Текст книги "Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск."

Автор книги: Николай Алексеев-Кунгурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 50 страниц)

XIII. КОШЕЧКА

Лука Филиппович Стрешнев вернулся из Москвы мрачнее тучи. Молча отобедал он, молча поднялся из-за стола. Анна Григорьевна диву давалась – она еще ни разу не видела мужа таким сумрачным.

– Лука Филиппович, али ты осерчал на свою жену, что слова с нею не хочешь молвить? – сказала она, ласкаясь к мужу. Маленькая, худенькая, гибкая, она напоминала хорошенькую кошечку и казалась еще меньше в сравнении со своим мужем, богатырем-стариком, крепким, как столетний

дуб.

Лицо Луки Филипповича сразу прояснилось.

– Ласточка моя! Да за что мне на тебя сердиться?

– Может, что сделала али вымолвила не по нраву?.. Коли так, прости меня, глупую!

– Полно тебе!.. Ишь, и слезки в глазах… Ай-ай! и совсем-то ты еще девочка, а не бабенка замужняя… Ну, можно ль так! Ах, ты, золоташка! – говорил Стрешнев, целуя жену. – Вот, все мне говорили, – продолжал он, – смотри, Лука Филиппович, не дело ты это затеял жениться на старости лет на молоденькой – беду себе готовишь. Вот те и беду! Чай, и молодых мужей так не любят, как меня женка. Ведь любишь?

– Ну, вестимо ж люблю! Как спрашивать не грех, – ответила боярыня и обняла старика, и прижалась розовой щечкой к его морщинистой щеке.

Она не лгала – по-своему он любила мужа, что не мешало ей с легким сердцем изменять ему. Он был стар и сед, а тот, Тихон Степанович, был такой молодой, веселый… Соблазн велик. Первый шаг был труден, а раз он совершился – жалеть было поздно, надо было пользоваться тем, что куплено грехом. И она не жалела, и пользовалась, и не считала себя хуже других. Муж в ней души не чаял, и она вертела им, как хотела, Тихон Степанович обожал – чего она могла еще желать? Она была довольна и счастлива. Правда, где-то там, в глубине души, шевелился иногда беспокойный червячок опасенья: а что, если узнает муж? Но она спешила успокаивать себя: как ему узнать? Кто из слуг знает, тот надежен и закуплен – им же прибыльнее, коли боярин ничего знать не будет… Не проведать ему!

Беспокойство пробуждалось в ней тогда, когда она видела мужа сумрачным. Поэтому она всегда старалась выведать причину его дурного расположения духа. Сегодня она не йа шутку встревожилась, увидя Луку Филипповича что-то слишком угрюмым и, как показалось ей, холодным с нею. Поласкавшись достаточно с мужем, боярыня промолвила:

– Ай, да и хитер же ты, муженек милый!

– Я? С чего взяла?

– Да как же! Стал ласкать, целовать – глаза мне отвел.

– Вот на!

– Я его спрашивала, почему он со мной словцом не перекинулся, а он молчок.

– Глупышка! Да как же я скажу с чего, коли просто ненароком вышло?

– А с чего грустен так?

– Невзгода пришла на старости лет.

– Какая?

– Подниматься надо со своего родного гнезда, ехать в чужие места.

– Да что ты!

– В опалу впал, с чего – не знаю. Борис Федорович на меня озлобился что-то, и царь прогневался. Приказывают мне из Москвы в Углич отъехать.

– В Углич! Ах, Боже мой!

– Да… Якобы к царевичу Дмитрию для оберегания.

– Ах, Боже мой! Боже мой! – бормотала Анна Григорьевна. Она до того взволновалась, что побледнела.

– Трудненько будет привыкать на новых местах.

– И скоро тронуться надо?

– Да, седьмицы через две… К вешнему Миколе там быть приказано.

– Батюшки! Пока сберемся, пока доедем…

– Выходит, что нам всего несколько дней в родном доме провести придется… Ох, грехи, грехи! Пойду сосну, что ли, напоследок. И ты прилегла бы…

– Нет, мне не до сна.

– Ты не больно к сердцу принимай!

– Как не принимать этакое!

– Что делать! Авось, и там жить будем не хуже.

Он поцеловал жену и вышел из комнаты.

– Марфуша! – крикнула боярыня холопку, едва муж вышел.

Молодая, шустрая бабенка прибежала на зов.

– Что прикажешь?

– Беги сейчас к Тихону Степановичу… Смотри только, чтоб кто не заприметил.

– Не впервой, боярыня!

– Скажи, чтоб он немедля шел сюда – жду его: о деле важном потолковать надо. Да чтоб не входил в дом, потому Лука Филиппович здесь – не забудь сего примолвить – а подъезжал бы напрямик к саду, к той стороне, что на поле выходит… Я уж поджидать буду. Упомнишь! А коли спросит кто, куда бежишь?

– Скажу, в деревню боярыня отпустила кума повидать.

– Ну ладно, иди с Богом!

Через несколько минут Марфуша степенно выходила из ворот. Правда, когда она отошла от усадьбы на сотню-Другую сажень, степенность ее покинула и она принялась так шагать, что только сверкали ее босые пятки, но никто этого не заметил.

XIV. КОНЕЦ РАЗГОВОРА

На деревьях сада еще только начинают проглядывать ярко-зеленые листочки; кусты кажутся осыпанными снегом от белого пуха распускающихся почек. Они еще не стоят плотною зеленою стеной, за которою можно сокрыться от любопытного глаза. Не скрыть безлистным ветвям боярыни Стрешневой с Тихоном Степановичем, которые вот уже добрый час прохаживаются и о чем-то жарко толкуют на далекой от дома садовой дорожке.

Марфуша бежит по саду.

– Анна Григорьевна! Лука Филиппович проснулся, тебя спрашивает, – кричит она.

– Ах, сейчас! – досадливо отмахивается боярыня. – Так и порешим, соколик?

– А вестимо ж, неужли расставаться? Брошу все и в Углич следом за тобой махну.

– Удастся ли устроить? Отец пустит ли тебя?

– Устроим! Будь покойна – в Угличе буду не позже тебя.

– Ах, ты, родной мой! Ах, ты, голубчик! – обнимет и целует Тихона Степановича боярыня.

– Анна Григорьевна! Да иди же ты, Бога ради! – просит холопка.

– Иду, иду, неотвязная! – отвечает Стрешнева, вырываясь из объятий «своего голубчика», и спешит, оглядываясь на бегу и кивая Тихону Степановичу, вся раскрасневшаяся от поцелуев, к своему седовласому мужу.

XV. КОЕ-КАКИЕ РАССУЖДЕНИЯ И ВЫВОДЫ

По Москве стали ходить недобрые слухи. Поговаривали, что правитель хочет извести царевича Димитрия, чтобы по смерти Федора, который куда как слаб здоровьем, сесть на стол московский. Годунов знал, откуда идут эти слухи, что это – выдумка Шуйских, пущенная в народ, чтобы заставить легковерный люд смотреть иными глазами на правителя, чем раньше смотрел, чтобы в то же время пошатнуть доверие царя к Борису. Какие мысли, какие опасения возбуждали эти слухи? Как всякая клевета, они возбуждали гнев прежде всего, а потом… потом он подумал, что было бы, если б, действительно, так или иначе, царевич покончил свои дни? Создалась такая картина, что у Бориса Федоровича дух захватило: стоя уже у трона, ему тогда стоило бы сделать шаг, и он очутился бы на троне. Он такой перспективы у многих бы закружилась голова. Враги Годунова были умны и били метко: на месте Бориса они, не задумываясь, убрали бы преграду с пути. Но правитель был не похож на других – у него был светлый разум, способный обуздывать волю, смирять порывы сердца. Голова у него не закружилась. Он все хладнокровно обдумал и взвесил. Его остановил не ужас преступления – ради достижения великой цели, он, быть может, не побоялся бы употребить всякие средства: он все же был одним из величайших честолюбцев – его остановила нелепость такого поступка. Царь еще жил; правда, не отличался здоровьем, но нередко хилые люди переживают здоровяков. В случае погибели Димитрия и смерти Федора, кто мог сказать наверняка, что в цари изберут именно его, Бориса Годунова, потомка татарина Четы? Будь на его месте какой-нибудь князь Шуйский или иной родовитый боярин, тому можно было б этого ожидать почти с уверенностью, но шапка Мономаха, надетая на голову татарского отпрыска – казалась чем-то невозможным. Наконец, кто поручится, что у Федора и Ирины не будет детей? Родится сын – и убиение Димитрия явится бесцельным злодеянием. Не лучше ль избрать другой путь, более медленный, более верный? – пользуясь влиянием на слабохарактерного царя, внушать ему, что вступление после него на царство Димитрия будет бедствием для Руси, так как сын Грозного, по всему видно, унаследовал жестокие наклонности отвд. Постепенно Федор сдастся, если не потому, что убедится в справедливости доводов, так в силу того, что ему надоест вся эта «докука». Димитрий будет отрешен от наследования престола. Его можно заключить в какой-нибудь монастырь под надежную охрану и действовать дальше. Можно ли престол оставлять без наследника? Царь по своей воле должен избрать себе преемника. Помазанник Божий не может ошибиться – он изберет достойнейшего из своих слуг и назначит его наследником по себе. Если сомнительно, что народ выбрал бы Годунова царем, зато не может быть ни малейшего сомнения, что царь изберет себе в преемники не иного кого, как своего шурина. Раз состоялось бы назначение, можно было бы вступить на престол, даже не дожидаясь кончины Федора: он так тяготится мирскими делами, так любит тишину храма и звуки молений – уговорить его сокрыться от мира в какую– нибудь тихую иноческую обитель стоило бы не Бог знает какого труда.

Этот путь более верный, и престол, достигнутый этим путем, не будет шатким. Правда, должны были встретиться немалые препятствия, но он, Борис, привыкший к борьбе, сумел бы их победить.

Такой план выработался у Бориса Федоровича, и в силу этого плана ему не только не приходилосьпосягать на жизнь царевича, но даже, наоборбт, охранять ее. Бог знает, только ли ради одного желания повредить правителю распускают Шуйские и иные враги эти слухи? Быть может, у них цели обширнее: не хотят ли они для своей личной пользы покончить с царевичем и, свалив вину на голову Бориса и заняв его место, перешагнуть на незанятый престол?

Необходимо было приставить к царевичу для охраны надежного «дядьку». Ему следовало избрать из простых людей – избави Бог поставить боярина: он мог спеться с Шуйскими и натворить таких дел, что беда. Но кого взять? Годунов искал. Окольничий Андрей Лупп-Клешнин представил ему дьяка Ми– хайлу Битяговского. Это был очень некрасивый, грубый человек, могущий служить рабским исполнителем чужой воли. Он показался подходящим Годунову в «дядьки» царевичу. Его грубость – Михайло был груб даже с самим Борисом Федоровичем – могла служить доказательством, что он не поцеремонится с теми, кто вздумает сунуться его учить, живо отвадит резким словом, а то и ударом кулака, и сделает так, как ему надо. В помощники ему были даны – его сын Данило и Василий Качалов, человек тоже неродовитый. Всем им был отдан строжайший приказ: не спускать с глаз своих царевича.

XVI. УДАЧА ТОПОРКА

Тихон Степанович хорошо был знаком с Данилой Битя– говским. Правда, знакомство это было уличное – некогда они вместе дрались на кулачных боях – но все-таки прочное. Сведав о том, что Данило едет с отцом в Углич к царевичу. Топорок впопыхах прискакал к нему.

– Данил ко! Заставь за себя Бога молить.

– А что такое?

– Упроси батьку своего, чтоб он и меня взял с собой, вроде как подручным.

– С чего это вздумал?

– Надо мне в Угличе беспременно побывать, а так отец меня, знаю, не пустит, придется тайком бежать, что не больно охота: у меня денег нет, отец не даст – чем в Угличе жить?

– Гм… Батька мой, пожалуй, не согласится.

– А ты попроси.

– Попроси! Поди, уломай его! Он, что конь нравный, упрется и ни с места.

– Эх, беда! А ты все ж попытай!

– Попытать можно. После обеда он, как дернет чарку– другую, добрей становится, так я вот в эту пору. А ты вечерком забеги.

Вечером Данило встретил Топорка словами:

– Ну, брат! Кидай шапку вверх!

– А что? Согласился? – радостно спросил Тихон Степанович.

– То есть, без слова. Больно уж по нраву пришлось, что ты – боярин.

– Как так?

– А так – пусть, говорит, у меня бояре под началом служат.

– Кичливый у тебя батька. Ай, да и спасибо же тебе! Пойду теперь моего уламывать.

– А как не уломаешь?

– Уломаю! – с уверенностью ответил Топорок.

И, действительно, он уломал отца. Теперь помех к отъезду в Углич не было. Одно заставляло его призадуматься: как кинуть доверенную ему Марком вотчину да еще в такую пору, когда начинаются посевы. Об этом он раздумывал всю дорогу от Москвы до усадьбы. Какова же была его радость, когда холоп при въезде доложил ему:

– Боярин приехал.

– Какой боярин?

– Да Марк Данилович.

Тихон Степанович не верил своим ушам. Но пришлось поверить, когда он увидал самого Кречет-Буйтурова, вышедшего на крыльцо. Он так и повис у Марка на шее.

– Радехонек же я! Не чаял я тебя и видеть. Вовремя явился, выручил!

– И я рад. А как выручил?

– Да теперь волен я ехать… В Углич мне надо, да твоя вотчина руки мне связывала. Радехонек я!

– А я, глупый, подумал, что ты мне обрадовался, а ты вот чему! – с улыбкой промолвил Марк.

– Ну, и тебе, вестимо. А пуще всего этому.

– Так, так! – тихо проговорил Марк Данилович и тяжело вздохнул: еще в одном друге пришлось ему разочароваться.

XVII. РОКОВОЕ ОТКРЫТИЕ

Лука Филиппович заспался. Уже давно майское солнце било лучами в окна его опочивальни, уже давно боярыня Анна Григорьевна успела подняться в постели, помолиться Богу и испить сбитню, уже несколько раз седая голова холопа Семена просовывалась в дверь – не проснулся ли, дескать, боярин – а Лука Филиппович'все продолжал лежать, свернувшись калачиком, и сладко похрапывал.

Холоп Семен начинал уже не на шутку тревожиться таким отступлением своего господина от обычного порядка, наконец из боярской спальни послышалось желанное:

– Семенушка! Эх, заспался я сегодня! – говорил Стрешнев, позевывая и крестя рот. – Дивное дело! Никогда такого не бывало… А и сон же я сегодня чудной видел. Понимаешь, будто жена моя ведьма… с хвостом, это, и с ноготками железными, ха-ха! Все оттого, должно, что на новых местах спать приходится. А на самом деле я не больно по Москве скучаю, куда меньше, чем думал. Углич – град хороший, тихий. Не хуже нам туг жить будет, чем в Москве… Так ли говорю, Семен? Чтой-то ты сегодня угрюмишься?

Между боярином и холопом существовали почти приятельские отношения. И холоп, и боярин равно любили делиться своими думами друг с другом.

Что Семен был сегодня не в духе, это было заметно и по сумрачному выражению лица его, и по молчаливости, с какою он помогал господину одеваться. В ответ на вопрос Луки Филипповича махнул рукой и ворчливо ответил:

– С чего и веселым-то быть? Куда ни глянешь – грехи одни.

– Все мы в грехах, что говорить!

А особливо то за сердце берет, что ходит грех под личиной праведной. Намедни тут я слыхал… Али, может, тебе, боярин, холопа слушать не любо?

– Послушаем, послушаем. Рассказывай!

– Намедни тут я слышал, – продолжал Семен, смахивая пушинки, приставшие к одежде, которую сейчас надлежало подать боярину, – такую побывальщину. Жил-был не то купец богатый, а, верней, боярин один, старый уж… Ну, и приглянись ему одна девица красная, сирота круглая. Он не долго раздумывал и взял ее за себя. Живут, это, они – муж старый с женой молодой – год-другой припеваючи. Она его ласкает-милует, он на нее не надышится. А был у него холоп старый, верный. Ну, кое-что и заприметил он за молодой боярынькой. И вот, так же, как словно и мы с тобой теперь, завел он беседу да и выложил все: так и так, мол, женка твоя балуется. Только ты из дому либо спать завалишься – глядь, идет к ней молодчик черноусый. Боярин, вестимо, сперва на дыбы, чуть холопа не побил, а тот и говорит: «верь– не верь, а только я тебе их вместе, коли хочешь, покажу».

Семен неожиданно примолк. Лука Филиппович, с лица которого давно сбежало веселое выражение, тяжело дышал.

– Ну, а потом? – угрюмо спросил он.

– Вестимо, холопья правда вышла: накрыли молодую жену с полюбовником. Вот такие дела бывают на свете. С чего тут веселым быть? Везде грех один. Сбитенек сюда подать прикажешь?

– Постой! Скажи ты мне вот что, – медленно молвил Лука Филиппович, – неспроста ты мне эту побывалыцинку рассказал?

Семен вдруг побледнел и кинулся в ноги боярину.

Хоть серчай на меня, хоть нет – балуется боярыня Анна Григорьевна! – Сказал он.

– С кем? – упавшим голосом спросил Лука Филиппович.

– С Тихоном Степановичем. Сдается мне, для того он теперь и в Углич прибыл, чтоб с нею не расстаться.

Стрешнев схватился руками за голову и несколько минут простоял так; потом прошелся по спальне.

– Может, тебе показалось?

Семен отрицательно покачал головой.

– Давно я начал примечать, что неладное что-то завелось. Больно часто стал Тихон Степанович подле усадьбы похаживать и все в ту пору, когда ты либо почиваешь, либо тебя дома нет. И потом эта Марфа…

– Какая Марфа?

– Когда?

– Вчера. Сам своими ушами слышал, как Анна Григорьевна наказывала ей: «Скажи Тихону, чтоб, завтря в послеобеденную пору пришел, знаешь, туда, к огороду… Ждать буду… Скажи, тоскуется мне страсть, что он вчера и сегодня не был»

– Семен! Да знаешь ли ты, знаешь ли ты, – задыхаясь крикнул боярин, тряся холопа за плечи, – что ты меня в гроб укладываешь?

Тот беспомощно развел руками.

– Видит Бог, боярин, не хотел тебя я огорчать – затаю, дескать, про себя, а только не смог я… Потому сердце в груди повернулось, как подумал я, что они за твоей спиной будут целоваться-миловаться и над тобой посмеиваться.

– Я тебя не виню – ты правду сказал… – заговорил Лука Филиппович, зашагав по спальне. – спасибо тебе… Ох! Спасибо! Послушай, ты, может, ослышался?

Он рад был ухватиться и за соломинку.

– Нет, боярин.

– Я знаю, ты изрядно туг на уши… Ты ослышался, ослышался! Быть этого не может!

– Да нет же… Гм… Не знаю, может, конечно… – бормотал Семен.

– Ага! И сам говоришь! То-то! Не может быть, чтоб Аннушка… Ах, Боже мой, Боже!

Бедный Лука Филиппович просто терял голову.

– Ты зря не убивайся, боярин. Может, я и впрямь ослышался. Вот обождем до после обеда: не увидим их на огороде, ну, стало быть, и горевать нечего…

– Да, да!.. Конечно… Да и не увидим наверно… Обождем, обождем… Пойти сбитенька испить…

И Стрешнев поспешно вышел из спальни. Он старался пересилить себя, старался заглушить призрачной надеждой того червяка, который грыз ему сердце.

Жена встретила его поцелуем. Он ответил ей тем же и заглянул в глаза. Красивые глазки Анны Григорьевны казались такими детски-веселыми, светлыми, что старый муж невольно подумал:

«Да неужли же лгут эти глаза голубиные?»

Как будто часть бремени спала с его плеч. Во весь день, до самого обеда, он ни на шаг не отходил от жены. Он ста рался быть веселым и достиг этого: жена то и дело заливалась серебристым смехом в ответ на его шутки.

Едва кончился обед, он заторопился «на боковую».

– Спал, спал сегодня, а все спать хочется… Сосну сейчас страсть как! А ты, хозяюшка, не приляжешь? – сказал он, поднявшись из-за стола.

– Может быть, немного погодя. Работку кое-какую докончить хочется.

– Ну, работай, работай с Богом! – промолвил старик и вышел, тяжело вздохнув: подозрения опять усилились.

Конечно, придя в опочивальню, он только на случай прихода жены прилег на постель – до сна ль ему было? Он лежал в тяжелом раздумье, когда услышал легкие шаги жены.

Боярин притворился спящим. Анна Григорьевна наклонилась над ним, поцеловала его в лоб.

«Милая! Пришла отдохнуть… Стало быть, все неправда», – радостно пронеслось в его в голове.

Но через мгновение скрип двери, отворенной уходившей из опочивальни боярыни, даказал ему, что он ошибся. Лука Филиппович готов был броситься следом за женою; чего бы он не дал, чтобы она вернулась! Но она не вернулась. Вместо нее пришел Семен.

– Пойдем, боярин.

– Она… за работой?

– Она ушла из дому, пошла к огороду.

Огоньки сверкнули в глазах старого боярина. Лицо его словно окаменело.

– Возьми веревок… да кликни Прошку… – прибавил он.

Через несколько минут Лука Филиппович, в сопровождении Семена, несшего пук веревок, и силача-холопа Про– шки, почему-то прихватившего заступ, сторонкой пробирался в дальнюю часть огорода.

XVIII. 15 МАЯ 1591 г.

Было далеко за полдень.

– Далеко ль, дружище?

– На двор царевичев, а ты?

– Тут к боярину одному… – уклончиво ответил Тихон Степанович. – Ну, что? По Москве не соскучился?

Данило тяжело вздохнул.

– Ох, брат! Уж так-то тут нам живется, что не приведи никому Бог.

– Что так?

– Смотрят на нас тут, словно на волков. Никто хлеба-соли водить не хочет. Мы еще только из Москвы в путь тронулись, а уж тут молва шла: едут убивать царевича Димитрия. В глаза убивцами зовут. Стоит на улицу показаться – на тебя так все и уставятся… Да, вишь, и теперь. Вон стоят.

Действительно, невдалеке от разговаривающих шла толпа простолюдинов и угрюмо посматривала на них.

– Ну, дела! Чего же это они взяли?

– Молва такая пущена. Вестимо, супротив Бориса Федоровича это ведут.

– Да, у него много ворогов.

– У кого больше! Эх, жизнь! День и ночь покоя знать не приходится; упаси Бог, случится что с царевичем – не быть нам живым: в клочья разорвут. Скажут – мы это на царевича злоумыслили.

– Никто, как Бог, Данило! Авось ничего не приключится, чего дарма тревожиться?

– Все так, а только случиться многое может – сам знаешь, царевич падучей немощью одержим. Схватит его припадок, – тут он и разбиться может, и мало ли что. А все на нас свалят.

– Гм… Н-да. Ну, да авось!.. Тебе в ту сторону?

– Да.

– А мне сюда. Прощай пока.

Они разошлись. Данило направился ко двору царевича, а Топорок – к огороду дама, где жил Стрешнев.

Подходя ко двору, Данило встретил Никиту Качалова и "Осипа Волохова, сына Василисы Волоховой, мамки цареви– чевой.

Когда они втроем приблизились к крыльцу, они увидели сидевшую там боярыню Волохову. В это же время вышла «кормилица» царевича Ирина Жданова.

Царевич стоял подле крыльца. Это был худенький нервный мальчик, видимо болезненный, и к тому же он в сильнейшей степени был подвержен припадкам. Не раз во время приступов болезни он разбивался, прикусывал себе язык. Еще за сутки до того дня, о котором идет речь, с ним был припадок.

Несколько мальчиков, сыновья «жильцов», сверстники Димитрия, подошли к царевицу и заговорили с простотою детского возраста, не признающего никаких сословных различий.

– Царевич, давай играть в «тычку»?

– Ладно… А это что за ножик у тебя? – спросил Димитрий одного из них.

– У отца стащил, – усмехаясь ответил тот. – Потому, может понадобиться, так про случай.

– Покажь-ка! – сказал Димитрий, взял ножик и попробовал лезвие. – Нож добрый.

В это время к Димитрию подошел Осип Волохов.

– Здравствуй, царевич. Как здоровенек?

– Ничего себе.

– Кажись, у тебя новое ожерельице надето?

– Нет, старое, – ответил царевич, поднимая голову и оттягивая ожерелье тою же рукой, в которой держал нож.

Едва успел он это промолвить, как упал на землю в сильнейшем припадке. Рука его, судорожно сжимавшая нож, несколько раз в конвульсиях полоснула лезвием по горлу. Волохов растерялся. Он постоял некоторое время и пустился бежать. Ирина Жданова, увидев кровь, завопила неистово: «Убили! Убили!» – охватила царевича и прижала к себе. Данило Битяговский с Качаловым кинулись к ней.

– Что ты делаешь? Пусти! Дай нож от него вырвать. Убьет он себя! – кричали они.

Но Ирина не слушала их и продолжала вопить:

– Убили! Убили!

Тогда Никита Качалов силою отнял от нее царевича, Данило хотел вынуть из рук Димитрия нож; это ему удалось не сразу, и царевич успел еще несколько раз поранить себя.

Волохова металась по двору, Жданова продолжала вопить.

– Чего стоишь? – крикнул Качалову Данило. – Укрыться надо. Ишь, она орет – подумают, что и впрямь мы убили.

Они побежали к воротам.

Испуганные «жильцовы» мальчики и вторая кормилица с криком разбежались и по двору, и на улицу.

– Убили царевича! – этот клик дошел до слуха пономаря соборной церкви. Он опрометью бросился на колокольню и затрезвонил набат.

Толпы всполошившегося люда наполнили улицы.

– Пожар? Где горит?

– Царевича убили!

Людские бурные волны понеслись ко двору царевича. Народ увидел мертвого царевича, увидел раны на горле. «Кормилица» и Волохова лежали без памяти рядом с ним.

– Убит! Держи злодеев! – пронесся яростный клик.

Данило Битяговский и Качалов слышали набат, слышали

клики народа. В ужасе, не зная, куда кинуться, они укрылись в Разрядную избу. Тысячи человек бежали следом за ними. Дверь избы была мигом выбита.

– Злодеи! Признавайтесь! – завопили на них. Тысячи кулаков опустились на их головы, плечи. Смятенные, оглушенные, они несвязно бормотали:

– Неповинны, видит Бог.

– Признавайтесь! – кричали им.

Данило решился на отчаянное средство, чтобы спасти жизнь.

– Борис Федорович приказал. По его воле, не по своей… крикнул он.

– А-а! Борис Федорович!

Вмиг и он, и Качалов были смяты толпой. Их били чем попало, топтали ногами. Скоро их тела представляли бесформенную кровавую массу.

Осип Волохов укрылся в доме Михайла Битяговского. Его схватили, привели к тому месту, где лежал царевич, вымучили признание и убили. Михайло Битяговский не испугался народного смятения. Прежде всего он попытался унять пономаря, бившего набат; когда это не удалось, он явился к трупу царевича.

– Чего вы? Ошалели, что ль? Цареви. ч сам себя заколол в' припадке, – грубо крикнул он толпе.

– Бей его, душегуба! Бей злодея! – раздались крики.

Целый град камней осыпал его. Спасаясь от каменного

града он вбежал во дворец. За ним вломились туда и убили. Убили также слуг Михайла Битяговского, трех местных жителей, водивших с ним знакомство, и «женку юродивую», жившую в его доме.