Текст книги "В степях Зауралья. Трилогия"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 10

Тихо дремлют молчаливые сосны. Спит, опустив ветви, черемуха. Ярко-красными рубинами сочных ягод красуется ветвистая калина.

Белоснежными арками высятся над чуть заметной тропой отдельные березки. Редкие деревушки смолокуров притулились избами к лесу. Едва заметные тропы тянулись в глубь Куричьей дачи, петляли среди болот, бурелома и обрывались возле глухих оврагов.

Из Марамыша вышел человек, одетый в рваную домотканую сермяжку. Голову спутника прикрывал облезлый заячий треух. За спиной под сермягой горбилась заткнутая за опояску самодельная балалайка. Через час он свернул с тракта на проселочную дорогу и, взглянув на солнце, прибавил шагу. Это был кривой Ераска, возвращавшийся после очередной разведки в Куричью дачу, где был партизанский отряд.

В тот вечер, когда чехи подошли к Марамышу, Ераска разыскал старое охотничье ружье, которое заряжалось крупной гусиной дробью, и явился в отряд матроса. Увидев своего подчиненного, Федот выругался:

– Зачем тебя лешак принес?

Ераска снял ружье с плеча и с решительным видом заявил:

– Ежели барышни, которые печатают на машинках, разбежались, стало быть, и я должон тягу дать? Никуда отсюда не пойду! – стукнул он о землю своим «гусятником». Из дула посыпалась сначала ржавчина, потом засохшие тараканы и пыль. Люди дружно захохотали.

– Стоп! Лечь обратным курсом в трамот. Привести в порядок артиллерию и не пускать никого! – распорядился матрос и добавил более мягко: – Ты из своего кубрика, Герасим, пока не вылазь до моего прихода. Понял?

Ераска козырнул и, взвалив на плечо «гусятник», побрел обратно в трамот, уселся на крыльцо и, приподняв ствол ружья до уровня глаза, посмотрел через него на солнце. Затем разыскал за печкой шомпол, которым ковырял когда-то угли, и принялся яростно чистить ружье.

Утром он проснулся от настойчивого стука в дверь. Не выпуская «гусятник» из рук, через потайное окошечко увидел чеха и за его спиной несколько вооруженных солдат.

– Чаво тебе?

– Я – чешский комендант, – произнес тот на ломаном русском языке. – Мы искайт ваш бургомистр!

– Такой фамилии у нас нет. – Ераска захлопнул окошечко.

– Открывайт!

– Вот привязался, халудора, говорят тебе, что Бурмистрова у нас нет. Был секлетарь Кукушкин, да сбежал, чухня! – выругался Ераска.

– Открывайт! – чех застучал прикладом в дверь.

Ераска огляделся. На одном из окон, едва держась на шарнирах, болталась старая рама без стекла, выходившая в палисадник.

Дверь под ударами прикладов затрещала. Ераска приоткрыл оконце и, просунув кончик дула, нажал спуск. В трамотских комнатах глухим эхом прокатился гул выстрела. За дверью стало тихо. Ераска вторично зарядил ружье и, не целясь, бахнул в окошечко.

Кто-то упал. Чехи с руганью сбегали с крыльца. Ераска прыгнул с ружьем через окно в палисадник и, пробежав по переулку к гумнам, зарылся глубже в солому.

Когда на небе показались звезды, выбрался из укрытия и, сторонясь дорог, направился к Куричьей даче. На заставе наткнулся на Шемета, который проверял посты.

– Тебе что, Герасим?

– Федота Поликарповича найти, своего командира.

Часа через два, перевалив лесные овраги, Ераска вышел на небольшую поляну, сплошь заставленную подводами. Здесь были женщины, старики и дети – семьи коммунистов и партизан. Горели костры, валились деревья, наспех строились землянки и шалаши. Ераска нашел Федота в кругу командиров.

– Для того, чтобы партизанская группа была боеспособной, прежде всего, товарищи, нужна железная дисциплина. Как ни тяжело мне говорить, но обоз будет сковывать наши действия, короче говоря, мешать. Нужно подумать о семьях. Белые нагрянут в Куричью дачу. А она не так-то велика, – озабоченно говорил Русаков. – Выход один: нужно устроить семьи по дальним глухим деревням. Подвергать их опасности мы не можем. Останутся мужчины, способные носить оружие. Ваше мнение?

– Но и в деревнях есть кулаки, которые могут выдать наших жен, – заметил кто-то осторожно.

– Что предлагаешь? – глаза Русакова испытующе посмотрели на говорившего.

– Пробиваться на соединение с Красной Армией.

– С этим табором? Ты в своем уме или нет? – вскочив с места, крикнул запальчиво Батурин. – Нас завтра же накроют и перерубят. Я поддерживаю план Григория Ивановича. Зауралье велико. В деревнях беднота за нас. Каждый даст приют семье.

На следующий день из Куричьей дачи по редким проселочным дорогам потянулись одиночные подводы партизанских семей.

Лагерь принял военный вид. Под руководством Батурина и Шемета проводили строевые занятия. Партизаны обучались искусству владеть оружием в полевых условиях.

В начале зимы на одном из разъездов Южно-Уральского пути потерпел крушение поезд, груженный боеприпасами. Путь был разобран на протяжении сорока метров.

Недели через две после крушения был обстрелян воинский эшелон каппелевцев.

Участились налеты на расквартированные в деревнях и селах части колчаковцев. В сводках колчаковской разведки появилось новое имя партизанского командира по кличке «Седой». Это был Григорий Русаков.

Торопливо бегут по небу серые неласковые облака. На старом засохшем дереве дремлет одиноко ворона. Унылая, хватающая за сердце, лесная тишь.

За оврагами вился чуть заметный дымок, расстилаясь, окутывал землянки и, переваливаясь через бурелом, повисал над молодым сосняком. Все потонуло в белесой мгле.

В большой землянке докрасна накалилась железная печурка.

Сбросив кожанку, Русаков рассказывает партизанам о годах ссылки Владимира Ильича Ленина. Перед слушателями встает глухое сибирское село Шушенское, занесенный снегом дом и склоненный над столом Ленин.

– Тяжело было Владимиру Ильичу в ссылке, но царизм не мог сломить его глубокую веру в победу пролетариата, – закончил беседу Русаков.

– Сказывают, когда товарищ Ленин приехал в Питер, господа, которые у власти стояли, перед ним хвостом виляли. Пожалуйте, говорят, Владимир Ильич, с нами чайку попить. Насчет квартиры не сумлевайтесь, лучший дом отведем. А Ленин в ответ: «Меня братья да сестры ждут, к ним пойду». А много ли их у вас? – спрашивают. Он показал на площадь, где народ дожидался и отвечает: «Посмотрите, если мало кажется, прибавьте моих брательников со всей пашенной Расеи». Подхватил тут народ Ленина и вынес на руках к броневику. Поднялся Ленин на машину, взмахнул кепкой, крикнул: «Да здравствует социалистическая революция!» Услыхали это господа и… дуй-дери кто куда от такого гостя.

Слушатели заулыбались. Улыбнулся и Григорий Иванович.

– А вы знаете, о чем говорил тогда Ленин?

– Не слыхали, а ну-ка расскажи, – партизаны подвинулись к командиру.

Русаков рассказал об Апрельских тезисах Ленина.

Разрозненные отряды партизан двух районов Зауралья были объединены под командованием Русакова. Штаб по-прежнему находился в лесах Куричьей дачи.

Неожиданно мысли Григория Ивановича были прерваны дружным смехом партизан. Это Епифан тянул к себе чьи-то торчавшие из-под нар ноги и, вытащив полусонного Ераску, усадил его возле печурки.

– Ну-ка, Герасим, сыграй что-нибудь, – попросил он и подал балалайку.

Настроив инструмент, тот вопросительно посмотрел на партизан:

– Что сыграть?

– Узника…

В землянке наступила тишина. Зазвенели струны. Усевшись на нары и подперев рукой щеку, Григорий Иванович затянул мягким баритоном:

 
…Сижу за решеткой в темнице сырой
Вскормленный в неволе орел молодой…
 

Батурин подхватил:

 
…Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном…
 

В хор партизанских голосов влился тоскующий тенор Шемета:

 
…Клюет и бросает, сам смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно…
 

Под сводами землянки, как призыв, пронеслось:

 
…Мы вольные птицы, пора, брат, пора
Туда, где за тучей белеет гора…
 

Туман исчез. Ночное небо прояснилось. Через редкие разрывы облаков виднелись звезды.

Русаков медленно пошел по лагерю. В крайней землянке слышался плач ребенка. Перешагивая через спящих вповалку людей, Русаков остановился возле стола, на котором стояла лампа.

Женщина, укладывая в постель ребенка, тянула:

 
А-а-а,
Бай, бай, бай,
Пойди, бука, под сарай,
Под сараем кирпичи,
Буке некуда легчи…
 

Русаков узнал Лоскутникову. За ее спиной, растянувшись в проходе, спал Ян.

– Здравствуй, Федосья, – поздоровался Русаков, улыбаясь. – Ивана пришла попроведать?

– Ага. Вот только Василко отдохнуть не дает, – показала она глазами на ребенка. – Два года скоро, а все неспокойный, – вздохнула женщина.

– В отца, – улыбнулся Григорий Иванович, – непоседа.

После войны с немцами Ян вступил в партию коммунистов. Старый Лоскутников умер. Хозяйство легло на плечи Федосьи. Русаков при встрече с нею всегда вспоминал жестокую расправу Пашки Дымова над Яном. Пытливо глядя на женщину, думал: «Любит, видать, своего Яна».

– Не боялась к нам идти?

– Нет. Сказала соседке, что иду к сестре, в Узково. Ты, Григорий Иванович, моего-то Ивана сохрани, – слабо улыбнулась женщина.

– Сохраню, Федосья, сохраню, вот прогоним беляков, вернется домой.

– Скорей бы. Плохо без мужика в хозяйстве, все валится, да и Пашка Дымов лютует. Убить, говорит, тебя надо за то, что за пленника вышла, да к тому еще коммуниста.

Отряд спал. Григорий Иванович тихо пробирался к своей землянке, когда его остановил пожилой партизан:

– Погоди. Так, стало быть, товарищ Ленин сказал, чтобы землю передать мужику?

– Да, об этом он говорил и раньше.

– Ну, а Колчаку по своей партизанской доброте мы, так и быть, отмеряем три аршина. Хватит ему!

– Он, говорят, длинный Колчак-то, – усмехнулся кто-то.

– Ничего ноги ему подвернем!

ГЛАВА 11

Мальчишка торопливо погонял коня. На неокрепших плечах болтался пиджак, видно, снятый со взрослого, из-под шапки выглядывали льняные волосы, лезли в глаза. Увидев командира, соскочил с седла и козырнул:

– Связной партизанского отряда Дорофей Третьяков!

– Знаю, знаю, Дороня, рассказывай, что там у вас на заставе? – улыбнулся Григорий Иванович.

– Все в порядке, товарищ командир.

– Ну как, привыкаешь к партизанской жизни?

Лицо подростка расплылось в улыбке.

– Мне бы, Григорий Иванович, винтовку… – протянул он. – Какой я партизан без оружия, – серые глаза Дорони просительно смотрели на Русакова.

– Хорошо, ты ее получишь, только сейчас у нас с оружием плоховато, но винтовка у тебя будет, дай только время!

Когда молодой всадник повернул коня к заставе, Русаков, посмотрев ему вслед, подумал: «Хороший парнишка. Если бы не он, пришлось бы нам туго…»

О подвиге Дорони долго говорили в партизанском отряде. Случилось это летом прошлого года.

Дороня Третьяков прибыл в партизанский отряд из села Станового, где батрачил у попа. В отряд пришла группа людей. Их привел человек, одетый в генеральскую шинель. Его молодое лицо с гладко выбритым подбородком, с мягко очерченными губами, строгими темно-карими глазами, было сурово. Высокий лоб незнакомца прикрывала серая офицерская папаха.

Когда показался Русаков, он круто повернулся навстречу и, козырнув, подал команду своим людям:

– Встать! Смирно! Равнение налево! – Пристукнув каблуками, произнес четко: – Товарищ командир, я бывший военный комиссар Озернинского волревкома, Николай Медовиков. Прибыл в ваше распоряжение с группой партизан в количестве четырнадцати человек.

– Откуда, ребята? – спросил Русаков.

– Из Сетовой!

– Мы из Речной! – послышались голоса.

– А вы? – обратился он к Медовикову.

– Я из Орловки. Там и скрывался последнее время от белых.

– Мы все из одной волости… Ну, и решили с Николаем Матвеевичем идти к тебе. Он ведь унтер-офицер, а потом, как ни говори, был военком, – продолжал крестьянин. – Да и отца его знаем. Правда, тихий мужик его отец-то, но зато сын боевой. Вот и выбрали себе командиром, – говорил один крестьянин.

– Генеральскую шинель где взяли? – разглядывая красную подкладку шинели Медовикова, спросил Русаков.

– В семнадцатом году снял с одной гидры, – рассмеялся тот.

– Я в этом не вижу смешного, – холодно сказал Русаков, – форсить в генеральской шинели не время!

В группе людей прошел шепот одобрения.

– Для первого знакомства пропесочивает нашего Николу, видать, правильный командир.

– Пожалуй, Медовикову туго придется. Ходу ему не дадут, – послышался сдержанный говор.

Вновь прибывших зачислили в отряд Батурина.

Жизнь в партизанском лагере шла своим чередом. Днем под руководством Епифана и Медовикова шли занятия по военной подготовке, вечером Русаков проводил беседы, и только глубокой ночью жизнь в Куричьей даче затихала. Лишь на заставе и в «секретах» бодрствовали люди, охраняя лагерь. Медовиков избегал встреч с Русаковым, держался обособленно, прислушиваясь к разговорам партизан.

Однажды Дороня с Яном, находясь в «секрете», услышали подозрительный шорох. Кто-то крался между кустов, направляясь к опушке леса. Ночь была темная, тучи черной громадой нависли над уснувшим лесом. Тишина. Шорох послышался ближе. Тронув локтем подчаска, Ян прошептал: – Должно, колчаковский лазутчик, спеши на заставу, только не шуми.

Дороня ползком выбрался из «секрета» и исчез в темноте. Ян нащупал спуск затвора винтовки и весь превратился в слух. На той стороне балки послышался крик совы. Недалеко от прижавшегося к земле Яна ответила вторая. В мрачном безмолвии леса голоса ночных птиц звучали зловеще.

Дороня услышал треск сухой ветки, поспешные шаги и припал к дереву. Мимо прошел человек, остановился недалеко и закричал, подражая крику совы. Шаги теперь слышны были с двух сторон, они сходились. Незнакомый хриплый голос:

– Что там?

– Партизаны готовятся к вылазке на станцию Мишкино.

У Дорони зашевелились на голове волосы: он узнал голос Медовикова.

Разговор продолжался:

– План?

– Отряд Батурина сходится в селе Рыбном. Оттуда под видом крестьян мелкими группами просачивается на станцию и начинает захват цейхгаузов.

– Еще что?

– Передайте коменданту, что здесь находится чех-коммунист. Ему дано задание проникнуть в город. Вероятно, он будет у своей жены Федосьи Лоскутниковой. Организуйте слежку.

– Хорошо. Увидимся дня через два… – заговорил поспешно первый. – Боюсь за лошадь, да и шагать до старой вырубки неблизко… – Голоса умолкли. Ночные «совы» разошлись. Мысль в голове Дорони заработала лихорадочно.

– Если бежать до заставы – человек из города успеет дойти до старой лесосеки, а там – на коня. Как быть? Нужно перехватить лошадь, а потом на заставу. Иначе отряд Батурина погибнет…

Дороня опустился на четвереньки, пополз от опасного места. Углубившись в лес, вскочил на ноги.

В полусумраке рассвета Дороня заметил в старой лесосеке лошадь незнакомца, подбежав, размотал повод и вскочил в седло. Пересекая старую вырубку, увидел, как сподвижник Медовикова, выбежав на кромку и заметив Дороню, вскинул винтовку. Подросток пришпорил лошадь. Вслед раздался гулкий выстрел, за ним второй. Дороню ожгло в правое плечо. Собрав силы, юный партизан хлестнул коня поводом. Лошадь, перескакивая через пеньки и коряги, понеслась к заставе. Последнее, что помнил Дороня, это склоненные над ним лица партизан.

– На вырубке колчаковец, – прошептал он и впал в забытье.

Лазутчик был убит. В его карманах нашли документы, изобличающие Медовикова.

Связанный по рукам, мнимый партизан стоял среди хмурой толпы, в центре которой лежал прикрытый шинелью Дороня. Лицо Григория Ивановича было сурово.

– Что вас заставило пойти на предательство?

Медовиков молчал.

– Отвечайте!

Опустив глаза в землю, тот глухо начал:

– Одно время я был арестован и сидел в колчаковской тюрьме. Оттуда меня выпустили под расписку работать для контрразведки.

– Что вам обещали за это?

Медовиков замялся.

– После ликвидации вашего отряда я должен был занять место начальника колчаковской милиции.

– И пороть крестьян? – сдерживая себя, спросил Русаков.

– Да, уж всыпал бы вам, – злобно ответил Медовиков.

Партизаны подвинулись ближе:

– Колчаковская гнида! Еще грозить вздумал?!

Шум нарастал.

Григорий Иванович повысил голос:

– Если бы стоны людей, умирающих в казематах Колчака, соединить в один звук, от него содрогнулась бы земля. Будем же и мы беспощадны к своим врагам!

Повернувшись к Батурину, командир произнес:

– Приказываю именем революции расстрелять предателя!

Когда за лагерем раздался дружный залп, Григорий Иванович подошел к лежавшему Дороне, приподнял его голову и долго смотрел на осунувшееся лицо.

ГЛАВА 12

Зять Фирсовых сколачивал в Омске вместе с иностранцами новое акционерное общество по добыче руды в горном Алтае. Пытался он втянуть в это дело и Никиту, но старик заупрямился.

– Мне и в Зауралье дел хватит. Мельницы надо налаживать, да и с твоим консервным заводом хлопот немало. Одни ведь стены остались от пожара. Сергей живет там безвыездно. А насчет алтайской руды – уволь, в небе журавлей ловить не привык… Мыльные пузыри пускайте со своими англичанами среди сибирских промышленников.

Тегерсен вздохнул.

– Завод в Зауральске нерентабельный, машин плёх.

– Сам ты, прости господи, плёх, – махнул рукой Никита и отрезал: – В алтайское дело я вам ни копейки не дам! Завязнешь в долгах, вытаскивать не буду!

Огорченный Тегерсен направился на половину Василисы Терентьевны. Старушка долго расспрашивала о дочери.

– Чтобы приехать вместе? – вздохнула она. – Стосковалась я по ней.

– Агния Никитична просила передать вам поклон, как это сказывайт, – Тегерсен наморщил лоб, – забы-вайт…

– Может, сказала: передай матушке земной поклон?

– Да, да, – обрадованно закивал он головой.

Василиса Терентьевна постарела. Щеки стали дряблые, глаза ввалились. Еще в начале лета, перебирая в сундуке вещи Андрея, нашла студенческую фотографию. Опустившись на колени, долго смотрела на дорогие черты и не заметила, как вошел Никита.

– На Андрюшку смотришь, большевика! – зашипел он, разрывая портрет сына.

Вскочив на ноги, Василиса Терентьевна что есть силы толкнула Никиту и, схватив половинки фотографии, гневно крикнула:

– Андрюшку тебе у меня не отнять! – и вновь опустилась перед раскрытым сундуком. – Андрюшенька, сынок, если бы ты знал, какую муку терплю я в этом доме! – припав к сундуку, заплакала.

– Завыла! Ежели Андрюшка идет против меня, может он называться моим сыном?

Василиса подняла голову и первый раз в жизни заговорила с Никитой твердо:

– Какой бы ни был он, а моя плоть, – захлопнув крышку сундука, она повернула ключ.

Никита поспешно вышел из комнаты.

Недавно Василиса Терентьевна зашла по делу к квартиранту Охоровичу, чешскому офицеру, и заметила на столе перчатку Элеоноры Сажней. Старая женщина вернулась к себе и долго сидела в раздумье у окна.

«Как бы беды не было: характер у Сергея горячий. А той «сударке» что еще надо? Живет в полном довольстве, как у Христа за пазухой».

Тревога Василисы Терентьевны оказалась не напрасной. Ночью неожиданно вернулся Сергей из Зауральска. Услышав в коридоре приглушенный смех Элеоноры и голос Охоровича, Сергей рванул дверь. Певица сидела на коленях у чешского офицера и, прижав его голову к своей щеке, тихо смеялась. Увидев на пороге Сергея, испуганно вскрикнула и соскочила.

Сергей постоял с минуту у порога и, опустив голову, вышел. На утро он распорядился запрячь лошадь в тарантас и спокойно постучался в комнату певицы.

– Съездить в лес хочу, решил отдохнуть от зауральских дел. У тебя нет настроения прокатиться со мной?

Элеонора приблизилась к Сергею и, пытаясь его обнять, спросила:

– Ты на меня не сердишься?

Сергей отстранил ее, сдвинул брови.

– Не будем об этом говорить.

Июльское солнце яркими полосами лежало среди деревьев, освещая густой папоротник и росший в низинах багульник. Воздух насыщен запахом смолы.

Сергей был угрюм. Доехав до бора, он повернул лошадь, удаляясь все дальше от дороги. От толчков тарантас бросало в стороны, но, не обращая внимания на пеньки и кустарник, ветви которого порой хлестали по лицу, Сергей прямиком продолжал удаляться в лесную глухомань.

Элеонора тревожно посматривала на его суровое лицо. Молодой Фирсов, выбрав поляну, озаренную солнцем, сошел с тарантаса и не спеша вынул веревку из-под кучерского сиденья.

– Вылазь! – сказал он мрачно..

Элеонора неохотно опустила ноги на подножку тарантаса. Сергей рванул ее на траву и, повалив на землю, скрутил веревкой руки. В лесу прозвучал отчаянный вопль женщины. Стиснув зубы, Сергей поволок ее к дереву. Платье Элеоноры трещало. В глазах певицы был ужас.

– Сергей, Сережа! Что ты делаешь?

– Заговорила? – задыхаясь от злобы, зашептал тот, прикручивая ее к дереву. – А с чехом тебе миловаться любо было? Любо? – продолжал он, точно помешанный. – Я не то еще тебе приготовил, подлая тварь!

Вернувшись к лошади, он поспешно снял чересседельник и приблизился к певице.

Резкий удар ремня заставил Элеонору вскрикнуть. Сергей осатанело бил женщину. Сажней звала на помощь, но деревья, окружавшие поляну, молчали, только какая-то пичужка испуганно метнулась в кусты. Вскоре крики умолкли. Солнце освещало лежавшую без памяти Элеонору. В лесу было тихо.

Остановив взмыленную лошадь у ворот дома, Сергей поспешно взбежал по ступенькам крыльца и направился в комнату Охоровича. Офицер с книгой сидел возле окна. Сергей, сдернув его со стула, подмял под себя. Стукнув затылком о пол, вскочил на ноги и схватил лежавший на столе револьвер.

– Вон из дома! – крикнул он бешено и взвел курок.

Охорович с трудом поднялся и, опираясь рукой на стол, сказал: – Я чешский офицер. Я не позволю, чтобы со мной так обходились! Вы ответите. У меня есть солдаты.

– Убирайтесь ко всем чертям! Иначе я вас пристрелю, как собаку, – яростно бросил Сергей. – Ну!

Охорович, потирая ушибленный затылок, не спеша вышел из комнаты, крикнув с порога:

– Вы будете отвечать перед военно-полевым судом!

Через час Сергей выехал из города, направляясь к Тоболу.

…Наступил вечер. В бору было по-прежнему тихо. На корнях дерева лежала в забытьи Сажней. Через прорехи порванного платья виднелись следы дегтя от чересседельника и сгустки крови.

Вот она с трудом открыла глаза, застонала. Из лесной трущобы донеслась песня и беззаботное треньканье на балалайке:

 
…Барыня, топни,
Сударыня, топни…
 

Песенник приближался. Заслышав стон, умолк и, увидев женщину, торопливо направился к ней.

Это кривой Ераска пробирался из Куричьей дачи в Марамыш на разведку. Поспешно развязав Элеонору, он поднял ее, покачал головой:

– Милая, да кто это тебя так разукрасил? Ишь ты какое дело… Погоди, тут у меня знакомый мужик за бором пашет. Возьму у него лошадь. Только на телеге-то сюда, пожалуй, не добраться… – говорил он озабоченно. – Дойдешь со мной до дороги? А там в город доставлю.

Элеонора молча кивнула головой и, опираясь на Ераску, с трудом выбралась из лесной трущобы.

Дня через два, собрав с помощью Василисы Терентьевны вещи, она выехала из города.

Охорович, получив от старика Фирсова в подарок золотой портсигар, не стал настаивать на розысках Сергея.