Текст книги "Судьба генерала"

Автор книги: Олег Капустин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

2

Николай к вечеру второго сентября был уже в пятнадцати вёрстах от Москвы. Рязанскую дорогу, по которой он ехал, всю сплошь заполонили беженцы и отступающие войска.

   – Ну, слава богу, весь народ в поход поднялся! Супостату теперь несдобровать! – проговорил невысокий, коренастый солдат, шагающий рядом.

Николай всмотрелся в него. В сумерках белели седые усы на его дочерна загорелом лице.

И тут вдруг раздался страшный грохот. Все обернулись назад, к покинутой Москве.

   – Это пороховые склады рвануло, – громко печальным голосом, хриплым от волнения, сказал пожилой чиновник, снимая покрытую густым слоем пыли шляпу и крестясь.

Над городом вспыхнул огненный столп и осветил жутким заревом все окрестности на сотни вёрст вокруг.

   – А вот это уже винные и водочные магазины пошли гореть, – добавил крупный бородатый купец, посматривая на сине-алые волны пламени, бегущие над Москвой.

   – Мамочка моя родная, что же это творится-то с родимой? – плакала высокая худая женщина в чёрном платке и с каким-то узлом, перекинутым за плечи. – Бедная наша Московушка, – запричитала она пронзительно громко, как по покойнику.

   – Хватит, мать, выть! – строго прикрикнул на неё купец. – Садись лучше на телегу вот ко мне и помолчи. А французишки пусть знают, – повернул он к Москве широкое бородатое лицо, освещаемое темно-красными, кровавыми сполохами, и, рванув на груди рубаху, ударил себя в волосатую грудь, – последнюю копейку на ополчение отдам, сам пику возьму в руки и, видит Бог, не успокоюсь, пока хоть один нехристь-лягушатник останется на земле нашей православной. Попомнят они этот пожар, – проговорил глухим голосом и пригрозил здоровым кулачищем в сторону алого зарева.

На лицах окружающих тоже застыло строгое, решительное выражение. Хотя все шли в молчании, Николай понял, что никто из окружающих его людей никогда не склонит головы перед завоевателем. Теперь это уже была не толпа беженцев, а именно, как сказал старый солдат, народ, поднявшийся в поход на завоевателей. И тут молодой прапорщик впервые почувствовал нерасторжимую связь уже не только с армией и с каждым солдатом из её рядов, так остро осознанную им во время Бородинской битвы, но кровную, неразрывную связь со всем русским народом. Это пронзительное чувство общности с любым русским человеком, с простым мужиком, так же как и он, столбовой дворянин, страдающим и негодующим в этот трудный для Родины час испытаний и бредущим по пыльной Рязанской дороге с болью в сердце и с крепнувшей решимостью умереть, но отомстить врагу за поругание отеческих святынь. Всё это ощутил Николай Муравьёв в тяжёлый, но одновременно и великий для России час во время начала грандиозного пожара в Москве 1812 года. Отблески этого зарева осветили всю Россию. Каждый русский почувствовал огонь этой всё сметающей на своём пути ненависти к захватчикам. «Великая армия» Наполеона была обречена, хотя ещё и не догадывалась об этом. Горела уже не только Москва – горела вся Россия. И никто патриотический огонь погасить был теперь не в силах. Это чувствовал Муравьёв не только все последующие месяцы Отечественной войны, но и всю свою нелёгкую, но прожитую с честью и славой жизнь. Россия в судьбоносные дни менялась на глазах, вместе с ней взрослел и крепчал не только в плечах, но и духовно юный прапорщик. Многоводный поток русской жизни продолжал нести его, как миллионы и миллионы других людей, но теперь он уже не был просто малой песчинкой в грандиозном движении, а осознавал себя неразрывной частью великого всемирно-исторического процесса, где его личные усилия неминуемо отражались на общей судьбе, и от того, как он себя поведёт, как будет выполнять свой долг, зависит и будущее его народа, а в чём-то, пусть и в малой доли, и всего человечества. Эта гордая убеждённость в своей предназначенности для великих дел давала силы Николаю в последующем выходить, казалось бы, из безвыходных ситуаций, служить России во что бы то ни стало, часто вопреки судьбе и воле власть имущих, частенько пытавшихся вставлять ему палки в колеса. И этой основополагающей черте своего характера Муравьёв был обязан трагическому и славному Двенадцатому году.

Все роковые для себя последствия пожара Москвы французы осознали значительно позднее. Сначала они не обратили особого внимания на мелкие очаги огня, возникавшие то тут, то там в различных предместьях оставленного москвичами города. Но на третий день по вступлении врага в русскую столицу началось такое, что ужаснуло даже самых грубых и бесстрашных вояк.

...Было жарко, невыносимо пекло солнце. Он идёт во главе колонны еле бредущих по пустыне солдат. Слышны удары прикладов о камни. Многие уже опираются на ружья, как на костыли... А над головами, в бледно-голубом небе, зловеще парят стервятники, слетевшиеся сюда со всей Сирийской пустыни. Скоро, очень скоро им будет чем поживиться... Наполеон открывает глаза и облизывает пересохшие губы.

«Господи, что за чертовщина? Он опять на этой жуткой, выжженной солнцем пустынной дороге, отступает после неудачной осады проклятой им тысячи раз крепости Сен-Жан д’Акр в Сирии. Неужели все его десятки успешных кампаний и выигранных сражений по всей Европе, его императорство – только бредовый сон молодого, умирающего от жажды генерала в дикой, зловещей пустыне? А на самом деле ничего этого не было, и то, что ждёт его впереди, это только участь стать поживой для летающих всё ниже и ниже тварей с огромными клювами и когтями?»

Бонапарт вскочил с дивана, на котором прикорнул, укрывшись шинелью. Огляделся. Над головой низкие своды, расписанные какими-то диковинными птицами и зверями. В маленькие оконца бьёт нестерпимо яркий, неестественный свет...

   – Да я же в Москве, в царских палатах! – воскликнул Наполеон, тряся головой и пытаясь отогнать от себя те жуткие видения, которые его так испугали. – Я же в московском дворце, чёрт побери, и уже много лет император Франции и властитель всей Европы, – говорил он сам себе, словно хотел убедиться в этом. – Но почему так жарко, пахнет какой-то гарью и хочется нестерпимо пить, как тогда, тринадцать лет назад, в Сирийской пустыне?

   – Пожар, император, Москва горит, и уже дымятся крыши дворцов у нас в Кремле! – выкрикнул громко, тяжело хромая на ходу, вошедший к императору его генерал-адъютант Жан Рапп, раненный в бедро на Бородинском поле, но не оставивший службу при обожаемом властелине.

Наполеон, ничего не говоря, прямо босиком подошёл к окну и распахнул его. В лицо ему пахнуло таким жаром, что казалось, опалило ресницы и брови. Император отшатнулся. Сначала он подумал, что отворил дверку печки, а не окно, но, прикрыв лицо рукой, всмотрелся. Перед ним бушевал огненный океан. Вся Москва горела разом. По ней перекатывались огромные огненные волны. Бешеный ветер нёс миллионы искр, груды угля и пылающих головешек. К оконной раме и стене нельзя было притронуться – так они раскалились. В комнате уже стали тлеть занавески и ковёр под ногами.

В палату вбежали пасынок Наполеона Евгений Богарне и начальник штаба Бертье. Они умоляли покинуть Кремль. Император, натянув сапоги, стал мрачно шагать по залам дворца. Вот он – сюрприз, который ему подготовили этот полусумасшедший фанатик-патриот Ростопчин и хитрый, одноглазый чёрт Кутузов. Наполеон в бешенстве кусал губы.

   – Какое ужасное зрелище! Это они сами жгут. Сколько дворцов! Такой прекрасный город – и всё в пепел! Какое невообразимое решение! Что за люди! Это скифы! – кричал хриплым, сорвавшимся от дикой ярости голосом император, и вдруг ему почудилось, как над головой вновь зашелестели крылья стервятников. – Неужели это был вещий сон и нужно убираться из Москвы и вообще из России подобру-поздорову?

Он смертельно побледнел, но тут же взял себя в руки. Нет, он поставит на колени этих дикарей! И выедет из этого города победителем на белом коне, как и въехал сюда два дня назад, полный радостных надежд.

Но, как ни успокаивал себя император, покинуть Москву, причём очень поспешно, ему всё же пришлось через два часа – правда, пока не навсегда. С огромным трудом удалось вместе со свитой пробраться сквозь огненные коридоры, в которые превратились улицы, за город. Да и то Наполеону повезло, что неподалёку от Кремля они натолкнулись на мародёров из корпуса Нея и солдаты вывели заблудившегося в огне их «маленького капрала» в огороды, сплошными полями окружавшие русскую столицу. Император мрачно созерцал своё воинство, пёкшее в золе костров только что выкопанную картошку, восседавшее в грязных сапогах на роскошных креслах, обитых шёлком, и укрывавшее заморённых лошадок кусками драгоценных гобеленов, похищенных из дворцов, уже превратившихся в пепел. Солдатня пила из хрустальных бокалов, фарфоровых чашек и серебряных церковных потиров дорогие вина и горланила песни. Некоторые кидались к императору, чтобы угостить и его. Их с трудом отпихивали адъютанты и конные егеря из малочисленного эскорта.

   – Веселитесь, ребята, Москва ваша, вы заслужили своей кровью и потом, чтобы пировать на развалинах столицы этих скифов. Я дарю её вам! – вдруг прокричал громко Наполеон.

   – Да здравствует император! – прорычали привычный клич тысячи глоток.

Наполеон, несколько успокоенный, продолжил путь.

«Пока у меня есть армия, я не победим, снова уверен в своей счастливой звезде. А эта жуткая дорога отступления, что приснилась мне сегодня, никогда больше не повторится в моей судьбе! Никогда! – уверял себя гениальный полководец, но червь сомнения всё же копошился в его душе».

Вскоре император уже подъехал к загородному Петровскому дворцу, где провёл несколько дней, мрачно шагая по гулким залам и наблюдая, как над деревьями парка кружатся слетающиеся к догорающей Москве целые тучи ворон и воронов.

– Вскоре им будет чем поживиться, – бормотал себе под нос Наполеон и вновь, мрачный, нахохлившийся, шагал как автомат по дворцу, изредка взглядывая из-под чёлки давно не стриженных волос острыми, жгучими тёмными глазами в окна, где клубились облака дыма, пригоняемые ветром из города, да, громко каркая, летало воронье.

3

Все тридцать шесть дней, которые французы провели в Москве, русская армия, вставшая в укреплённый лагерь в Тарутино, к юго-западу от Москвы, прикрывая дорогу на Калугу, копила силы для решительного удара по захватчикам. А Наполеон, вернувшись, когда стих пожар, в Кремль, упорно ждал ответа на предложения о мире, которые он посылал и в Петербург императору Александру, и в Тарутино Кутузову. Но русские даже слышать не хотели ни о каком соглашении с врагом, захватившим их священную столицу и устроившим конюшни в московских храмах. И вот 7 октября (по старому стилю) 1812 года французский император покинул Москву. За ним плёлся огромный обоз. Солдаты «Великой армии» никак не могли расстаться с награбленным. Наполеон направлялся к Калуге. Он хотел провести своё войско к Смоленску по неразграбленной Калужской дороге. Но тут у него на пути встал 6-й корпус Дохтурова. Ожесточённый бой завязался прямо на улицах маленького провинциального городка Малоярославца. Он восемь раз переходил из рук в руки в течение всего дня 12 октября. Принцу Евгению Богарне со своим двадцатитысячным корпусом удалось всё же к вечеру взять город, но на следующий день, как только рассвело, французы увидели перед собой уже всю русскую армию. Кутузов решил стоять насмерть, не давая неприятелю прорваться на юг. И тут враг, впервые за всю войну, дрогнул. Он не решился напасть на выстроившиеся в предрассветном тумане русские полки, похожие на мощные тёмно-зелёные утёсы среди моря жёлто-серых осенних лесов и полей. Всего месяц назад Наполеон не задумываясь бы бросил солдат в атаку, но теперь медлил. Французский император сидел в избе небогатого крестьянина в деревеньке Городня, неподалёку от Малоярославца, и, склонившись над картой, размышлял: пробиваться к Калуге или отступать к разорённой Смоленской дороге? Он сжимал виски руками и не отводил взгляда от карты.

«Боже мой, я, непобедимый Наполеон, перед которым трепещут все монархи Европы, никак не могу решить: принять ли бой или позорно убегать?» – думал император и скрипел зубами в бешенстве от собственного бессилия.

Он сидел на простой лавке, облокотившись на шершавые доски стола, где были разложены карты и другие штабные бумаги. Маршалы в мундирах, расшитых золотом, полукругом стояли перед ним, переминаясь на скрипучих половицах. Только Мюрат сидел у дальнего конца стола, небрежно бросив на стол шапку из леопардового меха с торчащими страусиными перьями. В бедной крестьянской избе она выглядела просто фантастично, подчёркивая всю нелепость положения, в которое попал император Франции. Пахло крестьянским крепким духом: кислой капустой, луком, связки висели по стенам, и овчинами, сушившимися на печке. Генералы же принесли с собой ароматы одеколона, табака и конского пота.

   – Дьявол! – выругался Наполеон и ударил по бегущему по столу таракану линейкой. – Вы так и будете все молчать? – зло уставился корсиканец на маршалов. – Хоть кто-нибудь из вас всё же осмелится высказаться?

Маршал Бессьер, командующий гвардейской кавалерией, кашлянул и, зажав под мышкой чёрную треугольную шляпу, обшитую золотым галуном, выступил вперёд. Его вытянутое лицо с большим носом, непривычно разросшимися усами и небритым подбородком выражало мрачную решимость.

   – Принимать сражение, которое нам сейчас навязывает Кутузов, опасно и чревато гибелью всей нашей армии, Ваше Величество.

   – Это почему же? – воззрился на него Наполеон, зло кусая свои красные пухлые губы.

   – Так ведь надо же учитывать, в какой позиции и против какого врага мы собираемся сражаться. Разве мы не видели поля вчерашней битвы, не заметили, с каким исступлением русские ополченцы, едва вооружённые и обмундированные, шли на верную смерть! Ну, положим мы здесь, под Москвой, больше половины армии, самую боеспособную её часть, а с кем пойдём назад, к Смоленску? Со сбродом в бабьих кофтах и шубах, который уже давно забыл, что такое строй и дисциплина?

Бессьера поддержали другие маршалы. Они отводили глаза, но все стояли на своём: нужно отступать.

   – Вас ещё не побили, а вы уже готовы улепётывать! – воскликнул император, вскочил с места и забегал по избе.

Раздавил ещё одного, убегавшего по коричневым половицам таракана носком сапога и плюнул себе под ноги.

   – Вот в кого вы превратились за месяц сидения в Москве, – показал император на другое усатое насекомое, проворно шмыгнувшее в какую-то щель.

Наполеон огляделся. В избе было сумрачно, в маленькие оконца падал тусклый свет раннего осеннего утра.

– Я осмотрю позиции и только после этого приму окончательное решение, а пока будьте готовы принять бой, – сухо сказал Наполеон, кутаясь в свою длиннополую серую шинель без всяких знаков отличия, и стремительно вышел из избы.

Вскоре Наполеон уже скакал на чистокровном арабском скакуне по просёлочной дороге в сопровождении нескольких генералов и маршалов и маленького эскорта. Под копытами коней хрустел ледок на замерзших лужах. Из-за туч выглянуло солнце, и празднично засверкали покрытые инеем кусты репейника и чертополоха по обочинам дороги. Над ними, весело и беззаботно потрескивая, порхали в ярких пёрышках щеглы. Пахло сырой, подмороженной опавшей листвой и грибами. Император невольно залюбовался сине-прозрачным небом, зелёным полем, на котором густились дружные всходы озимых, и шелестевшей неподалёку серо-коричневыми, побитыми морозцем листьями дубовой рощицей. И тут именно из-за неё вылетели казаки в чёрных меховых шапках, синих мундирах с яркими малиновыми лампасами на широких шароварах. Они что-то громко кричали и, размахивая пиками с красными древками или кривыми саблями, широко рассыпавшись густой тёмно-синей лавой по изумрудно-зелёному полю, неслись стремительно и неотвратимо к дороге, по которой в это время неспешно тащился французский армейский обоз и артиллерийская батарея. Часть казаков, заметив группку всадников в ярко расшитых золотом мундирах и шляпах, скакавших неподалёку от обоза, свернула к ней. Генералы, выхватив сабли и шпаги, окружили своего повелителя. Наполеон, тоже со шпагой в руке, ждал приближения угрожающе кричавших и свистевших бородатых всадников на проворных, таких же косматых и диких лошадках. С жутким гиканьем казаки обрушились на французов. Малочисленный эскорт был мгновенно смят. Вот один из казаков, почти пробившийся к императору, пронзает пикой лошадь, взмывшую на дыбы, под генералом Раппом. Верный Жан падает на землю, но, несмотря на свою ещё не зажившую до конца рану бедра, проворно вскакивает и снизу прокалывает насквозь своей шпагой рвущегося к императору казака. Другие генералы тоже остервенело отбиваются от пик и шашек русских кентавров. Наполеон с каменным выражением лица – оно всегда появлялось у него в минуты опасности – перекладывает шпагу в левую руку и достаёт правой пистолет, хладнокровно взводит курок: живым не попадёт к ним в лапы. Императоры в плен не сдаются!

Но в этот момент, который мог досрочно решить исход всей войны, на казаков обрушился вовремя подоспевший Бессьер с двумя эскадронами конных гренадеров и драгунов. Наполеон был спасён, однако никакой радости не выказывал.

   – И это творится в тылу у наших войск! – воскликнул он.

   – Ну я же говорил, Ваше Величество, – опуская саблю в ножны, ответил Бессьер, переводя дух. – Эти казаки да и всякие партизанские отряды, составленные даже из крестьян с вилами, шастают по нашим тылам, как у себя по огородам. Они облепили нашу «Великую армию», как огромные тучи слепней, будь они неладны. А наши вояки превратились в жалких маркитантов, стерегущих набитые награбленными пожитками обозы.

   – Прекратите, маршал, и так тошно, а вы тут ещё заупокойную нам тянете...

   – Я говорю вам правду, мой император, как старый солдат, и считаю делать это своим долгом.

   – Ваш долг, маршал, храбро воевать, а не зудеть у меня над ухом, как осенняя муха, – огрызнулся Наполеон и поскакал на передовые позиции. Рекогносцировка должна была быть проведена во чтобы то ни стало, император не отступал от своих решений.

Но, осмотрев позиции русских и проверив состояние своих войск, Наполеон в этот же день отдал приказ отступать по разорённой Смоленской дороге. Впервые в жизни он не принял боя. Это было начало конца. «Великая армия», превратившаяся в один огромный обоз, потащилась по тому же пути, какой она победоносно прошла всего полтора месяца назад. Тем разительнее были те изменения, произошедшие с нахальными, бравыми вояками, которые совсем недавно смело, с высоко поднятыми головами шли на стрелявшие картечью по ним в упор русские батареи под Смоленском и Бородином. Теперь же угрюмые и озлобленные толпы, всё более теряющие не только воинский, но и просто человеческий облик, валом валили по грязным осенним дорогам России, устремившись на запад, к Смоленску, как в страну обетованную. Там они надеялись найти еду и кров. Но на подходе к Вязьме Россия вновь преподнесла сюрприз уже отчаявшимся воякам, согнанным на её необозримые поля со всех концов Европы великим честолюбцем, – 25 октября ударили морозы. И не два-три градуса, как обычно бывало ежегодно в это время глубокой осени, а сразу двадцать. В Москве «Великую армию» встретило море огня, теперь провожала жуткая стужа. Россия сомкнула вокруг незваных пришельцев ледяные объятия.

И вместе со всей своей армией по ледяной пустыне брёл Наполеон. Вновь над его головой зашелестели крылья чёрных птиц. Но теперь это были не стервятники, а воронье. И если ещё до Смоленска удавалось поддерживать хоть видимость порядка в рядах комбатантов, тех солдат, которые ещё подчинялись воинской дисциплине, то после того, как изголодавшиеся многоязычные орды разгромили собственные продовольственные склады в этом западном форпосте захватчиков, «Великая армия» разбилась на несколько частей и уже не пошла, а побежала на запад, откуда всего три месяца назад с такой помпой явилась на Русь. И по иронии судьбы именно под стенами Смоленска и под селением Красное, где в начале войны корпус Раевского и бессмертная дивизия Неверовского дали свой первый, самый ожесточённый отпор оккупантам, именно здесь русские авангардные части окончательно разгромили врага. За три дня боев под Красным наполеоновская армия перестала существовать. И теперь на запад бежали разрозненные отряды, возглавляемые отдельными маршалами и генералами. Сам Наполеон во главе поредевшей гвардии стремительно нёсся впереди бредущих полузамерзших мертвецов, которые уже даже не обращали внимания на казаков и другие русские войска, а, давно побросав оружие, только протягивали обмороженные руки и посинелыми, почти смёрзшимися губами выговаривали только одно знакомое им русское слово:

– Хли-иба, хли-иба!

Николай Муравьёв весь этот суровый месяц ноябрь, когда закатилась звезда и «Великой армии» и её предводителя, двигался в авангарде русской армии. Но если до Красного ещё шла война, гремели выстрелы и наши колонны шли в атаки на врага, то после этого рокового в судьбе захватчиков географического пункта Николай ехал по Смоленской дороге на запад, так сказать, среди французской армии или среди того сборища замороженных теней, в которое она превратилась. Случалось частенько, что приходилось останавливаться посреди дороги, вылезать из саней и вытаскивать очередного замерзшего мертвеца из-под полозьев; ледяные руки или ноги цеплялись и не давали дальше двигаться. Во многих деревеньках и городках встречались огромные костры, сложенные из мертвецов, пересыпанных конских навозом, чтобы получше горели. Они жутко дымили и издавали такой смрад, что невозможно было дышать и в нескольких десятках метров от них. С тех пор Муравьёв всю жизнь не мог переносить запах горящего навоза: сразу же вспоминался ноябрь 1812 года и эти жуткие костры. Николай, как, впрочем, и вся русская армия, не ожидал, что в конце осени уже въедет в Вильно, в тот город, откуда и начиналась первая в его жизни военная кампания.

Остановился, как и в первый приезд, в доме пана Стаховского на Рудницкой улице. Здесь его встретила немного поблекшая пани Магда.

   – О, как не повезло этому великому человеку! – заявила она, как только осталась наедине со старым постояльцем.

   – Зато повезло нам, Магда, – ответил бравый русский квартирмейстер, закручивая ещё жидкий ус и обнимая за столь знакомую талию очаровательную, опечаленную падением французского кумира полячку. Впрочем, пани Магда, как и вся эта непостоянная нация, быстро утешилась в старых, таких уже привычных и нежных объятиях.

И для молодого квартирмейстера потекли прежние армейские будни. Но теперь он уже смотрел на всё другими глазами. Война широко открыла их и осветила многие привычные предметы и явления прежней мирной жизни новым светом. Так, неприятно поразил его маленький эпизод на смотре Измайловского полка, который проводил вернувшийся из Петербурга в Вильно цесаревич Константин Павлович. В своей обычной грубо-бесцеремонной манере рявкнул перед строем:

   – Эти вояки всякую выправку потеряли! Они умеют только драться!

И это он говорил о солдатах, на Бородинском поле вставших живой стеной перед кавалерией французов и не позволивших ей прорваться за Семёновский овраг в тыл всей русской армии. Они потеряли меньше чем за час половину полка, но выстояли. И об этих героях так пренебрежительно отзывается какой-то курносый фанфаронишка, всю войну отсиживавшийся с коронованным братцем в Петербурге, за сотни вёрст от врага! Николай Муравьёв с холодным презрением посмотрел на наследника престола и на следующий же день подал рапорт, в котором просился в отпуск на поправку здоровья. Заниматься мелким чинодральством, после того как враг был уже изгнан из России, Николай не хотел. И как ни убеждали его приятели, что именно сейчас-то и нужно оставаться в войсках, когда всех будут представлять к наградам и к чинам, Муравьёв, показав строптивый характер, уехал из Вильно в Петербург.

31 декабря он уже был под гостеприимным кровом дяди Николая Мордвинова, и впервые в жизни уже не старый гренадер, а молодой племянник рассказывал, покуривая трубочку, о боевых походах, лихих штыковых атаках и ночных рейдах в тыл противника. Вся семья внимала, открыв рты, рассказам молодого, но бывалого воина, а двоюродные братья и сестрицы дрались между собой, чтобы усесться поближе к старшему брату или удостоиться чести принести ему табаку или спичек. Это была главная награда Николаю за все испытания и ещё гордое чувство собственного достоинства, которое уже никто до конца его жизни не смог поколебать! А то, что многие его товарищи, оставшиеся при царственных самодурах, обошли его в наградах и чинах, так это было дело наживное. Николай был уверен, что в следующую кампанию против Наполеона в Европе в этом же, 1813 году он своё наверстает, ведь служить и, главное, воевать он умеет. Двенадцатый год научил!