Текст книги "Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) (СИ)"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Случись такое сейчас – его бы убили. Но тогда жажда ещё не добралась до нас по-настоящему. Сморч, конечно, скис почти до слёз, да и мы ругались, но – так… Сутки мы продержались на фляжках и надежде, что нас прибьёт к Сицилии (шутили про тамошнюю бессмертную мафию, вспоминали "La piovra" и Каттани…) Сицилию мы не

271.

увидели, но прошёл дождь, и мы набрали кувшин и фляжки. Рыбалка была плохая…

Одиннадцать дней – по стакану воды в день. Воду отмеряла Ленка Власенкова, и я отдал ей все аркебузы, сказав, что она может стрелять, если что.

Надо сказать, я плохо подумал о своих. Они подсовывали воду девчонкам (Щусь – Сане!) Сперва я сделал то же несколько раз, но Танька не пила, и я сказал, что, если кто-то ещё раз попытается "сбагрить" свою воду – буду бить. Продуктов не было уже две недели…

Сегодня вода кончилась. У нас оставалось где-то по поллитра во фляжках. Да и то – я подозревал – не у всех.

Ещё несколько секунд я рассматривал Ленку, чувствуя, что борюсь с диким, мерзким желанием – закричать ей, что это она пила тайком воду, поэтому та и кончилась так быстро…

Я тряхнул головой. Обвёл всех взглядом:

– Вода кончилась, – сказал я, сам испугавшись сказанного. И повторил: – Вода кончилась. Всё, что у нас осталось – фляжки. И я сейчас спрашиваю всех – кто хочет пить?

Послышались смешки. На меня глядели с исхудавших лиц покрасневшие глаза.

– Ясно, – я откашлянул мерзкую сухость в горле. – Я знаю, что вода во фляжках не у всех, – я помедлил, вспомнив, как три дня назад, ночью, сам открыл фляжку и в страшных, непередаваемых муках несколько секунд боролся сам с собой, пока… пока не заткнул пробку обратно. Сейчас я выдернул её снова и, подойдя к кувшину, сунул в него руку и опрокинул фляжку внутрь. В тишине все слушали, как вода стучит о дно. Потом – капает. Звонко и медленно. Потом – всё… Я потряс фляжку. – Все по очереди подходят сюда и выливают воду. Никто не узнает, пустая была фляжка или полная. Но этой водой… – я снова сглотнул, – ей мы будем поить только девчонок. По полстакана в день.

– У вас ещё раны не зажили!.. – начала Ингрид, но я прервал её:

– У вас тоже. И я закончил на этом. Я не предложил, я приказал. Всё. Пошли…

…Танюшка подошла второй, потом вернулась ко мне на "нос", где я устроился, глядя вперёд. Она резко похудела, от чего неожиданно чётче выступили её формы. Глаза стали огромными, скулы выпирали, губы обметало. Я, наверное, выглядел не лучше, но подмигнул ей:

– Сперва пьют лошади, потом дети и женщины. Джентльмены пьют последними.

– Но ведь тогда уже ничего не останется, – усмехнулась она.

– Вот именно… Тань, – я обнял её левой (правая плохо двигалась в плече), – если случится так, что я буду умирать – ты не вздумай меня отпаивать. Если доберётесь до берега – идите вдоль него на Скалу. Лаури вас примет.

А про себя подумал, что смогу избавить Таньку от зрелища собственного медленного умирания. Вставлю дагу рукоятью во-он там между брёвнами – и упаду на неё. Ради Танюшки – смогу…

Воды было около восьми литров. Должно было – больше десяти, но я отмёл эту мысль: всё, и никто никогда не узнает, у кого не хватило выдержки… Восемь литров – это девчонкам на четыре дня, если по двести пятьдесят… Они ещё будут пить, когда нас уже не станет… Потом у них будет ещё дня три.

Неделя у них есть. Целая неделя.

У нас – три дня.

– Ленка, – сказал я через плечо, – выдавай девчонкам воду.

Николай Гумилёв

Старый бродяга в Аддис-Абебе,

Покоривший многие племена,

Прислал ко мне чёрного копьеносца

С приветом, составленным из моих стихов.

Лейтенант, водивший канонерки

Под огнём неприятельских батарей,

272.

Целую ночь над южным морем

Читал мне на память мои стихи.

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошёл пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и весёлых,

Убивавших слонов и людей,

Умиравших от жажды в пустыне,

Замерзавших на кромке вечного льда,

Верных нашей Планете,

Сильной, весёлой и злой,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,

Не унижаю душевной теплотой,

Не надоедаю многозначительными намёками

На содержимое выеденного яйца,

Но когда вокруг свищут пули,

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,

Единственно дорогим во Вселенной,

Скажет: "Я не люблю Вас," —

Я учу их, как улыбнуться,

И уйти, и не возвращаться больше.

А когда придёт их последний час,

Ровный, красный туман застелет взоры,

Я научу их сразу припомнить

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю родную, странную Землю

И, представ перед ликом Бога

С простыми и мудрыми словами,

Ждать спокойно Его суда.

* * *

– Пить хочу, – тихо сказал Сергей. И, нагнувшись к воде, воткнулся в неё.

Я выдернул его из моря за волосы и от души врезал кулаком промежь лопаток – так, что Сергей выплюнул даже то, что успел проглотить.

– Этой дрянью не напьёшься, – внушительно сказал я, сам с трудом отводя глаза от сверкающей под лучами жаркого сентябрьского солнца водной поверхности.

Если бы я умирал от жажды в пустыне, мне было бы легче, потому что я мог бы идти. А так? Десять шагов на восемь. И кругом тоже умирающие от жажды люди. Мои друзья…

Сидеть и умирать – это очень страшно.

Олег Крыгин что-то рисовал в блокноте уже совсем небольшим огрызком своего карандаша. Молчаливый Арией заполнял его своими зарисовками довольно регулярно. Ленка возле него чинила Олегу сапоги.

В этой картине было что-то невероятно спокойное и непоколебимое. Настолько, что я подошёл и поинтересовался:

– Что рисуешь?

273.

Олег молча листнул несколько страничек. Это были воспоминания о Крите. Подняв на меня глаза, казавшиеся на совсем чёрном от загара лице почти прозрачными, он спокойно сказал:

– Жаль, что тут нет ни холстов, ни красок. У меня накопилось полно материала для настоящих картин…

– Ничего, – я выпрямился. – Нарисуешь ещё… Так! Приказ по плоту, блин! Начинаем приводить себя в порядок! Зашиться! Заштопаться! Залататься! Почиститься! Отмыться… по мере возможности!

Головы инертных тел повернулись в мою сторону.

– Ты что, очумел? – поинтересовался Саня.

– Возможно, – подтвердил я. – Но мне не хочется подохнуть в драной куртке.

– Ты сейчас вообще без куртки.

Вместо ответа я швырнул ему его же сапог, лопнувший по шву:

– Зашить!

– Сбесился, – проворчал Саня, но полез в мешок. Остальные тоже зашевелились.

– Вода осталась только на завтра и послезавтра, – сказала Танюшка, когда я сел рядом. Голова у меня кружилась, а вот пить уже не очень хотелось. – Олег, уже сегодня вечером самые слабые потеряют сознание. А послезавтра к вечеру вы все уже будете мертвы. Олег! – она вцепилась мне в руку. – Пожалуйста – попей! Сегодняшнюю мою порцию! Я умоляю! Пожалуйста!

– Тише, – попросил я её, хотя она не кричала. – Танюшка, если земля ещё далеко, это меня всё равно не спасёт. А у тебя может отнять день или даже два. Если она близко, то я и так дотяну.

Она не заплакала, только положила голову мне на грудь и тихо сказала:

– Я хотела бы, чтобы мы с тобйо сейчас опять… Но… Хотя можно зайти за кувшины…

Я с нежностью посмотрел на неё:

– Там, за кувшинами, туалеты, а не спальни. Лучше зашей мне куртку, Тань…

…Вода колонки из-под руки брызжет веером, повисают в воздухе, рождая радугу, мельчайшие капли. Север прыгает в десятке шагов и хохочет. Что он машет руками, почему не пьёт? Воду надо пить. Воду надо пить, надо помнить, что её в любой момент может не стать… Я перестаю брызгаться и подношу к губам мокрую ладонь…

… – Земля!

Я открываю глаза.

– Земля… – Сергей не кричит, как мне сперва показалось, а хрипит эти слова. На потрескавшихся губах – капельки крови.

Я тяджело приподнимаюсь. Те, кто ещё может, встали, остальные смотрят лёжа или сидя.

Огромное алое солнце садится за острую, изломанную от скальных пиков, линию земли. Это не остров – она уходит вправо и влево, насколько хватает глаз. Плот медленно, но верно несёт к ней.

Сил у меня больше нет. Но, кажется, мы всё-таки будем жить.

РАССКАЗ 10

ЗИМА– ХОЛОДНОЕ ВРЕМЯ

…Не разжалобит слеза

Те зеркальные глаза,

Вместо капель упадёт

Снег.

Неужели в той стране

Ты забудешь обо мне?!

Там холодный ветер дышит,

И меня никто не слышит…

Мюзикл «Снежная королева»

Виктор Цой

Песен

Ещё не написанных —

Сколько? Скажи, кукушка,

Пропой…

В городе мне жить – или на выселках?

Камнем лежать – или гореть звездой?

Звездой…

Солнце моё, взгляни на меня…

Моя ладонь превратилась

В кулак.

Но если есть порох – дай огня.

Вот так.

Кто пойдёт по следу одинокому?

Сильные да смелые головы сложили в поле

В бою.

Мало кто остался в трезвой памяти,

В здравом уме да с твёрдой рукой

В строю…

Где же ты, моя воля вольная?

С кем теперь ласковый рассвет встречаешь?

Ответь…

Хорошо с тобой, да плохо без тебя.

Головы да плечи терпеливые —

Под плеть…

* * *

Пламя костра казалось особенно ярким в ледяной зимней ночи. Оно весело выплясывало над большой грудой хвороста, от которой плыли сквозь лес волны запаха. Пахло жареным, чуть пригорелым мясом.

Этот запах сводил с ума и мучил меня куда больше, чем почти тридцатиградусный мороз. К морозу я последнее время притерпелся. Не привык – привыкнуть к нему нельзя. Притерпелся.

Деревья стояли мёртво – колоннами неведомого храма, в котором служат для злого божества стужи. Безжизненным кружевным плетением чёрного металла поблёскивали под луной заиндевелые ветви кустов подлеска. Я лежал в сугробе в пяти метрах от костра. Лежал уже третий час, держа дагу в левой руке.

Негров у костра было всего шестеро. Они жарили оленя и до этого наверняка сытно ели.

Я ел последний раз три дня назад…

…Последние месяцы были крайне неудачными. Просто фатально. А если считать невезением ещё и Крит – то нам не везло все полгода.

Мы высадились где-то в районе устья Сангонеры – на испанском берегу, южнее Валенсийского залива (нас несло всё-таки гораздо быстрее – на наше счастье! – и намного южнее, чем мы рассчитывали) Мы, не долго думая, двинулись вдоль побережья в сторону Гибралтара. Лаури, конечно, не отказал бы нам в зимовке, и мы собирались добраться до Скалы в середине октября.

Негры встретили нас буквально через день после начала движения, и мы вынуждены были резко повернуть на север, вглубь материка. После этого негры не отставали от нас две недели и потеряли только в Иберийских горах. Несмотря на то, что надвигалась настоящая осень, я увёл людей в Пиренеи, ещё дальше на север, намереваясь зазимовать там – на Пиренейском полуострове содержание негров на квадратный километр было неожиданно непереносимым.

Самым неприятным же было то, что мы всё-таки устроились на зимовку, во вполне уютной пещере и даже начали поспешно собирать запасы. Тут на нас вновь обрушились негры, заставляя уходить на север всё дальше и дальше.

В середине ноября мы переправились через Гаронну. Я надеялся, что тут не должно быть суровых зим – юг Франции! – но именно тогда ударил свирепый мороз. Потом повалил снег, мороз ослабел и, когда все леса засыпало чуть ли не на высоту двухэтажного дома, мороз ахнул вновь.

Мы никого не встречали. Казалось, мир вообще опустел, и в холодных, мёртвых лесах остались только мы – и негры. Охота была не просто плохой – отвратительной, эти ублюдки помимо всего прочего распугивали зверьё. Последний раз я ел (одно название) три дня назад, перед тем, как отправиться на охоту из нашего лагеря. Разошлись все мальчишки, поодиночке, чтобы прочесать больше площади.

Для себя я решил, что без добычи просто не вернусь. И вот этим – третьим – вечером я наткнулся на негров.

Их было шестеро. Дозор, или разведка… Они жарили добытого оленя. А я ждал. Ждал, потому что не был уверен, что справлюсь с ними шестью в том состоянии, в котором был сейчас. Олень должен жариться долго. Не будут же они ждать всё это время, уснут, оставив дежурного…

Но эти мрази не спали. О чём-то бесконечно трепались – и не спали. А олень, судя по всему, уже был готов.

Время от времени я шевелил пальцами ног. В общем и целом всё было неплохо, вот только части лица я не чувствовал. И пальцев левой руки – ими я держал дагу, и они были не в рукавице, а в перчатке – почти тоже не ощущал.

Никогда не думал, что может так хотеться есть… что даже уже не хочется, только слабость во всём теле. Если и у остальных так же – то каково девчонкам?!

Один из негров, привстав с груды хвороста, потыкал толлой в оленя, сказал что-то… "Сейчас будут жрать," – подумал я.

И пополз к огню. Медленно и плавно – так, что смотрящим со стороны, да ещё и от огня, едва ли что-то будет видно, кроме снеговой черноты.

Шестеро. И олень. Олень. Олень.

Я оставил на снегу, отпихнув ногой, меховой плащ. Ну – давай, не подведи, ведь есть же в человеческом организме какие-то чёртовы резервы, не всё же я потратил на трёхдневные мотания по лесам…

Негр, сидевший чуть наискось, боком ко мне, как раз бросил взгляд в сторону – и онемел, окаменел. Вообще-то можно представить себе, что ему увиделось: выдвигающийся из морозной тьмы силуэт с белым лицом.

Закричать он не успел. Моя дага, легко пробив грязный меховой ворох на спине сидящего ко мне задом негра, вошла ему в бок до рукояти. Негр завалился назад, но я, успев выдернуть оружие, перекатился через плечо и ударил ногами в грудь ещё одного, а тому, который меня перовым увидел, длинным махом перерезал горло ниже кадыка.

Трое оставшихся успели вскочить одновременно со мной. Но из них у двоих между ними и мною был костёр. Я перехватил руку с ятаганом у того, который оказался ближе, почти танцевальным движением вышел ему за спину, ударом под колено сбил с ног и, вогнав дагу в затылок, молниеносно выдернул. Труп упал под ноги своим товарищам, один споткнулся, второй шарахнулся в сторону, и вот этого-то я достал – точно в левый глаз. Отскочил. Заметив движение сзади – это встал тот, которого я сбил ударом ног, – пропустил мимо удар топора, и негр сам сел боком на выставленную дагу.

Ударом ноги в подбородок я опрокинул на спину так и не успевшего распрямиться последнего негра и, упав на него сверху, своей тяжестью вогнал дагу ему слева между рёбер.

И потерял сознание…

…Я очнулся, скорей всего, через несколько минут. Потрескивал костёр. От негра воняло, я подбородком уткнулся в его оскаленный рот и, кажется, рассёк себе кожу о его зубы. Оттолкнувшись, я свалился в снег и понял – пальцы на рукояти даги не разжимаются. Разогнул их по одному, с трудом, словно они были сделаны из толстой проволоки. "Поморозился," – почти равнодушно подумал я и, вырвав дагу из трупа левой рукой, перебрался к туше оленя.

Он зажарился сверху, даже подгорел, но я не заметил этого, отхватывая дагой плоские ленты мяса и с горловым рычанием набивая ими рот. Однако, после первых двух кусков я заставил себя затормозить, сообразив, что меня сейчас вырвет. Я сел на груду хвороста и, скрючившись, стал молча пережидать дикую, мучительную боль в желудке, про себя приговаривая: "Терпи, терпи…" Желудок удержал мясо, и я, зачерпнув правой рукой снег, заел им мясо. Подбородок начало щипать, я посмотрел на пальцы – на них осталась кровь. Рассёк всё-таки…

– Надо идти, – сказал я, поднимаясь.

Меня отделяло от нашего лагеря километров двадцать промороженного, засыпанного снегом леса, которые я должен был пройти с десятью-пятнадцатью килограммами за плечами.

Килограммами, которые я не могу, не имею права бросить… И не знаю, смогу ли унести. Раньше – унёс бы. Но сейчас – ноги дрожат, тянет в сон от еды, проглоченной наспех, и эти ещё не пройденные километры уже висят на ногах свинцовыми колодками…

Я убрал дагу. Затянул плащ, поднятый со снега и успевший настыть. И, наклонившись, рывком взвалил на плечи сброшенную в снег тушу.

* * *

Волки появились часа через четыре, когда я, ориентируясь по звёздам в проёмах чёрных ветвей, уже прошёл половину пути. То есть, я слышал их вой издалека и понимал, что он приближается, но старался не обращать на это внимания, хотя было ясно: запах жареного мяса в лесу они учуяли давно. И со следа не сойдут.

Я перешёл замёрзший ручей и поднимался на склон, когда инстинкт опасности заставил меня оглянуться.

Волки – семь поджарых, но одновременно пушистых, рослых, могучих зверей – стояли на опушке за ручьём. Ровной линией, перпендикулярно к моему следу. Стояли и смотрели в мою сторону.

– Так, – сказал я, спиной отступая выше. Волки не двигались. Но они видели меня – и этим всё было сказано. – Эй, – окликнул я их, сбрасывая оленя в снег, – разойдёмся в стороны. Вы обратно, я вперёд. Ну?

Они слушали. Они действительно слушали. Странно, но отсюда я видел, что у них жёлтые глаза. Страшные, красивые и внимательные.

Я вытащил из ножен палаш и протянул его перед собой – клинок превратился в моей руке в живую полосу лунного света. Казалось, по лезвию бегут на снег серебряные капли.

– Я не хочу вас убивать, – сказал я, и мои слова эхом вернулись ко мне от молчаливой стены леса. – Ищите себе добычу в другом месте.

Я очень устал. Меня шатало, словно только что сброшенная тушка и помогала мне держаться на ногах, увеличивая вес. Мне почему-то вспомнились лыжи, которые были у нас в прошлом году и которые мы оставили на Карпатах. Думали, что сделаем новые. Не сделали, некогда было… А я так и не выучился на них ходить поприличней…

Ну, сейчас это уже несущественно.

Семь штук. Много… Они будут подниматься на склон веером, ровной цепочкой. И нападут по кругу… Я оглянулся – до ближайших солидных деревьев было далековато, но успею добежать, чтобы прижаться спиной… Нет, если бросить оленя – точно успею.

Я покрутил палаш в руке. И остался стоять на месте.

Эдуард Гончаров

Слышишь, опять бесятся вьюги,

К небу идут следы.

Ночь напролёт снегом хрустят

Белые-белые сны.

Белые сны, бешеный снег…

Кто их считал – шаги?

Тихо бредут по белизне,

Сгорбившись, чудаки.

Ты не поймёшь. Белые сны —

Это не просто так.

Это опять мимо прошло

Всё, что пришлось тогда…

Это не бред, это не блажь —

И никакой беды.

Просто со мной ночь коротать

Вздумали белые сны.

Неспешной трусцой волки добрались до начала подъёма. Синхронно сели на хвосты вместо того, чтобы начать атаку. Вскинули морды, продолжая разглядывать меня.

Потом тот, что сидел в самом центре, поднялся на ноги и пошёл вверх. Неспешно, как и раньше, опустив морду к снегу, к чёрным овалам моих следов. Потом – когда ему оставалось метра два – он вновь сел. И рассматривал меня спокойными мрачными глазами. Из ноздрей влажного чёрного носа вырывались коротенькие струйки пара.

Не знаю, сколько мы ждали, глядя друг другу в глаза. Наконец волк моргнул – как-то печально – и, повернувшись, пошёл вниз. Не останавливаясь, прошёл через строй своих товарищей – и двинулся к лесу. А шестеро остальных – попарно из центра, чётко, как на параде – поднимались и уходили за ним.

Я тяжело убрал палаш. Несколько секунд ещё всматривался в мельтешение теней на опушке. И нагнулся за тушей оленя.

* * *

Не помню, как я – уже в рассветной инеистой мути – прошёл последний километр. То есть – вообще не помню. Просто я ткнулся лицом в какие-то странные густые кусты, чуть не выколов себе глаза, не смог пролезть и побрёл в обход. Меня швыряло на ходу из стороны в сторону, я уже не вытаскивал ног из снега, а бороздил ими белые завалы.

– Танюшка! – заорал кто-то (меня качнуло назад, в сторону от голоса). – Танюшка, иди скорей! Олег поморозился!..

…Меня привела в себя боль в левой руке и левой стороне лица. Боль была ужасная, казалось, что меня жгут головнями, а главное – она не утихала, беспощадно вгрызалась в тело, полосовала его огненными бичами.

– Огонь… уберите огонь, не надо… – застонал я, не открывая глаз и не понимая, что со мной происходит. Негры? Меня пытают? Но почти тут же знакомый и родной голос Танюшки ласково защекотал мне ухо:

– Потерпи, Олежка, потерпи, родненький… теперь всё будет в порядке, только потерпи…

– Больно, Тань, – пожаловался я и снова застонал без слов – боль нарастала, хотя это, казалось, было просто невозможно.

Левый глаз у меня не открывался, но правым, распахнутым, я увидел, что Танюшка (мы с ней были в одном спальнике недалеко от огня, у снеговой стены) щекой лежит на моей левой щеке, дыша мне в нос. Моя левая рука, судя по ощущениям, пробивавшимся сквозь дикую боль, находилась у неё между бёдер.

Она меня отогревала своим теплом. Но признаюсь – я не испытывал благодарности: только боль. Танька казалась мне живым кипящим свинцом.

Пределы человеческой выносливости всё-таки существуют. Я просто не в силах был больше выносить этой муки.

Я завыл. Частичкой мозга я понимал, что Танька спасает мне руку и лицо, но сделать ничего не мог, не мог заставить себя замолчать.

Я орал. Танюшка плакала и утешала меня. Хорошо ещё, хватало воли не вырываться.

– Орёт?

Я увидел сперва меховые сапоги и низ длинной куртки, потом – исхудавшее лицо Вадима. Его тёмные от мороза и ветра губы улыбались, в глазах отплясывало вприсядку пламя костра.

– Орёт, значит, будет цел, – он наклонился: – Ингрид уже собиралась тебе руку резать.

– Ё… – я заткнулся. Боль не уменьшилась; терпя её, я спросил Вадима: – Все… вернулись?

– Все, все, – кивнул он. – Еды хватит на неделю. Сыты не будем, но и не сдохнем, а там посмотрим…

– Не потеплело?

– Холодно, – Вадим посмотрел в сторону от костра. – Негров много было?

– Шестеро, – ясно было, как он догадался о неграх. – Внимательней надо… ой мамочка родненькая, да больно же мне, больно, больно, боль-но-о-о!!!

– Терпи, – бессердечно сказал Вадим.

Танюшкины слёзы кипящим металлом падали мне на щёку…

…Глаз у меня открылся уже на следующий день. Но, забегая вперёд, скажу, что мои левая рука и нос так и остались очень чувствительными к холоду. А пятна обморожения прошли лишь к концу зимы.

* * *

Снег пошёл вновь. Стало намного теплее, было безветренно и, казалось, можно бы и радоваться… но снег падал так густо и непрестанно, что это пугало. В движении бесконечных, очень больших белых хлопьев было что-то обрекающее. Словно снег решил засыпать всё и всех, превратить весь мир в белёсую пелену, остановить всякую жизнь – и лишь на этом успокоиться.

– Как после ядерной войны, – сказал Серёжка Лукьяненко. – Зима на много лет.

– Какая зима на много лет? – спросил Джек. Сергей пожал плечами:

– Ну, так учёные говорят… Если будет ядерная война, то в небо поднимутся тучи пепла, закроют солнце… Похолодает, и начнётся долгая зима. Её ещё так и называют – ядерная зима.

– Хватит тебе, – не зло, а как-то тоскливо оборвал его Сморч.

Мы сидели за ветрозащитной стенкой с навесом вокруг большого костра. Кое-кто уже спал, скорчившись в спальнике на густо набросанном лапнике. Олег Крыгин затачивал шпагу, и равномерное вжиканье падало в тишину вместе со снегом. Над костром падение хлопьев переставало быть равномерным и спокойным, снег начинал кружиться, танцевать, а потом таял в потоках тёплого воздуха. Это было даже красиво.

– Надо идти на юг, – сказал Саня. Он сидел напротив меня, волосы сосульками свисали на лицо, путаясь с тенями. Казалось, что они шевелятся. – Мы не выдержим тут всю зиму.

– На юге негры, – сказал Вадим.

– Зима, – возразил Саня, – зимой они тут не остаются постоянно… Олег убил шестерых, а они даже не чухнулись. Ушли, конечно.

– Куда ушли, конкретно? – уточнил я, не поднимая глаз. Мне хотелось есть, но это чувство было далёким и даже уже привычным.

– На юг, – повторил Саня.

– Зимой мы не перейдём Пиренеи.

Саня промолчал, плотнее закутавшись в одеяло, наброшенное на плечи. Он и сам это знал.

– Мы переживём эту зиму, – упрямо, почти заклинающее сказал я. – Верьте мне. Переживём.

Танюшка обняла меня, прижалась. Я закинул её и себя плащом, прикрыл глаза. Тепло костра гладило лицо, и я подумал, что это немного похоже на солнце. Только вот обмороженная часть лица начала болеть, и я, с досадой открыв глаза, отстранился.

Было совсем тихо, даже Олег перестал затачивать шпагу. Танюшка спала у меня на плече, съёжившись под плащом. Вильма глядела в огонь расширенными, остановившимися глазами.

Снег продолжал валить. Мне в голову полезли слова Серёжки Лукьяненко о ядерной зиме. Сейчас бы раздеться, сейчас бы вымыться, сейчас бы на солнышке полежать… А тут даже в туалет сходить проблема, подумал я тоскливо. Снять штаны – уже подвиг…

В щели навеса я увидел, что возле деревьев сидят волки. Не знаю, те или не те, которые не тронули меня в лесу. Они сидели на хвостах и смотрели сюда.

– Ждут, – хмыкнула Вильма. – Как думаешь, князь – дождутся?

– А что, страшно? – усмехнулся я.

– Да нет… Какая разница…

– Думаю, не дождутся, – я потихоньку перевалил Танюшку на лапник, плотнее укрыл плащом – она не проснулась, только поворочалась и что-то буркнула. – Топлива-то хватит?

– Хватит, – успокаивающе ответила Вильма, подбрасывая в костёр пару полешек. – Ложись спать.

– Неохота, – признался я. – Посижу ещё…

Вильма с Серым сегодня были часовыми. Серёжка Лукьяненко, кстати, как раз вошёл в проём навеса снаружи – весь в снегу – и сел у огня, ожесточённо сдирая с рук меховые рукавицы. Откинул капюшон.

– Небось, сами не рады, что с нами связались? – поинтересовался я.

– Кто скажет, где лучше, где хуже? – философски высказался Сергей, протягивая руки к огню. – Мы, по крайней мере, ещё живы, князь.

– "Князь", – хмыкнул я, вороша палкой угли с краю костра. Угли стреляли синеватыми язычками пламени, а потом на конце палки расцвёл алый огонь. – "Жили двенадцать разбойников, жил Кудеяр-атаман…" Читал?

– "Кому на Руси жить хорошо", – кивнул Сергей. – Следствие по этому вопросу ещё будет проведено.

– Юморист, – я бросил палку в огонь. – Лен, ты спишь?

– Тебе какая нужна? – буркнула Власенкова. Она тоже ещё не спала.

– Ты, – определил я. Ленка вяло погрозила:

– Я Олегу скажу, что ко мне пристают.

– Какому Олегу? – со смехом поинтересовался Сергей.

– С едой что? – вполголоса спросил я.

– П…ц, – так же вполголоса ответила она. – По мелочи дня на два осталось, только чтоб с ног не попадать… – она вздохнула: – Ну до чего же тут охота мерзкая!.. Знаешь что, Олег? – она снова вздохнула. – Пора на кору переходить.

– Дожили, – обречённо сказал я. – Ну, переходить, как переходить… Кажется, сосновую заболонь можно варить и есть… только воду сливать раза три… – я вдруг засмеялся, и Ленка через секунду тоже захихикала.

– Ты чего? – сквозь смех спросила она.

– А что ещё остаётся? – я продолжал улыбаться. – Серый прав: мы, по крайней мере, ещё живы!

* * *

Просыпаться по утрам всегда было трудно – я имею в виду, зимой, этой зимой. Был серый рассвет – по крайней мере, так казалось, что рассвет, снег продолжал валить, почти ничего не было видно. На спальнике местами тоже лежал снег. Костёр горел хотя и широким, но каким-то бледным, умирающим пламенем. Возле огня грелись несколько человек. Ленка Власенкова что-то готовила… а меня вдруг охватило чувство острой жалости ко всем своим. То ли сейчас, в утреннем неверном свете, мне так казалось, то ли на самом деле так было, но лица у всех выглядели исхудавшими и обветренными. "А ведь мы голодаем, – отчётливо подумал я. – Мы на сама деле, по-настоящему голодаем. Вот чёрт…"

Надо было вставать. Вставать.

– Танюшка, – я толкнул её локтем. – Встаём.

– Я не сплю, – Танюшка завозилась. – Сейчас встаём…

…Голодному человеку холод кажется в несколько раз холоднее. Это действительно так. Если живёшь зимой на проклятом "свежем воздухе", есть нужно много и относительно разнообразно. Или хотя бы просто – много. Если есть нечего – подкрадывается вялость, нежелание что-либо делать… И, если не заставить себя подняться, то можно остаться лежать навсегда. Но и бесконечно заставлять себя у голодного человека тоже не получится. Ми пили омерзительную настойку из еловых иголок и веточек – средство от цинги, изготовленное Ленкой и Ингрид. Гадость была просто невероятной – наверное, хинин, и тот лучше – но вариантов просто не имелось, как не имелось у нас и запаса овощей, как прошлой зимой (странным было то, кстати, что, как я с изумлением заметил, мы вообще-то ничем не болели!) Приходилось тянуть эту фигню, причём обе девчонки стояли над душой, чтоб допивали до конца.

– Лыжами займусь, – сказал Вадим, поднимаясь и украдкой выплёскивая из котелка примерно глоток остатка. – Без них всё-таки плохо. Андрей, поможешь? – кивнул он Альхимовичу. Тот наклонил голову. – И ещё Олега возьмём… Идёшь, Фирс?

– Иду, – Олег Фирсов встал, поправляя перевязь с метательными ножами. – Дашь топор, тёзка? – он подтолкнул Крыгина.

– Держи, – Олег перекинул ему оружие. – Поймал? Чё вякаешь?

Я решительно допил остаток смолистой мерзости, подышал и тоже поднялся. Надо было распределять всех по дневным работам.

* * *

Вадим был прав насчёт лыж. Без них пробираться по лесу было очень трудно, я почти пожалел, что взял с собой Танюшку. Но, когда я оглянулся, то обнаружил, что она совершенно хладнокровно лезет по сугробам, держа на плече заряженную аркебузу.

– Хорошая ты всё-таки у меня, Тань, – вырвалось, и я смутился, но она рассмеялась и молча пожала плечами, на которые падал снег – красивыми, крупными хлопьями.

Лес. Снег. Синеватый полудень-полусумрак.

В широком плоском логу мягко позванивал ручей, выныривавший из-под гранитных глыб и почти тут же скрывавшийся подо льдом. Я присел, сдёрнул крагу, зачерпнул воды, пахнущей морозом и вкусной.

– Вымер лес, – сказала Танюшка. – Ну никого… Как ты это объяснишь, Олег?

– Никак, – я встал. Глядя с улыбкой ей в лицо, вспомнил: – " – Долго ли мука сея, протопоп, будет? – и я говорю: – Марковна, до самыя до смерти!"

– Добро, Николаич, – вздохнула Танюшка, – ино ещё побредём… – и, засмеявшись, добавила: – Как ты меня доставал этим "Житиём…"! Я, если честно, не верила, что мальчишка в тринадцать лет может серьёзно этим увлекаться. Думала – дурака валяешь, чтоб впечатление произвести… – она вдруг перестала смеяться и задумчиво повторила: – Долго ли мука сея, протопоп, будет? – Марковна, до самыя до смерти! – Добро… ино ещё побредём… А слова-то великолепные… Что с ним, с Аввакумом,

случилось-то?

– Сожгли, – коротко ответил я.

– Нормально, – спокойно ответила она. – Ну? Ещё побредём?

– Повезло мне с тобой – как Аввакуму с его Марковной, – вздохнул я, перешагивая ручей: – Руку подать?

Она фыркнула, сделала лёгкий прыжок… и тяжело села в снег, удивлённо моргая:

– Голова закружилась…

– Вставай, – я поднял её. – Есть хочешь?

– Не хочу…

– Значит, очень хочешь, – констатировал я, забираясь в поясную сумку. – На. Ешь, – я достал полосу вяленого мяса и отвёл глаза. Слышно было, как Танюшка сглотнула.

– Пополам… – жалобно сказала она.