Текст книги "Бездна обещаний"
Автор книги: Номи Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
Клодия, казалось, прочла мысли Кирстен.
– Я всегда считала, – произнесла она, – что если Моне мог позволить себе постоянно рисовать один и тот же стог сена, то почему бы и мне не рисовать любимый Уинфорд-Холл столько, сколько заблагорассудится?
– Уинфорд-Холл. – Кирстен несколько раз повторила это название, наслаждаясь мелодичностью его звучания.
– Мой дом, – сказала Клодия так тихо, что, если бы Кирстен не стояла рядом, она вряд ли смогла бы расслышать.
– Ваш дом?
– О, скорее дом моего дорогого дядюшки. – Резкость тона заставила Кирстен удивиться столь быстрой перемене настроения собеседницы. Губы Клодии, подобравшись в тоненькую полоску, почти исчезли с лица. – О да, дорогая, дом великого Найджела Эдмунда Чарльза Бартоломея Бишема, Пятого графа Уинфордского и старшего брата моего отца. Если ты никогда не слышала об Уинфорде, то это в Уилтшире.
Кирстен никогда не слышала об Уинфорде, но знала Уилтшир. Солсберийский собор и Стоунхендж находились в Уилтшире. Кирстен улыбнулась. Мистер Вайдмен был не прав – кое-что она все-таки усвоила на его уроках истории.
– Видишь эти окна? – объясняла Клодия. – Здесь располагался танцевальный зал. А тут была столовая.
Палец Клодии двигался сантиметр за сантиметром по картине, и Кирстен стало казаться, что это экскурсия не только по бывшему дому Клодии, но и путешествие в ее прошлое.
– Мы жили в коттедже. – В голосе Клодии слышалась враждебность, словно острым ножом отсекавшая окончания слов. – Все шестеро: дорогие отец с матерью и четверо любимых дочек, словно сельди в бочке, в убогом коттедже, а они втроем – дядюшка, тетушка и моя кузина – роскошествовали в волшебном замке.
– Я не вижу на картине коттеджа, – простодушно рискнула заметить Кирстен.
– А зачем рисовать проклятый жалкий домишко? – сверкнула глазами Клодия. Увидев в голубых глазах Кирстен возрастающее беспокойство, она моментально смягчилась: – Ах, извини, дорогая. Прости, может быть, действительно тебе не следует об этом знать.
С этими словами Клодия вышла из комнаты, а Кирстен озадаченно посмотрела ей вслед, еще более смущенная непонятно капризным поведением своей покровительницы.
Прежде чем забраться в новую постель, которой предстояло па целый год стать ее ложем, Кирстен подошла к окну, отодвинула ситцевую штору и впервые взглянула из своей новой обители на ночной Лондон. Как сильно отличался он от Нью-Йорка!
Там небо, все в зазубринах бесчисленных хорошо освещенных зданий, казалось, никогда не было по-настоящему черным. Здесь же небо казалось плотным черным одеялом; ярко освещенные окна дома напротив и старомодный уличный фонарь под окном Кирстен лишь подчеркивали его черноту. К тому же ночью здесь было так тихо, так покойно, что звенело в ушах. Неужели звон этот и есть звук благополучия, привилегированности, утонченности?
Ложась в постель, Кирстен испытывала некоторую робость от прикосновения цветастых, мягких, как шелк, простыней. Она повернулась на бок и уставилась на поставленную у изголовья фотографию родителей в скромной металлической рамке от Вулворта. Где-то глубоко в животе родилась горечь, свернувшаяся в твердый комок, который постепенно поднялся вверх и застрял в горле. Положив фотографию рядом с собой на подушку, Кирстен пристально смотрела на любимые до боли лица родителей и до тех пор пыталась представить себе, что оба они здесь, рядом с ней, пока не почувствовала, что засыпает.
Только после этого Кирстен потянулась, выключила лампу и закрыла глаза.
Проснувшись утром и ощутив себя как бы погруженной в море фиалок, пионов и анютиных глазок, Кирстен сделала то, что ей в шутку предложил накануне Эрик, – ущипнула себя. Четыре раза. По два на каждую руку. Поразившись открытию, что она и вправду не спит, Кирстен быстро оделась и поспешила вниз, в музыкальную залу. Все было точно так, как запомнилось накануне: апельсиновые деревья, дирижерская палочка в стеклянной коробочке, блестящий «Стейнвей» в углу. Усевшись за рояль, Кирстен подняла крышку, размяла пальцы несколькими согревающими упражнениями и грянула «Карнавал» Шумана. Вместе с летающими по клавишам пальчиками порхала и ее душа, вся исполненная восторга и экстаза.
Кирстен продолжала играть, когда час спустя в зал вошла Клодия с намерением прервать занятия экзальтированной пианистки.
– Почему бы не отложить игру до вечера, дорогая? – предложила Клодия. – Ты помнишь, что я собиралась взять тебя за покупками?
Мучимая одновременно желанием доставить удовольствие Клодии и жаждой наиграться всласть, Кирстен решила поторговаться о времени:
– Нельзя ли мне получить хоть два часика, прежде чем мы поедем?
– Я бы предпочла один, – заметила Клодия.
– Полтора.
– Боже мой, дорогая, мы же не на базаре. – Клодия с ужасом смотрела на Кирстен. – Мы обычно не спорим о таких вещах.
Но Кирстен и не думала отступать.
– Ну, хорошо, поступай как знаешь. Но больше всего мне не хотелось бы портить кому-либо настроение в «Сэлфридже».
Довольная тем, что удалось отыграть еще немного времени для музицирования, Кирстен весело пробежала шопеновскую мазурку, а потом решила сыграть последнюю вещь, которую они разучивали с Натальей, – величественный и поразительно драматичный Концерт ля минор Грига.
– Но в самом деле, дорогая, мы же договорились, помнишь?
Кирстен резко оборвала игру, подумав, как долго Клодия стояла здесь и слушала.
– Я… я извиняюсь, – заикаясь, оправдывалась Кирстен, закрывая крышку рояля. – Я всегда теряю чувство времени, когда играю.
– Более чем очевидно. – Клодию сильно позабавило смущение Кирстен, но и только – ее намерение прервать занятие было твердым. – А теперь все, дорогая. Нам пора.
– Мода в этом году, – объясняла продавщица в салоне «Сэлфриджа», – спокойная и утонченная. Хотя она и выглядит несколько извращенной, в ней есть определенная простота, что-то уличное, придающее очарование молодости и свежести. Но, разумеется, ваша дочь будет выглядеть потрясающе в любом наряде. – Кирстен и Клодия при этих словах молча обменялись улыбками. – Итак, леди, начнем?
Спустя три часа Кирстен едва стояла на ногах.
– Вы ведь правда не считаете, что я буду носить все эти платья? – спросила она Клодию, выходя из магазина.
– Отчего же, дорогая? – Клодия усмехнулась. – И учти, это только начало.
– Начало? – Кирстен наблюдала, как Паркер, нагруженный многочисленными коробками, совершает второй рейс от магазина к машине. – Да мы же уже купили два платья для коктейля, бальное платье, два костюма, три юбки со свите…
– И нам еще необходимо купить обувь, сумочки, шляпки, перчатки, нижнее белье и так далее. Дорогая, мой список гораздо длиннее твоего. – Клодия посмотрела на украшенные бриллиантами ручные часы и решительно потащила Кирстен к автомобилю. – Сейчас заедем к «Фортнаму и Мейсону» выпить чаю, а потом там же продолжим покупки.
Когда Кирстен, опустившись на заднее сиденье машины, издала легкий сон, Клодия слегка шлепнула ее по щеке.
– Ты должна испытывать от этого удовольствие, а не идти в магазин, словно на Голгофу. Ведь это часть женской натуры – позволять себе маленькие слабости. И я научу тебя любить это занятие, можешь не сомневаться.
– Если бы сейчас вас слышала Наталья, она приказала бы мне вернуться в Нью-Йорк с первым же пароходом, отходящим из Саутхемптона, – безуспешно пытаясь подавить зевоту, заверила Кирстен.
К шести часам она с ног валилась от усталости. Спина ныла, стертые ноги гудели. И все же Клодия заставила ее участвовать в покупке еще одного бального платья, двух вечерних туалетов, трех пар туфель и сумочек к ним. Когда они выходили из «Фортнам и Мейсон», двери уже закрывались. Рухнув на сиденье автомобиля рядом с Клодией, Кирстен сбросила туфли и принялась растирать распухшие ступни.
Если когда ей и надо было ущипнуть себя, так это именно сейчас. Она, почти все наряды которой были сшиты матерью, теперь обладала полностью новым гардеробом, да к тому же еще таким шикарным! Видела бы только матушка свою девочку крутящейся на цыпочках перед незнакомой продавщицей и зеркалами в незнакомой примерочной, демонстрируя наряды, которые простым смертным и носить не полагалось! А Клодия всякий раз только щелкала слегка пальцами и произносила магическую фразу:
– Запишите на счет мужа.
Перед Кирстен возникло лицо Лоис Элдершоу, парившее в воздухе подобно бесплотному духу, и она поймала себя на том, что победно усмехается. Если бы только девушка с Пятой авеню могла видеть ее сейчас!
– Похоже, ты собой довольна, – заметила Клодия, открывая небольшой бар, установленный в автомобиле, и наливая херес в два изящных хрустальных бокала. Передавая один из них Кирстен, благодушная леди произнесла тост: «За благополучное начало!» – и чокнулась с Кирстен.
Кирстен впервые пробовала херес, и, хотя вкус его не очень-то ей понравился, она испытала удовольствие от того, как напиток согрел горло и наполнил теплом все тело. Внимательно наблюдая за Клодией, Кирстен старалась пить свой херес такими же маленькими глотками. Она поймала себя на мысли, что весь день старательно изучала манеры старой леди. Видя, с каким почтением относятся к Клодии все, с кем им пришлось общаться в этот день, Кирстен ощущала свою ничтожность, скованность и неумение держаться. Ей предстояло так многому научиться! Так многое узнать!
Как-то Наталья посоветовала ей просто жить, по-настоящему жить. И здесь, в Лондоне, с такими земными людьми, как Эрик и Клодия, Кирстен как раз и намеревалась воплотить эту идею. Клодия вновь наполнила бокалы. Кирстен подняла свой и, сделав глубокий вдох, предложила собственный тост.
– За жизнь! – громко и торжественно объявила она высоким, чистым голосом.
– За жизнь! – поддержала Клодия.
И всю дорогу до Белгравии пожилая дама и юная девушка продолжали пить за жизнь.
6
– Нет, нет, нет! – Магда Шабо в досаде топнула ногой. – Пиано, Кирстен, пиано, а не форте!
– А я не согласна, – ответила Кирстен, упрямо продолжая проигрывать спорный пассаж, уставившись на нотный лист перед собой. – Шуберт подходит здесь к кульминации. Если в этом месте я продолжу играть мягко, это снизит эффект всего крещендо.
– Нет, не снизит. – Магда была абсолютно непоколебима. – В этой части пассажа мне нужна нежность, я подчеркиваю – нежность.
– Наталья никогда бы…
– Ах! Опять Наталья, все время Наталья! Наталья Федоренко всегда была буйной крестьянкой, которой в пору играть на балалайке, а не на фортепьяно. Она ни бельмеса не понимает в нежности.
Кирстен, как обычно, решительно встала на защиту любимой Учительницы:
– Она знает все о нежности, особенно где и когда не следует ее употреблять.
Магда Шабо, острота черт лица которой еще больше подчеркивалась ярко-рыжими мелко завитыми волосами, с вызовом вскинула голову, готовая решительно отстаивать свою точку зрения. Правда, несмотря на эту позу, она заранее знала, что ее замечательная юная ученица неизбежно выиграет очередную баталию: за два месяца их занятий это уже случалось, и случалось, мягко говоря, не раз. Традиционная развязка – лишь вопрос времени. Но Магда, как действительно хороший наставник, никогда не сдавала своих позиций без боя.
– Так что, малышка, ты все еще уверена в своей правота или же изменишь убеждения и согласишься следовать указаниям несчастного невежественного композитора?
– Я никогда не меняю своих убеждений! Не собираюсь этого делать и сейчас, – не отрывая глаз от нот, твердо заявила Кирстен.
Магда сдалась:
– Ну и прекрасно! Играй, как считаешь нужным. Только не удивляйся, если слушатели, заткнув уши, дружно покинут твой воскресный концерт.
При одном упоминании о воскресенье Кирстен с такой яростью атаковала клавиши, что Магде стало не по себе. После двух месяцев, проведенных в роли внимательной зрительницы и прилежной ученицы, Кирстен наконец предстояло стать центром внимания гостей традиционного воскресного салона Шеффилдов. Каким будет ее дебют, спрашивала себя девушка и не находила ответа. Ей с трудом верилось, что промчалось уже два месяца: казалось, прошло не более мгновения с того момента, как ее нога ступила на землю старушки Англии.
И хотя график оставался таким же строгим и жестким, как и в Нью-Йорке, – шесть часов ежедневных упражнений и два дня занятий с преподавателем в неделю, – новая жизнь Кирстен отличалась от прежней, как небо от земли. Благодаря Эрику и Клодии девушка реально ощущала, что растет и переживает метаморфозы, в корне меняющие ее сущность. Подобно губке она впитывала и быстро усваивала законы новой жизни, проявляя при этом редкую податливость и любознательность. Ее желание помогало ей развиваться в интеллектуальном плане. Она стала самой прилежной, самой отзывчивой ученицей.
Оставалось только изумляться неуемному аппетиту Кирстен к новым знаниям.
Письменный стол в ее комнате представлял собой настоящий склад книг, подбираемых для нее Эриком и Клодией. Книжные полки были забиты литературой по всемирной истории, классическими романами, биографиями, пьесами и сборниками поэзии. Не успев закончить одну книгу, Кирстен тут же набрасывалась на следующую. Помимо этого были многочисленные встречи, впечатления от которых запоминались на всю жизнь. Обеды дома с близкими друзьями Шеффилдов, такими как сэр Стаффорд Крипс из Торговой палаты, графиня Албемарлская, Хью Вэлдон, продюсер Би-би-си с женой Жаклин и политический обозреватель Генри Файерлай. Коктейли с избранными знаменитостями: писатель Кингсли Амис и драматург Джон Осборн, звезда сцены сэр Джон Джилгуд и примадонна Эдит Ситвел, балерина Мойра Ширер, фотограф Норман Паркинсон. Вечера в опере, балете и театрах, любимыми из которых для Кирстен стали «Друри-Лейн», на сцене которого в 1665 году дебютировала великая Нел Гвин, и «Феникс», с любовью называемый лондонцами «театр Ноэля Коварда и Гертье Лоуренса». Кирстен больше не чувствовала себя Алисой в Стране чудес; теперь она напоминала себе скорее Золушку, которой непонятным образом разрешили остаться на балу.
Правда, несмотря на головокружительные знакомства, существовало постоянно раздражающее, приводящее в бешенство обстоятельство: все вокруг смотрели на Кирстен, как на «очередную» Эрика и Клодии. Но в воскресенье, без сомнений, ее положение изменится навсегда. В воскресенье Кирстен так поразит всех шестьдесят пять приглашенных на ее концерт-дебют счастливчиков, что никто из них уже никогда не посмеет назвать гениальную пианистку «очередной» Шеффилд-Джонсов. Имя ее станет для всех таким же знакомым, как собственное; они еще за честь будут почитать произносить его. Кирстен не сомневалась, что не пройдет и недели, как о ней заговорит весь Лондон.
После занятия Кирстен, немного понежившись в душистой, пахнущей лимоном горячей ванне, села за письменный стол подписывать очередную открытку родителям. Первая идея, посетившая ее сразу же по прибытии в Лондон, заключалась в покупке трехсот шестидесяти пяти различных почтовых открыток – по одной на каждый день отсутствия, – последовательной их нумерации и ежедневной отправке домой. Каждый вечер, ровно в шесть, Кирстен с поразительной пунктуальностью выходила из дома и шла на угол к почтовому ящику, чтобы отправить очередное послание. Вторая, занимавшая больше времени, родится неделей позже. Она заключалась в ежеутреннем инспектировании обширного гардероба, необходимого для очередного подтверждения, что платья действительно существуют, что они не исчезли вместе с ночными сновидениями. Кирстен наобум выбирала один из нарядов и позировала в нем перед огромным передвижным зеркалом в своей артистической уборной до тех пор, пока не убеждалась, что очаровательная, сногсшибательная девушка в зеркале и в самом деле – она.
Концерт начинался ровно в два часа. Пробило час, а Кирстен все еще стояла в нижнем белье перед стенным шкафом, не в силах решить, какой же все-таки наряд подойдет к этому случаю. Прежде подобных проблем у нее не существовало, и Кирстен никак не решалась довериться собственному вкусу. Она совсем уж собралась сдаться и призвать на помощь Клодию, как одно из платьев вдруг неожиданно привлекло к себе ее внимание. Кирстен даже показалось, что видит его она впервые. Как же она могла быть такой слепой? Платье цвета лаванды, именно такое, в каком Кирстен поклялась всякий раз выходить на сцену. С замирающим сердцем девушка извлекла длинное, до пола, крепдешиновое платье, очень походившее неровным нижним обрезом на греческую тунику, и надела его. Как раз в этот момент в комнату вошла Клодия, решившая взглянуть, что же задерживает дебютантку.
– Нам необходимо что-то сделать с твоей прической, дорогая, – вместо приветствия произнесла Клодия, наблюдая за борьбой Кирстен с бальными туфлями все того же лавандового цвета.
– Что? – Тяжело дыша, Кирстен выпрямилась. – А что тут не в порядке?
Она отвела длинную шелковистую прядь с лица и принялась рассматривать себя в зеркале.
– Сегодняшняя премьера требует нечто более… – Клодия запнулась, подбирая слово, которое не обидело бы Кирстен.
– Заумного? – закончила за Клодию предложение Кирстен.
– В самую точку, дорогая, именно заумного. – Взяв с туалетного столика серебряную расческу, Клодия заставила Кирстен сесть. – Ну-ка, посмотрим, насколько хватит нашего ума.
Клодия счастливо мурлыкала про себя. Несколько недель она мечтала расчесать волосы Кирстен. Как же ей нравились бесподобные волосы девушки – длинные и поразительно густые!..
Увы, но из собственных волос Клодия не могла себе позволить смастерить что-нибудь более эффектное, чем простенький пучок на затылке, для объема утыканный массивными костяными шпильками.
Клодия расчесывала волосы Кирстен, пока те не затрещали, а затем, искусно сплетя из них несколько толстых колец, закрепила их на голове заколками-невидимками. После этого Клодия издала блаженный вздох полнейшей удовлетворенности. Перед ней наконец сидела столь желанная дочь, которую хотелось лелеять, обожать, баловать, ласкать и наряжать. Закрепив последний локон, Клодия слегка ударила обеими руками Кирстен по плечам и, нагнувшись, нежно поцеловала ее в шею.
– Ну, дорогая, – Клодия посмотрела на Кирстен так выразительно, что у той по спине забегали мурашки, – нравится?
– Просто не верится, что это – я.
– Поверь, моя милая. – Клодия вновь нежно сжала плечи девушки. – Потому что именно теперь это ты.
Эффектным выходом Кирстен в музыкальную залу Наталья могла бы гордиться. Играя «Фантазию» Шуберта, Кирстен интерпретировала ее точно так, как предупреждала Магду, и знала, что не просто права в смелой трактовке известного произведения, а что это и есть истинное вдохновенное творчество. Именно поэтому, когда отзвучал последний аккорд, гости не покинули зал, а поднялись и шумно потребовали продолжать. Легендарная английская невозмутимость улетучилась как дым; реакция слушателей, стихийная и непосредственная, резко отличалась от той, что обычно следовала на концертах в церковных школах и общественных залах Нью-Йорка.
Вызванная на «бис», Кирстен сыграла пьесу, которую решила сделать своей визитной карточкой, – «Отражения в воде» Клода Дебюсси. Небольшая изящная пьеса – словно игра света на поверхности пруда. Подобно солнечным лучам музыка создавала иллюзию отражений, переливалась звуковыми бликами. То же самое делали красками художники-импрессионисты. Ошеломленная почти исступленной реакцией на свою игру такой избранной и утонченной публики, Кирстен, дрожа всем телом, встала из-за фортепьяно. Кивком головы она подозвала Магду, как раньше часто подзывала Наталью. Сердце мучительно сжимали угрызения совести при виде того, как рыжеволосая крошечная венгерка быстро и уверенно пересекла зал и встала рядом с ней.
Сразу же после концерта началось чаепитие в гостиной, распитие шампанского и хереса в общей комнате и легкие закуски в столовой. В меню входили бутерброды к чаю, миниатюрные фруктовые торты, французские пирожные и английские бисквиты. Тарелка Кирстен была полна, но она ни к чему не притронулась, наслаждаясь сознанием того, что находится в центре внимания. Все хотели поговорить с ней, тянули то сюда, то туда, то вперед, то назад. Щеки Кирстен пылали от многочисленных расточаемых похвал: от ее замкнутости не осталось и следа. Она переходила из комнаты в комнату новым, уверенным шагом, ясно сознавая собственную растущую силу.
Кирстен именно так все себе и представляла: ее музыка мощным тараном пробила брешь в глухой стене, отделяющей простое любопытство от безоговорочного признания. В кругу всеобщей славы расчистилось место и для скромной девушки из бедной нью-йоркской семьи. И она, не войдя пока в дверь, ведущую в святая святых, все же уже стояла на пороге и старалась сохранить равновесие. Сегодняшнее выступление наконец-то открывало эту золотую дверь. Сегодня Кирстен почувствовала, что значит быть звездой, что значит быть признанной. Не было нужды в шампанском: и без него все тело наполняли тысячи легких воздушных танцующих пузырьков.
– Пойдем, дорогая, здесь есть человек, с которым тебе просто нельзя не поговорить. – Клодия ухватила Кирстен за локоть и повлекла в дальний угол общей комнаты. – Не кто иной, как его преосвященство, всемогущий Клеменс Тривс.
В глазах у Кирстен потемнело.
– Импресарио? – почти со священным ужасом воскликнула она.
– Он самый.
Заполучить на вечер Клеменса Тривса было редкой удачей: он с большой неохотой посещал светские рауты. Но на такую приманку, как Кирстен, все же клюнул, и Клодия просто трепетала от волнения, получив возможность представить свое драгоценное чадо всемирно известному Тривсу. Прямые каштановые волосы, густые усы и аккуратно подстриженная бородка придавали Тривсу поразительное сходство с Эдвардом VII. Клеменс старался усилить это сходство королевским высокомерием и достоинством, эффектно подкрепляя свое поведение нарядами сельского помещика.
Будучи представителем одного из самых влиятельных семейств, Тривс Клеменс без особого труда еще в самом начале своей карьеры стал членом обширной сети, заправлявшей международным сообществом артистов. Клеменс был жестоким торговцем талантами. Одно его благожелательное слово – и карьера взлетала словно на крыльях, одна пренебрежительная ремарка, произнесенная в нужном месте, – и та же карьера безнадежно рушилась. Имея свои представительства в Вене, Лондоне, Нью-Йорке и Сан-Франциско, Тривс был подобен спруту от искусства.
Бесспорное и не имеющее аналогов влияние, бесчисленные связи делали благосклонное расположение Тривса поистине бесценным для артистов.
– Вы в самом деле сокровище, – произнес знаменитый Тривс, беря Кирстен за руки. Через мгновение, слегка усмехнувшись, он отпустил их. – Просто не верится, что эти необыкновенные ручки принадлежат человеческому существу.
Кирстен покраснела от удовольствия:
– Благодарю вас, сэр, вы очень любезны.
– Не любезен, дорогая, а правдив. – Глаза Тривса сузились, и Кирстен испытала неприятное ощущение, что он готов взять комплимент назад. – Скажите-ка мне вот что. – Темно-карие глаза превратились в узкие щелочки. – Насколько вы преданны музыке? Ради Бога, не посчитайте меня наглецом – я спрашиваю об этом каждого молодого артиста, с которым знакомлюсь.
– Каждого молодого артиста или артистку? – Вопрос непроизвольно вырвался у позабывшей об осмотрительности Кирстен. – Если бы я была мужчиной, вы бы тоже спросили меня об этом?
– Вне всяких сомнений.
– Тогда позвольте уверить вас, что я так же глубоко преданна музыке, как и любой мужчина, а может, даже и больше.
– Это почему же так?
– Женщине, чтобы ее воспринимали всерьез, приходится работать в два раза больше, чем мужчине. Нас слишком часто обвиняют в излишней эмоциональности и ненадежности или робости и мягкости. Если в нашей игре чувствуется сила, нас обвиняют в мужеподобности, если мы играем с малейшей чувствительностью – критикуют за сентиментальность. Это несправедливо, мистер Тривс, ужасно несправедливо. Но, сказать вам по правде, я на самом деле не очень возражаю, мне это придает еще больше решимости.
– Решимости?
– Да, решимости. – Глаза Кирстен сверкали, она твердо и гордо подняла подбородок. – Моя мечта стать лучшей пианисткой в мире.
Клеменс Тривс цинично усмехнулся:
– Довольно сложная задача, вам не кажется?
– Вовсе нет.
– Значит, вы не намерены послать музыку подальше и выйти замуж?
– А почему я должна ее «послать»?
– А как насчет создания семьи?
– А почему одно исключает другое? – Кирстен словно испытала приступ дежавю, вспомнив подобный спор с Натальей.
Тривс выпучил глаза:
– Да потому что вы не сможете воздавать должное и тому и другому одновременно. Что-то должно пострадать, и это будет, без сомнения, ваша карьера. Женщины, моя дорогая, по природе своей созданы для семьи: жены и матери, создательницы гнездышка, хранительницы очага. О, случается, они восстают против своего предназначения, но лишь на время, уверяю вас. Полноценную карьеру лучше оставить на долю мужчин.
– Почему? – Кирстен с трудом сохраняла самообладание.
– Потому что в отличие от женщин мужчины на первое место ставят карьеру, а па второе – семью. Они не воспитывают детей, не ухаживают за домом. Для этого у них есть жены. Кто приготовит вам ужин и подаст традиционные комнатные туфли, милая мисс Харальд, когда вы вернетесь из турне по пятидесяти городам, отыграв по концерту в каждом? Кто будет присматривать за детьми в ваше отсутствие? Уж никак не муж.
– А я продолжаю утверждать, что смогу и то и другое, – я просто распределю между ними свое время.
Тривс выглядел явно пораженным.
– Невозможно, совершенно невозможно. Вы не в силах отдавать себя на сто процентов двум занятиям и быть лучшей и в том и в другом. Если же вы считаете, что это возможно, боюсь, дорогая, вы просто обманываете себя.
В этот момент Клодия, как всевидящая хозяйка, вмешалась и ловко утащила Кирстен в более безопасный угол комнаты.
– Нет, этот человек кого угодно может вывести из себя, – прошипела Клодия сквозь стиснутые зубы. – Главный адвокат дьявола. Он, вероятно, уснуть не может, если предварительно не доведет кого-нибудь до бешенства. Забудь о нем, дорогая. Вспомни, сегодня – твой день. Иди веселись.
Но, вернувшись к гостям, Кирстен уже не испытывала прежнего безудержного веселья.
Подняв воротник кашемирового пальто цвета морской волны, Кирстен засунула руки в перчатках в карманы и согнулась, борясь с сильными порывами ветра. Воздух позднего декабря пронизывал до костей, а свежий ветер выкрасил щеки и кончик носа в ярко-красный цвет. Кирстен зябко передернула плечами и, ускорив шаг, поспешила вниз по Мэрилбон-роуд по направлению к Портланду. Одинокие прогулки по Лондону были для нее чем-то вреде занятий физкультурой, а данный маршрут – любимым, как минимум три раза в неделю она на подземке доезжала до Регентс-парк, а потом пешком, возвращаясь в Белгравию, бодро преодолевала четыре мили.
Кирстен остановилась на минутку у табачного киоска в районе Виктория-Стейшен, взяла номер «Тайме» и раскрыла его на разделе светской хроники. В центре первой страницы взгляд Кирстен привлекло знакомое имя, и дыхание у нее перехватило. Свершилось, наконец-то свершилось! В заметке говорилось, что в феврале он приедет в Лондон дать несколько гастрольных концертов с оркестром Лондонской филармонии. Дрожащими руками Кирстен положила газету на прилавок рядом с кассой. В конце концов после нескольких месяцев, проведенных в Лондоне, у Кирстен появился шанс познакомиться с Майклом Истбоурном. Она просто попросит Эрика и Клодию пригласить его на чай.
Но, коснувшись за ужином этого вопроса, Кирстен неожиданно наткнулась на глухую стену молчания. Эрик тут же помрачнел, и Клодия настолько напряглась, что на шее стали видны жилы.
– Разве Майкл Истбоурн не был первым вашим протеже? – неуверенно продолжила Кирстен.
– Был, – подтвердил Эрик.
– И не был ли он любимцем, самым близким вашим подопечным?
– И это правда.
– Тогда я не понимаю.
Эрик посмотрел на Клодию, совершенно окаменевшую и уставившуюся невидящим взглядом на ножку длинного стола из красного дерева.
– Что ж, дорогая, мне кажется, на этот вопрос следует ответить тебе, не так ли?
Клодия слегка прикоснулась белоснежной салфеткой к уголкам губ, потом аккуратно положила ее на колени.
– Майкл Истбоурн не переступал порог этого дома десять лет, – очень спокойно произнесла Клодия.
– Но почему? – Неожиданно Кирстен почувствовала, что боится ответа на свой вопрос.
– Его просто не приглашали сюда, вот почему.
– Что же он сделал? – несмотря на свои страхи, продолжала выпытывать Кирстен. – Он поступил как-то нехорошо? Он обидел вас, или…
– Обидел? – Смех Клодии был пропитан ядом. – Да, вероятно, можно сказать, что он обидел меня. Видишь ли, дорогая, десять лет назад наш обожаемый Майкл женился на дочери моего дядюшки Найджела, на моей дражайшей кузине Роксане Бишем.
