Текст книги "Судьба генерала"

Автор книги: Олег Капустин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

5

Но всё хорошее заканчивается в жизни довольно быстро, и весёлая Масленица яркий тому пример. Не успели оглянуться братья Муравьёвы, как наступил Великий пост. Гвардия собиралась в поход. Матери и жёны провожали сыновей и мужей на войну. Не до веселья уже стало. Но молодёжь всё равно веселилась. Разве её удержишь?

– Наконец-то прочь скучную гарнизонную жизнь с её вечными вахтпарадами, караулами, застёгнутыми воротничками, эту каждодневную муштру и занудное чинопочитание, нас ждут биваки, ночи у костров в чистом поле и разгульная боевая жизнь! – разглагольствовали вслух молоденькие прапорщики и подпоручики. – Чего проще: скомандовал солдатикам – «Оружие к бою!», а потом лихо – «В атаку, за мной вперёд!», выхватил саблю или шпагу, пришпорил коня и – «Ура-а-а!». Вот это служба! А там, смотришь, и вакансий полковых на повышение видимо-невидимо! Ведь война же без потерь, известное дело, не бывает.

Но, к чести его будет сказано, так легкомысленно не думал Николай Муравьёв, через несколько дней после Масленицы быстро шагавший по Большой Морской улице туманным и морозным серым мартовским петербургским утром. Несмотря на свой юный возраст, Николай Муравьёв, обер-офицер Свиты Его Императорского Величества по квартирмейстерской части, как тогда назывался Генеральный штаб, имел репутацию среди сослуживцев и начальства серьёзного, здравомыслящего молодого человека. Ведь он был офицер-квартирмейстер, а не какой-нибудь там драчун-гусар или пехотный служака, думающий только о начищенных сапогах да о смазливой рожице юной соседки. Отнюдь нет! Ведь всем известно, что офицеры квартирмейстерской части обладают таким широким кругозором и таким глубоким знанием военной обстановки, что нередко и полковники в строевых частях им в подмётки не годятся, не говоря уже о прочей, не совсем трезвой дни и ночи напролёт офицерской публике.

Снег громко похрустывал под сапогами, может быть, излишне горделиво улыбающегося прапорщика. Но кто бы из вас, любезный читатель, не задрал бы носа, если бы вам было только семнадцать лет и вы любили и гордились своей военной профессией, а ваша стройная фигура затянута в элегантный тёмно-зелёный офицерский мундир, на чёрном воротнике и обшлагах которого красуется золотое шитье в виде переплетённых пальмовых листьев, а на левом плече сияет золотой эполет, на правом – витой из золотого шнура наплечник с аксельбантом. Правда, сейчас весь этот армейский шик был закрыт светло-серой офицерской шинелью, но какое это имело значение для горделивого юного самосознания, ведь стоит только скинуть серое сукно – и перед очами удивлённого и восхищенного мира во всём великолепии предстанет красавец офицер, к тому же являющийся пусть пока и маленькой, но извилинкой мозга армии, как справедливо называют Генеральный штаб.

Несмотря на то что мартовское солнце уже начало заметно пригревать и с карнизов крыш свисали длинные сосульки, мороз ещё изрядно покусывал уши, которые не могла спасительно укрыть чёрная офицерская шляпа. Султан на самой верхушке из чёрных петушиных перьев с примесью оранжевых задорно подрагивал при каждом шаге молодого офицера.

   – Этак мы сами в сосульки превратимся, ваш бродь, – ворчал денщик Дениска, долговязый нескладный малый, спешивший за прапорщиком.

   – А ты быстрее ногами передвигай, так и не замёрзнешь, – ответил Муравьёв и ускорил шаг.

Снег продолжал весело хрустеть под каблуками сапог, через полчаса уже подходили к Семёновским ротам.

   – Сейчас у портного отогреешься, пока я мундир с новой шинелью примеривать буду, – выходя на огромный Семёновский плац, окружённый казармами и другими казёнными каменными домами светло-жёлтого цвета, бросил прапорщик денщику.

Но, как оказалось, ещё не скоро согрелись Денис и его хозяин. На огромном Семёновском плацу император инспектировал Измайловский и Литовский полки второй бригады гвардейской пехотной дивизии. Николай Муравьёв остановился и стал внимательно смотреть на столь внушительное зрелище. Хотя и не любил парадов, и презирал про себя всех этих строевиков, на прусский манер видящих ревностное отношение к службе только в муштре солдат, в доведении до автоматизма всех манипуляций с ружьём и прочих фрунтовых штучек. Как будто главное для военных – это красиво пройти перед очами начальства. Именно отец заложил в сыновьях отвращение к плац-парадной традиции. Николай Николаевич Муравьёв-старший сам преподавал военные науки детям, всё время предупреждая их об опасности сведения военного дела к казарменной замкнутости.

«Кругозор офицера должен быть шире границ плаца и стрельбища!» – не уставал повторять он. И это в то время, когда в русской армии буквально царила парадомания. Ведь не секрет, что император Александр был просто одержим бесом плаца.

Вот и сейчас вся инспекция войск перед боевым походом свелась у императора к осмотру парадной формы гвардейцев. В окружении многочисленной свиты расхаживал Александр Павлович вальяжной походкой по плацу перед построенными поротно гвардейцами и с удовольствием рассматривал их кивера, свисавшие по бокам белые эштикеты, причмокивая губами, любовался на то, как сидят мундиры на рослых, стройных гвардейцах первых, гренадерских рот. По правую руку от царя шагал высокий, широкоплечий бригадный командир Ермолов Алексей Петрович. В его облике было нечто львиное. Огромного роста, богатырского сложения, с крупными красивыми чертами лица, между сдвинутых густых бровей виднелась глубокая складка. Смотрел смело в глаза императора и не выпячивал грудь, не выгибал угодливо спину, как делали это почти все окружающие царя, а шёл лёгкой свободной походкой, чуть подрагивая левой ногой, затянутой в белые лосины; был похож огромным телом на застоявшегося молодого и сильного породистого жеребца, готового в один миг сорваться и пуститься галопом. И только это подрагивание выдавало напряжённое ожидание. А император с удовольствием переводил взор с солдат и офицеров на их командира. Видно было, что ему нравится этот красивый, самоуверенный генерал. Царь с улыбкой вспомнил, что брат Константин Павлович, командовавший гвардейским корпусом, недавно сказал про Ермолова:

– Очень остёр, и весьма часто до дерзости.

Но именно это и нравилось. А командир хороший, полки в отличном состоянии.

«Интересно, что он ещё сегодня выкинет?» – подумал Александр Павлович.

Ждать пришлось недолго. Подошли к гвардейской артиллерийской бригаде. Ею тоже командовал Ермолов. Тут уж к царю вплотную подобрался Аракчеев, председатель Департамента военных дел Государственного совета, генерал от артиллерии и сам отличный артиллерист, не мог не вставить своего словечка. Хотя к внешнему виду личного состава придраться было нельзя, но что-то критическое сказать было необходимо о ненавистном дерзком выскочке, как считал генерал, инспектор всей пехоты и артиллерии. Тем более император, сладко улыбаясь, шагнул в сторону и показал рукой на жёлтые медные пушки, покрытые инеем на морозе.

   – Пожалуйста, граф, тут уж вам карты в руки, – проговорил он.

Аракчеев, суетливо поскрипывая утоптанным снежком, шагнул туда, шагнул сюда: вроде зацепиться было не за что. Везде щеголеватый порядок и чистота. Но медлить было нельзя. Александр Павлович, запахнув на груди шубу из серебристых соболей, нетерпеливо переминался: ему не терпелось начать парад – главную, самую аппетитную для него изюминку всего смотра.

   – А почему у вас лошади такие худые, вы что, их не кормите? – грубо, в своей обычной манере, рявкнул генерал от артиллерии. – А зря, ведь от скотов этих часто исход боя зависит, ведь манёвр в артиллерии – одно из самых важных в тактике этого рода войск.

Все обернулись к Ермолову, что он ответит всесильному грубияну, тем более все видели, что лошади были как лошади, не лопались от жира, но и отнюдь не походили на заморённых одров.

   – Вы правы, ваше высокопревосходительство, – глядя сверху вниз в мутные глаза Аракчеева, отчётливо громко произнёс Ермолов, – наша жизнь частенько зависит от таких скотов!

Александр Павлович прыснул, быстро закрыв рот рукой в белой перчатке. Его брат, Константин Павлович, стоящий рядом, громко возмущённо крякнул и, выпучив глаза над курносым носом, открыл рот, чтобы что-то выкрикнуть дерзко улыбающемуся Ермолову, но тут император прервал затянувшуюся паузу:

   – Ну, я вижу и здесь у Ермолова всё в порядке, пойдёмте, пора начинать парад, а то морозит, надо подумать и о солдатиках, ведь они в одних мундирах, бедолаги. – И Александр Павлович, резко повернувшись, отправился на привычное место на Семёновском плацу, откуда принимал парады.

Позеленевший от злости Аракчеев кинулся за повелителем, покорно опустив голову на длинной жилистой шее.

Только цесаревич пробормотал с укоризной в спину идущему впереди брату:

– Ох и балуешь ты его.

А вся многочисленная царская свита от самого важного и солидного генерала до изысканно-угодливого адъютантика улыбалась и шушукалась. Было очевидно, что новое ермоловское остроумно-язвительное словцо, брошенное прямо в лицо не кому-нибудь, а самому Аракчееву, разнесётся сегодня же по всему Петербургу и во всех гостиных будут с большим удовольствием хихикать над всесильным временщиком и восхищаться бравым, бесстрашным генералом, который отважен не только на поле боя, но и, что встречается значительно реже, на придворном паркете. А если учесть, что остроумный, холостой генерал был также отважен и в любовных приключениях и о его амурных похождениях тоже слагались легенды, то можно было понять, насколько был популярен Ермолов во всех слоях петербургского общества. Поэтому-то и смотрел Николай Муравьёв во все глаза не на царя – его он видел множество раз на парадах и разводах на Дворцовой площади, – а на восходящую звезду армии и, вероятно, всей России, – генерала Ермолова.

Юный прапорщик и не мог в этот мартовский день предполагать, что большую и очень важную часть своей жизни и военной карьеры он проделает под начальством и рука об руку с этим блестящим генералом. А тем временем раздалась громкая и даже залихватски бравурная музыка полковых оркестров, и батальон за батальоном пошли церемониальным маршем мимо императора. Затем войска производили движения колоннами дробных частей батальонов и рот, походной колонной и к атаке. Они строились в каре – против кавалерии и пехоты. Осанка, верность и точность движений солдат были безупречны. Маршировка целым фронтом и рядами была филигранно точна. В перемене фронта взводы держали ногу и шли параллельно столь безукоризненно, что уподоблялись движущим стенам. Казалось, что поставь стакан с водой на кивер любого солдата, и он не расплескается – так прямо и твёрдо держали они стройные тела, легко, уверенно двигались.

   – В общем, должно сказать, что они не маршируют, а плывут, и, словом, чересчур хорошо, – проговорил хриплым голосом расчувствовавшийся Константин Павлович, стоящий рядом с братом. – И право, славные ребята и истинные чада нашей лейб-гвардии.

   – Ты прав, брат, – ответил Александр Павлович смущённо и вытер глаза, от полноты чувств даже прослезился. – Вот что, генерал, у меня на столе уже лежит приказ о назначении вашем на должность командира гвардейской пехотной дивизии, сегодня же я его подпишу, поздравляю вас.

И к удивлению всей свиты, император обнял Ермолова и троекратно его расцеловал. Так – уже командующим всей гвардейской пехоты – отправился в поход к западной границе империи Алексей Петрович Ермолов. И как показали дальнейшие события, хоть в этом назначении царь не ошибся.

ГЛАВА 2

1

Март ещё не закончился, а квартирмейстеры, прикомандированные к Главной квартире, вслед за гвардейскими частями тоже направились к западной границе. Поехали и братья Муравьёвы. По дороге не обошлось без некоторого буйства. Ведь первый раз добры молодцы, у которых в жилах кипела молодая кровь, вырвались на свободу. А на большой дороге – ни начальства, ни полиции. Братья, весело гикая, сворачивали в снег встречающиеся экипажи, били попавших под горячую руку ямщиков, почти на каждой станции шумели с почтмейстерами, не хотевшими давать вовремя лошадей.

Уже стемнело, когда сани с юными разбойниками проехали Лугу и поворотили влево, чтобы заехать в отцовскую родовую отчину Сырец. Двое старших провели здесь свои первые годы жизни. Семья уехала в Москву, когда Александру было девять лет, а Николаю семь. Когда подъехали к одноэтажному приземистому дому, с фасада которого кусками облетала штукатурка и три белые колонны из белоснежных превратились в пегие, навстречу тройке выскочили дворовые, радостные и испуганные. Братья кинулись в дом. У Николая всё ещё оставалось в памяти после десятилетнего отсутствия, где какие картины висели, расположение мебели, часы с кукушкою... Старые слуги отца кланялись молодым господам. Многие из них, поседевшие, представляли баричам своих детей. Вскоре вокруг Муравьёвых собралось множество народа. Мальчишки дрались между собой за право набивать барам трубки, мужики и бабы приносили в дар кур, яйца и овощи. Старый повар начал готовить ужин. После еды братья расположились у камина в отцовском кабинете и стали солидно беседовать с приехавшим из соседнего села приказчиком Артемием.

– Батюшка Александр Николаевич! Батюшка Николай Николаевич! Батюшка Михаил Николаевич! – обратился к братьям приказчик, при каждом слове кланяясь всё ниже и ниже, и вот, чтобы не ткнуться в пол носом, он выставил вперёд ногу и с трудом удержал вертикальное положение. От него разило самогонкой. Впрочем, как помнили старшие братья, испокон веку от Артемия, кроме как махоркой и сивухой, ничем и не пахло. Вот уже лет двадцать, находясь всё время под мухой, он умудрялся справляться со своими обязанностями вполне успешно. – Хлеб, судари, того... не уродился в прошлом-то году, проклятый, так что весь он распродан, и, того... денежки от продажи его я уже переслал батюшке, так что вам, государи мои любезные, только вот яичек три десятка выделить могу да вот курочек шесть штук, уж не обессудьте, отцы родные! Соколики! – И он, не успев выставить вперёд ногу, повалился перед братьями на пол.

Еле они уговорили его пойти и выспаться, а не рыдать дурным голосом и рвать рубашку на груди. Артемий, благодарно шмыгая носом, удалился, бормоча себе под нос бессвязно:

   – Хлеб, отцы родные, яички, оброк, соколики...

Наивные братья думали, что народная любовь к своим барам пронеслась мимо, только чуть-чуть задев их крылом, но они глубоко ошибались. Старая дворня успела уже почти вся перепиться и вновь ринулась к молодым господам выказывать любовь и преданность. Некоторые из них хотели уже идти с ними на войну. Братьям много сил пришлось положить для усмирения в них буйного патриотического всплеска.

   – Господи, наконец-то отбились, – проворчал Александр, которому как старшему и самому авторитетному из молодых бар приходилось брать на себя львиную долю обязанности главы семьи.

Мишка положил пистолеты на столики перед диваном, на который улёгся, и мрачно заявил:

   – Если ещё хотя бы один из этих деревенских обормотов появится здесь или если я ещё услышу хоть раз восклицание: «Соколики!» и «Отцы родные!» , то я сразу же стреляю! Младший брат, несмотря на юный возраст отличался всегда твёрдостью характера и некоторой свирепостью нрава. Недаром поляки с ужасом вспоминали и сто лет спустя Михаила Муравьёва, беспощадно управлявшего Виленским краем во время вспыхивающих там то и дело антирусских восстаний, чем и заслужившего две приставки к своей фамилии – Виленский и Вешатель. Но до этого ещё было далеко, а пока только что оперившиеся молоденькие офицеры вступали в жизнь, не ведая ни того, что уготовит им судьба через десятилетия, ни даже того, что с ними произойдёт через месяц-другой. А ведь шла весна страшного и великого для России 1812 года.

Николай тоже улёгся на диван, положив под голову старую и пыльную подушку в вышитой наволочке и накрывшись шинелью. Он улыбался и сквозь прищуренные веки смотрел перед собой. Большой отцовский кабинет скудно освещали жёлто-оранжевыми сполохами догорающие в камине берёзовые поленья. Но Николаю и не надо было всё видеть, он и так знал, где и что находится, и, скорее вспоминая, чем рассматривая, прошёлся взглядом по комнате. Стены были окрашены малиновой краской, обои тогда были ещё редко в ходу. А потолок был расписан каким-то доморощенным живописцем гирляндами цветов и плодов, перемежающимися с попугаями, райскими птицами и другими неизвестными в зоологии животными, клюющими из лазоревых ваз. По обеим сторонам камина расставлены были огромные и жёсткие диваны из незамысловатой жёлтой крашеной берёзы, рядом стояли тяжеловесные кресла той же работы. Вся эта мебель была обита белой холстинкой в синюю полоску. Между двумя окнами стоял большой письменный стол, покрытый зелёным, кое-где протёртым сукном. По стенам висели два-три старинных не то финифтевых, не то фарфоровых канделябра, представлявшие цветочные ветви. Они были почерневшие от времени и мух. Рядом – также пустые книжные шкафы. Вся обширная библиотека отца, когда-то учившегося в Страсбургском университете военным наукам и математике, была вывезена в Москву. Но самым интересным для Николая в этом кабинете были старинные портреты, висевшие над камином.

Они были, как иконы, написаны на досках и назывались по-древнерусски парсунами. На них изображены были суровые черты предков Муравьёвых, новгородских дворян. Николай взял со стола сальную свечу, зажёг её от пышущих малиновым жаром в камине головешек и осветил молодое лицо деда, Николая Ерофеича, дослужившегося до чина генерал-аншефа в славные времена Екатерины. Здесь же, на портрете, ему только лет пятнадцать. Он сержант гвардии, служит в Семёновском полку) Примерно в это же время там начинал служить и Суворов. А вот прадед – Ерофей Фёдорович, который умер ещё в 1739 году. Он всю свою не такую уж и длинную жизнь тянул армейскую лямку, дослужив до подполковника. Сражался под командованием Петра Первого под Полтавой, а закончил дракой с турками под предводительством Бирона, печально известного временщика императрицы Анны Иоанновны. А вот с почерневших парсун смотрят на молодого прапорщика новгородские дворяне: Фёдор Феоктистович, Феоктист Фёдорович, Фёдор Максимович, Максим по прозвищу Зверь и легендарный Иван Васильевич Муравей, сын боярский, когда-то переселённый в Великий Новгород ещё в далёком XV веке волею Ивана Третьего, батюшкой Ивана Грозного, из Рязанского княжества. Все они, новгородские дворяне, были степенными мужчинами и отличными воинами.

Николай перевёл взгляд на спящих поближе к камину братьев и вздрогнул – так его поразило сходство братьев с предками. Такие же широкие русские лица с грубовато выточенными широкими лбами, недлинными носами, упрямыми подбородками. Появись они в Древнем Новгороде, их сейчас бы признали за своих, за Муравьёвых. Да, Николай мог гордиться своим родом, на таких родах стояла и стоит Россия, именно они соль земли русской, они и обустраивают Россию, и защищают её. Они дворяне-труженики, а не трутни, кровососы-бездельники, которые вьются вокруг трона. Насмотрелся на них Николай, служа целый год в Питере и проживая в Кушелевом доме, напротив Зимнего. Все эти потомки фаворитов и временщиков, нахапав огромных богатств, сотни тысяч крепостных душ, и на йоту не принесли пользу империи. Вот уж кого всеми фибрами души ненавидел Николай Муравьёв, так именно эту великосветскую сволочь и примазавшуюся к ней иноземную шваль, понаехавшую в столицу в погоне за хорошим жалованьем, орденами, тёплыми местечками. Презирающим всё русское, им всё равно кому служить, лишь бы платили побольше! А настоящие русские воины, столетиями защищавшие матушку-Русь и служившие не только за жалованье, а на совесть, вынуждены почти побираться. Вон у Муравьёвых – девяносто душ на шесть человек детей.

   – И чёрт с ними, я сам себе заработаю на жизнь, а попрошайничать ни у кого, даже у царя, не буду! – проворчал Николай, сердито задул свечу и лёг на диван.

Тут он вспомнил давний эпизод детства, как он именно здесь, в этом кабинете, подслушал отца и его родственника Ивана Матвеевича Муравьёва-Апостола, разговаривающих об убийстве Павла Первого. Николай заулыбался. Засыпая, вдруг снова увидел вертепный ящик, царя Ирода, только теперь у него была голова Александра Первого с розовыми от мороза щеками под мягкой чёрной генеральской шляпой с белым плюмажем, а вокруг него вертелись фигурки с головами Аракчеева, Барклая де Толли, князя Волконского, Ермолова... Всё как на Семёновском плацу...

Утром на братьев обрушился сосед и дальний родственник Пётр Семёнович Муравьёв.

   – Родимые мои, как я рад вновь увидеть вас, да ещё в таком солидном виде, в офицерской форме, хороши ребята, любо-дорого смотреть! – кричал он, тиская каждого железными руками и прижимая к большому животу. – Заносите, парни! – кричал он слугам.

И те вносили в комнату многочисленные припасы и уставляли ими стол.

   – Я знаю, что вам должно спешить, поэтому-то не везу вас к себе, а сам всё притащил сюда с утра пораньше. Батюшка ваш, братец мой Николай Николаевич, которого я много люблю и почитаю, как-то сказал мне: «Пётр Семёнович, в тебе ума палата!» Ах, не будь я Муравьёв, дай башмаки, к царю пойду! – выкрикнул он и стал разливать в стаканы вишнёвую наливку. – Выпьем, закусим, а уж потом только вы поедете.

Комнату стали заполнять незнакомые братьям бабы, они встали вдоль стен и по знаку Петра Семёновича запели.

   – Это откуда такие? – недоумённо воззрился на них Александр.

   – Да это мои, я их тоже привёз, хорошо поют, люблю! Пусть и ваш слух, гостей дорогих, услащают. Громче, громче, бабоньки, – закричал неугомонный родственничек, – греметь, говорю, греметь вовсю!

И бабы гремели. Скоро у братьев головы стали распухать то ли от хорового пения, то ли от вишнёвой наливки, то ли от неумолкающего Петра Семёновича. Быстро собравшись, кинулись в сани и спокойно вздохнули только тогда, когда родная отчина с пьяной дворней, радушным родственничком и его гремящим хором осталась далеко позади. А вокруг простирались поля, покрытые влажным, набухающим талой водой снегом. Солнышко пригревало, и уже запахло весной. Николай с удовольствием вдыхал этот весенний, пахнувший мокрым снегом воздух. Ему очень нравилось вот так мчаться по большой дороге. Что-то ждёт впереди?