Текст книги "Брат на брата. Заморский выходец. Татарский отпрыск."

Автор книги: Николай Алексеев-Кунгурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

VIII. ЧАРЫ

Приготовления к свадьбе Татьяны Васильевны с Марком Даниловичем шли деятельные. Прошло всего около месяца со дня сговора, а шитье приданого уже было почти закончено, дошивался уже и свадебный ковер, которым должно быть покрыто устроенное из тридевяти ржаных снопов ложе новобрачных, давно были подысканы тысяцкий [48]48
  Тысяцкий – самое почетное лицо на свадьбе; обязанностью его было безотлучно находиться при женихе; жена тысяцкого находилась при невесте.


[Закрыть]и женка тысяцкого, и дружки [49]49
  Дружки делились на старших и младших. Старшие «порушали перепечу» – свадебный каравай в виде конуса, приготовляемый из сдобного теста, младшие – разносили перепеч гостям.


[Закрыть]и иные свадебные чины.

До дня свадьбы оставалась всего неделя-другая, это заявила Марку сама Василиса Фоминишна. Вот уже недели две, как с боярыней совершалась непостижимая перемена. Угрюмая, злобно посматривавшая на падчерицу и избегавшая встреч с женихом Танюши, она вдруг сделалась необыкновенно ласковой с боярышней, чрезвычайно любезной с Марком Даниловичем. Молодой окольничий приезжал в усадьбу Доброй ежедневно и оставался там до ночи. Боярыня встречала его приветливой улыбкой, невеста – поцелуем; всякая мысль о затворничестве невесты была оставлена по настоянию Кречет-Буйтурова, и Василиса Фоминишна не протестовала против такого нарушения обычая. Дни проходили в оживленных беседах, и мачеха во время их занимала не последнее место. Напротив, она говорила много и долго о будущей совместной жизни Тани и Марка и рисовала светлую картину их будущего счастья.

Марк Данилович дивился этой перемене.

– Василиса-то Фоминишна какая славная стала! Не узнать! – говаривал он невесте.

– Да, точно, что не узнать, – задумчиво отвечала Таню– ша: в глубине души она не доверяла ласковости мачехи и чувствовала беспокойство, но ей не хотелось смущать жениха своими опасениями.

Однажды Марк Данилович приехал в усадьбу Доброй. Боярыня встретила его с печальным лицом.

– Невестушка твоя что-то прихворнула.

– Что с ней? – встревожился жених.

– Голова, жалуется, болит, и так не по себе… А я, как на грех, холопов и холопок отпустила на гулянье, в сельцо Ивановское, ярмарка там… Одна с Танюшей во всем доме.

– Лежит она?

– То побродит, то приляжет. Ишь ты! Больна-больна, а услыхала твой голос – вышла, не утерпела! – шутливо заметила боярыня, увидев вошедшую падчерицу.

Было видно, что Таня не здорова. Она куталась в теплый платок, а лицо ее было красно и глаза слезились.

На расспросы жениха она, однако, отвечала, что ее нездоровье пустяшное, что так, чуть-чуть, голова болит. Она не вернулась в свою горницу, осталась беседовать с женихом. Но беседа шла вяло. Кречет-Буйтуров был встревожен болезнью невесты, и веселые слова не шли ему на ум; Таня, видимо, пересиливала себя. Одна Василиса Фоминишна говорила без умолку. Боярыня была сегодня почему-то особенно оживлена, ее глаза светились каким-то лихорадочным блеском.

Боярышня долго крепилась, наконец не выдержала.

– Пойду полежу немного, – сказала она, – голова что-то сильней разбаливается.

– Поди, поди, приляг, голубушка, – посоветовал ей и жених.

Василиса Фоминишна словно обрадовалась.

– Да, да, тебе беспременно прилечь надо. Да ты не торопись подниматься, хорошенько отлежись. Дай-кась, я пойду с тобой, укутаю тебя одеяльцем.

– Стало быть, мы с тобой вдвоем сегодня будем беседовать! – сказала боярыня, проводив падчерицу в ее горницу и обращаясь к Марку Даниловичу, – Чай, тебе скучно со мной будет?

– Почему ж скучно? Вишь, ты какая говорунья!..

– Болтаю зря, из пустого в порожнее переливаю. Знаешь ведь, надобно нам перекусить.

– Уволь, Василиса Фоминишна!

– Нет, беспременно – за питьем-едой и беседушка будет лучше. Только как быть? Холопок нет, придется нам самим на стол собирать.

– А что ж, я рад послужить.

– Так пойдем хозяйничать, – со смехом сказала боярыня.

Перекидываясь шутками, смеясь, они накрыли стол, уставили его яствами.

– А ты – добрый хлопчик! – шутливо промолвила Василиса Фоминишна.

– Рад постараться, боярыня! – в том же тоне ответил Марк.

– А за старанье награда нужна… На-ка, выпей!

С этими словами она взяла стоявший на столе отдельно от прочих кубок, налила его доверху медом и подала Марку.

– Смотри, осуши до капли! – добавила она.

– За твое здоровье, боярыня, – сказал он и осушил кубок.

– Ух, какой мед крепкий! Ажна дух захватило, – промолвил боярин, ставя пустой кубок обратно на стол.

– Старый медок, – проговорила Добрая. Глаза ее сияли. – Теперь закусим… Я, признаться, есть изрядно хочу. А ты? – продолжала она.

– Так себе, не очень.

– Так я тебя угощать стану, как бы мужа своего угощала, ха-ха! Вот этак: кушай, муженек мой дорогой!

И боярыня, поднявшись с лавки, с низким поклоном поставила перед Марком блюдо с каким-то яством.

– Кушай да женку свою люби! – добавила она и неожиданно поцеловала Марка Даниловича. – Ха-ха! Так бы я муженька ласкала!

– Шутница ты, Василиса Фоминишна!

– Ну, будет дурить! Поесть надо… Подвинься-ка, боярин.

Она опустилась на скамью плечом к плечу с Кречет-Буй– туровым.

Должно быть, она, действительно, хотела есть. Ее челюсти усердно работали, косточки так и похрустывали под ее крепкими зубами.

Марк Данилович ел мало. С некоторого времени им начало овладевать странное состояние. Казалось, в его жилах струилась не кровь, а огонь. Голова кружилась. Он с каким– то особенным вниманием стал посматривать на белые, пухлые руки боярыни, на ее роскошные плечи. А Василиса Фоминишна, словно нарочно, все плотнее прижималась к нему. Он чувствовал теплоту ее тела. Близость молодой женщины пьянила его. Еще мгновенье – и его рука сама собою обвилась вокруг стана красавицы. Боярыня повернула к нему голову, глянула на него горячим взглядом. Ее руки обвили его шею, щека прильнула к щеке.

– Милый! Любимый! – услышал он страстный шепот.

Он забыл все – забыл, где он, забыл Таню, непобедимая страсть охватила его. Он сжал боярыню в своих объятиях. Теперь он уже не слышал ее страстного лепета.

Головная боль у Тани утихла. Еще лихорадилось, но уже у боярышни отпала охота лежать. Ее тянуло к Марку. Она поднялась с постели, закуталась в плат и спустилась из терема. Когда она приближалась к светлице, из-за дверей доносился голос ее мачехи, поразивший боярышню своей интонацией.

«Словно хмельна она», – подумала Татьяна Васильевна и отворила дверь.

Отворила и остановилась на пороге, как прикованная, пораженная, похолоделая от ужаса. Она увидела сидевших на скамье Марка и Василису Фоминишну в объятиях друг друга.

У боярыни был торжествующий вид, и она смотрела на падчерицу с насмешливой улыбкой. Кречет-Буйтуров повернулся к дверям и увидел невесту. Лицо его приняло пристыженное выражение. Он понурился и схватился руками за голову.

Вдруг он вырвался из объятий боярыни, подбежал к Тане, упал перед нею на колени.

– Прости!.. – забормотал он. – Не знаю – бес, чары попутали… Не бывать счастью!.. Ох!

Это «ох» прозвучало отчаянным стоном.

Потом он бросился к выходу.

– Стой! Марк! Родной, куда! – остановила его Василиса Фоминишна.

Лицо молодого окольничего злобно исказилось.

– Прочь! Разлучница проклятая! Убью! – прохрипел он и, оттолкнув от себя боярыню, выбежал в сени.

– Нет, Марк… Этого не может быть… Ты мой, мой! – бежала за ним и кричала красавица.

Но он ее не слушал, спустился с крыльца, перебежал двор и скрылся за воротами.

– Марк! Марк! – несся вслед за ним отчаянный призыв Доброй.

Она хотела было спуститься с крыльца, но вместо этого прислонилась к стене и заломила руки.

– Ушел! Ушел! – прошептала она.

Этот шепот способен был оледенить душу.

Вдруг она разразилась неистовым хохотом.

– Мой! мой! Ха-ха-ха! Никто не отнимет! Ха-ха!

Этот смех был ужаснее слез. И долго звучал он по опустелому дому, а когда он затих, вместо боярыни Доброй стояла в сенях у крыльца другая женщина, мало ее напоминавшая, с бледным лицом, с растрепанными, выбившимися из-под кики волосами, в которых блестела седина, с дико блуждающими глазами. В это же время наверху, в светлице, тихо плакала Таня. Она сознавала, что жизнь ее разбита. Ее сердце было переполнено горем; надеждам не было места. Жить – казалось ей – значило мучиться. Недаром же она, упав перед иконой, жарко молилась:

– Пошли, Господи, мне смерть поскорей!

IX. ЗА МОРЕ

Борис Федорович Годунов был немало изумлен, когда ему однажды ранним утром доложили о приходе окольничего Марка Даниловича. Он велел его немедля звать.

– Здоров, а что?

– Да уж больно ты что-то с лица спал и побелел.

– Не от нездоровья это… – с тяжелым вздохом промолвил Марк Данилович, а потом добавил: – я к тебе с просьбой, Борис Федорович.

– С какою?

– Дозволь уехать. Опять за море.

– Да что это ты вздумал! А как же свадьба?

– Свадьбе не бывать! – печально ответил Марк.

Годунов даже привскочил от удивления.

– Да что ты говоришь? Как не бывать?

– Так, не бывать.

– Разлюбил невесту, что ль?

– Пуще прежнего люблю.

– Кажись, ты меня морочить хочешь. Сам горевал прежде, что сватовства не приняли, а теперь на!

– Изменилось все ныне.

– Да что случилось?

– Борис Федорович! Будь отцом родным! Не спрашивай, не терзай сердца моего! Одно скажу, нельзя мне теперь жениться на Татьяне Васильевне – совесть зазрит. Ах, кабы ты знал, Борис Федорович, что на душе у меня делается! И не знаю, что со мной такое сделалось – чары какие-то обуяли!.. Теперь жениться мне на Тане – свершить грех великий.

– Ничего понять не могу! – пожав плечами, сказал Годунов.

– Прикажешь все сказать, я должен буду сказать все, но только лучше не приказывай.

– Бог с тобой! Не хочешь говорить – не неволю. Так уехать хочешь за море? Надолго?

– Не знаю… Может, и навсегда.

– Ну уж это не дело! Как ла свою родину не вернуться? Жаль, жаль, что уезжаешь! Остался бы!

– Нет, Борис Федорович, не могу – останусь здесь, изведусь.

– Эх, Марк Данилович! Чудной ты человек! Бог с тобой, поезжай, коли такая охота!

– Спасибо, Борис Федорович.

– Зайдешь еще проститься?

– Я ведь живо махну. Лучше уж сегодня и распрощаемся.

Когда Годунов прощался с Марком, на глазах приятеля блестели слезы.

– Эх, Марк Данилович, не того, признаться, я ожидал от тебя! – промолвил он.

– Что делать! Не я виноват, судьба всему виной, – ответил молодой окольничий.

От правителя Кречет-Буйтуров зашел к Топорку.

Тихон Степанович, по-прежнему веселый и добродушный, радушно встретил его. Разговор между ним и Марком несколько напомнил недавнюю беседу Кречет-Буйтурова с правителем. Подобно Годунову, Топорок очень удивился отъезду Марка Даниловича, пустился расспрашивать, почему приятель раздумал жениться. Отвечал ему Кречет-Буйтуров почти так же, как и Борису Федоровичу. Когда расспросы кончились, он сказал:

– Хочу я тебя попросить кое о чем.

– Рад сделать, коли смогу.

– Жаль вотчину оставить без хозяйского глаза. Там я завел и то, и другое, все это без меня порушится. Просить хочу, не присмотришь ли за вотчинкой? Владей ею, как своей… Коли не вернусь через десяток лет, бери ее совсем себе.

– Ой, как же это так!

– Да что ж? Не вернулся я, стало быть, вотчина мне не надобна. А на тебя я положиться могу, что ты заведенных порядков не нарушишь.

– Ну, вестимо! Как ты завел, так все и оставлю.

– Вот этого-то мне больше всего и охота. Возьмешься – спасибо тебе скажу большое.

– Мне тебе надо спасибо сказать – этакий доходище ты мне в руки даешь!

Таким образом приятели сговорились.

Через четверть часа после разговора с Топорком Марк Данилович стучался в одну из келий Чудова монастыря. Когда дверь отворилась, его встретил сильно поседелый старик– монах с худощавым, спокойным лицом.

– А, Марк! Навестить пришел? Спасибо! – промолвил старик.

– Проститься пришел, дядюшка, – ответил тот.

Старик этот был не кто иной, как боярин Степан Степанович Кречет-Буйтуров, превратившийся в инока Савватия, забывший былые, прежде им столь любимые, мирские удовольствия и заботы и нашедший в тихой обители покой для сроей потрясенной горем души.

Александра Андреевича Турбинина, который жил в материнском доме, со времени погибели Кати, настоящим затворником. Оставаясь в миру, он жил монахом; горе превратило цветущего юношу в старца. Целью жизни и утехой его было добро во всех видах. Его имя на много верст в окружности произносилось с благоговением. После тяжких бед и Степан Степанович и Александр Андреевич нашли свое счастье, нашли не там, где искали.

Найдет ли его Марк Данилович?

Он отправлялся на его поиски.

Был серенький день, когда Кречет-Буйтуров, в сопровождении Топорка и толпы крестьян, выезжал из своей усадьбы, отправляясь в далекий путь. Он выезжал с тяжелым чувством и грустно поглядывал вокруг себя: придется ли еще раз все это увидеть?

Многие из крестьян, провожавших его, плакали; Тихон Степанович был взволнован; у самого Марка Даниловича блестели на глазах слезы.

Проводив боярина верст на пять от усадьбы, провожавшие распрощались р ним. Кречет-Буйтуров, теперь уже надолго, остался один. Потянулось долгое, утомительйое путешествие, полное всякого рода опасностей. Прошло немало времени до той поры, когда Марку Даниловичу пришлось сменить коня на корабль. Только спустя почти год после того, как он покинул Русь, Марк с корабельной палубы мог различить в синей дали очертания Венеции.

X. ДВА ШЕПОТА

Знойный день. В воздухе тишь такая, что занавеси на окнах терема не шелохнутся. Чья-то рука приподняла одну из них, и в окне показалось миловидное, румяное Личико с плутоватыми, темными глазками. Солнце бьет в глаза, белая ручка заслонила их от солнца.

Что видно из окна терема? Широкая полоса полей тем– но-зеленых, где сплошь закрыла их травяная поросль, светлых, переливчатых, где струится начинающая колоситься озимая рожь, полоса полей – бледно-розоватых, где цветет

гречиха, за ними, в синеватой дали, лес стоит темной стеной. Серая при солнце узкая дорога выбегает из него и змеей вьется по полям до самой усадьбы боярина Луки Филипповича Стрешнева и дальше до деревни, виднеющейся на холме.

Столб пыли взвивается на дороге – скачет всадник. Почему вдруг вспыхнуло лицо смотревшей из окна жены Луки Филипповича, боярыни Анны Григорьевны? Почему она чуть слышно шепчет:

– Родной мой! Соколик!

А Тихон Степанович – этот всадник был он – похлестывает коня и сам глаз не спускает с терема. У него зоркие очи – он видит Анну Григорьевну. Конь чуть не пластом стелется по земле, а боярину тихим кажется его бег, и, что цепом, молотит он нагайкой по бокам коня. Близко уж… Сорвал Тихон Степанович со своей головы шапку и машет ею и говорит что-то про себя. А что? Быть бы беде, если б услышал его боярин Стрешнев!

– Сейчас, Аннушка! Сейчас, люба моя! – вот что шепчет он.

XI. СМЕРТЬ СТАРЦА

Венеция утопала в лучах горячего южного солнца. Капли, падавшие с весел гондольера, везшего Марка к жилищу Карлоса, сверкали алмазными искрами.

Вот и каменное крыльцо, побуревшее от времени, и дверь в нише.

С замиранием сердца взбежал молодой человек по каменным ступеням. Чуть скрипнув, повернулась дверь. Полутемно. Глаза Марка неясно различают несколько человеческих фигур. Вон постель под пологом… Стол отодвинут, и Карлоса нет на обычном месте.

Скоро глаза Кречет-Буйтурова осваиваются с полумраком. Он различает удивленное лицо Бригитты, видит Беппо, Джованни.

– Марк!

– Я!

– Господи! Вот чудо! Обнимемся…

– Где дядя?

– Тсс?.. – шепчет Бригитта и прикладывает палец ко рту.

– Ты пришел вовремя, Марк, – говорит Беппо, успевший обняться и расцеловаться с приятелем. – Дедушка Карлос… Моя жена делает тебе знаки, подойди к ней – она что– то хочет сказать.

– Бригитта – твоя жена?

– Ну, да.

– Сдержала, значит, обещание… Я рад, дружище!

Марк крепко жмет руку приятелю и спешит к Бригитте.

– Посмотри – он, кажется, в забытьи, – говорит она.

– Мой учитель, мой отец! Что с ним? – спрашивает боярин, вглядываясь в худощавое, такое же белое, как подушка, лицо Карлоса. Глаза закрыты, грудь слабо вздымается. Старец похож на труп.

– Соберись с силами, друг! – промолвил Джованни.

– Он очень болен?

– Да… Умирает.

– О Господи!

Умирающий пошевелился, открыл глаза.

– Марк! Дитя мое! – слабо прошептал он.

– Отец! – сказал Марк, целуя его морщинистую руку. – Я тебе принес здоровье, учитель.

– Нет, сын мой. Я долго жил, тело требует отдыха… Конец мой очень близко… Уже я чувствую, что смертельный холод разливается в моих жилах… Земля идет в землю, дух – к Великому Духу.

– Нет, нет, отец! Ты будешь жить!

– Буду жить еще несколько мгновений… Мало времени – надо спешить успеть поговорить с тобой…

Волнение придало бодрости старцу. Даже Беппо с женой и Джованни, видевшие, как угасали силы Карлоса, в эту минуту усомнились, что его конец близок.

– Что привело тебя сюда, сын мой? На твоем лице я вижу следы страдания…

– Я искал тихой пристани, отец!

– Бедное дитя мое! Родина не дала тебе того, чего ты искал?

– Нет, учитель! Не родина виновата – я сам вина всех бед своих.

– Виновато мятежное сердце человеческое… Ох!

Старец, приподнявший было голову, откинулся на подушку и закрыл глаза. Лицо его вдруг осунулось еще больше

прежнего. Грудь начала усиленно подниматься, дыхание стало хриплым.

– Умирает! – пробежал шепот.

Марк впился глазами в лицо умирающего. Царила глубокая тишина – тишина смерти. Ее холодное дыхание, казалось, пронеслось над присутствующими. У всех сердце билось неровно, холодная дрожь пробегала по коже. Прошло несколько минут, но они стоили часов. Старец приподнял веки. Губы его шевелились. Шепот был так слаб, что его едва можно было уловить.

– Тьма, – шептал умирающий, – тьма вокруг… А вдали свет… О, как он ярок! Лучи его проникают мне в душу. Теперь нет тьмы, теперь свет… Грядущее ясно… Тайна жизни открылась… Марк! Мой ученик, мой сын! Я иду из тьмы в свет… Скоро этот свет обоймет и тебя… божественный, всепроникающий… Не здесь блеснет теб§ небесный свет – далеко, на твоей родине… Покидая мир, ты будешь счастлив: воплотившийся ангел божий сойдет к твоему изголовью, кинет божественный луч в твою скорбную душу… Скоро!..

Он смолк.

– Что это? Пророчество? – с суеверным страхом прошептал Беппо.

Лица Бригитты и Джованни были мертвенно бледны. По лицу Марка струились слезы.

Карлос сильно вздрогнул все телом. Веки смежились. Нижняя челюсть бессильно отвисла. Глубокий вздох вырвался из груди…

– Помер!. – разом промолвили все.

Кречет-Буйтуров приник ухом к груди Карлоса: сердце

не билось.

– Один во всем мире! Совсем один! – шептал он, целуя холодеющее лицо покойника.

XII. РАЗОЧАРОВАНИЕ

– Один, совсем один! – говоря так, Марк не ошибся. Друзья с ним были приветливы, но прежних сердечных отношений не было. Они старались быть с ним, как встарь, откровенными, веселыми, но в речах их сквозили какие-то недомолвки… Они любили Марка издалека, помня его прежнего – веселого малого, когда же перед ними предстал он таким, каким стал в последнее время, они почувствовали, что с этим грустным, задумчивым мужчиною их не связывают былые дружеские узы. Никаких общих интересов между ними не было. Он еще искал счастья – они уже нашли: Беппо – в приветливой улыбке Бригитты, в ясных глазенках своего малютки-сына; Джованни – в мирном житье– бытье со своею молодою женою – он женился за два месяца до возвращения Кречет-Буйтурова в Венецию. Своим приездом Марк внес словно какую-то холодную струю в их существование. Побывал молодой боярин у Джованни, побывал и у Беппо. Джованни все время рассказывал, как он познакомился со своей Маргаритой – так звали его жену – обнимал да целовал свою «женку». Марк слушал его с грустным лицом и думал, отчего Бог отказал ему в таком счастье.

У Беппо – Бригитта заставляла Марка любоваться своим сынишкой, подробно разъясняя, как у маленького Беппино прорезались зубки, как неожиданно для отца с матерью он начал ходить…

Марк слушал ее с печальной улыбкой. Как не похожи были эти речи на те, которые он когда-то слышал от Бригитты, как не похожа была и сама эта начинающая полнеть женщина на прежнюю стройную девушку. Беппо вставлял свои фразы в разговор жены, шутил, но. все это выходило как-то натянуто, а глаза его часто странно останавливались на оживленном лице Бригитты, и морщинка перерезала его смуглый лоб: он ревновал жену к «другу», как он еще звал Марка по старой памяти.

Чужд, подобно былым друзьям, стал Марку и этот город с его каналами и роскошными палаццо. Он уже привык к простору полей своей родины, его давили громады дворцов. Кроме того, он не чувствовал себя в безопасности – зоркие глаза служителей инквизиторов легко могли заметить беглого «еретика», и тогда он пропал. Он не боялся смерти, пожалуй, желал ее, но умереть ему хотелось на родной земле.

Однажды Беппо, вернувшись домой, сказал жене:

– Ну, проводили нашего приятеля.

– Пошли Бог ему путь добрый! – сказала Бригитта. – Что ж подавать, что ль, ужин?

– Да, подавай… Постой, одно слово: ты не скучаешь по Марку?

– Что же мне скучать? У меня муж, сын…Нет, не скучаю.

Через несколько минут они уже сидели за столом. Беппо был очень весел, Бригитта тоже. Они говорили много, но о Марке не было упомянуто ни слова.

А в это время Кречет-Буйтуров стоял на палубе корабля и смотрел на уходящую вдаль, озаренную последним отблеском заката Венецию. Никакой грусти он не чувствовал. Он сознавал, что покинул навсегда чужой ему город.