Текст книги "Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) (СИ)"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

– Я же пришла… Там тепло, светло, еда и поют. А я пришла.

– А тут красиво, – возразил я и подумал, что и правда глупо себя веду. И даже как-то странно, словно меня от неё магнитом отталкивает.

Мимо нас, держась за руки и смеясь, проехали Арнис и Ленка Рудь. Синхронно перевалили снежный бугорок и остановились погреться у огня. Мы проводили их глазами и – бок о бок, по целине – двинулись в лес. Я провёл по поясу, найдя наган и обратил внимание, что у Танюшки на ремне висит её кинжал.

В лесу было жутковато и красиво, как в серебряном сне. Тонко, хрустально звенел бегущий ручей – тот самый, что вытекал от нашей пещеры. Смех и выкрики слышались и здесь – они, словно тонкая ниточка, связывали нас с реальным миром в лунном мираже, через который мы двигались.

– Почитай мне стихи, – попросила Танюшка. Я, глядя себе на носки лыж, тут же негромко откликнулся:

– Ты меня на рассвете разбудишь…

– Не надо, – выдохнула Танюшка. Я, по-прежнему не глядя на неё, упрямо продолжал, и она больше не перебивала…

– …Проводить необутая выйдешь…

Ты меня никогда не забудешь…

Ты меня никогда не увидишь…

Заслонивши тебя от простуды,

Я подумаю: "Боже всевышний!

Я тебя никогда не забуду,

Я тебя никогда не увижу…"

Не мигая, слезятся от ветра

Безнадежные карие вишни…

Возвращаться – плохая примета!

Я тебя никогда не увижу…

Даже если обратно вернёмся

Мы на землю, согласно Хафизу —

Мы, конечно, с тобой разминёмся…

Я тебя никогда не увижу.

И окажется так минимально… – голос у меня вдруг сорвался, но я коротко передохнул и продолжал: – …Наше непониманье с тобою

Перед будущим непониманьем

Двух живых – с пустотой неживою…

И качнутся в бессмысленной выси

Пара фраз, долетевших досюда:

" – Я тебя никогда не увижу…

– Я тебя никогда не забуду…"… – и я повторил ещё раз:

– Я тебя никогда не увижу.

Я тебя никогда не забуду, Тань.

– Олег, – я оглянулся. Танька стояла, держась высоко поднятой рукой за ствол дуба, губы у неё кривились. – Олег, ну зачем ты это прочёл?

– А что – плохо прочёл? – я провёл ладонью по щекам. Получилось сказано зло. Танюшка

168.

качнулась. – Прости, – попросил я. – Давай ещё погуляем.

– А если не прощу? – жёстко спросила она. – Если я сейчас скажу: "Больше не подходи ко мне. Никогда." Тогда – что, Олег?

– Я не подойду, – ответил я и, подойдя к ней, уронил в снег меховые краги, взял её ладони в свои. – Ты рукавицы забыла, – и начал осторожно дышать на них. – Так что, прогонишь?

– Нет… – слабо выдохнула она. – Подними, настынут же…

Я поднял краги и надвинул их на руки Танюшки:

– Хорошо ты меня обшила.

– Мне это было приятно, – призналась она. Я не нашёлся, что ответить, да и не очень хотелось отвечать. – А как у тебя волосы отросли, смотри… – она протянула мою прядь пальцами к моим же губам. Губы у меня против моей воли дрогнули – и Танюшка отдёрнула пальцы, словно обожглась. – Пойдём ещё пройдёмся, – как ни в чём не бывало предложила она…

…Мы вышли на то место, откуда был виден морской залив. Сейчас он выглядел пугающе. Вода замёрзла почти на расстояние взгляда, только далеко-далеко за этим серебряным полем чернела полоска открытой воды. В лунном свете по льду километрах в трёх передвигались несколько чёрных фигур.

– Мамонты, – сказала Танюшка. – Сколько времени, Олег?

– Пять минут третьего, – в лунном сиянии отлично было видно циферблат. – Ого!

– Пошли обратно, пошли, – заторопилась Танюшка, – нас там уже ищут, наверное…

* * *

Около костра всё ещё сидели несколько человек, рядом торчали воткнутые в снег лыжи, а по рукам ходило несколько дымящихся котелков. Но в целом шум улёгся. Возле подъёма к пещере стоял Сергей; увидев нас, он оживился и махнул рукой:

– Я уже и беспокоиться начал… Гуляли?

– Угу, – буркнула Танюшка, снимая лыжи. Я, занимаясь тем же самым, спросил:

– Наши все тут?

– Не, – мотнул головой Сергей, – Власенкова Ленка с Олегом где-то мотаются тоже.

Да ты не беспокойся, ничего с ними не будет.

Я, если честно, и не собирался беспокоиться. А собирался поесть и погреться. Тепло в пещере показалось мне благословением.

Плошки на столе уже не горели. Было уютно и полутемно, очень как-то домашне. Несколько человек – я даже не понял в полутьме, кто именно – сидели на дальнем конце стола и, тихо разговаривая, "подъедались". Ближе Сморч с Наташкой Бубнёнковой, устроившись друг против друга, ели "по-настоящему" – наверное, тоже только что вернулись с прогулки. Потрескивали полешки в очаге, Игорёк Басаргин, сидя у стены, негромок напевал, подыгрывая себе – и большинство наших, устроившись кучей, сидя и полулёжа на шкурах вокруг, слушали.

Очень тихо, стараясь даже двигаться бесшумно, я разделся и присел, опершись локтем на край стола. Вошедшая следом Танюшка устроилась у меня за спиной и оперлась локтем на плечо…

– Епископ, правом от бога данным,

Печаткой перстня скрепил решенье:

"Предать распутную девку Анну

Суду святому на очищенье!"

Аннна-а-а,

Святая Анна…

А в подземелье под магистратом,

Где в клетке держали эту красотку,

Она, распутница, неоднократно

169.

Ломала двери, замки, решётки —

Аннна-а-а,

Святая Анна…

Палач своей клятве был верно предан,

Хотя всю ночь читал молитвы.

Он трижды Анну казнить собирался —

И трижды из рук топор выпадал —

Аннна-а-а,

Святая Анна…

На площади главное костёр пылает —

И видят люди великое чудо:

Огонь распутную обнимает,

Ласкает плечи, ласкает губы…

Аннна-а-а,

Святая Анна…

…Песня кончилась, Игорь продолжал задумчиво трогать струны. Мы с Танюшкой пересели за стол. Еды ещё хватало (правда, мороженого, конечно, не осталось), мы нагрузили себе опять по тарелке из "остатков" – я лично опять был голодный. Наверное, после прогулки, а елось сейчас даже с большим аппетитом, чем в начале. Кроме того, теперь можно было и не спешить, стараясь попробовать всё.

– Там так хорошо, снаружи, – Танюшка вздохнула. Я кивнул, жуя кусок ягодного

леваша. Хотелось сказать что-нибудь умное, но снаружи появился Санёк.

– Во! – удивился он. – Я не понимаю, что вы тут все делаете в новогоднюю ночь?! На

воздух, все на воздух, поживей, граждане, а то не успеете!

– Куда не успеем? – поинтересовался кто-то.

– Да потанцевать же! – рявкнул Санёк…

…Мороз стал покрепче. Танцевала пока что одна только пара – Игорь Северцев с Кристиной. Оба занимались в Кирсанове бальными танцами и сейчас легко и уверенно кружились около костра. Очень красиво и завораживающе – казалось даже, что на них не меховая одежда, а бальные костюмы. Мы, вывалившись из пещеры толпой, переговаривались и смеялись сперва, а потом застыли и замолкли. Мне даже почудилась на миг музыка вальса – красивая и широкая, как спокойная река…

– Шиз-га-ру-у да-ва-ай!!! – заорал Сморч, нарушив очарование. Я покосился на него с

неудовольствием, но Север, засмеявшись, махнул рукой, и они с Кристиной тут же перестроились на брейк, в котором тоже были мастерами. Но это худо-бедно могли у нас танцевать все – особенно "верхушку", а "нижняк" на снегу и не потанцуешь…

…Завалившись на настил – отдохнуть – я совершенно неожиданно уснул. Даже не уснул, а отрубился, как выключили. И так же странно проснулся – рука с часами была прямо перед глазами, и я понял, что проспал всего минут сорок. Очевидно сказалось копившееся нервное напряжение.

Танюшка полулежала рядом, держа ладонь у моего виска. Кажется, все наши были тут – валялись индифферентно на шкурах и слушали опять Игоря. Он пел песню из недавно вышедшего на экраны фильма про гардемаринов…

– По воле рока так случилось —

Иль это нрав у нас таков?

Зачем же нам, скажи на милость,

Такое множество врагов?!

Но на судьбу не стоит дуться —

Там, у других, вдали – бог весть! -

А здесь, у нас – враги найдутся!

Была бы честь,

170.

была бы честь!..

Честь – красивое такое слово из интересных фильмов, романтичное и звонкое… но мы мало о ней думали там. Там это было именно слово из фильмов, совсем не имевшее отношения к нашей повседневности.

Здесь это слово обрело свой первоначальный и единственный смысл, острый и определённый, как клинок шпаги в умелой руке бойца. Честь – это стоять друг за друга. Честь – не предавать своих, не лгать им, не бросать в бою. Честь – не гнуться, не отступать перед врагом. Честь – это… Честь. И всё тут. Ни убавить, ни прибавить…

– …Не вешать но, гардемарины!

Дурна ли жизнь – иль хороша…

Едины парус – и душа,

Едины парус – и душа,

Судьба и Родина – едины!

В делах любви, как будто мирных,

Стезя влюблённых такова,

Что русский взнос за счастье милой —

Не кошелёк, а голова!

Но шпаги свист, и вой картечи,

И тьмы острожной тишина —

За долгий взгляд короткой встречи —

Ах, это, право, не цена!

Не вешать нос…

Я слушал, лёжа неподвижно, даже не подавая знака, что проснулся. Все вокруг были свои, всё было сейчас хорошо и правильно, и огонь в очаге горел, поленья стреляли золотистыми искрами… и наступил новый год, и праздник, кажется, удался.

А ещё я думал, и эта мысль стояла где-то сзади, как чёрная фигура на границе освещённого костром круга… думал: а не последний ли это счастливый день для всех нас?

Игорь Басаргин

Девочка глядит из окошка —

За окошком едет рыцарь на кошке.

Или, может быть, на медведе…

Непонятно – на чём он едет?

Может, хочет спеть серенаду

О любви с каштановым взглядом

И кудрями спелого лета?

Рыцари – такие поэты…

Если даже ловят дракона,

Говорят с ним о красе небосклона,

И загадывают гаду загадки,

И играют, простодушные, в прятки.

А потом они дерутся, недолго.

У драконов велико чувство долга.

И кончается весь бой – отпираньем

Душ, и дружбой, и взаимным братаньем.

Смотрит девочка в окно на балконе —

Едет рыцарь на крылатом драконе.

Тихо плачет позабытая кошка.

Всё красиво…

Только грустно. Немножко.

* * *

– В общем, Саня со Сморчём и Щусём висят у них на хвосте… точнее – на боку, -

Север повёл плечами, разминая их после долгого бега. – Грек твой был прав. Идут – не

171.

меньше полутысячи. Осторожно идут, во все стороны дозоры высылают.

– Ничего, – отозвался Сергей. – Ирка с Наташкой Мигачёвой, сейчас уже, наверное, к

чехам подбегают. Да и австрийцы, должно быть, подошли…

Игорь Мордвинцев, Север, Сергей и я стояли на заснеженном склоне среди чёрно-белых деревьев, неясно рисовавшихся в предрассветном сумраке. Вадим, убежавший на разведку, мотался где-то впереди, выслеживал уже совсем близких негров. Ручей внизу склона, невидимый отсюда, тонко звенел на камешках – незамерзающий, оживлённый… Его берегом двигались несколько чёрных теней – шли кабаны, и их похрюкиванье доносилось до нас.

– Мы с Иркой вчера, перед тем, как она ушла, поцеловались первый раз, – задумчиво

сказал Игорь.

– Да ты чё? – иронично спросил Сергей. Я толкнул его локтем, но Игорь не обратил

внимания на иронию, продолжал озабоченно:

– Зря ты её, Олег, послал. Ей же тяжело будет… Наташка – та крепкая…

– И парня нет… – кивнул Сергеи я пихнул его коленом, но Игорь снова его не услышал:

– А Иринка – она…

– Она на лыжах бегает в сто раз лучше меня, – не выдержал и я наконец.

– Что нетрудно, – заметил Север и подвигал шпагу в ножнах.

Все умолкли, и в молчании холодный январский рассвет обступил нас со всех сторон – стало даже холоднее, чем было. Мы не двигались, только временами переносили свой вес с одно ноги и лыжи на другую, да ещё иногда кто-нибудь зевал, закрывая рот крагой.

– Холодно, – пожаловался Игорь Северцев, похлопывая себя руками по бокам.

– Градусов двадцать, – подтвердил Сергей. – Что, мерзнешь, Север?

– Иди ты, – беззлобно сказал Игорь. – Леший, ты чего молчишь?

Я выдохнул длинную струю густого пара. Мне никогда не нравилось обсуждать очевидные вещи. Как у Гашека: " – Я вчера видел похоронную процессию. – Видать, помер кто-нибудь…" Редкостно содержательный разговор… Да и не казалось мне, что очень уж холодно.

Рассвет медленно-медленно, словно через силу, вползал в лес, остывший и белый. Но суку совсем недалеко от нас мрачно сидела ворона, и звон ручейка в овраге казался неуместно-потусторонним. Снег был сухим, и в эту паразитку невозможно даже запустить снежком. Она же этим пользовалась – сидела и по временам скандально орала, чем добавляла уныния к общей картине.

– Не люблю зиму, – неожиданно вырвалось у меня.

– Заговорил! – агрессивно обрадовался Игорь. Но развития атаки не последовало —

Сергей подобрался и вытянул руку:

– А вот и Вадька.

– Угу, – подтвердил я, наблюдая, как Вадим сноровисто спускается на лыжах по склону

наискось. Он всегда хорошо бегал на этих деревяшках – даже сейчас, когда на ногах у него не "дрокеры"(1.), а именно деревяшки…

Вадим резко затормозил возле нас и левой рукой скинул меховой капюшон – от него валил пар.

– Идут, – выдохнул Вадим, сбрасывая с ног лыжи. – Десять штук, вот за этим холмом,

– он ткнул за спину большим пальцем. – Разведка. Выйдут к ручью.

– Перережем, – уверенно сказал я, стряхивая краги в снег и сбрасывая капюшон.

Схватило холодом, но я знал, что это ненадолго. – Вперёд, ребята.

Проваливаясь в снег, мы спустились к ручью и присели за деревьями и валунами. Вадим аккуратно вывесил из рукава гирьку кистеня.

– Десять штук – ерунда, – сказал я, одвыдернув из ножен палаш. – Жаль, языка пока не знаем, а то можно было бы одного живьём взять.

____________________________________________________________________________________________________________________

1. Ироничная переделка слова "рекорд" – полупластиковых лыж для подростков, популярных в 80-х годах ХХ века.

172.

Сергей, сидевший ближе остальных к оврагу, помахал рукой и окаменел. Это могло значить лишь одно – негры уже близко.

И точно – через какие-то секунды из-за чёрных валунов появились первые, и их визгливо-скрежещущие голоса прогнали тишину. В тёплой одежде пришельцы казались неуклюжими и ещё более уродливыми, чем в летнее время. Из-под надвинутых шапок валил пар.

Да, их было десять – ровно, и они ничего не опасались. И идти им было легче – по берегу…

Второй остановился и, схватив за плечо шедшего первым, что-то завизжал, тыча рукой в наши следы на склоне. Заметили… Ну, вот и хорошо!

– Рось! – заорал я, вскакивая и выдёргивая палаш полностью – тусклый свет блеснул на лезвии. Нас разделяли всего несколько шагов, и я преодолел их в два прыжка. Длинное лезвие наполовину утонуло в груди того, шедшего первым… Палаш Серёжки отбил над моей головой ятаган второго, кулак моего друга швырнул негра в холодную воду… Двое возникли передо мной, следом подбегал третий. Вскрики, хрип, плеск и лязг повисли в воздухе.

Оступился – вода ледяная, наверняка; спасибо, Тань, за сапоги! Звиггзагг! Ззвигг! Выхваченная дага до упора вошла в живот… Ззвагг! Зиг! Зиг!

– Рось! Рось!

– Скраг! Скраг!

Званг! Занг!.. Добежал, скот, опять их двое… Кто-то рухнул в ручей – похоже, не наш… Оп! Ушёл от секущего удара, а то бы… А итальянскую защиту ты видел?!. Ек видел, а теперь больше вообще ничего не увидишь… Последний противник отступал вверх по склону. Шапка с его головы свалилась, подпиленные зубы были оскалены. В левой руке он держал толу. Ну нет – метнуть я её тебе не дам, ниггер…

Сзади залязгал металл. Не оборачиваться – стоп!

– Олег, всё нормально! – весело прокричал Игорь. Краем глаза я замтеил, что Вадим сражается всего-навсего с одним негром. Так, быстро мы…

"Мой" ниггер прыгнул вперёд, размахиваясь рубануть в голову. Я увернулся, пнул его в пах и помчался следом за покатившимся по склону врагом, чтобы уже не дать ему встать – обойдётся, выродок…

Негр внезапно остановился, сжавшись на снегу в комок – я был вынужден по инерции через него перепрыгнуть. Проскользил сколько-то и, ощутив сильный удар в левый бок, развернулся и достал встающего негра рубящим ударом в висок – череп расселся, заливаясь кровью.

Меня шатнуло, и я, сам не понимая, почему, сел в истоптанный снег. Дикая боль рванула бок – такая, какой я ни разу в своей жизни не ощущал. Для такой боли нет слов, нет красок… её не описать. И она, наверное, слишком сильна для четырнадцатилетнего мальчишки – потому что я и не крикнул, а только открыл рот. Боль забила его, как горячая кислая каша.

– Олег! – дёрнулся ко мне Сергей. Его противник побежал, я махнул палашом: уйдёт же! Сергей резко повернулся, из его руки вылетел метательный нож, и негр, взмахнув руками, рухнул и съехал по снегу в ручей. Нож торчал у него в затылке. – Олег, ты что?!

Сергей всё-таки опдбежал ко мне, встал на колено, вонзив в снег палаш.

В боли появился какой-то перерыв, и я ответил:

– Не знаю… – но голос сам собой оборвался мучительным кашлем – и я увидел, что откашливаю струйки тёмно-вишнёвой крови.

– Вадька, Север! – закричал Сергей и нагнулся, а потом мне стало ещё больнее, хотя это, казалось, было невозможно, и я упал в снег. – Олег ранен!

"Ранен?" – подумал я. Надо мной склонились три лица, а между ними среди низких серых облаков я увидел пронзительно-голубой овал чистого неба.

173.

Потом оттуда, сверху, полилась клубящаяся чернота, и я утонул в ней. Там было спокойное покачиванье, только бок временами дёргало, а думать совсем не хотелось, что для меня было необычно. Но потом я ощутил жар огня, услышал голоса – вроде бы и Танькин – и напрягся, пытаясь понять, о чём они говорят. Глаза у меня рводе бы были открыты, но я видел почему-то только вереницы огненных теней, кружившиеся в странном быстром танце…

– …селезёнка…

– …кровь в животе…

– …нет…

– …он тебя не видит, Тань…

– …толла…

– …сразу почти отключился…

– …будем вытаскивать…

– …держите его…

– …Таня, уйди!..

Больно. Мне стало очень больно, и эта боль рванула меня куда-то вверх, навстречу сыплющимся с небосклона звёздам…

* * *

Я не умер, хотя Олька говорила – должен был. Наверное, тола всё-таки не достала до селезёнки – не знаю. Когда я пришёл в себя, был уже конец января – я провалялся без сознания больше двух недель.

Эти недели я тоже не помню. Просто временами в той темноте, гдя плыл я по нездешним рекам, меня настигала боль; в рот что-то вливалось – и боль уходила, вновь отправляя меня в дремотное путешествие без звуков, запахов, красок и ощущений.

Когда я открыл глаза – была ночь. Злобненький голосок снаружи выпевал песню вьюги: "Вью-у-у… вью-у-у… вею-у-у…" Меня окружала полутьма, подсвеченная отблесками костра, пахнущая людьми, дымом, жареным мясом, наполненная сонным дыханием и треском дров в очаге.

Боль в боку была, но какая-то поверхностная, как при заживающем порезе, который ненароком задел. Мне даже хотелось потянуться, но я лежал под одеялами и не стал этого делать. Вместо этого я повернул голову.

Справа от меня, скорчившись и положив голову на руки, скрещенные на коленях, сидела Танюшка. Я слышал её затруднённое дыхание, а потом заметил – или это отсветы костра так пошутили? – круги возле глаз, какие бывают от усталости и недосыпа. Как пишут в старых романах – сердце моё дрогнуло от нежности (правда!) и я хотел её окликнуть, но не успел – чья-то ладонь легла мне на губы, и я увидел над собой улыбающуюся физиономию Сергея под спутанными лохмами светлых волос, с белозубой и радостной улыбкой.

– Очнулся? – прошептал он. – Привет… Не трогай её. Мы-то меняемся, а она около тебя днюет и ночует, не отгонишь… Попить, что ли?

Хорошо помню, что я спросил. Меня это почему-то так волновало в тот момент, что все остальные мысли выскочили из головы:

– Эй, а как… в смысле – кто… когда я в туалет?!.

Владимир Бутусов

Если ты хочешь любить меня – полюби и мою тень,

Открой для неё дверь, впусти её в дом.

Тонкая, длинная, чёрная тварь прилипла к моим ногам.

Она ненавидит свет, но без света – её нет.

Если ты хочешь – сделай белой мою тень…

Если ты можешь – сделай белой мою тень…

Кто же, кто ещё, кроме тебя?

Кто же, кто ещё, если не ты?

174.

Если ты хочешь любить меня – приготовь для неё кров.

Слова её – всё ложь; но это – мои слова.

От долгих ночных бесед под утро болит голова,

Слёзы падают в чай, но чай нам горек без слёз…

* * *

Было третье февраля, когда я, опираясь на плечо Танюшки, выбрался наружу. Я всгде ненавидел болеть и пользоваться чьей-то помощью. Но сейчас – другое дело. Танька вела меня, закусив губу, и лицо у неё было таким серьёзным, что мне стало смешно…

…Негры потеряли до сотни бойцов ещё до того, как подошли к горной крепости Шверды. Мои ребята и появившиеся австрийцы по кусочкам раздёргивали их дозоры и фуражиров. Последние, поняв, что чехов им не взять, попытались было тронуться в обратный путь, но их продолжали бить беспощадно – и остатки полутысячной орды растаяли среди неприветливых морозных лесов. Едва ли кто-то вернулся в их земли и донёс неведомому начальству весть о судьбе экспедиции. Потерь у нас не было совсем, даже раненым оказался я один. Шверда и конунг австрийцев, молчаливый светловолосый мальчишка по имени Эмиль, навещали меня как раз через день после того, как я пришёл в себя…

… – Жаль, что я всё это время валялся без сознания, – признался я и с удивлением ощутил, что мне и в самом деле – жаль. Но Татьяна, кажется, была другого мнения. Стягивая у меня на груди меховой плащ, она сердито сказала:

– Ну конечно. Добился бы, чтоб тебе ещё и голову снесли.

– Тань, я кыназ или нэ кыназ? – поинтересовался я. – Я в конце концов воевать должен со своими рядом. А не под шкурами валяться.

– Навоюешься ещё, – безапелляционно отрезала она. – А сейчас сиди и дыши свежим воздухом.

Было холодно. На площадке перед пещерой сверкали клинки и лязгала сталь – шла обычная тренировка, но, когда я устроился удобнее, поединки разом остановились, и все, повернувшись в мою сторону, грянули:

– Слава! Слава!! Слава!!!

И было это вполне серьёзно. До такой степени серьёзно, что мурашки по коже.

– Тань, – попросил я, – принеси-ка мои клинки.

– И не подумаю… – воинственно начала она, но я, подняв голову и глядя ей в глаза, повторил спокойно:

– Принеси, Тань.

Зелень Танюшкиных глаз на миг вспыхнула.

Но только на миг.

– Сейчас, – кивнула она и исчезла в пещере. Я встал и заставил себя потянуться. Боль родилась в боку, но это была уже приятная боль – так зудит заживающая рана. Теперь я это знал и чувствовал… Нагнувшись, я поднял плащ и бросил его на камень.

– Держи, – Танюшка протянула мне уже освобождённые от ножен палаш и дагу. Я накрест взмахнул ими, чуть покривился, но пошёл вниз, на площадку, широкими, уверенными шагами: – Осторожнее! – крикнула вслед Танюшка.

И уселась на плащ – смотреть.

* * *

Вечером хрястнул мороз – такой, что в лесу застонали деревья. Даже странно – я и не думал, что так близко от моря могут быть такие холода.

Мы сидели у очага тесным кружком. Пламя ухало и гудело, входную плетёнку утеплили дополнительными шкурами.

– Продуктов хватит до середины апреля, – Ленка Власенкова закрыла свой блокнот. – Уж извините. Да и то – не растолстеем.

Я посмотрел на Сергея. Он одной рукой жонглировал своими тремя метательными

175.

ножами. Именно он командовал преследованием и добиванием негров…

– Сань, – окликнул я Бубнёнкова. Тот вскинул голову быстрым движением. – Я тебя хотел поблагодарить за разведку… – Санек отмахнулся, и я позвал Сергея. – Ну что, твой час настал… Пойдёшь на юг-то?

– Конечно! – Сергей готов был вскочить, но Ленка удержала его с улыбкой. – Возьму Баса и тебя, Олег, – он кивнул Крыгину. – Когда выходить?

– Ещё чище, – буркнула Ленка Власенкова. – Это мне ещё и их снаряжать?

– И их, Лен, – кивнул я и решился перейти к главному: – Мне кажется, что вы все – да и я – позабыли, как решили весной уходить.

У костра воцарилось молчание. Похоже, все и впрямь слабо об этом задумывались. И, по-моему, не очень-то хотели теперь покидать это место.

Это и было то, чего я опасался. Они привыкли к месту. К дому. И я привык. И не был уверен, что смогу доказать своим друзьям, как опасно оставаться в уютном, обжитом – и практически незащищённом месте. Значит – придётся приказать.

Не лучший вариант.

– Да никто этого не забыл, – сказал Вадим. Он сидел со скрещёнными ногами и шлифовал абразивным камешком лезвие тесака.

– Сергей пойдёт на юг, – вернулся я к третьей теме. – Доберёшься до морских берегов, – обратился я уже к нему. – Ищи хорошие места. И посмотри, кто там обретается. Выйдешь послезавтра. Учти, мы будем ждать тебя, никуда без тебя не пойдём…

– Олег… – неуверенно начал Андрюшка Соколов.

– Не надо, – предостерегающе поднял я руку. – Я знаю, что ты хочешь сказать. И хочу напомнить: это вы назвали меня князем. Это вы сказали, что я буду решать, а вы станете выполнять. Ну так вот: когда Сергей вернётся с разведки – мы уйдём на юг. Это – всё.

Мои слова удивили меня самого. Наверное, и остальные тоже удивились – во всяком случае, никто даже и не подумал возразить. Я закрепил свою победу взглядом, которым обвёл всех вокруг костра и продолжал:

– До тех пор – будем сидеть здесь и ждать.

Неожиданно подал голос Богуш. Он за прошедшее время наловчился говорить по-русски, хотя сохранил польский акцент:

– Почему бы кому-нибудь не пойти и на север – хотя бы недалеко? – рассудительно сказал он. – С востока вы пришли. На западе живут чехи и австрийцы. Может быть, посмотреть хотя бы на небольшое расстояние с севера?

Предложение показалось мне здравым.

– Может быть, я пойду? – предложил Вадим. Но я покачал головой и вдруг улыбнулся:

– Предложение хорошее. И я, пожалуй, пойду на эту разведку сам. Надо мне размяться – я же почти месяц лежал! А ты, Вадим, останешься, вместо меня.

– Олег, ты что, не сходи с ума! – вскочила Танюшка. Я повернулся к ней:

– А пойдём со мной, Тань?

* * *

Обе полуземлянки были брошены уже давно – не в спешке, аккуратно. Даже не брошены, а оставлены. Именно эти полуземлянки были единственным результатом нашего с Танюшкой пятидневного путешествия на север по застывшим лесам. Было холодно, и очень холодно, но мы неплохо себя чувствовали и даже ночевали в тепле, хотя каждый раз тратили на обустройство ночлега немало времени, несколько часов. Я раньше и не думал, что можно на самом деле заночевать на воздухе при температуре минус тридцать – и не только не загнуться, но и чувствовать себя относительно комфортно. В первую ночёвку меня пугала сама эта мысль!

Разговаривали мы на удивление мало – и это при том, что я любил поговорить; Танюшка – тоже. Даже по вечерам мы, перед тем, как залезть в спальники, чаще всего

176.

молча сидели возле очередной выстроенной снежной стенки у костра и слушали ночной зимний лес. Утром поднимались, ели и вновь становились на лыжи. В полдень останавливались и перекусывали, присев на какие-нибудь упавшие деревья. И опять шли.

Странно – но нам было очень и очень хорошо…

…Тем утром до дому оставалось километров сто пятьдесят, и мы, коротко переговорив, решили не устраивать вечером ночёвку, а просто идти с короткими перерывами весь день и ночь – тогда следующим утром мы должны были оказаться уже у родной пещеры, которая нам и правда представлялась – начала представляться – роднее всего родного. Подгоняла мысль о почти настоящей постели и очаге.

Лично мне ошибка стала ясна слишком поздно. Был уже вечер – обычно в это время мы сидели у костра на биваке – когда начало резко холодать. Очень резко, мы даже вынуждены были опустить на лица ранее не использовавшиеся ни раз меховые маски. А ещё через полчаса ходьбы Танюшка тоже, кажется, поняла, что к чему.

Небо на закате было похоже на остывшую сталь. Почему-то очень страшное. Сизое небо лежало над закатным алым солнцем, как широкий клинок над гаснущим горном. И на этом сизом фоне остро горели россыпи звёзд, а за нашими спинами всходила круглая зеленоватая луна, раскинувшая в лощинах чёрные с серебром тени.

Снег под лыжами не скрипел – он сухо шуршал, словно мы шли по россыпям стальной крошки. Облачка пара взрывались в воздухе с коротким, но отчётливым треском. Они казались чёрными, а не белыми, как обычно.

В лесу – слева от гребня холма, по которому мы шли – отрывисто и страшно хряснуло – мороз разорвал дерево. По белому ровному покрову замёрзшего озера – в километре от нас, впереди – лежали алые ровные полосы закатного света.

Танюшка остановилась. Я обошёл её и встал рядом. На меня из узкого пространства между маской и меховым капюшоном глянули её глаза. На ресницах и оторочке белыми нитями висел иней.

– Не меньше сорока градусов, – сказала девчонка. Её слова прозвучали громко, н ов то же время не дали эха – умерли в раскалённом морозом воздухе, и я вспомнил историю Мюнхгаузена из читанной в детстве книжки: о замёрзших разговорах…

– После полуночи будет все пятьдесят, – ответил я и задумчиво посмотрел вперёд. Так, не глядя на Таньку, добавил: – Мы не дойдём, Тань. Не сможем.

– Я знаю, – ответила она. Солнце оставило от себя лишь блик. Полосы на озере съёжились. – Давай разбивать лагерь.

– Не успеем, – сказал я, холодея от мысли, что это правда – не успеем. – Я дурак, Тань. Надо было сделать это давно.

Сейчас, когда мы стояли неподвижно, мороз прошибал одежду, как ледяное копьё. И всё вокруг было холодным и безнадёжным, как наше дыхание.

– Олег, что делать? – голос Танюшки был спокойным, словно мир вокруг нас. – Давай всё-таки побежим, вдруг получится?

Я прикинул – быстро, глядя на звёзды, которых всё больше и больше зажигалось над нами. Сто с лишним километров – нет, не успеть. Свалимся где-нибудь в лесу – и мороз незаметно приберёт нас… Решение пришло мгновенно и неожиданно:

– Тань, закапываемся, – я выдернул ноги из креплений, обнажил дагу. Снег держал меня, как пол, резко взвизгнул под клинком.

– Снежный дом? – в руке у Танюшки оказался кинжал.

– Пещера, дом не успеем, – быстро ответил я, кромсая снег и поддомкрачивая плиты, похожие на пенопласт. – Тань, давай, давай, мы спасёмся!

Мы прорыли нору глубиной примерно в два моих роста и где-то в метр шириной со скоростью сумасшедших хомяков, после чего заползли внутрь и в четыре руки заткнули вход самым здоровым блоком, точно подходившим к дыре. Я проткнул дагой дыру в "крыше" и повертел клинок, чтобы расширить её для выхода воздуха.

177.

Было совсем темно и очень тихо, только дыхание Танюшки слышалось рядом. Судя по звуку, она сняла маску.

– Лыжи снаружи остались. – сказала девчонка и завозилась, потом – коротко вздохнула. – Что теперь?

– Подстелим твой мешок и залезем в мой, – сказал я, тоже снимая маску и откидывая капюшон. Опалило холодом, я стиснул зубы.

– Мне страшно, Олег, – призналась Танюшка. – Мы не замёрзнем?

– Нет, – уверенно сказал я. На этот раз я и правда был в этом уверен. – Тут поднимается температура где-то до нуля. Ниже не будет. А в мешке – совсем тепло. Перележим до утра и пойдём.

– Ладно, – вздохнула она.

Сталкиваясь руками, ногами и лбами, мы начали выпутываться из снаряжения. Раскатывая свой мешок, Танька удивлённо заметила:

– Слушай, а ведь потеплело.

– Конечно, – я довольно хмыкнул, – я же говорил.