Текст книги "Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск."
Автор книги: Николай Алексеев-Кунгурцев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)
На другой день после приезда в Москву Степан Степанович и Марк Данилович поехали в объезд по боярам. Прежде всех они посетили Бориса Федоровича Годунова.
– Он, брат, штука! Ему надобно почет оказать, – объяснил племяннику Кречет-Буйтуров.
Время для посещений они выбрали обеденное, полагая, что в эту пору дня верней застанут хозяина дома. Бориса Федоровича, однако, они не застали.
– У государя он. Скоро, полагать надо, прибудет, – сказал им холоп.
Они решили подождать. В ожидании они рассматривали обстановку светлицы, в которой находились.
– Глянь, в поставцах добра-то, добра-то экая сила, – говорил племяннику Степан Степанович.
Но Марк на это не обратил внимание. В убранстве светлицы было много такого, чего не встречалось в других боярских домах. Конечно, здесь, как и везде, была хитро и пестро расписана печь, были лавки по стенам, покрытые дорогими полавошниками, дубовые столы и скамьи, но имелись и вещи, несомненно, заморской работы: точеные кресла из какого-то неизвестного северянам дерева, литое серебряное изображение трехъярусной галеры, золотая башенка тонкой работы; с потолка спускалась на серебряных цепях какая-то диковинная птица с распущенными крыльями, служившая люстрой.
– Выдумщик Борис Федорович, – заметил, улыбаясь, дядюшка, посмотрев на птицу. Его улыбка как будто говорила: «Парень – не дурак, а такими глупостями занимается!»
Ждать им пришлось недолго: не прошло получаса, как Годунов приехал.
– Уж ты прости нас, что мы этак приехали незваные. Сам знаю, что не в пору гость – хуже татарина, да уж очень хотелось мне показать тебе своего племянника, – сказал Степан Степанович, облобызавшись с Борисом Федоровичем.
– И не стыдно прощения просить? В кои-то веки заглянул… Это – племянник твой? Красавец молодец!
И Борис впился в лицо Марка своими черными проницательными глазами. В свою очередь, и молодой человек не спускал с него глаз. Перед ним стоял высокий плечистый стройный богатырь-мужчина во цвете лет – Годунову было в ту пору около тридцати – с несколько бледным, красивым лицом, выразительными глазами и умным высоким лбом.
– Моего брата, Данилы, сын… Чай, помнишь Данилу?
– Чуть помню. Видел раз как-то давно. Я еще тогда невелик был.
– Да уж с той поры, как его в полон забрали, много годов на второй десяток набежит. Вишь, Марк-то теперь какой, а тогда был младенцем махоньким.
– Что я раньше тебя не встречал, Марк Данилович?
– Меня на Руси не было.
– И я-то его не более седмицы, как впервые увидел, – заметил Степан Степанович и пояснил: – он в полону был с отцом.
– Вот как! – удивленно воскликнул Борис и опять окинул пытливым взглядом Марка. – Однако что ж я вас только разговорами кормлю. Пора за обед.
– Дома только что пообедали, – соврал дядя.
– И слушать не хочу! Пообедаете у меня, – сказал Годунов и хлопнул в ладоши.
Вбежал холоп.
– Снаряжайте-ка обед, – приказал Борис Федорович, потом обернулся к гостям: – Только не взыщите – обед у меня незатейливый.
«Незатейливый» обед оказался, однако, довольно обильным.
Во время обеда Степан Степановйч несколько захмелел, и язык его очень развязался.
– Царь, сказывают, вельми разнедужился? – спросил он.
– Не так, чтобы очень… – уклончиво ответил хозяин.
– Толкуй! Знаем мы! Помрет царь – ты в великую честь попадешь. Еще б! Федор – шурин тебе.
– Пустое все это, – промолвил Борис Федорович и нахмурился.
– Нет, не пустое! Кому же и быть в чести, как не тебе? Да так и следует, потому что ведь ты – голова. Шуйские, Мстиславские, сам Бельский перед тобой – тьфу!
– Полно тебе!
– Нет, не полно, потому – правду говорю. И я за тебя, Борис Федорович, и в огонь, и в воду. Коли что, Шуйским, паршивцам, глотку перерву!
– Ты из каких же мест прибыл? – спросил Марка Годунов.
– Нет, ты постой… – хотел его перебить Кречёт-Буйту– ров.
– Я из Венеции, – поспешил ответить Марк, чтобы не дать возможности дяде заговорить.
– Знаю, знаю! Слышал о таком граде – на воде весь.
– Да, – сказал Марк Данилович, с удивлением взглянув на хозяина: он не ожидал встретить таких познаний; до сих пор, кому он на Руси ни говорил о Венеции, он встречал в ответе удивленный взгляд да вопросы:
«Где ж такой град есть? Чай, на краю света, в поганой земле?»
– Да, на воде, – повторил он и начал описывать город, свое детство.
Борис Федорович его внимательно слушал. Его взгляд был серьезен, и на лице его лежала глубокая дума.
– Ты – мастер говорить. И хвала тебе великая, что не забыл ты Руси-матушки и речи родной, – промолвил Годунов, когда молодой человек замолчал.
– А все-таки он обасурманился! – неожиданно вскричал Степан Степанович, полудремавший во время речи племянника.
– Как так?
– А так? Перво-наперво, не спит после обеда… Нешто это дело? Какой же он православный христианин, коли так? Об этом и в писании сказано…
– Ничего такого там нет, – сказал Борис.
– Есть, есть… Как сейчас помню, отец Матвей говорил. Вот только из какого места не помню. А вторая ересь его – бани не любит.
– Экий грех! Нехорошо, нехорошо! – покачал головой Годунов, а глаза его смеялись.
– Истопил баньку это я как надобно и пошел с ним. Дал ему веник в руки, а он что и делать с ним – не знает… Научил я его. Махнул он это себя разика два и бросил. Что ж? – спрашиваю. А он мне: – «Большая нужда, говорит, сечь себя самого!» Так ведь не попарился! Плеснул на себя водой разка два да и выпрыгнул из бани. И третья ересь есть…
– Ну?! И третья?
– Да… Пристал ко мне, почему я грамоте холопов своих не обучаю! Да я и сам неграмотен, говорю. Он и руками развел. «Может ли быть?» – говорит. А я ему говорю: Дурья ты голова! Да на что боярам грамота? На то попы есть да дьяки с подьячими. Поди в приказ – что хошь тебе настрочат. А смердам и подавно грамоты не надо: выучи его грамоте, так он и нос задерет и господина слушаться перестанет. Им грамота – каша березовая на конюшне… Правду я сказал али нет?
– Правду, правду, – поддакнул Борис Федорович и слегка усмехнулся, поймав удивленный взгляд Марка Даниловича.
– Ну, вестимо же, правду, всякий скажет. Вот, чай, натворил бы он дел, кабы отцовская вотчинка еще цела была!
– А куда ж делась вотчина? – быстро спросил Годунов.
– Как Данило пропал, так вотчину под государя взяли.
– Вернуть бы надо.
– Как вернешь? Особливо его отец у царя в опале был.
Степан Степанович зевнул во весь рот.
– Сон морит. Пойдем-ка, Марк, спать домой.
– Посиди, Степан Степанович.
– Нет моченьки, так спать охота. Поднимайся-ка, племяш.
Он встал. За ним поднялись и племянник с хозяином.
– Коли не хочешь посидеть, так Бог с тобой. За угощение убогое не осуди!
– Вот на! Наелся до отвала да осудить. Эх, Маркушка! И соснем же мы сейчас!
– Ты ведь, дядя, отсюда, кажись, хотел к Шуйским со мною ехать?
Дядя бросил на него свирепый взгляд.
– И откуда к тебе в голову взбрело этакое глупство! – вскричал он с досадой. – Чтоб я к Шуйским, к этим паршивцам, поехал?! Ни в жисть! Ну, спасибо за хлеб, за соль, прощай, хозяин!
– Ты, Марк Данилович, нешто тоже спать хочешь? – попрощавшись со Степаном Степановичем, спросил Годунов.
– Нет. До сей поры не привык ко сну послеобеденному.
– Так чего ж ты-то уходишь? Посиди, потолкуем.
– Ведь и тебе отдохнуть надо, Борис Федорович.
– Успею еще. Коли не хочешь сидеть, – отправляйся-ка, Степан Степанович, без племянничка, – шутливо сказал старшему Кречет-Буйтурову Борис.
– Что ж! Мы и одни дорогу знаем, мимо своего дома не проедем. Ты, Марк, только не загащивайся долго.
– Как раз, как тебе проснуться, поспеет.
– Так ладно будет. А и сосну же я сейчас! Ух! Прощай, Борис Федорович!
XIII. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ ГЛАВЫГодунов проводил Степана Степановича до крыльца и вернулся в светлицу.
Взглянув на него, Марк Данилович подивился той перемене, какая совершилась с Борисом Федоровичем: на лице его не было и следа недавнего веселого и благодушного настроения. Оно было серьезно, почти угрюмо. Казалось, Годунов сразу постарел на несколько лет. Он заговорил, и его речь звучала желчно.
– Что, я чай, тебе после Венеции да стран заморских наша Русь лесом показалась? Да лес и есть, лес она дремучий, темный, и живут в нем нелюди…
– Меня тянуло на родину, Борис Федорович, и, какая ни есть она, люблю я ее.
– Кто ж ее не любит! Потому и сердце болит, что любишь. Кабы не любить! Скажи, положа руку на сердце, зачем вернулся ты сюда?
– Служить хочу земле родной.
– Биться против ляхов, крымцев?
– Зачем? Разве только и службы?
– Тьму разгонять хочешь?
– Это велел мне мой учитель.
– Эх, молодец, молодец! Не знаешь ты, за что берешься! – сказал Годунов и, встав со скамьи, в волнении заходил по комнате. – Слышал, что сейчас дядюшка твой говорил?
– Не все ведь, чай, так думают, как он.
– Нет, все, все! Ты видел, я ему поддакнул. А не поддакни я, знаешь, что вышло бы? Завтра бы вся Москва кричала, что боярин Борис Федорович Годунов в ересь впал. С волками жить, по-волчьи выть! Тяжебную долю ты себе избираешь!..
Марк пожал плечами.
– Что делать!
– Погубят «они» тебя… Умеешь ты говорить льстивые речи?
– Нет.
– Умеешь улыбаться, когда в душе у тебя гнев лютый?
– Нет.
– Умеешь ли другом прикидываться и сыпать клеветы черные?
– Нет, нет, – отвечал удивленный Марк, но не понимая, к чему клонит речь Годунов.
– Тогда тебе не сладить с ними, а они тебя обойдут. Здесь волк и лис зайцем глядят, ворог – другом милым. На себе все познал я. Думаешь, меня не травили? Травили и травят. Их зависть берет: Бориска у царя в милости, как же это так! Ну, и клевещут, и травят. А почему мне не быть в милости? Хуже я их? Я не уступлю им, не уступлю! Они меня травят, и я их буду травить. О! Я сумею. Рано ль, поздно ль, придавлю пятой змея шипучего. Я многого хочу, Марк Данилович, многое и могу.
Годунов волновался. На бледноватом лице его выступили красные пятна, черные глаза сверкали. Марк с удивлением смотрел на него.
Борис Федорович несколько раз молча прошелся по комнате, потом заговорил тише:
– Ты дивишься моим речам. Я впервые тебя вижу, и вдруг этакое… А знаешь, почему все это? Накипело на сердце, хочется душу отвести с новым человеком. Ты не похож на здешних – ты видел свет, потому и распознал и нашу тьму. Я света не видел, но чую, что вокруг меня тьма, и не меньше твоего эту тьму ненавижу. Знаешь, сдается мне, что мы с тобой друзьями станем.
– Рад быть другом тебе, Борис Федорович, – промолвил
Марк Данилович и сказал правду, этот красивый, умный боярин был ему очень симпатичен.
– Вот что: я устрою, что тебе царь вернет отцовскую вотчину. Служи тогда родной земле, как задумал. Через денек я тебя к царю введу… Он тебя пожалует, я уже сумею устроить.
Марк благодарил.
– Будет благодарствовать, поблагодаришь после, когда все устроится… Расскажи-ка мне теперь о странах заморских, о жизни тамошней. Чай, за обедом-то не все пересказал, найдется еще кое-что.
Степан Степанович уже давно очнулся от своего сна, когда Марк вернулся домой от Бориса Федоровича.
Дядя встретил его не очень ласково.
– Ты чего это языка за зубами держать не умеешь? Что тебя дернуло при Борисе Федоровиче сказать, что мы к Шуйским сбираемся? Голова тоже!.. Ты кафтана не скидывай – я сейчас соберусь, да и едем к Шуйским, – добавил он.
XIV. МЕЧТЫ И ДУМЫ, РАСЧЕТЫ И ПЛАНЫКомната была освещена одною свечою, вставленною в резной деревянный подсвечник. Нагар был большой, пламя то вспыхивало, то замирало, и лица двух сидевших у стола собеседников то ярко освещались, то скрывались в полутьме.
Один из собеседников был небольшого роста сутулый мужчина с редкой бороденкой, с морщинистым лицом, с маленькими хитрыми, беспрестанно мигающими глазами, обведенными красными воспаленными, лишенными ресниц веками; другой был высокий и плечистый, с самодовольно-глупым лицом. Первый был князь Василий Иванович Шуйский, ставший, много лет спустя, московским царем, низложенный впоследствии боярами и окончивший дни в польском плену, второй – был его родной брат, Дмитрий Иванович, тот самый, жена которого, дочь Малюты Скуратова, отравила, как говорят, юного знаменитого полководца князя Скопина-Шуйского.
Беседа велась тихо.
– Так царь, говоришь, плох?
– Плох, плох совсем… Я у лекаря выпытал: говорит, не сегодня-завтра помрет, – отвечал Василий Иванович.
– Так… Теперь Бориска [36]36
Годунов.
[Закрыть]и Богдашка [37]37
Бельский.
[Закрыть]силу заберут.
– Да уж и забрали!
– Ну, пока-то…
– То-то и пока-то. Мы, Шуйские, вечно в дурнях сидим да глазами хлопаем. Все говорят, что Борис да Богдан от царя ни на шаг не отходят.
– А ну, и пускай. Помрет царь Иван, нешто они только всей думой будут заправлять? Али не слыхал, что в советники царевичу Федору назначены Юрьев да Мстиславский, да и наш дядя князь Иван Петрович… Чай, не больно-то дадут им верховодить!
– Слушать тошно такие глупые речи! Да Годунов с Бельским всех отошьют, дурень ты этакий! Дай только срок. Али забыл, что Борис будет царев шурин?
– Не забыл.
– То-то, не забыл. Он с Бельским, помяни мое слово, съест нас, Шуйских.
– Авось, подавится.
– Авось да небось – плохие, брат, кони!
– Гм… Да коли ничего не поделать.
– Как ничего не поделать? Разделить надо друзей-приятелей.
– Поди раздели, коли они друг за дружку горой! Скажи что про Бельского – Годунов немедля заступится, скажи про Бориса – Бельский сейчас на дыбы.
– Наперед, чем дело вершить, надо с умом собраться. Надобно полегоньку да помаленьку все обделать и сперва с одним покончить, а уж после и за другого приняться.
– Н-да! Легко сказать!
– Надо так устроить, чтобы заступаться им друг за дружку нельзя было… Вот хотя б пустить в народ молву что Бельский выделывает.
– А что же?
Глаза Василия Ивановича хитро блеснули и забегали.
– Царя он изводит зельем! – вымолвил он тише прежнего и наклоняясь к брату.
– Сдается мне, что это – вранье одно.
– А нам что? Пусть вранье, а только, если народ об этом узнает, Бельскому непоздоровится. Помрет царь Иван, скажем: царя Ивана извел, Федора тоже извести хочет, бояр погубить, а на царство посадить Бориску.
– Гм… Да… Народ забурлит.
– Дело, стало быть, я сказал?
– Дело, дело! И впрямь надо пустить молву. Только как бы половчей?
– Хитрость невелика – шепни одному-другому… Хотя бы Ляпуновым-рязанцам да Кикиным – живой рукой поднимут народ. Бельскому не сносить головы, а без него и Годунов не тот станет. Потом мы и до него доберемся.
– Умная ты голова, Васька! Мне б никогда такой штуки не надумать! – вскричал Дмитрий Иванович.
– Надо мозгами шевелить поболее, вот что, тогда чего не надумаешь, – ответил Василий Иванович и ухмыльнулся.
Дом боярина Бориса Федоровича Годунова тих и темен. Только в спальне самого хозяина мигает свеча, и сам он бодрствует. Ему жарко, и грудь тяжело дышит. Он распахнул сорочку на груди и ходит по спальне тяжелыми, неровными шагами.
Быть борьбе! – это он твердо знает. Кто победит? Врагов много, очень много… А он один! Да он и не хочет иметь помощников. Беды и счастье не хочет ни с кем делить. Думают, Богдан Бельский – его друг… Ему это только смешно! Если бы Бельский пал, это только развязало бы ему руки. Наружно, конечно, надо выказывать дружбу. Лицемерят все, лицемерит и он… Нет, нет! Не надо друзей таких, как Бельский! Неужели он, Борис Годунов, не осилит врагов! Осилит! Осилит!
Руки боярина сжимаются в кулаки, глаза сверкают. Страшную мощь чувствует он в себе.
А осилит, потом что?
И он даже жмурится от той картины, которая рисуется в его воображении.
– Царский венец видим на твоей голове! – вспоминаются ему слова астрологов.
Это пустяки – предсказанию нельзя верить… Но эти же волхвы предсказали смерть Грозному… Завтра восемнадцатое марта. Свершится ли предсказанное? Тогда исполнится и то, что ему предсказано. Стать царем – это что-то невозможное! Но если это будет, о! Он сумеет быть хорошим государем. Он знает это… Он знает, что все бояре, вместе взятые, не стоят его мизинца. Мелкие хитрецы – они ничтожны. Все, все!.. Разве еще Шуйский Василий. Тот умен, хитер. Это – могучий враг.
– Но и ему меня не осилить! – вслух произнес Борис Федорович и гордо закинул свою умную, красивую голову.
Марку Даниловичу не спалось. Он до сих пор еще не мог разобраться в впечатлениях протекшего дня. В его положении совершилась громадная перемена: еще вчера никому не известный «заморский выходец», сегодня он стал окольничим и вотчинником. Борис' Федорович сдержал свое слово: представил его царю. Марк отчетливо помнит сцену этого представления «пред царя». Он помнит, что был как в тумане, когда его вели по дворцу через палаты, хитро расписанные красками, покрытые позолотою, и все ждал увидеть царя. Он знал, что царь болен, что его введут к нему в опочивальню, и, значит, государь явится ему не в полном своем царственном блеске, но все-таки он ждал увидеть что-то великое, невиданное. И вдруг ему указали на изможденного старика, с желтым лицом, с впалыми тусклыми глазами, и шепнули:
– Что ж ты! Бей челом, это же – царь!
И он ударил лбом об пол.
Цо вот Грозный заговорил, глянул на него своими тусклыми, вдруг ожившими глазами, и куда делся желтолицый старик! – перед Марком был царь – это чувствовалось в каждом слове, в каждом движении.
Царь долго говорил с ним, вспоминал об его отце, о том времени, когда Грозный вместе с Курбским, Данилой Кречет-Буйтуровым и другими боярами ходил с войском брать Казань, о тягостях походных, о ратных подвигах…
– Тогда еще Настя [38]38
Анастасия Романовна – первая любимейшая жена Грозного.
[Закрыть]жива была… Много годов прошло с той поры, – добавил царь, и выражение тихой грусти легло на его лицо.
Потом царь приказал рассказывать молодому Кречет– Буйтурову об его житье-бытье за морем и в середине рассказа вдруг насупился, поглядел исподлобья на Марка.
– Ты в ересь не впал?
– Нет, царь-государь, не впал, – ответил Марк Данилович, и сам слышал, что его голос дрожит, и мураши озноба бегут по спине: так подействовал на него взгляд «печального старца».
– Ну, говори, говори! – промолвил царь, расправляя брови.
Царь ли был в духе, понравился ли ему молодой Кречет– Буйтуров и его рассказ о «заморье», или так уж сумел устроить Борис Федорович, но Грозный не только не вспомнил, что Данило Кречет-Буйтуров был у него в опале, но даже пожаловал Марка Даниловича окольничим и даровал ему обратно отцовскую вотчину, о чем дьяку Щелкалову приказал немедля написать бумагу.
Степан Степанович, сведав о царской милости племяннику, поморщился.
– Гм… Кречет-Буйтуровы николи в окольничих [39]39
Хотя чин окольничего был довольно высоким, но не имел чести и жаловался только людям не особенно родовитым. Люди хороших родов производились из низших дворцовых чинов в боярство, минуя окольничество.
[Закрыть]не бывали… Напрасно принял… – сказал он.
Узнав же о возвращении отцовской вотчины, дядюшка совсем стал хмурым.
– Бок о бок с моей… Крестьян у меня переманивать будешь, – проворчал он.
«Новая жизнь начинается только теперь, – думал Марк, ворочаясь с боку на бок на своей постели. – До сих пор я словно еще только собирался жить, теперь пойдет настоящая жизнь… Почему мне словно жутко? Дядя Карлос! Учитель! Свершу ли то, что ты велел мне свершить?»
Марк положительно не мог спать. Он встал с постели и прошелся по комнате. Его шаги гулко раздавались по тихому дому. Лампады светились перед образами тусклым, недвижным пламенем.
Жуткое чувство не прошло, а усилилось. Он оглянул комнату, и она показалась ему неприветливой и неуютной.
– Словно темница, – подвернулось у него сравнение. И он вдруг почувствовал себя чужим в этом московском дядином доме, одиноким. Перед ним встала комната-келья Карлоса, с ее огромным столом, заваленным рукописями, со скудной обстановкой, и его потянуло туда, к учителю. Этот учитель казался ему более родным, чем дядя: родство духа было сильней родства крови.
– Мне бы радоваться – родная земля меня ласково приняла, а я тоскую… Почему?
– Потому что ты боишься борьбы, – ответил ему внутренний голос.
Ответ этот был так неожидан, что Марк вздрогнул: ему показалось, что это прозвучало не в его душе, а пришло извне. Казалось, это сказал Карлос. Марк даже невольно оглядел комнату. В ней никого не было, и все оставалось по-прежнему.
– Я не боюсь…
– Нет, боишься. Ты хотел служить родной земле и падаешь духом на первых же порах. Что испугало тебя? Тьма, царящая на Руси?
– Ах, не знаю, что со мной! Мне жутко…
– Укрепись духом! Враг силен, но не бойся его; свет всегда побеждает тьму. Служи свету!
– Я готов… Но я так одинок!
– Стыдись! Одинок только тот, кто никого не любит. У тебя горячее сердце; полюби…
– Кого любить?
– Всех, кто достоин любви. Люби всех несчастных, всех погибающих во зле или во тьме. Тогда у тебя будут сотни друзей.
– И все-таки я буду одинок. Меня будут любить, но мне не с кем будет поделиться своей думой заветной, своею радостью, своим горем. «Они» – все эти несчастные, погибавшие, все эти темные, бедные люди, которым явлю я свет, не поймут меня потому, что их свет будет слишком мал в сравнении с моим…
– Найди себе подругу, чистую душою и сердцем, любимую тобой и тебя любящую – она поймет тебя.
– Где найти такую?
– Ищи и найдешь. Да она существует ближе, чем ты думаешь.
– Кто, кто она? – почти вскричал Марк. – О, скажи!
И вдруг он вскочил как ужаленный. Волосы дыбом поднялись на его голове. Он спрашивал, отвечал… Кому? Кто был здесь?
Все было тихо, слышно было, как потрескивали лампады, где-то за печкой трещал сверчок.
Теперь эта тишина казалась боярину живой, он чувствовал, что словно какой-то незримый «некто» носился по комнате. Казалось, он слышал веяние его крыльев.
Между тем страх Марка прошел. Кто мог быть, если не Карлос, дорогой учитель?
«Разве расстояния разделяют людей? И вдали друг от друга мы все-таки будем вместе», – вспомнились ему слова учителя.
– Он, он пришел наставить меня, подкрепить… – прошептал Марк.
Он перестал чувствовать себя одиноким, окончательно прошло и ощущение жуткости. Он прошелся по комнате и остановился у окна. Ночь была лунная. Вдали виднелся Кремль с его церквами, с кружевом стен, внизу вилась узкая улица, вся в темных и светлых пятнах от теней строений, от освещенных луною свободных пространств…
«Тишь и мир! – подумал он. – Всегда бы так было! – И тут же ответил себе: – Это была бы смерть: жизнь – движение, борьба, но не сон».
– Хорошо жить! – прошептал он.
– Хорошо жить! – откликнулось в его душе, и он почувствовал жажду жизни, деятельности, движения, борьбы. Ему казалось, что нет таких бед житейских, из которых он не вышел бы победителем, нет таких испытаний, перед которыми он упал бы духом.
«Кто же это будет моей подругой? Знаю я ее или еще надо узнать?» – подумал он.
И вдруг в его воображении пронеслось миловидное, тонкое, задумчивое личико с глубокими грустными глазами.
– Таня! Падчерица боярыни Доброй! – узнал Марк.
