Текст книги "Бездна обещаний"
Автор книги: Номи Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
28
Сирены и красные мигалки возникли из ниоткуда и плотным кольцом окружили их машину.
Арендованный лимузин, взвизгнув тормозами, застыл, накренившись, на обочине, и из него очень живо выпрыгнул насмерть перепуганный водитель, всем своим видом показывающий, что не предполагал за собой какого-либо нарушения. Кирстен изо всех сил прижала к себе Джеффа. Мальчик в ответ крепко обхватил руками шею матери. Закрыв глаза, Кирстен беспрерывно повторяла шепотом, как сильно она любит своего родного мальчика.
Чьи-то руки начали растаскивать их в разные стороны, пытаясь грубо и быстро разъединить мать с сыном. Еще крепче прижав к себе Джеффа, Кирстен лягалась ногами, изворачивалась и крутилась во все стороны, крича полицейским, чтобы они оставили ее с сыном в покое. Джефф, почувствовав, как слабеет объятие матери, закричал.
– Мамочка, пожалуйста, не дай им забрать меня! Мамочка, я скучаю по тебе, – рыдал несчастный ребенок. – Не дай им увезти меня, мамочка!
Кирстен разъярилась злостью дикого зверя. Она билась за сына, руководимая инстинктом матери защитить то, что было плоть от плоти ее. Но в конце концов превосходство в числе и силе одержало верх: плачущего Джеффа вырвали из рук Кирстен.
– Джефф! – Она попыталась выпрыгнуть из машины, но ее с силой запихнули обратно. – Джефф, я люблю тебя! Я люблю тебя, Джефф!
– Мамочка!
Голос мальчика слабел и удалялся. Джеффа отнесли к одной из патрульных машин и усадили на заднее сиденье между двумя полицейскими. Последнее, что видела Кирстен, – искаженное страданием лицо сына, прижавшееся к заднему стеклу машины; рот его беззвучно шевелился, зовя на помощь любимую мать.
Скотт и адвокат Джеффри, Престон Холетт, из расположенной на Мэдисон-авеню адвокатской конторы «Холетт, Масси, Стивс энд О'Брайан» прибыли в полицейский участок почти одновременно. На вопрос дежурного сержанта, настаивает ли его клиент на выдвижении обвинения, не по годам живой семидесятидвухлетний адвокат отрицательно покачал головой.
– Не сейчас, – буравя острыми голубыми глазами Кирстен, коротко бросил Холетт. – Но мы оставляем за собой право сделать это в случае, если мисс Харальд предпримет еще одну попытку вступить в контакт с мальчиком. – Повернувшись, Холетт обратился к Скотту: – Советую вам, адвокат, предостеречь вашу клиентку от попытки повторить свой безрассудный поступок. Ее уже шесть раз вызывали в суд и предупреждали об ответственности за неуважение к решению суда, так что обвинение в похищении не так-то легко будет снять.
– Я хочу вернуть своего сына, – бросилась Кирстен к адвокату Джеффри. Но Скотту удалось вернуть ее на место. – Вы не имеете права отнять у меня Джеффа, мистер Холетт!
– Мы не отнимаем его у вас, мисс Харальд, – мягко ответил адвокат. – Мы получили опеку над мальчиком по суду.
– Это одно и то же.
– Кирстен, пожалуйста. – Скотт крепко сжал руку своей подопечной.
– Нет! – Кирстен вырвала руку. – Верните мне Джеффа, Скотт, или я снова сама поеду за ним. – Взглянув на седого как лунь Престона Холетта, имевшего на своей стороне силу и престиж высшего общества, Кирстен добавила: – Не я тут негодный родитель, а Джеффри. Да, мистер Холетт, ваш очень Уважаемый и очень правильный Джеффри.
– Думаю, что вам лучше все же увести отсюда свою клиентку, – обратился к Скотту дежурный сержант не совсем миролюбивым тоном. – Она нарывается на неприятности.
Но сдвинуть Кирстен с места было невозможно.
– А почему вы не спросите Джеффа, мистер Холетт, с кем бы он хотел жить? – Кирстен повысила голос. Скотт принялся мягко подталкивать Кирстен к двери. – Или, может быть, вы это уже сделали и потому так боитесь меня?
В конце концов Скотт буквально вытолкал Кирстен из участка и силой усадил в машину. Но и здесь она не могла сидеть спокойно. Нервы ее были до предела напряжены. За двадцать коротких минут, что они пробыли с Джеффом вместе, Кирстен впервые за год испытала чувство настоящего счастья. Но этого было так мало, так ничтожно мало, что Кирстен чувствовала себя так, будто ее обокрали. Ей хотелось, чтобы сын был с нею всегда.
– Кирстен, – Скотт впервые нарушил молчание, – как ты могла сделать это? – Смущенный голос адвоката был так тих, что Кирстен едва различала слова. – Ты что, и в самом деле верила, что у тебя это получится? Я понимаю твои чувства, я могу понять твое расстройство и беспомощность, но попытка похищения… Ты сыграла как раз на руку Джеффри. Мы никогда не выиграем нашу апелляцию, никогда. Теперь они могут даже лишить нас права на апелляцию.
Не глядя на Скотта, Кирстен спокойно ответила:
– Ты ошибаешься, Скотт, ты не можешь понять то, что чувствую я: ты – не мать.
Через три месяца пришел ответ. Скотт позвонил Кирстен и сообщил ей:
– Нам отказано в праве на апелляцию, как я и предполагал. – Кирстен притаила дыхание и обеими руками вцепилась в телефонную трубку. – Боюсь, твой увоз Джеффа лишил нас последнего шанса.
После нескольких глубоких вдохов Кирстен вновь обрела способность говорить.
– Какие еще у нас есть варианты? – Услышав в трубке гробовое молчание, Кирстен испугалась. – Скотт?
Хамлин прокашлялся.
– Никаких.
– Никаких? – Кирстен вышла из себя. – Что значит никаких? Ты не смеешь так говорить! Не смеешь! Должно быть что-то, что мы можем предпринять.
– Кирстен, выслушай меня внимательно. Они сейчас закрыли перед нами двери, я подчеркиваю, сейчас. Но я собираюсь продолжить подачу запросов в суд, и я…
– Но, Скотт, запросы и теперь не срабатывают, что же тогда…
– Позволь мне закончить, пожалуйста. Я намерен подать прошение в Верховный суд. Но должен тебя предупредить, это займет годы.
– Годы!
– Ежегодно они получают тысячи прошений и допускают к слушанию лишь несколько сотен. Если повезет – это единственный для нас шанс.
Кирстен пошатнулась, но собрала все силы и удержалась па ногах.
– А если не повезет? – выдавила она из себя приглушенным голосом.
– Придется ждать, пока Джефф не достигнет совершеннолетия. Тогда у Джеффри не будет законных прав опекать сына.
– Во сколько лет наступает совершеннолетие?
– В восемнадцать.
– Восемнадцать! – Потрясенная, Кирстен мгновенно выпрямилась. – Боже мой, восемнадцать, Скотт, а Джеффу сейчас всего шесть с половиной. К тому времени мой мальчик забудет меня: Джеффри все сделает, чтобы отравить его сознание ядом ненависти ко мне. – В совершенной безнадежности Кирстен покачала головой. – Почти двенадцать лет, – нараспев произнесла она, – двенадцать лет. А что я сама-то буду делать все это время?
– Собирать осколки и жить, – мягко предложил Скотт. – У тебя ведь еще есть любимое занятие в жизни.
Услышав предложение Скотта, Кирстен едва не расхохоталась вслух. Любимое занятие! Дело всей жизни! Но нечего винить Скотта. Он ведь не знает, и никто не знает.
Скотт забеспокоился. Ему не понравилось затянувшееся молчание на другом конце провода.
– Кирстен, я сейчас подъеду к тебе. Думаю, тебе не следует сейчас оставаться одной.
Не дав Хамлину договорить, Кирстен повесила трубку.
Кирстен не чувствовала холода, пока не дошла до «Пательсона». Крупные снежинки падали ей на ресницы, запорошили волосы и впитывались в ее чудесный шерстяной свитер. Кирстен забыла надеть пальто. Купив нужные ноты, она вышла из магазина, сжимая в руке новенькую блестящую монетку в один цент, полученную от продавщицы вместе с остальной сдачей. Поднялся ветер, снег безжалостно обрушился на переходившую дорогу Кирстен, совершенно ослепив ее.
Кирстен остановилась у подножия лестницы, ведущей к главному входу «Карнеги-холл». Снег почти полностью завалил ступени. Зажав под мышкой тоненький целлофановый пакет с нотами, Кирстен опустилась на колени на нижней ступени и молитвенно сложила руки у подбородка. Скотт был прав. Ключ к ее будущему лежит в музыке. Однажды Кирстен вернет себе свою музыку, остальное тоже образуется. Все, что ей нужно сделать, – вновь посвятить себя собственной мечте.
Закрыв глаза и преклонив голову, Кирстен слово в слово повторила ту же клятву, которую произнесла на этих же камнях почти тридцать лет назад. Она поклялась оставить все во имя музыки, противостоять искушениям и, несмотря ни на что, оставаться преданной своей цели. Кирстен поцеловала блестящую новенькую монетку и положила ее на верхнюю ступень, скрепляя печатью данный обет.
Кирстен обошла здание и, войдя в него со стороны студии, поднялась на лифте на восьмой этаж. Найдя свободную аудиторию, она тихонько в нее вошла. Кирстен села за рояль, открыла ноты и пробежала глазами первый лист. Пять бемолей. Размер – одна восьмая. Андантино мольто. Начало левой руки – один аккорд, ютом вступает правая рука. Все детали Кирстен отметила в считанные секунды. Она чувствовала себя совершенным новичком. И в некотором смысле так оно и было.
Кирстен размяла пальцы, пока они не потеплели и полностью не расслабились. Потом сделала последний глубокий вдох и заиграла. Ноты казались одновременно знакомыми и незнакомыми, мелодия – забытой и в то же время ясно запомнившейся. Руки легко скользили по клавишам, постепенно, но твердо обретая уверенность, пока Кирстен не поняла, что слышит именно то, что всегда слышала прежде, – поразительно богатое звучание, которым она славилась как пианистка. Когда-то этот дар высоко вознес ее, и туда же он Кирстен вернет.
Под звуки благословенных, обожаемых «Отражений в воде» Клода Дебюсси, так нежно, так ласково, так тепло обволакивающих все ее существо, Кирстен парила в небесах, входя в состояние совершенной умиротворенности.
Около полуночи старик уборщик выключил светильник над аудиторией номер 851. Он подождал минуту, прислушиваясь, но, ничего не услышав, приоткрыл дверь и заглянул внутрь.
– Эй, леди, – окликнул он женщину за роялем, – вам не следует находиться здесь так поздно.
Женщина явно его не слышала. Он стал подходить ближе, но застыл на половине пути. Женщина сидела абсолютно неподвижно, словно статуя. Остекленевшие глаза застыли, глядя куда-то в пустое пространство, руки, подобно паре замерзших птичьих лапок, повисли в двух дюймах над закрытой крышкой рояля. Ничего не соображая от страха, старик бросился вон из зала. Добравшись до первого попавшегося телефона, он дрожащими руками набрал номер дежурного оператора и попросил соединить его с полицией.
29
Из небытия постепенно вновь возникали очертания. Окно. Стул. Подушка. Кровать. Стакан воды. И лица. Лица, которые Кирстен никогда прежде не видела. Еще появились мимолетные приступы боли, пробные толчки, напоминающие о том, что Кирстен снова начинает чувствовать. С этим она боролась больше всего. Ощущения означали боль. А Кирстен не хотела вновь испытывать страдания. Ускользнуть в небытие было проще. Лучше. Безопаснее.
Выздоровление Кирстен превратилось в игру в прятки. Спрятался – выглянул. Ускользающая игра теней. Осторожный шажок вперед – и два уверенных шага назад.
Кирстен начала долгий путь с частыми и затяжными остановками. Но жизнь настолько звала ее к себе, что остаток пути Кирстен преодолела безостановочно.
– С возвращением, мисс Харальд, – улыбнулась склонившаяся над Кирстен девушка. – Вы отсутствовали довольно долго.
Два месяца минуло с той ночи, когда старик уборщик нашел Кирстен сидящей за роялем в состоянии каталептического транса. Два месяца, в течение которых измученный разум Кирстен, как объяснили ей лечащие врачи, стремился найти убежище от шквала потрясений нескольких последних лет, пробивших самозащиту психики.
Первые шаги возвращающейся Кирстен подчас были невыносимо тяжелы, но Кирстен с точностью выполняла все, что ей предписывали врачи, – она вернулась к самому началу. Подобно ребенку, Кирстен осторожно выставляла одну ногу вперед и, делая первый нетвердый шаг, училась ходить заново. Когда же она наконец, по мнению врачей, могла ходить самостоятельно, ее выписали из больницы.
Новая Кирстен напоминала куколку бабочки, три месяца скрывавшейся под защитой кокона. После столь длительного отсутствия Кирстен ее душа на время утратила способность испытывать сильные чувства, и она пребывала в состоянии блаженного безразличия.
Кирстен поселилась в «Алгонквине» на Западной Сорок четвертой улице и чувствовала себя там вернувшейся домой – в прошлое. Все вокруг было знакомо, и создавалось ощущение безопасности. Обстановка вокруг напомнила Кирстен ту чудесную пору ее жизни, когда она жила с родителями, которые ее горячо любили.
Кирстен представила себе, что швейцар – это ее отец, и каждый раз, когда он открывал ей дверь, она награждала его ослепительной улыбкой. Слабо освещенный, отделанный темным деревом вестибюль напоминал гостиную жилого дома начала века. Маленькие столики, потертый плюшевый диван, торшеры с гофрированными абажурами, стенные подсвечники с кисточками – все создавало для Кирстен покой и уют. Первые несколько дней в гостинице Кирстен провела просто сидя в мягком кресле в дальнем углу вестибюля, никем не замечаемая и не беспокоимая. Отхлебывая чай, она с удовольствием рассматривала входивших и выходивших из гостиницы людей.
Если же Кирстен не сидела в вестибюле, она, скрестив ноги, сидела на полу в своем номере и медленно путешествовала по прошедшей жизни, в чем ей помогали старые записные книжки и фотоальбомы. Однажды, по окончании одного из таких путешествий, Кирстен вынула из потертого кожаного мешочка золотой браслет и принялась перебирать висевшие на нем амулеты, вспоминая не только концертные залы, в которых ей довелось играть вместе с Майклом, но и произведения, исполняемые ею на этих концертах, и наряды, в которых выступала.
Кирстен показалось странным, что все это долгое время она совершенно не думала о Майкле. Майкл, драгоценный Майкл. Но, вспоминая его, Кирстен не могла не вспомнить о Роксане, Клеменсе Тривсе, Клодии и о том, что эти трое сделали с ее мечтой.
На пятый день своего проживания в гостинице Кирстен сделала два телефонных звонка, договорившись о встречах, одна из которых была назначена на одиннадцать утра того же дня, а вторая – на три часа дня. Затем Кирстен решила принять ванну. Ожидая, пока ванна наполнится водой, она долгим и пристальным взглядом изучала свое отражение в большом зеркале на двери, оценивая себя как женщину.
Кирстен не особо разочаровалась в том, что увидела, но очень удивилась. Кожа ее была бледнее, чем прежде, она похудела, и в маленькой фигуре появилась какая-то особая хрупкость. Глаза потускнели, и от них протянулись многочисленные мелкие морщинки, скулы стали выступать более отчетливо. Но больше всего Кирстен поразили волосы: иней седины изрядно посеребрил их. А ведь ей не было еще и тридцати девяти. У матери первая седина появилась где-то после пятидесяти, а у отца до самой смерти вряд ли можно было отыскать хоть один седой волосок.
Из нарядов Кирстен выбрала себе розовое платье из легкой шерсти от Альберта Нипона, с бантом на шее и гофрированным лифом, сизо-серые замшевые туфли от Чарльза Джордана с серебряными застежками, сизо-серые лайковые перчатки и пару сережек с жемчугом и бриллиантами – единственное, что еще осталось у нее из драгоценностей. Руки Кирстен чувствовали себя непривычно обнаженными без обручального кольца с бриллиантом и браслета, но она с усмешкой отметила, что при их отсутствии надевать перчатки гораздо проще.
Скотт поднялся при виде Кирстен. Она вошла в кабинет той же величественной походкой, какой в свое время выходила на сцену, и Скотт в очередной раз вспомнил, какой поразительной артисткой была Кирстен.
– Не будь я уверен, – искренне заверил Скотт, – я бы решил, что ты провела несколько последних месяцев в Ла Коста.
Кирстен слегка улыбнулась, давая понять, что пришла исключительно по делу. Верно истолковав настроение клиентки, Скотт не стал тратить время на светскую болтовню.
– Джеффа отправили в одну частную привилегированную школу. Нет, – Скотт поспешил предупредить очевидный вопрос Кирстен, – я не знаю в какую. Они предприняли величайшие меры предосторожности, чтобы сохранить все в тайне. – Скотт не стал объяснять Кирстен, что влияние высших кругов Лонг-Айленда распространяется на частные привилегированные школы в той же степени, что и на суды. – Я сделал десятки звонков, нанял нескольких детективов, которые занимались исключительно поисками, но… ничего. – Хамлин коротко кивнул на лежавшую на столе пухлую коричневую папку, перевязанную широкой лентой и опечатанную большой красной восковой печатью. – Понятия не имею, что в ней.
В папке лежал отчет частного следователя, нанятого Скоттом для Кирстен.
Кирстен лишь мельком глянула на папку.
– А что насчет твоих последних действий? – В голосе Кирстен чувствовалось легкое нетерпение. Скотт покачал головой. – А Верховный суд?
– Тоже глухо.
– В таком случае я сама отыщу сына.
Адвокат застонал:
– Поверь, Кирстен, если бы я хоть на минуту мог представить себе, что у тебя это выйдет, я первым бы взялся помочь. Но ты желаешь невозможного. К тому же мне кажется, что ты не до конца отдаешь себе отчет в опасности своих действий. Спровоцируй ты Джеффри самым незначительным поступком, и он засадит тебя в тюрьму. Он сможет обвинить тебя не только в неуважении к суду, но и в попытке похищения. – Кирстен хотела что-то возразить, но Скотт остановил ее движением руки. – Хорошо, давай предположим, что тебе удалось найти Джеффа, более того, тебе удалось забрать его. Но это уже не попытка похищения, это – действительное похищение. И, попав в тюрьму, ты, разумеется, не сможешь видеться с сыном, более того, ты окончательно потеряешь все шансы когда-либо выиграть опеку над ним. Не иди против закона, Кирстен. Нарушившего закон и попавшегося ждет неминуемое наказание.
– А если я не попадусь? – Несмотря на шутливый тон вопроса, Кирстен спрашивала серьезно, и адвокат это понял.
– Кирстен. – Скотт произнес имя подчеркнуто медленно. – Мы находимся в еще более трудном положении с подачей апелляции после твоего недавнего срыва. И потому прошу, умоляю тебя, не усугубляй и без того практически безнадежную ситуацию.
Кирстен собралась было что-то ответить, но тут же передумала. Поднявшись с кресла, она подошла к столу и, взяв тяжелую коричневую папку, прижала ее к груди.
– Твой следователь должен был обнаружить немало навоза в благодатной почве Лонг-Айленда, – произнесла Кирстен со столь нехарактерным для нее сарказмом.
– И ты намерена дать ход информации, содержащейся в этой папке?
– Как моему адвокату, Скотт, тебе не обязательно об этом знать.
– Ки-и-ирстен?
Рассмеявшись, Кирстен направилась к двери.
– Нельсон, я хочу, чтобы ты официально объявил о моей отставке.
Постаревший бывший продавец обуви из Бруклина проглотил двойную дозу таблеток. Но прежде чем он успел что-то сказать, Кирстен приложила палец к губам и жестом пригласила Пендела следовать за ней. Она должна была открыться своему многолетнему агенту. Из всех людей только Нельсон должен был узнать правду. Кирстен привела его в ту самую звуконепроницаемую студию, где впервые продемонстрировала Пенделу свое искусство. Сев за рояль, Кирстен «заиграла». И Нельсон наконец увидел причину, по которой она просила его сделать это объявление. К великой досаде Кирстен, старик опустил голову и разрыдался.
– На это уйдет время, Нельсон, – принялась успокаивать Пендела Кирстен, ласково поглаживая его по спине, в то время как он сам вытирал носовым платком глаза и сморкался. – Прежде всего мне необходимо время, чтобы излечиться самой, потом я займусь своими руками. Может быть, Джеффри и прав. Наверное, я действительно слишком любила музыку и, может быть, в самом деле мало времени уделяла семье. Не знаю. Но зато точно знаю – она стоила мне всего, что у меня было. Возможно, Джеффри справедливо называет меня негодной матерью. Да, я передала Джеффу свой дар, но это – единственное, что я реально могла дать сыну.
Нельсон заключил Кирстен в неуклюжие медвежьи объятия и никак не хотел отпускать. Кирстен изо всех сил моргала глазами в отчаянной попытке сдержать наполнявшие их слезы и преуспела бы в этом, если бы Нельсон вдруг не разразился новым взрывом рыданий.
– О, мой милый, любимейший друг, – нежно произнесла Кирстен, – не плачь обо мне, пожалуйста, не плачь. Клянусь тебе, это не конец. Я снова буду играть. И надеюсь, что ты по-прежнему будешь меня представлять.
– Тогда обещай, Кирстен, что не заставишь меня ждать слишком долго. Мне уже семьдесят.
– Обещаю. – Раскрыв его большую, крепкую ладонь, Кирстен положила на нее что-то плоское и холодное, после чего опять сложила пальцы Нельсона в кулак. – Сохрани это для меня, Нельсон. Сохрани до тех пор, когда мы снова выступим с Майклом.
Пендел раскрыл кулак только после ухода Кирстен. На ладони лежал плоский золотой амулет в форме рояля, обе гладкие стороны которого так и просили, чтобы на них появилась гравированная надпись.
Известие о том, что Кирстен Харальд покидает сцену, потрясло музыкальный мир. Не было ни одной теле– или радиопрограммы, ни одного журнала или газеты, которые не опубликовали бы материалы, посвященные Кирстен. Были взяты интервью у самых влиятельных людей музыкального мира, от композиторов и критиков до дирижеров и коллег-музыкантов, по поводу их отношения к уходу Кирстен со сцены. Все пластинки и записи, когда-либо сделанные Кирстен, мгновенно исчезли с прилавков магазинов, раскупленные в качестве предметов коллекций, и компания грамзаписи спешно выпустила большинство старых записей, получив за них почти двойную цену. Ушла целая эра в музыке. Кирстен посвящались столь любвеобильные и хвалебные речи, словно она почила в Бозе.
Как только Эрик Шеффилд-Джонс узнал о новости из программы Би-би-си, он набрал номер телефона гостиницы, в которой, по его сведениям, Кирстен остановилась, но узнал, что Кирстен Харальд покинула этот отель еще пять месяцев назад. Эрик заперся в своем любимом кабинете и, расправляясь с бутылкой коньяка «Наполеон», уставился застывшим взглядом на вставленную в рамку копию знаменитой фотографии Кирстен, выполненной Антони Армстронг-Джонсом для ее дебютного концерта в «Вигмор-холл».
В своей спальне Клодия отложила в сторону номер «Таймс» и отправилась искать ножницы. Аккуратно вырезав газетную статью, Клодия приклеила ее в последний из двух дюжин альбомов, в которых она на протяжении многих лет собирала материалы о Кирстен. Случайно ей на глаза попалась фотография, на которой были запечатлены Кирстен и Майкл, слившиеся в страстном объятии, и Клодия, в который уже раз за все эти годы, испытала острую боль в сердце. И по сей день ей была невыносима эта картина, она не могла смотреть, как чужие руки прикасаются к ее драгоценной девочке, которую Клодия так любила и потеряла.
В тот же день в своем венском офисе Клеменс Тривс поднял хрустальный бокал «Дом Периньона» в тот самый момент, когда его племянница Роксана Истбоурн сделала то же самое в своей больничной палате в Бостоне, где восстанавливала силы после операции по удалению второй груди. Не имея возможности реально сдвинуть бокалы, Клеменс и Роксана чокнулись по телефону и осушили рюмки до дна.
Сидя в номере гостиницы «Марк Хопкинс», Майкл Истбоурн просматривал свежий номер «Сан-Франциско кроникл». Увидев жирный заголовок на первой полосе, он швырнул газету на пол и тяжело привалился спиной к стене. Добравшись до кровати королевских размеров, Майкл рухнул на нее, закрыв лицо руками, и беззвучно зарыдал.
В Нью-Йорке Эндрю Битон уже собирался уходить из левой студии, когда по телевизору начались ночные новости Эн-би-си. В сюжете, посвященном Кирстен, показали фрагмент одного из ее ранних выступлений, и Битон кинулся к металлическому стеллажу, в ящиках которого хранил эскизники с портретами людей, которых когда-либо рисовал. В тот самый момент, когда Эндрю выдвинул ящик с портретами Кирстен, на экране появилась обложка известного номера «Тайм». Чертыхнувшись, Битон почувствовал горький комок в горле. Кирстен воплощала в себе именно то, что составляет суть искусства.
На Лонг-Айленде Лоис Элдершоу Холден швырнула на мраморный пол вестибюля многочисленные покупки, удачно сделанные в «Бергдорфе» и «Саксе», и опрометью бросилась в музыкальную комнату. Услыхав новость от своей маникюрши в «Элизабет Арден», Лоис выскочила из салона, не дожидаясь, когда ей обработают вторую руку. Сев за огромный «Стейнвей», Лоис на одном дыхании сыграла всю сонату Грига. Лоис была настолько возбуждена и восторженна, что тут же счастливо заиграла следующую пьесу.
Джеффри Пауэл Оливер III стоял посреди пустой музыкальной залы и немигающим взглядом смотрел на то место, где когда-то стоял рояль его матери. Джефф был дома по случаю пасхальных каникул и, несмотря ни на что, продолжал надеяться, что вот-вот откроются двери и на пороге появится мама. Но она не появлялась. Мальчик нервно передернул плечами, вспомнив случайно услышанные им слова, которые говорил по телефону отец тете Дирдре: «Великая Кирстен Харальд скончалась и похоронена. Королева умерла, да здравствует королева!»
Джефф вытер рукавом слезы, катившиеся по щекам, и медленно побрел по лестнице к себе в спальню. Его мама умерла. Она больше никогда не обнимет и не поцелует своего сына, не сыграет с ним в четыре руки, не скажет о том, что любит своего мальчика, – ничего этого уже никогда не будет. Тихонько всхлипывая, Джефф опустился на колени перед большим красным ящиком для игрушек и принялся откапывать что-то в его глубине. Под руку попадались пластмассовые солдатики, железные лошадки, автомобильчики и грузовички, тряпичные панды, собаки и обезьяны, резиновые мячи, игрушечные клюшки для гольфа. Наконец, на самом дне, Джефф нашел то, что искал, – пластинку-сингл. Самое драгоценное сокровище. Джеффу удалось стащить эту пластинку из груды других, оставшихся после матери, которые отец складывал в коробки и выбрасывал.
Джефф был уверен, что, пока эта мамина пластинка с ним, мама никогда не умрет взаправду. Мальчик нежно поцеловал обложку и, прижав пластинку к груди, дал себе твердое обещание, что когда-нибудь он сыграет это произведение, название которого до сих пор не мог произносить правильно. И когда Джефф его сыграет, весь мир узнает, что он – сын Кирстен Харальд.
Кирстен уезжала. Оставаться в Нью-Йорке значило постоянно вспоминать о том, о чем ей следовало на время забыть. Поэтому Кирстен была готова стать именно тем, кем ее постоянно называл Джеффри, – бродягой. Кирстен уезжала посмотреть мир: раньше он представал перед ней лишь бесконечно меняющейся вереницей концертных залов и первоклассных гостиниц. Деньги, полученные в качестве компенсации за развод, продолжающие дальше поступать авторские гонорары и выручка от продажи кое-каких драгоценностей позволяли Кирстен годами жить за границей без особых хлопот.
Больше всего Кирстен теперь нужны были время и анонимность. Время – чтобы вновь обрести себя; безвестность – чтобы иметь возможность провести свои поиски в уединении и покое. Потом, когда она вновь станет сама собой и найдет способ рассчитаться со всеми врагами, Кирстен вернется и потребует вернуть все, что принадлежит ей по праву.
В авиабилете значился Дублин. По мнению Кирстен, самым логичным было начать мировое турне именно с этого города. Шагая по терминалу авиакомпании «ТВА», Кирстен была почти уверена в том, что на нее вот-вот набросится привычная свора репортеров и фотокорреспондентов. Но впервые за многие годы Кирстен Харальд садилась и выходила из самолетов никем не замеченная. Юпитеры погасли: Кирстен наконец была гарантирована обычная частная жизнь, к которой так долго и страстно стремилась ее душа.
Самолет мягко оторвался от земли и устремился в ночное небо. Кирстен прощальным долгим взглядом посмотрела на удаляющийся внизу Нью-Йорк и дала себе обет снова зажечь те же юпитеры, когда вернется.
