его парадного зала. Ермолову поставили кресло, и он не спеша беседовал с предупредительным и очень любезным наследником персидского престола. Вся свита русского генерала – тоже, естественно, в сапогах – стояла за его спиной. Многие молодые офицеры не смогли сдержаться, чтобы с улыбкой не взглянуть на Аббас-мирзу. Ему был преподан хороший урок, после которого он десять лет просидел смирно в своём Тебризе и решился напасть на русских, только когда пришли известия, что в Российской империи беспорядки: умер один император, а другой с помощью пушек на Сенатской площади смог всё-таки утвердиться на ещё не очень-то устойчивом под ним троне; кроме того, стало известно, что легендарный сардарь Кавказа, Ермолов, вот-вот будет смещён со своего поста новым любимцем очередного властителя России. Но и тут Аббас-мирза жестоко просчитался, проиграв войну и уступив новые земли до реки Араке, как предупреждал его провидчески в первую их встречу в мае 1817 года бесстрашный и дальнозоркий русский генерал. Честолюбивый Аббас-мирза так и не стал шахом Ирана. Он умер за год до кончины своего отца. И только сын главы персидского Азербайджана занял столь вожделенный для отца престол.

20 же сентября 1817 года, ещё задолго до этих событий, благодатной осенью русское посольство покинуло Тебриз. Летняя жара стала спадать. На привалах при свежем ветерке Николай Муравьёв, как и прочие офицеры, с удовольствием роскошествовал на коврах под тенью шелковиц и раскидистых чинар, объедаясь фруктами. Рядом с ним частенько сидел, переодетый в форму русского солдата, Экбал-Сергей по фамилии Васильев, наверно с большим нетерпением, чем любой из посольства, дожидающийся момента, когда же они пересекут персидско-русскую границу. А всего в сотне метров от обоза посольства шёл длинный караван из тяжело навьюченных верблюдов. Это богатейшая купчиха Тебриза, достопочтенная Шахрасуб решила лично возглавить торговую экспедицию на Кавказ, предварительно тайно и очень выгодно продав и свой дом, и лавку на базаре в Тебризе. Поэтому, когда русское посольство вступало в Тифлис, оно больше напоминало восточный караван. Ревели верблюды, встречающие грузины стреляли вверх, а горцы джигитовали в клубах пыли вокруг дороги. А во главе этого нового Вавилона, вобравшего почти все национальности Востока, ехал на огромном белом коне сардарь этого благодатного края, уже знаменитый и здесь Алексей Петрович Ермолов, и милостиво кивал всем знакомым и незнакомым подданным. В чертах мужественного загорелого лица и самой осанке проконсула Кавказа появилось что-то от восточного владыки. Это недавно заметил и Николай Муравьёв.

– Воистину великодушный и великий повелитель стран между Каспийским и Чёрным морями, – произнёс штабс-капитан себе под нос обращение некоторых восточных вельмож к прославленному генералу.

Муравьёв иронично относился к властолюбию и честолюбию Алексея Петровича, хорошо понимая, что они отнюдь не перечёркивают всех положительных качеств этого крупного человека.

Буквально через несколько минут, как они покинули сёдла и отдали поводья коней денщикам, Экбал-Сергей и Муравьёв стремительно зашагали по кривым улочкам Тифлиса к берегу Куры. Здесь Сергей быстро нашёл прилепившийся у самой скалы, над потоком, маленький, скромный домик. На его крыльце, над самой крутизной, сидела на стульчике пожилая, сухенькая, седая женщина и смотрела долгим, печальным взглядом на горы, окружающие город.

   – Мама, это я! – выкрикнул Экбал-Сергей и кинулся к её ногам.

Женщина вскрикнула, пытаясь подняться, взглянула в лицо сына и упала без чувств. Сергей легко поднял очнувшуюся через несколько мгновений старушку мать и внёс её в дом. Николай, сняв пыльную папаху, утирал слёзы прямо рукой, не смея помешать первому свиданию матери и сына, произошедшему так неожиданно через шестнадцать лет.

Через два дня половина Тифлиса во главе с наместником Кавказа гуляла на свадьбе Экбала-Сергея Васильева и Шахрасуб. А через три месяца Муравьёв уже провожал одетую богато, по-европейски элегантную пару: высокого рыжеволосого поручика, получившего сразу этот чин за заслуги перед Отечеством, как значилось в царском указе, и молодую восточную красавицу, держащую крепко левую руку мужа, а правой же рукой поручик вёл худенькую пожилую женщину, с любовью не отводящую огромных глаз от своего сына.

   – Елена Михайловна, вы уж, пожалуйста, сами проследите, чтобы Сергей обязательно писал мне ну хотя бы раз в месяц, а то знаю я этого гуляку – как окунётся в одесскую жизнь, так его только силой можно будет заставить сесть за стол с пером в руках, – проговорил Муравьёв занимающей место в просторном экипаже пожилой женщине.

   – Скоро сама Шахрасуб будет писать письма по-русски, – проговорил Экбал-Сергей, обнимая на прощание друга. – Она вон какая настырная, по-русски уже разговаривает, это всего-то за три месяца учёбы.

Николай поцеловал ручку восточной красавице, та покраснела. Для неё легче было выучить русский, чем привыкнуть к европейским обычаям. По-восточному сложила на груди руки и поклонилась штабс-капитану.

   – Спасибо вам, Николай Николаевич, за вашу помощь Экбалу и мне. Ни я, ни мой муж, никто в нашем роду этого не забудет, ваш образ всегда прибудет с нами, в наших сердцах, – сказала Шахрасуб серьёзно.

Муравьёв поклонился в ответ.

   – Ловлю на слове, – улыбнулся он, – и как только ваш род разрастётся – а я этого вам искренне желаю, – то обязательно приеду в гости, посмотреть, как относятся к уже убелённому сединой кавказскому ветерану.

Елена Михайловна не говорила ничего, просто обняла Николая и поцеловала в обе щеки. Когда несколько колясок с уезжающими из Тифлиса под охраной эскадрона казаков скрылись вдали, Николай Муравьёв повернулся и бодро зашагал по направлению к дому наместника. Алексей Петрович пригласил его, уже капитана главного гвардейского штаба, на беседу. Речь в ней пойдёт, как Николай догадывался, о новом ответственном поручении. Что ж, капитан-квартирмейстер готов был к любому заданию командования. Он с удовольствием повторил вслух одну из любимых своих поговорок, приписываемых преданием самому Петру Первому:

   – Служить, так не картавить!

Часть четвёртая
ПОСОЛЬСТВО В ХИВУ

ГЛАВА 1

1

  кабинете Ермолова в этот весенний, но ещё прохладный вечер горели, весело потрескивая, берёзовые полешки в огромном камине. Николаю было очень уютно сидеть здесь за просторным столом, на котором генерал от инфантерии расстелил большую карту Кавказа и прилегающих к нему стран, пить крепкий чай с лимоном из стакана в серебряном подстаканнике и слушать глубокий, мощный голос Алексея Петровича.

– Перед тем как отправиться в экспедицию в Хиву, ты, Николай, должен хорошо уяснить себе общую обстановку в регионе и наши конкретные цели. Вот смотри, – показал наместник могучей рукой на карту. – За Каспийским морем от нас с северо-восточной частью Персии, её провинцией Хорасаном, граничат земли трухменцев, которые подчиняются, во всяком случае номинально, хивинскому хану. Нам важно в случае новой войны с персами иметь союзников среди этих племён. Во время прошлых наших сражений с Аббас-мирзой здесь, в Закавказье, трухменцы напали на Хорасан и даже просили у нас пушек, чтобы им сподручней было бить персов. Поэтому вот тебе, капитан, задача: выясни, каковы сейчас отношения этих племён с персиянами. Узнай, принимают ли они участие в войнах мятежных ханов в Хорасане против центрального правительства Персии? Разузнай получше, каковы силы трухменцев в военном отношении? Какого рода употребляемое между ними оружие? Не имеют ли они недостатка в порохе? Есть ли у них понятие об артиллерии и желали бы они употребление оной в войнах против соседей? Можно ли будет из них самих составить, по крайней мере, нужную прислугу для некоторого числа орудий? Это то, что касается трухменцев. Теперь перейдём к хивинцам. Но сначала налей-ка себе ещё чаю, – показал Ермолов на большой самовар, стоящий на медном подносе на краю стола. – И на сухарики налегай, на сухарики, люблю ванильные, и тебе, я вижу, они нравятся, – добавил генерал, подвигая Николаю серебряную вазочку.

Генерал за прошедшие три года на Кавказе немного погрузнел, в пышной шевелюре появилось ещё больше седых волос, отпустил короткие усы. Но во всём остальном это был прежний Ермолов, под командованием которого семь лет назад Муравьёв ходил врукопашную на французов у батареи Раевского. Николай за эти годы изменился значительно больше, чем его прославленный командир. Из молоденького, немного наивного прапорщика, представшего перед генералом ещё под Вильно в мае 1812 года и запросто рассуждающего о стратегических вопросах развёртывания русских войск, он превратился в крепко сбитого, ладного офицера с острым, волевым, решительным взглядом больших серо-стальных глаз на загорелом до черноты круглом русском лице.

«Эх, удастся ли ему, выдав себя за татарина, скрыться в караване, идущем через пустыню? – тревожно подумал Алексей Петрович, пристально вглядываясь в такую русскую физиономию Николая. – Ведь до Хивы надо ещё живым добраться! Да к тому же неизвестно, как поведёт себя Мухаммед-Рахим-хан, властитель хивинский: вдруг поступит так же, как его предки с послом Петра Первого князем Бековнчем-Черкасским, которого зверски убили эти изверги?»

   – Не волнуйтесь, ваше высокопревосходительство, – проговорил спокойно и очень уверенно капитан, догадавшийся по выражению лица командира корпуса о его мыслях. – Ничего со мной эти узбекские татары не сделают. Сейчас русских по всей Азии отлично знают, и все эти ханы да беки побаиваются нашего оружия. Тем более им уже известно, как вы круто наводите порядок на Кавказе. Так что хивинский хан ещё двадцать раз подумает, перед тем как со мной, русским послом, какую-нибудь поганую штуку сотворить.

   – Но я тебе повторяю, Николай, действуй осторожно. Я от этой первой экспедиции ничего особенного не жду. Она носит, можно сказать, только ознакомительный характер. Так что не рискуй попусту. Знаю я тебя, горячую голову. Я и главе экспедиции, майору Пономарёву, строго-настрого предписываю, чтобы тебя только в том случае отправлял в Хиву, если будет обеспечен залог в несколько человек из лучших трухменских фамилий.

   – Стопроцентной безопасности в таком деле всё равно не добьёшься, Алексей Петрович, – тряхнул головой Муравьёв, – вы это не хуже меня знаете. Я иду первым, а это значит, обязательно столкнусь с чем-то неизвестным, чего мы с вами, здесь сидючи, у самовара, уж никак предусмотреть не в состоянии. Бог не выдаст – свинья не съест! А я малосъедобный.

Генерал посмотрел на его колючие вихры, волевую и смекалистую физиономию и рассмеялся.

   – Да уж, Николай, кто попытается тебя проглотить, обдерёт глотку до крови. Если уж кого и посылать в эту отчаянную миссию, так это тебя! И, кстати, твоё хорошее знание татарского языка, который в обиходе у нас в азербайджанских ханствах Закавказья, тебе очень даже пригодится, ведь и у трухменцев, и у узбеков языки родственные, тюркские. В крайнем случае и без переводчика сможешь объясниться. Ну, хорошо, получишь от моего имени письмо к хивинскому хану и приличные подарки, – продолжил инструктировать своего подчинённого генерал. – И запомни: в сношениях с Мухаммед-Рахим-ханом ты должен внушить ему, что послан собственно от меня, но государю императору донесено будет подробно о том приёме, который им оказан будет тебе, и что я, впрочем, не смел бы отправить тебя, Николай, если бы не знал, что великий государь российский желает дружбы и доброго согласия между нашими народами.

   – Понятно, так называемые дипломатические тонкости, – усмехнулся Муравьёв.

   – А как же ты думал, ты, брат, теперь и дипломат, а не просто военный, от твоей изворотливости очень многое зависит. И не смотри, как европеец, на средства лести. Я тебе это ещё в Персии говорил. Между народами азиатскими употребление лести – дело вполне обыкновенное и даже во многих случаях обязательное. Поэтому и ты, Николай, не страшись быть расточительным в оной, чтобы иметь большие выгоды в наших общих делах.

   – Раз надо, так надо, о высокославный, могущественный и пресчастливейший Российской империи главнокомандующий в Астрахани, в Грузии и над всеми народами, обитающими от берегов Чёрного до пределов Каспийского моря, – по-восточному сложив руки лодочкой у себя перед грудью, низко кланяясь, проговорил скороговоркой Муравьёв.

   – Молодец, Николай, вживайся в образ, ты у нас теперь Мурад-бек, славный торговец татарский, ведущий своих верблюдов в Хиву, – засмеялся Ермолов. – Да, кстати, чтобы не забыть, отпори ты этот чёрный ворот с серебряными листьями у мундира и пришей обычный армейский красный. А то, когда будешь представляться хану в полной парадной форме, как бы кто-нибудь его не надоумил, что ты штабной офицер, занимающийся разведкой. Там, брат, от каждого пустяка твоя жизнь будет зависеть! Ну, с Богом! Иди, готовься к экспедиции. Письма от меня, деньги и дополнительные инструкции получишь позже от начальника штаба корпуса. – Ермолов обнял Николая. – И запомни, гвардеец, мы здесь, конечно, не можем знать всех полезных исследований, кои ты можешь совершить, чтобы облегчить нашему правительству пути к будущим предприятиям в столь важном для российских интересов регионе, поэтому полностью полагаюсь на твою инициативу, как в бою. Общие задачи тебе поставлены, а там действуй по обстановке. Я в тебя верю.

– Приложу все силы, ваше высокопревосходительство, чтобы выполнить все те трудные обязанности, которые на себя добровольно взял, и без исполнения оных не посмею показаться перед вами, а также и перед товарищами моими, – ответил спокойно и твёрдо капитан гвардейского генерального штаба и бодрой, уверенной походкой вышел из просторного кабинета наместника Кавказа.

А в середине июня 1819 года Николай Муравьёв покинул гостеприимный город Тифлис и отправился в Баку, где его уже ждал в порту двадцатипушечный корвет «Казань». Ветер далёких и опасных странствий гудел в его обновлённых по этому случаю снастях. На корме гордо развевался Андреевский флаг.