Текст книги "В степях Зауралья. Трилогия"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Скоро конец войне, – повторил Осколков и, повернув лицо к Андрею, спросил: – Ребят вызывать в блиндаж?

– Нет, сегодня не нужно, пускай отдыхают, – ответил тот. За последнее время вокруг Андрея стали группироваться революционно настроенные солдаты. Андрей радовался, что в полку положено начало крепкому ядру большевистской организации.

Через несколько дней после митинга ненадежный полк по настоянию фон Дитриха отвели в глубокий тыл, в район Пскова. Андрей Фирсов, как представитель солдатского комитета, находился в штабе полка.

ГЛАВА 27

Весть о свержении самодержавия дошла до Марамыша в первых числах марта 1917 года. К Никите Захаровичу примчался с заимки перепуганный Толстопятов.

Наспех привязав взмыленного жеребца, быстро поднялся наверх. Никита уже знал от сына историю со свиньей и не мог сейчас скрыть брезгливости. Нехотя подал руку и торопливо вытер ее.

– Осиротели, – овечьи глаза Дорофея были влажны. Вынув из кармана клетчатый платок, он оглушительно высморкался и, сложив руки на животе, с надеждой посмотрел на Фирсова. – Как таперича быть?

Никита по привычке забегал по комнате, полы его частобора развевались.

– Худо, Дорофей Павлович, худо. Сам не знаю, что делать. – Круто остановившись перед гостем, он заявил: – Остается, пожалуй, одно – надеяться на бога и добрых людей, – помолчав, добавил: – На днях говорил мне один человек, что господин Родзянко взял в руки власть. Сказывают, из наших, – Никита понизил голос до шепота. – Еще появился какой-то Керенский из присяжных. Может, наладится с властью-то.

– Дай, господь, – облегченно вздохнул Дорофей, – а я, признаться, оробел. Сам посуди, – как бы оправдывая себя, заговорил он, – пришли позавчера ко мне на двор эти самые голоштанники из переселенцев, давай поносить разными словами, Дашкинова парнишку припомнили, что свинья съела. «Конец, говорят, тебе будет скоро, толстопузый». Это мне-то, значит. Ну, я не утерпел. Сгреб централку – и на них. Всех, говорю, перестреляю! Пристав спасибо скажет. А они, слышь, сгрудились да к крыльцу. «Твоего пристава вместе со стражниками в прорубь пора, – кричат. – И тебя заодно!» На ступеньки поднялись. Что делать? Кругом степь, людей добрых нет. Я, значит, в избу, дверь на крючок. Покричали, покричали, да и разошлись. Старуху мою насмерть перепугали, а Феоньюшка, дочка моя слабоумная, в голбец залезла, втапор так и выманить не мог.

– Смириться надо, – ответил Никита, – на первых порах поблажку дать: скажем, насчет хлеба. В долг отпусти. А придет время, – глаза Никиты расширились, – так давнем, что кровь брызнет! – Фирсов развел узловатые пальцы рук и, сжав их, приблизился к Дорофею.

– Земли надо? Дадим, не поскупимся – по три аршина на каждого, – прошептал он зловеще, взглянув на киот, перекрестился.

– Страдал господь, когда шел на голгофу. Так, должно, и нам придется. Как у тебя с хлебом? – неожиданно спросил он Дорофея.

– Тысяч шесть наскребется, – притворно вздохнул Толстопятов.

– Вот что, Дорофей Павлович, держать его тебе опасно. Того и гляди разнесут амбары. Продай мне.

– Можно, пожалуй, – согласился тот. – Как думаешь рассчитываться? – спросил он осторожно.

– Не сумлевайся. Миропомазанник ушел, да деньги остались.

– И то правда, – согласился Толстопятов.

Заключив сделку, довольный Дорофей утром выехал из города. Проезжая казахское стойбище, неожиданно встретил Бекмурзу.

Тот торопливо подгонял серого иноходца. Увидев Дорофея, круто осадил коня, закивал головой:

– Селям!

– Здорово, Бекмурза. – Толстопятов придержал лошадь. – Далеко бог несет?

– Марамыш, Сережка едем, толковать мало-мало надо.

– А што за притча?

– Сарь-то Миколай свой юрта бросал, как тапирь быть ?

– А тебе не все ли равно? Николай-то ведь русский царь, а не киргизский, – ухмыльнулся Дорофей.

– Вот чудной-та. Сарь-та каталажка имел, казак имел, Джатак мой лошадь тащил, стражник мало-мало нагайкой его стегал. А тапирь как?

– И теперь дуй этих нищих в хвост и в гриву. – Дорофей, свесив ноги из кошевки, продолжал: – Царя нет, да порядки прежние остались.

– Вот это латна.

Друзья расстались.

Никодим отречение царя встретил без радости.

– Осталась земля русская без хозяина, церковь православная без опоры, – жаловался он Сергею.

Молодой Фирсов был ко всему равнодушен.

– Провались все в тартарары, – махнул он рукой.

– Как это понять? – Никодим внимательно посмотрел на молодого хозяина.

– Очень просто, – ответил тот. – Политика мне не нужна. Лишь бы дело не страдало, а на остальное наплевать.

ГЛАВА 28

Митинг устраивали местные меньшевики. К Народному дому стекался народ. Кожевники с Анохинского завода, пимокаты, горянские мужики во главе с Елизаром Батуриным. Из Заречья на городскую площадь пришли фронтовики. Люди теснились в проходе, у входных дверей. Стоял неумолкаемый гул голосов. В первых рядах партера были видны форменные фуражки гимназистов, модные шляпки дам, красные бантики приказчиков и мундиры служащих казначейства.

На сцене, за длинным столом, сидела группа меньшевиков во главе с Кукарским. Тот играл тонкой золотой цепочкой, которая болталась на модном жилете. Русаков подумал: «Главный краснобай… Послушаем, о чем будет петь».

Потрясая кулаком, Кукарский патетически восклицал:

– Граждане великой неделимой России, власть узурпатора пала! Мы, – оратор разжал пальцы, на них сверкнули золотые кольца, – от имени трудящихся города требуем передать всю полноту власти Временному правительству! Мы говорим, что только истинно русские люди, желающие довести войну до победного конца, могут управлять страной! Да здравствует обновленная Россия! Да здравствует Учредительное собрание, которое определит судьбу родины и выполнит священную миссию, возложенную на нас союзниками!

Гимназисты и приказчики аплодировали стоя, дамы от волнения сморкались в надушенные платочки.

– Долой с трибуны! – выкрикнул один из фронтовиков.

– В прорубь их!

– Долой! – настойчиво закричали из разных углов зала. Под сводами Народного дома раздался четкий голос Русакова:

– Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует партия большевиков!

Кукарский, пытаясь что-то сказать, размахивал руками и, навалившись туловищем на барьер трибуны, в исступлении кричал:

– Граждане, граждане!

В ответ раздался оглушительный свист, улюлюканье, и адвокат безнадежно махнул рукой. Русаков поднялся к трибуне. Лицо его было спокойно. Шум в партере и на галерке затих.

– То, что говорил сейчас адвокат, – это призыв к старому ярму помещиков и капиталистов, – начал он. – Трудовой народ никогда не пойдет за вами, – оратор повернулся к группе меньшевиков и повторил с силой: – Никогда!

В напряженной тишине уверенно звучал голос Русакова:

– Рабочие и крестьяне знают, что их дорога, их путь к счастью – только с большевиками.

– Правильно! – радостно поддержал кто-то из группы фронтовиков.

– Режь правду-матушку, – гаркнул бородатый кожевник и, работая локтями, стал приближаться к Русакову.

На него зашикали:

– Тише ты, медведь, куда прешь?

– Любо, ребята, говорит, – лицо бородача расплылось в улыбке.

– И нам любо, однако не лезем, – резонно заметил Елизар.

– Нас опять хотят ввергнуть в кабалу к Фирсовым, Широковым и другим толстосумам. Этому не бывать! – Русаков энергично взмахнул рукой. – Пускай не путаются у наших ног разные господа Кукарские и прочая нечисть, обреченная историей на свалку!

Казалось, толпа вот-вот сдвинется с места и сметет жалкую кучку меньшевиков, сидевших на сцене. Русаков повернул гневное лицо к Кукарскому:

– Вы поняли меня, господин адвокат?

Тот съежился, точно от удара. Постучал карандашом о стол.

– Вы нарушаете регламент.

– К черту ваш регламент! – послышалось с галерки.

– Дуй их, Русаков!

– О каких истинно русских людях вы говорите? – не отрывая глаз от лица Кукарского, продолжал Русаков. – О князе Львове, которого царь метил в премьер-министры? О Гучкове, Милюкове и Рябушинском – российских капиталистах и помещиках. Об эсерах? О Керенском, подлом лакее буржуазии? Да, они нужны вам, но скоро наступит час, когда беднота вас сметет.

Русаков повернулся лицом к народу.

– Товарищи! Марамышский комитет партии большевиков поручил мне открыть митинг на площади. Все, кому дороги завоевания революции, за мной! – Григорий Иванович спрыгнул со сцены в партер.

Толпа хлынула за Русаковым.

В дверях образовался затор. Каждому хотелось скорее попасть на площадь.

Кто-то догадался вынести из Народного дома скамейку. Поднявшись на нее, Русаков обвел взглядом толпу.

Площадь была запружена народом; многие влезли на заборы, стояли на широком крыльце фирсовского дома, из окна которого на миг высунулась голова Никиты и тотчас исчезла.

Яркое солнце светило щедро. Над головами людей высоко в небе кружились голуби, то взмывали вверх, то, сложив крылья, камнем падали вниз, то, сверкая опереньем, кувыркались в солнечных лучах. Глядя на их игру, мягче становились суровые лица людей.

– Дорогие друзья, товарищи, братья! Прежде всего передаю вам радостную весть: в ночь на третье апреля в Петроград приехал вождь рабочего класса и трудящихся крестьян Ленин! – Стоявшая тихо толпа всколыхнулась, затем, точно повинуясь какому-то порыву, дружно грянула:

– Да здравствует Ленин! Ура! Ура!

Полетели вверх шапки, картузы, кепки, вся площадь пришла в движение.

– …Ленин сказал: отобрать землю у помещиков, церквей и кулаков, передать ее деревенской бедноте.

Мощный взрыв рукоплесканий и новые возгласы «ура!» огласили площадь.

– Ура-а-а! – размахивая шапкой, Елизар Батурин начал целоваться с фронтовиками.

Какой-то древний старик, приложив руку к тугому уху, спрашивал соседа:

– О чем галдят? Ась?

– Ленин велел отдать землю без выкупа крестьянам!

Старик набожно перекрестился.

– Слава те, господи, дождался-таки, – и, заметив в толпе новое движение, вновь завертел головой по сторонам: – О чем еще толкуют? Ась?

– Приказано всех стариков женить на молоденьких солдатках, – крикнул задорно ему на ухо какой-то паренек.

Кругом захохотали. Дед сердито сплюнул и отошел от насмешника.

– Тише вы, галманы! – прикрикнул на весельчаков стоявший неподалеку мужик.

Большое, волнующее чувство овладело Григорием Ивановичем при виде огромного людского моря.

– Товарищи! Большевистская партия под руководством Владимира Ильича Ленина зовет нас к победе социалистической революции! Зовет к борьбе за лучшую жизнь, за Советы, за счастье трудового народа. Партия большевиков говорит: только тот имеет право на землю, кто ее обрабатывает своими руками. Партия считает, что настоящим хозяином страны должен быть только рабочий класс И крестьянская беднота. У нас есть враги, которые будут всеми силами цепляться за власть. Эти враги – капиталисты, помещики, меньшевики и все те, кто хочет надеть на крестьянина хомут, приковать рабочего к станку, выматывая из них последние силы. Война, о которой говорил господин Кукарский, нужна только богачам. Мы, большевики, против грабительской войны, против захвата чужих земель и порабощения народов. Мы боремся за справедливый мир! Да здравствует свобода, да здравствует социалистическая революция, да здравствует мир!

Над толпой заколыхалось красное полотнище.

Народ двинулся по главной улице города за группой фронтовиков. Впервые над Марамышем звучал свободно боевой гимн Коммунистической партии:

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
 

Русаков был уверен, что этот новый мир уже идет твердой поступью навстречу социализму.

ГЛАВА 29

Встревоженный демонстрацией, Никита Захарович выехал в Зауральск. Утро было безветренное. В березовых рощах, опушенных инеем, молчаливо сидели на теплых гнездах клесты. Недалеко от дороги из березняка выскочил заяц, следом за ним помчался второй, и, подпрыгивая на ходу, они закружились на блестевшем насте. Сидевший на облучке Прокопий заулюлюкал, и зайцы стремительно бросились в лесок.

– Ты что, сроду не видел их, что ли? – сердито проворчал Никита и уткнул нос в енотовый воротник дохи.

– Весну чуют, – ответил Прокопий и полез за кисетом. – Весна-то нынче дружная, – продолжал он. – Все живое радуется.

– И ты, поди, рад? – буркнул Никита.

– О чем мне горевать? Посуди-ка сам, – работник повернулся лицом к хозяину. – Все мое добро – рубаха-перемываха, а в кармане вошь на аркане, – ответил он с усмешкой.

– К чему эту речь ведешь? – настороженно спросил Никита.

– Так, к слову пришлось, – уклонился от ответа Прокопий и подстегнул коня. – Но-о, ты, шевелись, байбак.

В одной из деревень, возле сельской управы, теснился плотной стеной народ. На высоком крыльце, опираясь рукой о перила, стоял хромоногий солдат и, взмахивая шапкой, что-то кричал. Прокопий поехал тише.

Фирсов откинул воротник, прислушался:

– Церковные, кабинетские земли немедля поделить. Видинеевский лес отобрать в общество, – говорил солдат.

Никиту точно подбросило: поднявшись на ноги, он уставил ястребиные глаза на солдата.

– Сноповязки, лобогрейки на Дарьиной заимке взять на учет. Сеять будем в первую очередь безлошадным вдовам и солдаткам.

– А где взять семена? – раздался чей-то голос.

– Семена возьмем из церковных амбаров, распределять их будет сельский комитет.

– А как со старостой?

– По шапке его, – решительно выкрикнул солдат.

– Выберем свой Совет из крестьянских депутатов.

Не спуская горевших ненавистью глаз с фронтовика, Никита сквозь зубы процедил Прокопию:

– Трогай!

Опустившись на сиденье кошевки, он еще раз посмотрел в сторону говорившего солдата.

– Чтоб тебе вторую ногу оторвало, окаянный дьявол!

Никита поднял воротник и плотнее закутался в доху. Несмотря на поздний час, улицы города были полны народу. Слышались песни, но пьяных не было. Во всю ширину Дворянской улицы был растянут транспарант.

«Это еще что такое?» – подумал Фирсов с тревогой и стал читать: «Мир хижинам, война дворцам!» По улице шли люди с красными бантами на груди. Порой проносились легкие сани именитых граждан, спешивших, видимо, к центру города. Прошел с песнями взвод солдат. Обгоняя пехоту, на взмыленных конях проскакал, разбрызгивая талый снег, казачий разъезд.

Вот еще транспарант, на котором крупными буквами было выведено: «Да здравствует социалистическая революция!» Недалеко от дома Тегерсена на улице – третий: «Да здравствует партия большевиков и товарищ Ленин!»

Зятя Фирсов застал в постели с компрессом на голове.

– Мигрень, – протянул Тегерсен. Усы его обвисли, под глазами мешки. Возле кровати на маленьком столике стояли флаконы с лекарствами и коробка с леденцами.

– Ви понимайт, мой рабочий требовайт восьми час работайт, требовайт контроль производства. О-о, – Мартин Иванович схватился за голову, – майн гот, мой бог, завод есть большевик! – выкрикнул он пискливо и зашарил рукой по столику, разыскивая мигреневый карандаш.

– А что это за люди? – осторожно спросил Никита.

– О, ви не знайт большевик? – Тегерсен при последнем слове безвольно откинулся на подушку.

«Кислятина! – подумал Фирсов. – Не такого бы мужа Агнии надо! Поторопился маленько со свадьбой, промашку дал», – и, с нескрываемым презрением взглянув на «козла Мартынку», круто повернулся навстречу входившей дочери.

Агния с сияющим лицом подошла к отцу, поцеловала его в щеку. Судя по беззаботному виду, нарядному платью, запаху тонких духов и манере держаться, дочери Фирсова жилось неплохо.

ГЛАВА 30

Ночью кто-то постучал легонько в окне и поднялся на крыльцо. С трудом узнав в худом бородатом казаке мужа, Устинья радостно охнула и повисла у него на шее. Поднялся с лежанки Лупан, запричитала мать, точно по покойнику.

Зажгли лампу. Евграф снял винтовку и, передавая жене, сказал:

– Поставь пока в чулане, не ровен час, кто-нибудь зайдет. – Осторожно повесил походную сумку на гвоздь и пригладил волосы. – Ну, здравствуйте! Поди, не ждали? – улыбнулся он слабо и, схватившись за грудь, надсадно закашлял.

– Немецкого газу немного глотнул, – точно оправдываясь, тихо произнес Евграф и опустился на лавку. – Хватит, повоевал, – махнул он рукой и посмотрел на статную жену: – Как хозяйничала?

– Ничего, управлялись с тятенькой помаленьку. Пришел как раз к севу, – ответила Устинья, собирая на стол.

– Плохой из меня пахарь… – Евграф снова закашлял. – Грудь болит, да и суставы ломит.

Утром, когда старики ушли работать в огород, Устинья долго смотрела на спящего мужа. «Похудел как: нос заострился, глаза впали. Должно, намаялся на войне-то». Тихо поднялась с кровати и, сунув ноги в ичиги, пошла к реке за водой.

В ту ночь вместе с Евграфом Истоминым вернулся с фронта давний друг Василий Шемет. Весть о приходе фронтовиков быстро разнеслась по станице.

Народу в избу набилось много с утра. Всем хотелось узнать про родных. Василий Шемет, молодой казак с красивым, энергичным лицом, которое портил лишь глубокий шрам на правой щеке – след сабельного удара.

Явился Поликарп Ведерников, здоровенный казак, сын вахмистра Силы Ведерникова, председателя станичного комитета. Пришел он неспроста. В прошлом году отец его отобрал у Лупана лучший покос в пойме Тобола. Узнав, что Евграф дома, он послал Поликарпа звать Истомина, которого в душе побаивался, в гости, чтобы уладить дело.

Евграф сидел за столом гладко выбритый, в чистой полотняной рубахе, на груди два георгиевских креста за храбрость. Идти к Ведерниковым он отказался и, провожая Поликарпа до порога, сказал громко:

– Передай батьке, чтоб убирался с моего покоса, пока голова цела! Понял? Хватит ему пухнуть от вдовьих слез.

Нетерпеливый Шемет вскочил с лавки и крикнул вслед Поликарпу:

– Паучье гнездо!

Тот круто повернулся в дверях и смерил его с ног до головы.

– Вояки: отдали Россию немцам!

– Замолчи, гадюка! – побледневший Шемет схватил со стены шашку Лупана. – Зарублю!

Поликарп выскочил за ограду и сгреб лежавший возле завалинки кол. Шемет рвался из цепких рук женщин и казаков.

– Да отстань ты от него, лиходея. Вася, не надо! – отчаянно кричала Анисья, жена Шемета, круглая, как шар, с озорными глазами женщина.

– Пустите! – отбиваясь, продолжал кричать Василий, скрипя зубами. – Я кровь проливал за отечество, а он, гад, такие слова!

– Уходи по добру! – Евграф сурово посмотрел на Поликарпа, который продолжал куражиться, не выпуская кола из рук.

– Пускай Васька выйдет, я дам на память!

– На память? – разбросав женщин и казаков, висевших на его руках, разъяренный Шемет выскочил из сеней. – Гадюка, привык с бабами воевать! – засучивая рукава, произнес он с угрозой.

От угла истоминского дома отделилась небольшая фигурка кривого мужичонка с самодельной балалайкой в руке. Подкравшись сзади к Поликарпу, Ераска взмахнул своей «усладой». Раздалось короткое «дзинь». Писарь медленно выпустил кол и, ошалело выпучив глаза, посмотрел на нового противника.

– Мое вам почтение, Поликарп Силантьевич, – ухмыльнувшись, Ераска погладил жиденькую бородку: – Коевадни вы сами просили сыграть вам чувствительное, но я, значит, и подобрал мотивчик. Уж не обессудьте на музыке!

Наутро Истомин направился к Василию, который жил на выезде к Тоболу. Шемет поправлял развалившийся заплот, обтесывая колья для изгороди.

– Раненько принялся за работу, – протягивая кисет с табаком, сказал Евграф.

– Не терпится. Тын развалился, крыша на избе осела. Надо новые стропила ставить.

Воткнув топор в толстую жердь, Василий закурил.

– Насчет бревен придется в комитет идти, без бумажки лесник не отпустит, – заметил он.

– Председателя Ведерникова попросишь, – Евграф спрятал кисет и продолжал: – От чего ушли, к тому и пришли: как правили атаманцы, так и сейчас правят.

– Недолго им придется хозяйничать, – заявил твердо Шемет.

– Долго-недолго, а власть опять богатеи взяли. Сил у нас маловато. Может, подойдут казаки с фронта, тогда поговорим с комитетчиками. – Подумав, Истомин добавил: – Надо съездить в Марамыш к Русакову.

– Это к тому, о котором говорила Христина Ростовцева? – спросил Евграф. – Что ж, съездим!

Наложив гостинцев родителям, Устинья проводила мужа до моста и крикнула вслед:

– Узнай, не сулится ли Епиха домой! – понурив голову, повернула обратно.

В доме Истоминых скучно. Устинья работала в огороде, помогая свекру строить парники. Тут же возле нее вертелась девятилетняя падчерица Анютка, разглядывая через разноцветные стеклышки яркое солнце. На заборе, хлопая крыльями, горланил петух. Теплый ветер приносил с собой аромат увядших с осени трав. Перед Устиньей на миг промелькнуло исхудавшее лицо мужа, задорный Оська, и точно из далекого тумана выплыл облик Сергея. Зимними ночами, которым, казалось, не было конца, он неотступно стоял перед ней. Устинья вставала с постели, зажигала лампу и, прислушиваясь к скрипенью сверчка, сидела с прялкой до тех пор, пока не онемеют руки. Она ненавидела Сергея, думала: все пройдет, забудется – и все сильнее рвалась к нему.

Гостя у родителей, она узнала, что Сергей стал часто скандалить – требует от отца раздела. Василиса Терентьевна разъезжает по монастырям. Похудела, часто плачет. Дарья вино начала хлестать: с мужем нелады. Как бы совсем умом не свихнулась.

«Не ходи сорок за двадцать. Когда шла за молодого, что думала?»

В воскресенье Устинья увидела и сама в церкви Дарью Видинееву. Одетая пышно, с накинутой на голову черной косынкой, из-под которой выбивался серебристый локон, жена Сергея тихо молилась, устремив неестественно блестевшие глаза на икону. Когда-то властное, красивое лицо поблекло, вся фигура казалась расслабленной, вялой.

Перед отъездом Устинья, идя на базар, чтобы купить на платье, встретила Сергея.

Молодой Фирсов, играя шелковыми кистями пояса, шагал легко и свободно, небрежно кивая головой на почтительные поклоны знакомых. Его гибкая, стройная фигура, резкие черты лица, мрачные глаза, блестевшие из-под густых черных бровей, говорили о необузданном нраве хозяина.

Устинья, спрятавшись за угол магазина, проводила Сергея взглядом. Тревожное чувство овладело ею, и даже теперь она не могла найти покоя.

Когда на поля легла вечерняя прохлада и Лупан ушел поправлять суслоны, Устинья обратилась к лежавшему недалеко от костра Ераске, который помогал Истоминым убирать хлеб:

– Сыграл бы что-нибудь, Герасим.

– Можно, – охотно отозвался тот и, взяв балалайку, вопросительно уставился на хозяйку: – Что сыграть-то?

– Ту песню, что на прошлой неделе играл, помнишь?

– А, про казачку, сейчас! – Настроив «усладу», Ераска тронул струны.

 
…Скрылось солнце за горами,
Сидит казачка у окна.
Сидит она с душой унылой,
И слезы льются из очей.
 

Выдержав паузу, певец продолжал:

 
…О чем, о чем, казачка, плачешь?
О чем, бедняжечка, грустишь?
 

Неожиданно для музыканта зазвучал голос Устиньи, полный тоски:

 
…О, как мне не плакать.
Как слезы не лить?
Печаль меня смущает:
Велят милого забыть…
 

Не выдержав, Устинья разрыдалась.

Подошел свекор, сердито посмотрел на музыканта:

– Опять расстроил бабу!

Ераска предусмотрительно отполз от сердитого Лупана в сторону и ответил виновато:

– Я только про казачку сыграл.

Старик опустился возле Устиньи и сказал, сдерживая ласку:

– Не реви, может, Евграф скоро придет… А ты не смей больше про это тренькать, – заявил он грозно музыканту. – Еще услышу – балалайку о пенек…

Ераска, подхватив свою «усладу» под мышку, поплелся к шалашу.

Евграф вернулся. А покоя Устинья не нашла. Стараясь отогнать мысли о Сергее, Устинья с силой всадила железные вилы в кучу и подбросила навоз на гряду.

– Не вертись под ногами, а то ушибу нечаянно, – крикнула она падчерице.