Текст книги "Бездна обещаний"
Автор книги: Номи Бергер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Адажио
1973–1983
30
Афины были для Кирстен городом чуда. Золотой город, согретый светло-желтым солнцем и раскрашенный аквамарином моря. Город, живущий по календарю, составленному еще солнечным богом Аполлоном. Заря раскрашивала его улицы пастельными тонами розового и голубого цветов, во время сиесты он сверкал ярко-синими красками, а на закате становился фиолетовым, с появлением же первой звезды – фиолетово-пурпурным, затем, с восходом луны, окрашивался в цвет индиго и, наконец, медленно чернел.
Но с наступлением ночи жизнь в Афинах не замирала. С уходом солнца город еще больше оживал. Он расцветал во тьме. От утопающего в огнях Акрополя до чернильно-черных вод Эгейского моря Афины искрились и бурлили жизнью. Улицы и площади заполнялись гуляющими людьми, таверны – многочисленными посетителями. Воздух наполнялся невиданными ароматами, повсюду звучали бузуки, все танцевало и смеялось.
Даже в своей квартире в доме, примостившемся у подножия поросшего соснами остроконечного холма Ликабеттоса, к северо-востоку от Акрополя, Кирстен слышала звуки смеющегося города. Именно они почти каждый вечер выманивали Кирстен на небольшой балкончик, где она могла часами сидеть в плетеном кресле, потягивая узо или какое-нибудь дешевенькое вино, пока веки не наливались тяжестью и можно было отправляться в постель. Кирстен хорошо спалось в Афинах. Собственно говоря, после отъезда из Нью-Йорка это было первое место, где Кирстен смогла наконец нормально спать. Возможно, именно поэтому она решила задержаться в Афинах подольше.
Весь год Кирстен провела, скитаясь по Европе. И вправду, бродяга-бездомная, потерявшая корни, не знающая, куда податься. Сирота и беспризорница. Пустившаяся по течению, прочь от того, что было знакомо и дорого. Непрекращающаяся борьба с болью, пустотой и безнадежным чувством потери превращала для нее дни и ночи в пытку.
В своих скитаниях Кирстен объехала десять стран: Ирландия, Шотландия, Голландия, Бельгия, Франция, Испания, Португалия, Швейцария, Италия и, разумеется, Греция. Но воспоминания о большинстве из посещенных стран были весьма невыразительными. Кирстен кочевала из города в город, плохо различая за пеленой горя особенности сменяющихся вокруг пейзажей.
Каждый вечер, перед сном, Кирстен молила о передышке, о хотя бы временном избавлении от нестерпимой боли. Но даже во сне она не могла избавиться от мук. Кирстен потеряла все, и потери эти жестоко воссоздавались и преувеличивались в мучительных, бесконечных чередованиях полузабытья и пробуждения. Каждое утро Кирстен мужественно готовилась прожить день.
И все же после восьми месяцев пребывания за границей раны кровоточили не так сильно, боль притуплялась.
Кирстен научилась избавляться от образов, мутными пятнами застилавшими зрение, подавлять чувства, разрушавшие психику. Добилась она этого, подавляя воспоминания сосредоточенностью на окружающих видах и звуках. Полного избавления от боли это не приносило, но опыт показал, что жизнь становится более сносной. А спустя некоторое время – и вовсе приятной.
Кирстен постоянно искала себе занятие, что и превратило ее в коллекционера. В каком бы городе Кирстен ни останавливалась, она везде собирала носовые платки, сувениры, камешки и прочее. Коллекционирование превратилось в одержимость Кирстен. Стало побудительной причиной каждый день что-то делать. Такого рода занятость была безболезненна и даже приятна, но самое важное заключалось в том, что она сосредотачивалась на внешнем, а не внутреннем мире.
С каждым новым посещаемым городом или городком Кирстен становилась все более искушенной в искусстве жить только поверхностными ощущениями, в состоянии отрешенности от эмоций. Кирстен понимала, что спасение ее зависит от того, как долго она сумеет не допускать в свой хрупкий мир кого-либо или что-либо. До чего же удобно было избавиться от чувств, несмотря на то что их отсутствие было так же чужеродно Кирстен, как и неспособность играть на рояле.
К моменту своего приезда в Афины, три месяца назад, Кирстен уже не раз задумывалась о месте, где могла бы остановиться на более долгий срок. Первая за год относительно спокойная ночь, проведенная в столице древней Эллады, определила такое место. Кирстен немедленно телеграфировала Скотту – единственному человеку, которому сообщала о месте своего пребывания, – потом занялась подыскиванием подходящего жилища.
Найдя для себя Афины райским местом, Кирстен все же так и не смогла жить без размышлений. Прошлое оставалось постоянным ее спутником, хотя в нынешнем состоянии оцепенения Кирстен оно приносило меньше ущерба, чем прежде. Она даже изобрела новую систему, заключавшуюся в делении людей на категории, – что временами помогало ей переносить душевные травмы. В первую категорию входили те, о ком Кирстен постоянно тосковала: Мередит, родители и Наталья; вторая включала тех, по кому Кирстен скучала: Майкл, Эрик и Нельсон; и, наконец, люди, с которыми Кирстен поклялась рассчитаться: Джеффри, Клодия, Роксана Истбоурн, Клеменс Тривс, Дирдра и Лоис.
И еще был Джефф. При воспоминании о сыне утихомиренные чувства вновь просыпались и вступали в борьбу с наложенными на них ограничениями. Ее любимый Джефф… Взлелеянная плоть от плоти. Кирстен неустанно, вновь и вновь повторяла про себя данный когда-то зарок: наступит день, когда она вернется и потребует отдать ей сына и музыку. И не было более сладкой мести, чем возвращение в мир музыки рука об руку с драгоценным сыном.
Кирстен допила узо, еще раз вдохнула наполненный запахом жасмина июльский воздух и вернулась в комнату. Новое прибежище представляло собой угловую двухкомнатную квартиру в современном пятиэтажным кирпичном доме, продуваемом со всех сторон, что позволяло сохранять приятную прохладу даже в самые жаркие дни. Расставленные и разбросанные повсюду сувенирные трофеи, собранные Кирстен в ее скитаниях, придавали квартире вид веселой неразберихи.
Деревянные полы устилали яркие ковры. На стенах висели плетеные цветочные корзинки самых разных форм и размеров, резные маски, часы с кукушкой. Все, что только можно было накрыть, было покрыто либо кружевами, либо шотландскими пледами; повсюду были расставлены резные деревянные статуэтки, фарфоровые фигурки, крошечные глиняные зверьки и птички и еще – дюжина фотографий в рамках.
По непонятному побуждению Кирстен купила подержанное пианино и поставила его к самой узкой стене в гостиной. На поцарапанной подставке пианино никогда не лежали ноты, крышка его никогда не открывалась; инструмент просто стоял в комнате молчаливым напоминанием о том, что было у Кирстен в прошлом и к чему она должна стремиться в будущем.
– Кирстен?
Тоненький голосок, позвавший ее из полумрака, заставил Кирстен подскочить.
– Ты еще не спишь, Маркос? – прошептала Кирстен, подходя на цыпочках к кушетке, на которой, свернувшись калачиком, лежал шестилетний мальчик, укрытый хлопчатобумажным одеялом, купленным Кирстен в Португалии.
– Я хочу пить, – откинув одеяло и усевшись на кушетке, пожаловался ребенок.
– Как насчет стаканчика замечательного холодного апельсинового сока? – Мальчик замотал головой. – Только что отжатый.
– Что я действительно хочу, так это стаканчик рецины.
– В этом я и не сомневаюсь.
– Так мне можно? – Маленькое личико засветилось надеждой, и Кирстен очень не хотелось разочаровывать мальчика.
– Нет, нельзя.
– Ну, совсем немножко, а?
– У-у-у. – Кирстен сделала строгое лицо, но тут же разрушила свою напускную грозность. – Стакан свежего апельсинового сока прибудет с минуты на минуту.
– Ва! – Протестуя против совершаемой несправедливости, Маркос снова улегся и натянул одеяло на голову.
Улыбаясь, Кирстен прошла на кухню. Маркос стал самой неожиданной находкой, сделанной Кирстен в Афинах, и самой главной ее наградой. Маркос был сыном Ларисы и Александроса Полисисов, молодой греческой пары, живущей через три двери от квартиры Кирстен. В день ее переезда на новое место Полисисы явились к Кирстен с визитом: Лариса держала в руке сковороду только что испеченной баклавы, у Александроса в руке была бутылка узо, а Маркос осторожно держал четыре стакана. Между ними моментально возникла симпатия.
Несмотря на все протесты Кирстен, Лариса и Александрос очень скоро познакомили ее с большой и разношерстной компанией своих друзей, которые, в свою очередь, вовлекли Кирстен в суматошную ночную жизнь города. Отвечая взаимностью на доброе отношение к ней, Кирстен взяла на себя обязанность присматривать за Маркосом вечерами, когда Полисисов не было дома, что случалось довольно часто. Александрос и Лариса были социалистами-бунтарями, ведущими бурную деятельность против шестилетнего режима греческой хунты.
Тридцатидвухлетний Александрос был – профессором экономики в Национальном политехническом институте, попросту именуемом «Политех», тридцатилетняя Лариса там же преподавала древнюю историю. Она была изящной светловолосой уроженкой севера, а смуглый красавец Александрос был родом с острова Крит.
Еще в студенческие годы оба отличались высокой политической активностью; теперь же, став преподавателями, они вступили в ряды профессиональных революционеров, протестующих против установленного в стране военного режима во главе с полковником Георгиосом Папандопулосом, человеком, свергнувшим в 1967 году императора Константина. Они не только собирались на тайные собрания, где обсуждали пути борьбы с режимом тирании, но еще и принимали участие в издании еженедельной газеты на четырех страницах, в которой информировали общественность о фактах коррупции в высших эшелонах власти и о ее репрессивной политике. Только за последний год полиция трижды устраивала обыск в квартире Полисисов; Ларису и Александроса дважды арестовывали, держали ночь в полицейском участке, а на следующий день выпускали. И, несмотря ни на что, Полисисы продолжали упорствовать в своих стремлениях, твердо и бесстрашно.
Глядя на пьющего сок Маркоса, Кирстен думала о том, где сейчас могут быть Александрос с Ларисой. Она отчаянно боялась за них и за мальчика, сидящего сейчас под одеялом на ее кушетке. Сердце Кирстен учащенно билось – так часто бывало, когда ей приходилось присматривать за Маркосом. Мальчик был одним из самых чудесных детей, которых Кирстен приходилось встречать в своей жизни.
Для своих лет Маркос был высок, очень хорошо сложен. От матери он унаследовал блестящую красоту и орехового цвета глаза. Это не были глаза взрослого человека, но и глазами ребенка их нельзя было с уверенностью назвать. И сам Маркос Андреас Полисис не был ни взрослым, ни ребенком: он представлял собой мистическое сочетание первого со вторым. Исключительно живой и подвижный, развитый не по годам, владеющий английским языком, как родным греческим, и такой же бесстрашный, как его родители.
– Я не напился, – пожаловался Маркос, возвращая Кирстен пустой стакан.
– А как насчет стакана воды? – Кирстен знала, что мальчик сейчас скорчит гримасу, и не ошиблась. Но при этом еще и зевнул, а это уже был обнадеживающий знак. – И больше никаких жалоб, – категорически заявила Кирстен, взбивая подушку. – Уже поздно. Если твои родители завтра увидят темные круги у тебя под глазами, они сочтут меня негодной нянькой.
– Я не малыш, – запротестовал Маркос. – Мне семь на следующей неделе.
– В самом деле? – притворилась удивленной Кирстен.
– Неужели ты забыла? Ведь ты обещала повести меня в какое-то совершенно замечательное место, помнишь?
В глазах мальчика появился испуг.
– Ну, конечно, помню, – прошептала она. – Просто я тебя дразнила. Разве я могу забыть твой день рождения и наш первый поход на концерт?
Афинский симфонический оркестр с июля по октябрь выступал по понедельникам в «Одеоне» как раз под Акрополем, и Кирстен пообещала сводить Маркоса на концерт в день его рождения. Теперь она сожалела о своем опрометчивом обещании. Кирстен не была в концертных залах со дня своего последнего выступления за день до исчезновения Мередит. Неожиданно Кирстен почувствовала, что задыхается. Она вздрогнула и едва не выронила пустой стакан из-под сока.
– Кирстен, что с тобой? – Маркос инстинктивно схватил Кирстен за руку. – У тебя что-нибудь болит?
Кирстен наконец удалось сделать глубокий вдох.
– Нет, ничего не болит. Все нормально. – Но мальчик с недоверием смотрел на нее. – В самом деле я в порядке. А теперь постарайся заснуть.
Маркос обхватил шею Кирстен своими тоненькими ручками и расцеловал «няню» в обе щеки. Сдерживая готовые вот-вот политься слезы, Кирстен крепко зажмурилась и поцеловала Маркоса в лоб.
– А когда ты начнешь учить меня играть на пианино?
Как всегда, вопрос заставил Кирстен похолодеть, и, как всегда, она ответила привычной фразой:
– Как-нибудь на днях.
– Когда пианино освободится, да?
Кирстен обернулась и приложила палец к губам.
– Я знаю, извини. – Маркос разжал объятия и опять зарылся под одеяло. – Спокойной ночи, Кирстен.
– Спокойной ночи, мой маленький мужчина.
Проходя в спальню, Кирстен мимоходом бросила взгляд на пианино, стоящее у стены в гостиной. По крайней мере хоть какое-то применение для инструмента: в последний месяц пианино превратилось в тайник для тяжелых металлических пластин, которыми пользовались Полисисы для печатания своего запрещенного еженедельника «Голос демократии».
Большую часть концерта Кирстен наблюдала за переменой чувств на прекрасном лице Маркоса. Мальчик был загипнотизирован музыкой, его глаза ни на секунду не отрывались от сцены. Сейчас Маркос так сильно напоминал Джеффа, что Кирстен просидела весь концерт с глазами, полными слез, и горьким комом в горле, который никак не желал рассасываться. Время от времени Маркос вытягивал руки вперед и повторял движение рук пианиста Никоса Капралоса, солировавшего в тот вечер; остальное время мальчик сидел не шелохнувшись, сосредоточенно смотря на сцену. По окончании концерта Маркоса переполняло чувство восхищения.
– И ты тоже вот так же играла? – взволнованно обратился Маркос к взявшей его за руку Кирстен.
– Да, играла.
– А тебе было когда-нибудь страшно?
– Каждый раз.
– Правда? – поразился мальчик. – А я бы не боялся. Если я не боюсь Папандопулоса, то, значит, ничего не побоюсь.
Несколько людей, обернувшись, посмотрели на Маркоса, и Кирстен поспешила отвлечь внимание мальчика.
– А что ты скажешь на то, чтобы зайти к «Зонару» на пару порций мороженого?
Ответом было незамедлительное согласие. В этом Маркос ничем не отличался от других детей: он обожал мороженое, особенно в вазочке под названием «Чикаго спешиал» – гвоздь программы «Зонара», популярного уличного кафе на Винезе-лоу-авеню.
Домой они вернулись около полуночи. Двери лифта открылись на четвертом этаже, и Маркос быстро сунул руку в карман своих шортов, нащупывая ключ от квартиры.
– Интересно, родители уже дома? – вполголоса спросил мальчик у Кирстен.
– Если их нет, – шепотом ответила Кирстен, – ты можешь прийти спать ко мне.
Маркос вставил ключ в замок, но поворачивать его почему-то не стал.
Кирстен удивилась:
– Что случилось?
Дверь оказалась не заперта. Маркос слегка толкнул ее кончиками пальцев, и дверь отворилась.
– Боже мой!
Маркос вздрогнул от вырвавшегося у Кирстен возгласа удивления, а вовсе не от вида перевернутой вверх дном квартиры. К этому зрелищу мальчику было не привыкать.
– Подожди здесь, – коротко распорядился Маркос.
На мгновение она и в самом деле подчинилась приказу Маркоса. Но тут же вспомнила, что перед ней всего лишь семилетний ребенок, и поспешила за мальчиком. Кирстен трясло от страха, когда она проходила по разоренной квартире. При мысли, что при обыске могли обнаружить что-нибудь важное, ее бросало в жар. Маркос же выглядел совершенно невозмутимым. Кирстен понравилась реакция мальчика, и в то же время было что-то неестественное в том, с каким спокойствием семилетний ребенок наблюдал разруху в собственном доме.
– Думаешь, их снова арестовали? – нерешительно нарушила молчание Кирстен.
Маркос покачал головой:
– Сегодня вечером они пошли на собрание в «Экономический клуб», там они в безопасности. Нет, полиция опять искала гранки.
У Кирстен пересохло во рту.
– Оставайся здесь, – приказала она Маркосу, который хотел было протестовать, но Кирстен быстро заставила мальчика замолчать. – Делай, что я сказала, Маркос. Я хочу, чтобы ты остался здесь.
– Ну, ладно, – недовольно проворчал мальчик. – Обещаю.
– Вот и молодец. – Кирстен поцеловала ребенка и вышла.
Ей казалось, что каждый ее шаг по коридору слышен, но она быстро сообразила, что это невозможно. Парусиновые тапочки не могли стучать так громко по мягкому ковру – это стучало ее готовое вырваться из груди сердце. Кирстен остановилась возле своей квартиры. Дверь была слегка приоткрыта. Из прихожей доносились приглушенные и невнятные мужские голоса. Расправив плечи, Кирстен глубоко вдохнула и шагнула в квартиру.
Человек в военной форме, листавший стопку журналов на низеньком вишневого дерева кофейном столике, стоявшем напротив дивана в гостиной, немедленно вскочил. Он сказал что-то по-гречески, и в ту же минуту в гостиную быстро вошли два офицера.
– Кто вы? – строго спросила Кирстен, прежде чем они успели открыть рот. – И что вы делаете в моей квартире?
Самый молодой из них, высокий, жилистый, сделал шаг вперед. Он по-военному отдал Кирстен честь и представился:
– Полковник Димитрос Паттакас, мадам. – Голос у офицера был тонкий, почти пронзительный, и говорил он с легким акцентом.
Кирстен не мигая смотрела на Паттакаса.
– И что же вы здесь делаете, полковник?
– Мадам, вы близкий друг Александроса и Ларисы Полисисов?
– Это не ответ.
– Вы абсолютно правы, мадам. Желаете, чтобы я повторил вопрос?
Холодно взглянув на офицера, Кирстен пожала плечами:
– Я знакома с Полисисами.
– Вы не просто знакомы, мадам, вас неоднократно видели в их компании в течение трех последних месяцев.
Кирстен вновь пожала плечами:
– Мы соседи.
– И вы сочувствуете им?
– Я гражданка Соединенных Штатов, – гневно взорвалась Кирстен, – и если вы и ваши люди немедленно не покинете мою квартиру, я свяжусь с американским посольством и подам на вас официальную жалобу.
К величайшей досаде Кирстен, Паттакас встретил ее заявление самоуверенной ухмылкой.
– Город находится на военном положении, мадам, и обращение в американское посольство принесет мало пользы. Так что же вы все-таки делаете в Афинах, мадам? Почему из сотен городов вы выбрали именно Афины? – Не получив ответа, полковник продолжал настаивать: – Через две недели у нас будет референдум, и очень многие, в том числе и ваши соседи, хотели бы, чтобы этот референдум не состоялся. Поэтому я снова спрашиваю вас, что вы делаете в Афинах и сочувствуете ли вы своим соседям?
Кирстен спокойно ответила:
– Я нахожусь в Афинах, полковник Паттакас, просто потому, что мне здесь нравится. Последние пятнадцать месяцев я путешествую по Европе, и Афины – лишь очередной город в моем турне. Что же касается моих симпатий к Полисисам, на это я могу вам сказать только одно – я аполитична. Но даже интересуясь политикой, я никогда не позволила бы себе вмешиваться в дела чужой страны. При всем желании мне нечего больше добавить. Полковник, уже поздно, и я ужасно устала, так что, если вы здесь закончили, мне бы…
– Но мы практически еще и не начинали. – Паттакас прервал Кирстен на полуслове и приказал своим людям продолжить обыск.
– А что конкретно вы ищете? – изобразив недоумение, спросила Кирстен.
Но полковник уже не обращал на нее никакого внимания – он уставился на пианино. У Кирстен так забилось сердце, что, казалось, его слышит и полковник. Паттакас пересек комнату, и Кирстен поспешила за ним, чувствуя, как ее ноги стали совершенно ватными. Похоже, полковник собирался открыть крышку пианино. Нажми он на любую клавишу, и в ответ вместо чистой ноты раздался бы лишь глухой стук.
– Прошу вас, – Кирстен дотронулась до рукава форменного кителя, – мне бы не хотелось, чтобы вы делали это.
Паттакас удивился:
– Вы что, больше не играете даже для себя?
Настала очередь удивиться Кирстен.
Полковник улыбнулся слегка смущенной улыбкой:
– Я был однажды на вашем концерте. Здесь, в Афинах, почти десять лет назад. Для меня это одно из самых незабываемых впечатлений. Я был по-настоящему огорчен, мадам, известием о вашей отставке.
Крутая перемена в отношении к ней полковника на какое-то мгновение лишила Кирстен дара речи. Но как только голос опять вернулся к ней, Кирстен поблагодарила кратким «спасибо» и потупила взор, пытаясь выглядеть очень тронутой признанием Паттакаса.
– Боюсь, что теперь я использую инструмент больше в декоративных целях.
Тоскливым взглядом она указала на покрывавшую пианино испанскую шаль и многочисленные статуэтки, кучками стоявшие на верхней крышке пианино.
– Жаль, мадам, искренне жаль.
Воспользовавшись внезапной переменой в отношении к ней полковника, Кирстен, кокетливо поведя плечами, увела его подальше от опасного места. Паттакас моментально среагировал на прелюдию флирта и принялся разглаживать усы, пощелкивать пальцами, со значением заглядывая в лицо Кирстен. Она почувствовала, как начинает краснеть ее шея. Кирстен уже и забыла, когда в последний раз мужчина смотрел на нее взглядом, какой был сейчас у полковника Димитроса Паттакаса.
Минуту спустя, к великому облегчению Кирстен и более чем очевидному огорчению Паттакаса, в комнату, качая головами, вернулись два других офицера. Полковник коротко кивнул им в ответ и приказал подождать за дверью. У Кирстен по спине забегали холодные мурашки, как только они вновь остались с полковником наедине. Но ее страхи, к счастью, не оправдались: Паттакас опять превратился в образцового офицера, согнав с лица следы искушенного ловеласа. Еще раз отдав Кирстен честь, полковник вскинул голову, расправил плечи и направился к двери. Остановившись на пороге, он обернулся:
– Прошу прощения за беспокойство, мадам. Сожалею, что нам не пришлось встретиться при более приятных обстоятельствах.
Коротко кивнув напоследок, полковник удалился.
Кирстен поняла, насколько сильно дрожит, только тогда, когда попыталась налить себе узо: бутылка звонко постукивала о края стакана.
– А можно мне тоже немного?
Кирстен вскрикнула, и бутылка со стаканом чуть не выпали у нее из рук. Но это был лишь Маркос.
Совершенно не соображая, Кирстен протянула мальчику свой стакан, а себе налила новый. Маркос указал взглядом на пианино. Кирстен покачала головой, и мальчик издал вздох облегчения. Со стаканами в руках они уселись на диван в гостиной. Маркос настоял на том, чтобы Кирстен в мельчайших подробностях рассказала ему о том, как все было. Но не успела Кирстен дойти и до половины своего рассказа, как мальчик широко зевнул и, положив голову ей на колени, почти моментально крепко уснул. Кирстен тоже продержалась недолго, заснув здесь же, сидя, обняв одной рукой плечи Маркоса.
Проснулась она только раз, на короткое время, увидев во сне, что обнимает собственного сына, а не чужого ребенка.
С конца июля и до конца октября Кирстен не пропустила ни одного концерта Афинского симфонического оркестра. Первый концерт, на котором они были с Маркосом, лишил Кирстен покоя. Панцирь, защищавший ее от сильных переживаний, был пробит слегка, но точно, и сквозь эту маленькую брешь музыка снова проникала в душу Кирстен, действуя на нее сильнее любого наркотика.
Кирстен словно «села на иглу», нуждаясь во все новых и новых порциях «дурмана». Отказав себе в музыке, Кирстен отказала себе в жизни. А сейчас она как никогда хотела жить. Она должна была жить. Ей так много еще надо было сделать.
Для участия в ежегодном Афинском фестивале в городе приехали самые знаменитые симфонические оркестры мира, и Кирстен также посещала их выступления. Но концерты эти становились для Кирстен сущей пыткой. Она сидела в своем кресле, напряженная, вся исполненная ожидания, нервно комкая в руках носовой платок, и наблюдала, как одно за другим мимо нее проходят знакомые лица. Какая-то частичка в Кирстен постоянно не теряла надежду, что когда-нибудь одно из этих лиц обернется к ней и окажется его лицом – лицом Майкла, красивым и нежным, с ласковой улыбкой, так хорошо известной Кирстен, но, к ее облегчению, этого ни разу не случилось.
Среди приезжих оркестров немало было тех, с которыми Кирстен приходилось выступать прежде. Но теперь она была не всемирно известной солисткой, а простой, безликой слушательницей из публики. Временами ей хотелось встать и быть узнанной, но гордость удерживала ее на месте.
И еще после каждого концерта Кирстен отправлялась в какую-нибудь чаще всего посещаемую гастролирующими музыкантами таверну, садилась за неприметный столик, где-нибудь в уголке, и ждала их появления. Потом она просто наблюдала за знакомыми музыкантами, потягивая легкое местное винцо. Глядя на них, Кирстен разрывалась между чувством любви и ненависти к своим бывшим коллегам-музыкантам. Завидовала им и обожала их. Хвалила и ругала. Кирстен страшилась, что ее узнают, но еще больше боялась того, что ее не узнают. Ее неудержимо тянуло к братьям по ремеслу, но она продолжала сидеть в своем убежище.
Кирстен покидала таверну только вслед за музыкантами. Придя же домой, она пыталась играть.
Музыканты для Кирстен были подобны бичу, которым истязают себя религиозные фанатики. Мучая себя встречами с ними, Кирстен молилась о том, чтобы каким-нибудь мистическим способом к ней вернулась способность играть.
Но, к неумолимо растущему отчаянию, музыка продолжала жить лишь в сознании Кирстен, ее руки оставались калеками, пианино безмолвствовало.
Новый концертмейстер Филадельфийского симфонического оркестра говорил только об одном.
– Вы ни за что не догадаетесь, кого я видел! – Этой фразой он встречал любого вместо приветствия.
И никто не освобождался от обязанности непременно ответить на такое «здравствуйте». Когда же несчастная жертва неизменно ошибалась в своих предположениях, молодой человек настойчиво подсказывал отгадку.
– Афины… – вытягивал он. – Небольшое опрятное уличное кафе…
В ответ выдавались неверные догадки и предпринимались новые попытки угадать. Большинство же допрашиваемых просто пожимали плечами и сдавались.
– Кирстен Харальд! – победно вскрикивал молодой концертмейстер. – Кирстен Харальд!
Порою номер не проходил, но в большинстве случаев юноша вознаграждался улыбкой, а то и фразой: «Серьезно?» или «Ничего себе». А один раз даже восторженным: «Ух ты!»
Но какой бы ни была реакция, по большому счету молодого человека она не интересовала. Он, Пол Белл, видел Кирстен Харальд в уличном кафе под названием «Лаконики», в Афинах, и это приводило его в экстаз.
