Текст книги "Бездна обещаний"
Автор книги: Номи Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
Аллегро
1954–1960
11
– Мисс Харальд, не выпьете ли чашку кофе, пока ждете?
Кирстен оторвалась от чтения рецензии в «Тайме» на новую пьесу Теннесси Уильямса «Путь действительности» и покачала головой.
– А у вас не найдется, случайно, чая?
– Боюсь, что нет.
– Я прожила год в Лондоне, – пояснила девушка, – привыкла к чаю.
Секретарша Нельсона Пендела обворожительно улыбнулась Кирстен, ничем не выказав своего презрения к этому напитку. Для нее чай представлялся чем-то вроде простой воды, взятой прямо из Гудзона, да еще без всякой очистки. Как патриотичная американка и коренная жительница Нью-Йорка, Эйлин Харпер считала своим долгом заканчивать каждый рабочий день чашечкой классического кофе со сливками. Только кофе мог снять напряжение и взбодрить. Но Эйлин нисколько не удивилась. За семнадцать лет службы у Пендела она достаточно всего наслышалась и насмотрелась. Одно слово – артисты. Та еще компания.
Кирстен снова уставилась в журнал, поняв, о чем подумала секретарша. Что-что, а кофе Кирстен сейчас был совершенно некстати. Нервы ее и без того были напряжены до предела, до звона в ушах.
Не пробыв в Нью-Йорке и недели, Кирстен принялась за дела и договорилась о встрече с Нельсоном Пенделом, главой «Пендел и Родс» – самого престижного артистического агентства. В черной сумочке из крокодиловой кожи, стоявшей на коротконогом тиковом стульчике рядом с креслом Кирстен, лежало рекомендательное письмо, которое перед самым отъездом вручил ей Эрик, а на коленях покоилась папка с газетными вырезками рецензий на ее выступления.
Отложив журнал на стоявший рядом столик, Кирстен откинулась в кресле, невидящим взглядом уставилась на свои новые черные туфельки. Неужели прошло уже семь дней, как она дома? Впечатление такое, что все было только вчера, но при этом временами казалось, что она вообще никуда не уезжала. Вопреки опасениям Кирстен ни родители, ни Наталья нисколько не изменились. Только в густых черных волосах матери прибавилось несколько седых прядей да морщины на высоком лбу отца стали несколько глубже, но руки родителей так же крепко обняли дочь при встрече, и в них чувствовалась все та же надежная поддержка и безграничная любовь к Кирстен. После первого занятия с Кирстен русская пианистка крепко обняла ученицу и, расцеловав ее в обе щеки, торжественно объявила, что та «достаточно созрела».
Потрясение же было связано с домом, с возвращением на Девятую авеню. Возвращение к обшарпанным, разбитым многоквартирным домам, к невыносимому шуму на улицах, запаху пота, зловонию мусора – привычным приметам бедных кварталов. С той лишь только разницей, что после Лондона, казалось, на узких улочках стало больше суматохи, больше беспризорных кошек и битых бутылок, больше шатающихся пьяных и шпаны, слоняющейся по улицам. Квартира показалась темнее, чем прежде. К звучанию же старенького рояля тетушки Софии просто невозможно было приспособиться после игры в течение года на прекрасном концертном «Стейнвее» Эрика и Клодии.
Впервые в жизни у Кирстен появилась одежда, которую можно было выбросить. Она освободила шкаф и комод от своих старых платьев, отдав их сборщикам из Армии спасения, и забила их своими лондонскими нарядами, насколько позволило место. Под гардероб был приспособлен и чулан, но все не уместилось и там, поэтому пришлось воспользоваться даже услугами камеры хранения, расположенной на первом этаже дома. Теперь Кирстен не нуждалась в стольких нарядах. Она больше не посещала ужины и коктейли. Не было и воскресных салонов, театра, оперы, балета и выставок. Не было и друзей. Золушка возвратилась с бала в свою убогую каморку. Она чувствовала себя сейчас если и не полной иностранкой, то по крайней мере неловким чужаком.
Кирстен прислушалась, уловив нарастающий шум голосов, доносившихся из-за закрытой двери кабинета Нельсона Пендела. Девушка взглянула на Эйлин, но секретарша и бровью не повела, продолжая бесстрастно, со скоростью автомата что-то печатать на пишущей машинке. Ее очевидное равнодушие к происходящему говорило о том, что за долгие годы работы Эйлин успела привыкнуть к темпераментным выходкам артистов, которые она относила к излишней амбициозности всех этих представителей богемы. Через минуту дверь с треском распахнулась и из нее вылетела взбудораженная женщина с шляпкой в одной руке и нотами в другой. Кирстен охнула. В женщине она узнала Лоис Элдершоу.
Дойдя до середины приемной, Лоис наконец заметила Кирстен и замерла на месте. Она изумленно уставилась на соперницу, всей душой проклиная себя за это. У Лоис перехватило дыхание от зависти. Из газет она знала, что богатая английская пара стала спонсорами Кирстен на весь прошлый год, и теперь прямо перед собой она созерцала наглядное тому подтверждение. Гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. На Кирстен был костюм, почти один в один, как и на Лоис, а в лице ее было столько спокойного достоинства, что Лоис с трудом смогла выдохнуть.
– Привет, Лоис. – Кирстен улыбнулась своей бывшей сопернице, видя, как та стиснула зубы.
Но Лоис не успела и рта открыть, как вмешалась секретарша Нельсона Пендела:
– Мисс Харальд, он готов принять вас.
– Благодарю. – Поднимаясь, Кирстен воплощала собой саму грацию и невозмутимость.
Лоис не двигалась. Замерев на месте, она стояла прямо на пути Кирстен к закрытой двери кабинета Нельсона Пендела. Ее агрессивная поза вызвала у Кирстен непреодолимое желание пойти прямо на Лоис, но Кирстен решила не накалять обстановку. Она просто обошла вокруг Лоис, словно та была уличный фонарь, и, стукнув один раз в дверь, царственно вплыла в кабинет.
Из кресла поднялся большой грузный человек в сером костюме и, протянув к Кирстен руки, предложил ей сесть. Она выбрала средний из трех стульев, полукругом расставленных перед круглым, на удивление пустым рабочим столом Пендела. Как только Кирстен уселась, Нельсон тут же опустился на свое место с видом человека, которому приходится беспрерывно вставать и садиться, бессмысленно тратя на это массу энергии, и с любопытством уставился на девушку сквозь толстые линзы очков в черной роговой оправе.
– Датский модерн. Что вы о нем думаете? – Пендел взглядом указал на обстановку комнаты – он всегда начинал беседу с этого вопроса, используя его в качестве пробного орешка.
Кирстен оглядела комнату и ответила, не оскорбив чувств хозяина:
– Я так понимаю, что это последний крик моды.
– Точно. – Кончики пушистых седых усов Пендела располагающе шевельнулись. – Но мне она совсем не нравится, особенно обивка на стульях.
Кирстен склонила голову набок, мгновение изучая лицо человека, сидящего напротив, и рискнула:
– Просто чесотка.
Нельсон просиял, и Кирстен инстинктивно почувствовала, что только что сдала нечто вроде теста. Конечно, мебель Пендела не пришлась ей по вкусу, но зато понравился сам Нельсон Пендел. Он прочел письмо Эрика, быстро просмотрел газетные вырезки и, отложив бумаги в сторону, с интересом посмотрел на девушку.
– Сколько вам лет, Кирстен? – Серые глаза за стеклами очков смотрели немигающим взглядом. – Вы не возражаете, если я буду звать вас Кирстен?
– Нисколько. Мне двадцать один.
– Вы ведь знаете, что вы поразительно красивая молодая женщина, а? – Кирстен лишь улыбнулась. – Вижу, вы привыкли к подобным комплиментам. Но я сказал об этом, имея на то особую причину: в мире классической музыки красота, особенно женская, скорее недостаток, чем достоинство. Большинство критиков привержены старому принципу: где есть красота, там нет мозгов. Видя прекрасную форму, они заранее убеждены, что за ней не может быть содержания – только труха. По их мнению, красивое лицо принадлежит Голливуду, а никак не «Карнеги-холл». – Пендел сдвинул очки на макушку, и они скрылись в густой шевелюре седых волос. – Кирстен, неужели вы так же талантливы, как и красивы? Вы уверены, что сможете заставить их увидеть за внешностью суть?
Кирстен, сверкая глазами, подалась вперед на своем стуле:
– Я музыкант, мистер Пендел, очень серьезный и очень преданный своему делу музыкант. Не музыкантша. И не музыкантша с приятной внешностью. Только музыкант – ясно и просто. Позвольте мне сыграть вам, позвольте показать, насколько я содержательна на самом деле, не судите обо мне по внешности, мистер Пендел, судите по игре.
Нельсон усмехнулся и вернул очки на переносицу своего широкого бугристого носа. Девочка – не пустышка. Поднявшись, Пендел обошел вокруг стола и по-отечески положил руку на плечо Кирстен:
– Мне нравится ваша уверенность, Кирстен Харальд. А теперь посмотрим, понравится ли мне так же ваша музыка.
Усаживаясь за рояль «Болдуин», установленный в звуконепроницаемой студии, находящейся через дверь от кабинета Пендела, Кирстен почувствовала легкое волнение.
– Что бы вы хотели послушать? – спросила испытуемая у экзаменатора, уже сидящего в кожаном кресле в дальнем углу зала, без окон.
– Это уж как вам будет угодно, – любезно предложил: Нельсон, но не удержался и добавил: – Только постарайтесь; меня поразить.
Без малейших колебаний Кирстен грянула «Токкату» Прокофьева.
Пендел, скрестив руки на груди, откинулся в кресле. Наблюдая за маленькими живыми пальчиками пианистки, летающими по клавишам с такой энергией и проворством, что дух захватывало, Нельсон вдруг обнаружил, что внутренне как бы подбадривает Кирстен. Двадцать пять из своих пятидесяти трех лет Пендел представлял публике великих, почти великих и потенциально великих артистов, но всякий раз, открывая новый талант, он радовался, как ребенок. Именно это и помогло ему «сварить хорошую кашу» из начального капитала в двести тридцать фунтов. Оно же скрашивало и разочарование от многочисленных бесплодных прослушиваний «звезд», «перегоревших» гениев и мастерски исполняющих лишь одно произведение.
Пендел всегда старался помочь встать на ноги очередному дарованию, правда, в первые годы ему из-за этого приходилось потуже затягивать пояс, но по прошествии времени воздалось сторицей. Теперь он имел дело только с лучшими, поэтому-то Эрик Шеффилд-Джонс посылал ему исключительно «самых-самых».
Нельсон Пендел был единственным торговцем обувью из Бруклина, поддерживающим американских мастеров от музыки. И хотя главной его страстью всегда оставалась музыка, Нельсон был достаточно умен, чтобы понимать, в чем заключался его настоящий дар, а заключался он в умении продать музыкальный талант другим. После торговли обувью это был бизнес, который Пендел вел просто блестяще, что, в свою очередь, доставляло Нельсону два самых больших наслаждения в жизни: успех его клиентов и собственное моральное удовлетворение от этого.
Нельсон так и не избавился от бруклинского акцента, а в минуты сильного волнения приправлял свою речь сочным уличным словцом – привычка, с которой он всю жизнь безуспешно пытался расстаться. Пендел носил готовые костюмы от «Брукс Бразерс» и ездил на простеньком сером «крайслере». У Нельсона был сын, который учился в Гарварде, дочь, которая училась в Смит-колледже, и жена Би, которую он носил на руках и обожал поддразнивать.
Пендел вытащил из нагрудного кармана пиджака белоснежный носовой платок и вытер лоб. Кирстен доиграла Прокофьева и сразу же начала Полонез фа-диез мажор Шопена. Нельсон успокаивающе прижал влажный платок к левому виску, чувствуя, как бьется его пульс. Музыка совершенно ошеломляюще подействовала на Нельсона, он вместо того, чтобы попытаться защититься от каждого нового удара по рассудку, сам «подставлялся». Достаточно было взглянуть на его глаза, чтобы совершенно ясно увидеть: Кирстен Харальд покорила Пендела.
Через час Нельсон попросил Кирстен остановиться. Сжав в руке совершенно мокрый, скрученный в тугой шар платок, он медленной и тяжелой походкой направился к пианистке. Похоже, ноги отказывались его слушаться.
– Ну что ж, вам удалось. Вы действительно меня поразили. – В Нельсоне вдруг проснулось прежнее честолюбие уличного мальчишки из Бруклина. – Вы это сделали, Кирстен, вы добились того, что приведет вас на вершину. Я уже вижу вас там. Но сейчас, прежде чем вы станете меня благодарить, я должен вам кое-что сказать. Не смотрите на меня такими глазами. Теперь я ваш агент, и вы должны слушаться только меня, и никого больше.
– Да, сэр, – с притворной серьезностью отозвалась Кирстен.
– Вы уже знаете весь расклад: вы – женщина, вы прекрасны и вы маленькая. Глядя на вас, думаешь, что вам нужна еще нянька. То, что это далеко не так, знаем только мы с вами. Поэтому я намерен использовать имеющуюся триаду на всю катушку. Выглядеть это будет так: все будут ждать от вас прелестного, мягкого апрельского дождика, а вы сметете их беспощадным ураганом по имени «Харальд». Вот так. А теперь можете меня благодарить.
Лоис как раз заканчивала вторую чашку кофе со льдом, когда увидела Кирстен, вышедшую на площадь перед Рокфеллеровским центром. Лоис взглянула на свои золотые часики и нахмурилась. Кирстен пробыла у Пендела почти два часа. Запустив руку в сумочку, Лоис достала из нее серебряную коробочку с пилюлями и быстро проглотила маленькую розовую таблетку, запив ее остатками кофе. Она чувствовала себя измученной, уставшей и выжатой как лимон. Очередная попытка и очередной отказ признать ее талант. Опять ее недослушали, отодвинули в сторону, обошли. С горечью Лоис подумала: «Уж не является ли Кирстен Харальд моим злым роком на всю жизнь?» После лекарства легкие наконец отпустило и стало легче дышать. Лоис достала из бумажника пятидолларовую бумажку и положила ее на стол, даже не заглядывая в принесенный счет. Что должно было, по представлению Лоис, доставить величайшую радость какой-нибудь там бедной официантке. Она с наслаждением представила Кирстен в форме официантки и, улыбнулась своей фантазии. И все же Лоис было чем себя подбодрить: как довольно часто напоминали ей родители, принадлежность к классу нельзя купить – с ней надо родиться. Кирстен Харальд не принадлежала к высшему свету и никогда не будет принадлежать. Несмотря на все ее таланты, наряды и претензии. Никогда не будет. Ее участь – вечный посторонний. От Лоис же требовались только настойчивость и терпение.
– Ну-с, дорогуша, она добилась своего. Нельсон Пендел согласился представлять ее. – Эрик передал жене последнее письмо от Кирстен и, закинув руки за голову, откинулся в своем любимом кресле-качалке. На лице его играла довольная отеческая улыбка. – Теперь ее ничем не остановишь.
Эрик сидел возле камина, глядя на огонь. На дворе стояла погода, слишком уж холодная даже для октября. Но с холодом наступившей лондонской осени справиться было гораздо проще, чем с ледяной атмосферой, установившейся в его доме после отъезда Кирстен. В тот день Клодия впала в несвойственную ей замкнутость и до сих пор продолжала в ней пребывать. И даже приезд из Парижа блестящего девятнадцатилетнего виолончелиста Гийома Сен Ламберта, очередного их подопечного на предстоящий год, не поднял упавшего духа жены. Она словно носила по ком-то траур.
Клодия прижала четыре листочка письма к груди и закрыла глаза, всей душой желая, чтобы отсутствующая Кирстен материализовалась из исписанных размашистым почерком тетрадных листков, слабо пахнущих лавандовыми духами, и избавила ее от ужасного одиночества. Чувство потери поглощало все существо Клодии: с ним она засыпала, с ним просыпалась, проводила весь день, и медленно текущее время не притупляло боль.
Если бы ее любовь к Кирстен, как наивно верил Эрик, была бы чисто материнской, Клодии куда легче было бы справляться с одиночеством. Но только Клодия знала, что любовь ее к Кирстен зашла гораздо дальше материнской, перейдя в темное царство запретной страсти. Безнадежная и беспомощная страсть, опустошающая душу своей безответностью.
Кирстен оказалась для Клодии сущей карой. Горячкой, охватившей ее ум, сердце и лоно. Постоянное, мучительное беспокойство буквально пожирало Клодию.
Единственным освобождением от пытки для Клодии был оргазм, но он приносил лишь временное облегчение. Кратковременное успокоение, тайно достигнутое собственными любовными прикосновениями. Одно волшебное мгновение, сопровождаемое истечением жидкости, – и пульсирующее забытье охватывало ее в момент кульминации. Но все проходило слишком быстро, и вновь начиналась мука. Змей был выпущен! Уродливый и черный, как никогда. Молча и уверенно он делал свое дело, кромсая существо Клодии.
– Клодия? – Прикосновение к плечу руки Эрика заставило ее вздрогнуть. – Что с тобой?
– Прости, дорогой, – пробормотала Клодия, пытаясь изобразить улыбку.
– Может быть, стоит отменить вечером театр?
– Не глупи. Пегги никогда не простит нам, если мы не увидим ее Гедду.
Одна мысль о необходимости просидеть весь спектакль новой версии «Гедды Гэблер», несмотря на то что главную роль исполняла их бывшая протеже Пегги Эшкрофт, вызывала у Клодии отвращение, но сейчас она готова была на все, лишь бы успокоить мужа и немедленно выбраться из его кабинета. Клодия вихрем пронеслась через холл в свою спальню и заперла за собой дверь. Лоно ее уже увлажнилось, Клодия была на грани оргазма. Прислонившись к двери, она сунула руку между ног и несколько раз надавила на возбужденную плоть. Кульминация наступила очень быстро, накатывающиеся волнами спазмы заставляли Клодию ритмически прижиматься к двери. Она приоткрыла рот и тихонько застонала. Потом, вытирая льющиеся по щекам слезы, Клодия прошептала имя своей возлюбленной.
12
Начало карьеры Кирстен как концертирующей солистки мало чем отличалось от того, как начинали обычные неизвестные музыканты – отмена предусмотренного программой выступления другой солистки. Когда пианистка Лили Краус была вынуждена отказаться от предстоящего концерта с Кливлендским оркестром из-за воспаления легких, Нельсон Пендел немедленно связался с руководителем оркестра и уговорил его позволить Кирстен заменить заболевшую. Гонорар Кирстен составил на пятьсот долларов меньше десяти процентов комиссионных Нельсона. Итак, пятого января 1955 года Кирстен Харальд дебютирует в Америке, в «Северенс-холл» с дирижером Джорджем Желем и Кливлендским оркестром, исполнением произведения, которое должна была играть Лили Краус, – Концерт си-бемоль минор для фортепьяно с оркестром Чайковского.
– Это только мое впечатление или для вас эта нота тоже звучит бемолем?
Кирстен в третий раз за пятнадцать минут прервала игру и посмотрела на Желя. Заметив, как на его скулах заиграли желваки, Кирстен, знавшая о репутации Желя как строгого и придирчивого дирижера, подумала, что маэстро готов в любую минуту оторвать ей голову. Но девушка не собиралась уступать – она тоже привыкла добиваться во всем совершенства – и упрямо колотила по ноте фа, пока не вынудила Желя закрыть глаза и прислушаться более внимательно.
– Да, немного высоковато, – согласился дирижер несколько раздраженно, но при этом сделал какую-то пометку на полях одной из страниц партитуры. Затем Жель посмотрел на часы.
Его можно было понять: ему хотелось побыстрее закончить последнюю репетицию перед концертом. Даже самые уравновешенные дирижеры превращаются в нервных тиранов, репетируя предстоящий концерт с солистом-заменой, особенно неизвестным, как Кирстен. Девушка стиснула зубы и посоветовала себе не принимать все на свой счет. Она поспешно начала с того места, где остановилась, но, увидев, как Жель снова бросил взгляд на часы, сделала две ошибки подряд. Кирстен вздрогнула от брошенного на нее сердитого взгляда, но все же заставила себя сосредоточиться исключительно на музыке. Жель приказал ей остановиться.
– Мне не понравилось, как вы здесь сыграли. – Жель отлистал назад партитуру и напел, как бы он хотел слышать проигранный пассаж. – Слегка смягчите тон – у вас тенденция к преувеличению. Нет, нет, не будем к этому возвращаться. Давайте продолжим оставшуюся часть.
Чем чаще Жель ее останавливал – как правило, с просьбой смягчить тон, – тем больше Кирстен расстраивалась. Он не давал воли жизни там, где она, как казалось Кирстен, должна звучать в музыке очень мощно и драматично. К середине второй части Кирстен не выдержала. Она резко прервала игру и высказала Желю свою мнение. Но тот на удивление спокойно произнес:
– Вы – не Горовиц, мисс Харальд. Выступая со мной, извольте играть, как вам велят.
Кирстен была настолько ошеломлена, что так и осталась сидеть с открытым ртом. «Нет, это никогда не кончится, – печально подумала она. – Никогда…» Несчастье, совершенно непреодолимое несчастье. Кирстен была готова расплакаться. Уж не этого ли добивался Жель своими перебивками? Но поймав на себе его пристальный взгляд, она тут же забыла о своей минутной беспомощности. Кирстен гордо вскинула голову, расправила плечи и проиграла вторую часть концерта с самого начала.
На этот раз Жель ни разу не остановил упрямую солистку. Завершая произведение мощными аккордами, Кирстен вся взмокла от напряжения, каждый нерв был натянут, словно струны рояля, на котором она играла. И несмотря на это, Кирстен оставалась абсолютно бесстрастной, спокойно ожидая дирижерского приговора.
– Неплохо, – выдавил из себя Жель, спускаясь с дирижерского пульта.
Кирстен закрыла свою партитуру и подошла к Желю. На какое-то мгновение их взгляды встретились. Жель первым отвел глаза, но Кирстен все же успела разглядеть в них то, чего никак не ожидала увидеть, – уважение.
«Неплохо», – передразнила Кирстен своего мучителя, наряжаясь вечером к предстоящему концерту в уютном номере кливлендского «Шератон-отеля». Сегодня она должна быть гораздо лучше, чем «неплохо», если собирается заявить публике о своем существовании. Из программок они о нем, конечно же, узнают. Правда, на обложке программы все еще оставалось имя Лили Краус, а внутри – ее портрет и биография. Имя же Кирстен Харальд будет ничего не значащим вкладышем, отпечатанным в последний момент на мимеографе.
Ах, если бы мама сейчас была здесь! Она вмиг бы справилась с молнией ее платья от Болмэйна, в котором она дебютировала на вечере у Эрика и Клодии. У Кирстен так тряслись руки, что она чуть не выколола себе щеточкой глаз, нанося тушь на ресницы, а губы ей пришлось перекрашивать трижды, прежде чем получилось то, что надо. Потом она уронила одну из бриллиантовых сережек, купленных ей Клодией перед концертом в «Виг-мор-холл», и с ужасом наблюдала, как та едва не закатилась в сливное отверстие душа.
В ожидании, когда объявят ее выход, Кирстен стояла на негнущихся ногах за кулисами и тряслась от страха. Но вот спасательным кругом мелькнуло воспоминание о напутствии, данном ей когда-то Натальей.
– Не бойся нервничать, Киришка, – говорила учительница, – напротив, будь благодарна страху. Именно он превращает заурядное исполнение в исполненное вдохновения. Помни: самонадеянность отупляет, страх обостряет. Используй нервозность так, как ты используешь любую другую эмоцию, – обрати ее в свое преимущество. Заставь работать на себя, Киришка, а не против.
Дрожь постепенно проходила, Кирстен выпрямилась и приосанилась. Сегодня вечером ей представлялся случай испытать себя. Она была просто обязана показать Джорджу Желю, оркестру, публике и критикам, что Кирстен Харальд годится не только для вынужденных замен, а и для большего, что она имеет собственное право быть ангажированной солисткой. Конферансье объявил ее выход, и Кирстен шагнула в свет юпитеров, готовая к сражению.
Кирстен с высоко поднятой головой прошла по сцене под вежливые, но очень сдержанные, если не сказать холодные, аплодисменты. Все театральные бинокли была направлены на дебютантку. Публика, заполнившая зал, вполне определенно давала понять Кирстен, что она для них незнакомая штучка и они оставляют за собой право думать о ней что угодно до тех пор, пока она не покажет, на что способна. Как только Кирстен села за рояль, от ее нервозности не осталось и следа. Коротким, резким кивком Кирстен показала Желю, что готова начать.
Она прекрасно отдавала себе отчет в том, что единодушно затаивший дыхание зал ловит каждую сыгранную ею ноту, ожидая в любой момент ошибки. Но Кирстен все свои ошибки оставила на репетиции и вовсе не собиралась совершить хоть одну. Она была поглощена музыкой и вместе с тем чутко улавливала настроение зала. Мало-помалу в нем начали происходить перемены: от равнодушия – к одобрению, а затем и к восторгу. Публика постепенно теряла изначальную воинственность, слушатели отступали и сдавались. И одновременно с этим Кирстен ощущала собственную, все возрастающую силу, наполняющую каждую клеточку ее существа. Один за другим зрители превращались из скептиков в верующих. К началу третьей части Кирстен обратила в новую веру почти всех присутствующих в зале. Маршальский жезл, вне всяких сомнений, теперь был в ее руках. Взмах этого жезла заставлял покоренных встать, оторваться от кресел, от самих себя и следовать за Кирстен вперед, вверх, на благодатные небесные равнины.
Публика сорвалась с мест и взорвалась громом аплодисментов, не прекращая выкрикивать ее имя, она не позволяла Кирстен уйти за кулисы, вновь и вновь вызывая на сцену. Даже дирижер был совсем не похож на того человека, с которым Кирстен репетировала сегодня днем. Он весь сиял. Взяв руку Кирстен, маэстро поцеловал ее и победно поднял вверх. Джордж Жель тоже оказался среди вновь обращенных. Его восторженная улыбка была улыбкой человека, получившего в награду за обретение новой веры счастье лицезреть проблеск божественного света. Кирстен тоже улыбалась, потому что сегодня она доказала себе, что готова к восхождению на вершину.
– Мама, ты представляешь? Только что я получила первое предложение руки и сердца, – захлебываясь от смеха, сообщила Кирстен и передала письмо Жанне. – У меня в жизни не было ни одного свидания, и вот теперь какой-то Пэт Макитайер из Кливленда желает, чтобы я вышла за него замуж.
Эмиль надел очки и через плечо жены заглянул в письмо:
– Хм-м-м. Этот парень не очень-то силен в грамоте.
Кирстен вытерла выступившие от смеха слезы и присела на корточки. По всему полу гостиной были разбросаны письма, открытки и телеграммы, полученные за две недели со дня ее концертного дебюта в Кливленде. Кирстен опустилась на колени и принялась собирать корреспонденцию, с тем чтобы подклеить ее в толстый альбом в кожаном переплете, сделанный недавно по заказу у Марка Кросса.
– Думаю, теперь лучше перевести мой почтовый адрес на офис Нельсона, – задумчиво произнесла Кирстен, вспоминая многочисленные рассказы об ужасной участи знаменитостей, донимаемых чересчур рьяными поклонниками.
– Неплохая мысль, – поддержал Эмиль. Он собрался было уже порвать письмо Пэта Макитайера, но Кирстен остановила его:
– Папочка, ну как ты можешь так поступать с первым в моей жизни предложением выйти замуж? Каждая девушка должна помнить свое первое предложение.
Обеспокоенная Жанна во все глаза наблюдала, как Кирстен аккуратно разглаживает смятый листок.
– А что ты собираешься с ним делать, carissima?
– Наклеить в альбом, разумеется. Кто знает, будут ли у меня другие предложения?
Когда письмо было аккуратно подклеено в альбом, Кирстен обратилась к критическим статьям, делая вид, что читает их в первый раз. Она вслух выделяла отдельные предложения, словно заучивая их наизусть:
«…радушное и свежее дыхание весны после особо долгой и сухой зимы…»
«…наилучшее сочетание стиля, личности, смелости и, главное, фантазии…»
«…блестящая новая интерпретация сочного звука и драматическая неустойчивость темпа, перед которой столько благоговели романтики…»
«…мастерски изящное легато, изумительное качество которого наполняет даже простейшую фразу незабываемой лирической красотой…»
Убедившись, что родители не видят, Кирстен достала из кармашка юбки аккуратно сложенный желтый листок бумаги, развернула его и тщательно разгладила ладонями складки. Сердце девушки учащенно билось, пока она читала коротенький текст поздравительной телеграммы, и чуть не выскочило из груди, когда она дошла до имени, напечатанного внизу страницы. МАЙКЛ. Пять ровных заглавных букв не просто образовывали имя, они выкрикивали его. Четкое и страстное объявление. МАЙКЛ. Имя громкое, как восклицательный знак. Кирстен прошлась кончиками пальцев по буквам, представляя себе, что гладит лицо любимого. Она приклеила телеграмму на специально отведенную страницу и, вздохнув, закрыла альбом.
Раньше карьера Кирстен медленно шла к своему началу, но потом разом взлетела на большую высоту. Нельсон Пендел целиком запустил систему своих обширных международных связей, с тем чтобы каждый руководитель каждого большого оркестра в мире узнал имя Кирстен Харальд. Нельсон настоял на том, чтобы Кирстен заново снялась для афиши у Ричарда Аведона, в задачу которого входило обессмертить знаменитый взгляд, всего восемь месяцев назад открытый миру Антони Армстронг-Джонсом. Кирстен позировала Аведону в нарядах от американского модельера Номана Норела. Фотографии двадцать четыре на тридцать два вместе с другими рекламными материалами были собраны Нельсоном в наборы материалов для прессы и сотнями разосланы по всему свету. Кирстен стала мечтой любого руководителя оркестра. Сочетание таланта и красоты приковывало и опьяняло – трудно представить себе более убедительный аргумент. 1956 год проходил под знаком двухсотлетия со дня рождения Моцарта, и все оркестры мира считали своим святым долгом включить в репертуар произведения великого композитора. Нельсон настойчиво посоветовал и Кирстен включить в свой репертуар моцартовский концерт и несколько его сонат, на что она с охотой согласилась.
В июне сезон закончился, Кирстен к тому времени дала девять концертов и дважды выступала с оркестрами: Филадельфийским оркестром дирижировал Юджин Орманди, а Чикагским симфоническим оркестром – Фриц Рейнер. Программа же на будущий сезон уже включала в себя пятнадцать концертов с оркестрами и двадцать семь сольных выступлений. Но и лето не обещало отдыха: Нельсон организовал ее участие в восьми известных американских музыкальных фестивалях, самым популярным из которых был Беркширский фестиваль, проводившийся ежегодно в Тагнлвуде, недалеко от Бостона.
Душевное состояние Кирстен можно было описать одним словом – эйфория. Девушка жила постоянно в исступленном восторге, плывя на гребне волны своей прекрасной мечты, поднимавшей Кирстен все выше и выше.
Как-то Кирстен отправилась в «Пательсон» купить ноты, и ее остановил молоденький студент-скрипач, попросивший автограф. Кирстен сказала, что у нее нет с собой ручки, но юноша с готовностью предложил свою, оказавшуюся, к немалому удивлению знаменитости, «эстербруком» с лиловыми чернилами.
– Я уже два месяца ношу ее с собой в надежде встретить вас, – густо покраснев и уставившись на носки своих ботинок, признался горячий поклонник таланта Кирстен. – Я прочел, что цвет лаванды – единственный цвет, в котором вы выступаете на сцене. – Студент переложил футляр со скрипкой из одной руки в другую. – Между прочим, меня зовут Пол. Пол Белл.
