Текст книги "В степях Зауралья. Трилогия"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 10
Заимка Дорофея Толстопятова стояла на полпути к Марамышу. Обнесенная высоким частоколом, с массивными воротами, она напоминала скорее пересыльную тюрьму, чем жилье богатого землевладельца. В ограде, заслоняя купы деревьев, стоял большой дом, сложенный из толстых бревен. Справа, прячась в зелени старых берез, – старообрядческая молельня. Хозяин был беспоповец, не признавал икон и новых церковных книг.
За оградой, на опушке леса, виднелось несколько ветхих избушек, где жили толстопятовские работники.
Дорофей встретил гостей приветливо.
– Уж не обессудьте, – говорил он им, поглаживая бороду. – Живем в степи, добрых людей видим редко; чем богаты, тем и рады. – Сергей с любопытством рассматривал потолок и стены, расписанные яркими красками.
– Семья у меня небольшая, – продолжал хозяин, – сам да старуха, Агриппиной зовут, да дочка Феония. Только не дал бог ей счастья. Маленькую роняли с крыльца, теперь с горбом ходит, – вздохнул он, – да, признаться, и умишком-то не богата.
Из-за косяка выглянуло одутловатое, с синими прожилками лицо горбуньи. Хихикнув, девушка скрылась. Жена Дорофея, высокая, худая женщина с мрачным лицом, молча поклонилась гостям и стала собирать на стол.
– Хозяйство, слава те, господи, немалое. Одних работников осемнадцать человек. Из переселенцев, рассейские. Всех обуть, одеть надо, а начнешь на работу посылать – хлеба, говорят, дай. А где я им его напасусь. Ну и стряпают бабы с лебедой да с отрубями. Едят, слышь ты, – обрадованно закончил он. – Присаживайтесь к столу! С дорожки-то по маленькой выпить надо! – Выбивая пробку, он хлопнул бутылкой о ладонь и налил рюмки.
Агриппина поставила на стол пироги с капустой и свиное сало. Сергей после рюмки водки с аппетитом принялся за еду. Не отставал и Никодим.
– Добавь-ка, – кивнул Дорофей жене. Та вынесла из чулана большой, чуть розоватый кусок сала и, разрезав его на мелкие части, поставила на стол.
– А добренькое у тебя сало, Дорофей Петрович, – сказал Никодим.
– Боров был подходящий, пудов на шесть. Вот только заколоть пришлось не вовремя.
– Почему?
– Парнишку у поселенки съел, – ответил спокойно Дорофей.
Никодим от изумления разинул рот и, выронив сало из рук, спросил чуть слышно:
– Как так?
– Притча такая. Просто сам дивлюсь, – развел руками хозяин. – Дарьин-то парнишка, так зовут поселенку, ползунок был, не больше года. Ушла, значит, она на покос и оставила его со старшим братишкой. А изба ее стояла рядом со свинарником. Свиней-то у меня, слава те, господи, штук тридцать, не считая поросят. Ну вот, ушла, значит, на покос, наказала старшему глядеть за годовиком. Ейный-то парнишка, стало быть, уснул, а маленький-то, лешак его возьми, выполз из избы, дай – к свинарнику. Добрался, значит, до жердей, потянулся ручонками и – кувырк в загон. А свиньи – что, известно, сгрудились вокруг него и давай катать. Взрослых-то никого не было. Я со старухой отдыхал втапор в сенках. Боров-то у меня был – чисто зверюга, людей близко не допускал. Ну, стало быть, кинулся на мальчонку и разорвал на части. Я, значит, сплю. Прибегает Дарья, раскосматилась, глаза дикие, завыла: «Будь вы прокляты! Дите мое съели». Я ей говорю: не вой. Пудовки две хлеба отсыплю, борова заколю, мясца еще дам… Друг ты мой, что она делала! Билась о землю головой, волосы рвала, а остатки сынишкиной-то рубашонки прижала, слышь, к груди, да так это дико завыла, что мороз по коже.. А борова-то пришлось зарезать: на людей стал кидаться, – вздохнул с сожалением Дорофей и предложил: – Давайте еще по рюмочке!
Сергей поспешно вышел из-за стола. Округлив изумленные глаза, Никодим спросил с трудом:
– Ну, а Дарья что?
– А что Дарья? Известно, повыла да и перестала. Куда ей деться? У кого найдет лучше? Только вот стал я примечать, – понизил голос Дорофей: – с умишком-то у ней неладно что-то стало. Как бы не свихнулась баба совсем; хлебом-то она у меня забралась до рождества. Убыток, – вздохнул он. – Может, еще покушаешь? – подвинул сало Дорофей.
– Спасибо, – ответил сухо Никодим и вышел вслед за Сергеем.
Молодой Фирсов стоял на крыльце и, навалившись грудью на перила, безучастно смотрел на вечернее небо. Его тошнило.
– Людоеды мы с тобой, – покачал он головой и спустился с крыльца, сел на скамейку возле ворот. Ничто не нарушало вечерний покой степи. Мимо прошла неслышно какая-то женщина и точно растворилась в вечерней полумгле. Сергей поднялся со скамейки и, опустив голову, зашагал в степь. Душевная пустота овладела им, и чем дальше он удалялся от страшного жилья, тем сильнее чувствовал одиночество. Вспомнил Устинью, с которой не встречался со времени драки с горянами, тихую ночь в переулке ее дома. За курганом поднималась луна, заливая мертвым светом равнину. Пахло полынью, богородской травой и кипреем, которым так богаты степи Южного Зауралья. Вернувшись на заимку, Сергей разбудил Никодима. На рассвете они выехали в Марамыш.
ГЛАВА 11
Никодим запил. Закрыв на ключ свою комнату, вынул из-за пазухи бутылку водки.
Вскоре проходившая по коридору работница Мария услышала тяжелый вздох. Припав к замочной скважине, стала наблюдать. Никодим налил стакан и, посмотрев на свет, с жадностью выпил. Налил второй, молча опрокинул и его в рот, обвел тяжелым взглядом стены и потолок и, опираясь рукой о стол, поднялся со стула.
Из комнаты послышалось печальное гуденье:
…Ничего теперь не надо нам.
Ничего теперь не жаль…
– Милая Стеша, мать дьяконица, подруга моя! Спишь в земле! А я вот бодрствую и не могу найти покоя…
Расстрига тяжелым шагом подошел к висевшей в углу иконе и опустился на колени.
– Да направится молитва моя, как фимиам перед лицом твоим, – произнес он глухо. – Воздеяние рук моих как жертва вечерняя…
В комнате послышался звук, похожий на рыдание. Закрыв лицо руками, Никодим прошептал молитвенно:
– …Господи, владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия, не даждь ми…
Стукнувшись лбом об пол, расстрига поднялся на ноги, подошел к столику и, взяв бутылку, с жадностью припал к горлышку. Через несколько минут, прищелкивая пальцами, он горланил весело, искажая арию герцога из «Риголетто»:
…Если красавица
В объятия кидается,
Будь осторожен… —
Мария плюнула и отошла от дверей. Дня через два расстрига явился в дом Фирсова в рваной рубахе и в старых галошах на босу ногу. Он хотел было проскользнуть в свою комнату незаметно, но неожиданно столкнулся в коридоре с Никитой.
– Как погулял, добрый молодец? – спросил тот и строго добавил: – Следуй за мной.
Закрыв дверь, Фирсов подошел к Никодиму и, не спуская с него ястребиных глав, сказал жестко:
– Если ты не умеешь держать себя в моем доме, можешь идти на все четыре стороны. Понял?
– Хорошо, – ответил тот кротко и повернулся к выходу. – Я уйду, Никита, но без меня тебе будет плохо! Жалеть будешь, ибо одна у нас с тобой дорога в геенну огненную, а идти туда тебе одному скучновато.
– Убирайся вон, кутейник! – затрясся от злобы Фирсов. – Кто из нас угодит к сатане, будет видно. Но пьяницам туда дорога верная.
Сергей вернулся с охоты под вечер. Узнав о пьянстве Никодима, забеспокоился.
– Надо его найти и привести домой!
– Я его выгнал, – махнул отец рукой. – Срамота, явился в исподней рубахе, в галошах на босую ногу, как бродяга.
– Как выгнал? – спросил в изумлении Сергей.
– Вытурил и все.
– Послушай, отец. Я с этим не согласен: Никодим честный человек.
– Не вижу.
– Если ты не хочешь видеть, так я знаю. Его нужно найти сегодня же, – заявил твердо Сергей.
– Ну, пошли работника по кабакам, раз так уж он тебе нужен, – сердито произнес Никита.
– Я сам пойду искать!
Пьяный расстрига сидел в «сладком краю», в харчевне, и, грохая кулаком по столу, говорил своему соседу, отставному регистратору Феофану Чижикову:
– За мной Фирсов явится, потому без меня у него дело не пойдет!
Захватив жиденькую бороденку в кулак, Феофан с собачьей покорностью посмотрел расстриге в глаза.
– Если не сам придет, так Сергей искать будет. – Поднявшись, Никодим продолжал: – Теперь мы с Никитой возьмем мужика за горло вот так!.. – Схватив стул, он грохнул его об пол. Раздался треск и испуганный крик хозяйки. Бросив обломки в угол, расстрига наклонил побледневшее лицо к Феофану. – Разорву любого на части, кто мешать нам будет, – прошептал он, точно безумный.
Чижиков в страхе отодвинулся и пролепетал чуть слышно:
– Страшной вы силы человек.
– Сила человека не в руках, а вот где, – постучал себе пальцем в лоб Никодим и, повернувшись к рябой и рыхлой харчевнице, сказал коротко: – Сотню пельменей и полбутылки водки!
– За стул кто платить будет? – спросила та.
– Я.
– Давай деньги, – протянула она руку.
– Отвяжись, – двинул ее плечом Никодим и обратился к Чижикову: – Что такое человек?
Феофан, кашлянув в кулак, произнес неуверенно:
– Человек есть царь природы.
– А ты?
Отставной регистратор заерзал на стуле.
– Ты тоже царь природы? А? Что молчишь?
– Не могу знать, – пролепетал он.
– Не знаешь, так я тебе скажу: ты, рожденный от мухи и комара, ждешь, когда подам тебе водки, за которую готов продать свою мерзопакостную душонку. Понял?
Чижиков выпятил по-петушиному грудь и одернул полы засаленного сюртука.
– Милостивый государь, прошу не оскорблять. Мой родитель, дай ему, бог, царства небесного, дослужился до звания казначея, а покойная мамаша была дочерью волостного писаря.
– Ну, ладно, Феофанушко, не обижайся, – расстрига облапил Чижикова, – выпьем.
Через час Никодим, положив голову на стол, храпел на всю харчевню, у его ног, свернувшись калачиком, спал Феофан Чижиков.
Проснулся Елеонский от сильной встряски. Открыв отяжелевшие веки, равнодушно посмотрел на стоявшего перед ним Сергея.
– Пойдем, Никодим Федорович, домой, – сказал тот мягко.
– Милое чадо. Нет у меня пристанища на земле, ибо я уподобен древнему Иову и валяюсь где попало. Сир и наг и деньги все пропиты.
– Пойдем, я достану.
Никодим тяжелым взглядом посмотрел на юношу.
– Запой у меня. Болезнь такая, – сказал он глухо. – Не бросай меня, Сергей. Пригожусь тебе еще в жизни. Поддержи в эти минуты. А то свихнусь!
ГЛАВА 12
Андрей приехал в Марамыш за день до именин сестры. Усадив возле себя брата, Агния начала рассказывать городские новости.
– Скоро в кинематографе Степанова пойдет картина «Камо грядеши» по роману Генриха Сенкевича. Говорят, очень интересная. В особенности сцена в римском цирке. Да, в городе появилась очень симпатичная особа, зовут ее Нина Дробышева. Я тебя познакомлю с ней на пикнике. Смотри, не влюбись, – погрозила она пальцем. Андрей улыбнулся.
– На этот счет будь спокойна. У твоей Нины Дробышевой, вероятно, целый хвост поклонников, и где нам, степнякам, – деланно вздохнул он. – Кто она?
Агния пожала плечами.
– Не знаю. По разговорам, дочь присяжного поверенного, выслана в Марамыш за связь с революционными кружками. Между прочим, – добавила Агния, – на днях прибыли еще трое политических ссыльных. Один бывший студент, остальных не знаю… Еще новость: приехал Штейер. Ты его помнишь, сын аптекаря. Окончил юнкерское училище и гостит у стариков.
– К старикам ли он приехал? – Андрей лукаво посмотрел на сестру. Девушка вспыхнула: она была неравнодушна к Штейеру.
– Кто еще будет на пикнике? – перевел он разговор.
– Виктор Словцов…
– Виктор здесь? – спросил живо Андрей. – Давно?
– Недели две. У него неприятность по университету.
– Вот это новость… – протянул Андрей. – Виктор здесь!
Словцова он знал по городскому училищу. Это был жизнерадостный юноша, балагур и весельчак. Сын сельского учителя, Виктор после окончания гимназии поступил в Московский университет, и Андрей не видел его года три. Узнав от Агнии адрес, он направился к школьному другу.
Словцов жил на окраине, у старой просвирни. Фирсов нашел его на огороде занятым окучиванием картофеля. Бросив тяпку, Виктор раскрыл объятия и крепко расцеловал Андрея.
– Наконец-то! Ну, пойдем в мое убежище!
– Надолго приехал?
Виктор развел руками:
– Как тебе сказать? Пожалуй, насовсем, – усмехнулся он. – Чаю хочешь? – И, не дожидаясь согласия друга, крикнул в боковушку: – Марковна, поставь-ка самоварчик.
Из маленькой комнаты вышла старушка и, увидев Андрея, всплеснула руками:
– Господи, Андрюша. А мой-то Алексеевич, – взглянула она добрыми глазами на Словцова, – каждый день вспоминал. Собрался было идти в степь, на мельницу, я и котомку ему с сухарями подготовила.
– Ну-ну, Марковна, не выдавать семейных секретов, – улыбнулся Виктор.
Когда женщина вышла, Андрей спросил озабоченно:
– Я слышал, у тебя по университету неприятность?
– Да, исключили, – вскочив со стула, Словцов зашагал по комнате. – Реформаторы! Прожженные плуты! Ты пойми: за время столыпинского закона вышло из крестьянской общины и закрепило землю в личную собственность свыше двух миллионов домохозяев. Половина из них вышла на отруба, многие оказались нищими только потому, что не было сил и средств обрабатывать землю. В результате столыпинского жульничания помещикам и кулакам досталось сто шестьдесят миллионов десятин плодородной земли и огромные площади леса! Ты подумай! – Остановившись перед Андреем, он покачал головой:
– Обнищавших крестьян двинули к нам, на Урал и в Сибирь. Бросили на произвол судьбы, кинули в объятия нового ростовщика – крестьянского банка, который с благословения правительства вытягивает последние жилы из мужика. Разве это не преступление перед человечеством?
– Ну хорошо, – остановил его Андрей. – Исключили из университета, а дальше что думаешь делать?
Виктор пригладил волосы и отошел к окну.
– Пойду пока по стопам отца – учителем, надеюсь на твою протекцию, – улыбнулся он.
Андрей усмехнулся:
– Просчитался, дружище: с протекцией Андрея Фирсова у тебя, кроме неприятностей, ничего не выйдет.
– Не понимаю, – пожал плечами Словцов.
– Здешнее начальство поглядывает на меня косо. Тебя удивляет?
– Да…
Андрей рассказал о ссоре с отцом и о связи с революционными кружками Петербурга.
– Вот оно что, – протянул Виктор. – Я, признаться, считал тебя лишь богатым либералом и только. Ты мне и раньше нравился своей прямотой и честностью взглядов, но то, что ты сказал сейчас, меня радует.
Друзья уселись за чай.
– Агния мне говорила о какой-то Нине Дробышевой, ты ее знаешь? – спросил Андрей.
– Встречал раза два… Она – убежденная марксистка. Не советую тебе вступать с ней в спор, – улыбнулся Виктор, – разнесет в пух и прах.
– Посмотрим. Хотя я и не коммунист, но общее в споре что-нибудь найду.
– Сомневаюсь, – продолжая улыбаться, заметил Виктор. – Компромиссов она не признает.
Андрей пожал плечами, помолчав, спросил:
– В Марамыш прибыли еще трое политических ссыльных. Кто они?
– Не совсем точно. Двое являются административно высланными на год. Третий – по решению суда. Русаков Григорий Иванович, по профессии слесарь, как человек и собеседник очень интересен. Я тебя познакомлю с ним. Между прочим, имеет большое влияние на Нину Дробышеву. Если, как я сказал, она неплохой теоретик, то у Русакова сочетается два качества: теория марксизма с революционной практикой. Остальные двое принадлежат к экономистам. Вернее, один – Кукарский, а второй – Устюгов, тип тургеневского Базарова.
Город спал. Повернув на одну из улиц, Андрей заметил фигуру человека, который неслышно шел за ним, прижимаясь к заборам домов.
«Шпик. – Фирсов прибавил шагу. – Не отстает. Проучить разве?» Повернув круто обратно, он направился к незнакомцу. Тот притворился пьяным и, шатаясь, прислонился к забору.
Чиркнув спичкой, Андрей посмотрел ему в лицо. Перед ним стоял Феофан Чижиков – отставной коллежский регистратор.
– Ты что, заблудился, милейший?
Феофан заморгал красноватыми глазами и съежился, точно от удара.
– Дайте три рубля, и я ничего не видел и ничего не знаю, – заискивающе произнес тот и протянул руку.
Встряхнув за шиворот Чижикова, Фирсов сказал с презрением:
– Жаба болотная, шагай, пока цел.
ГЛАВА 13
Место для пикника было выбрано на Лысой горе, в трех километрах от города.
Это была небольшая возвышенность, покрытая густым лесом, круто обрывавшаяся над рекой, одна сторона которой переходила постепенно в широкую равнину, а дальше на десятки километров раскинулась таежной глухоманью. С вершины открывался чудесный вид на городок, утонувший в зелени.
Прокопий уже суетился на опушке, раскладывая на траве содержимое ящиков и корзин. Со стороны обрыва появился Феофан Чижиков.
– Перья заострить! – завидев бутылки, скомандовал он и подошел к работнику. – Канцеляристы, по местам! – Схватив бутылку, хлопнул пробкой и, отмахиваясь одной рукой от Прокопия, с жадностью припал к горлышку.
– Вот, бумажная душа, пьет и меня не спрашивает.
Со стороны дороги неслась песня:
…Сосны зеленые,
с темными вершинами,
тихо качаясь, стоят…
Впереди большой группы молодых людей в студенческом кителе нараспашку шел Виктор Словцов.
Дирижируя, пел:
…Снова я вижу тебя, моя милая,
В блеске осеннего дня…
Поднявшись на поляну, Виктор взмахнул рукой. Песня смолкла.
– Нашей дорогой хозяйке в день именин – ура! – раздался чей-то голос.
Молодежь дружно подхватила клич: эхо замерло в лесу.
Улыбаясь, Агния подняла глаза от букета полевых цветов, которые преподнес ей Штейер, кивнула красивой головкой:
– Спасибо, господа!
– Ура! – гаркнул при виде хозяйки полупьяный Чижиков и, подбросив фуражку со сломанным козырьком, ловко поймал ее на лету.
– А ты чему обрадовался, старый дурак? – хмуро оборвал его Прокопий. – Господа веселятся, а нам с тобой легче, что ли?
– Привычка. Смотри, кажется, господин офицер идет, – завидев длинного, как жердь, Штейера, сказал он торопливо и вытянулся в струнку.
– Это что за чучело?
– Отставной коллежский регистратор! – козырнул Чижиков.
Штейер махнул рукой и опустился на землю.
Андрей с Ниной Дробышевой отстали от компании и поднимались в гору не торопясь.
Дробышева шагала неслышно. Ее нельзя было назвать красавицей, но продолговатое лицо с чуть раскосыми глазами было приятно. Это впечатление усиливалось, когда она улыбалась и на щеках появлялись ямочки.
– Я так рада, что познакомилась с вами, – говорила она. – После Одессы Марамыш кажется мне тихой пристанью, но прогрессивная мысль и здесь найдет отклик. Скоро, скоро в Зауралье наступит весна! Так будем же ее вестниками! – произнесла она страстно и, скрывая волнение, наклонилась к цветам. – А хорошо жить и бороться, – обрывая лепестки, задумчиво продолжала она. – Хорошо сознавать, что твои силы, знания нужны народу! – Подняв глаза на Андрея, она спросила: – Вы любите Горького? – И, не дожидаясь ответа, продекламировала:
…Это смелый Буревестник гордо реет
между молний над ревущим гневно морем,
то кричит пророк победы:
– Пусть сильнее грянет буря!..
Дробышева гордо откинула голову. Казалось, она видит могучую птицу, высоко парящую под небом Зауралья. Взмахнув решительно рукой, повторила с силой:
– «Пусть сильнее грянет буря!»
Завидя Андрея, Чижиков стремительно скрылся в кусты.
Веселье на опушке бора было в разгаре.
– Андрей Никитич, у нас идет флирт цветов. Усаживайте свою даму и включайтесь в игру! – крикнула одна из подруг Агнии. – Вы знаете, Петр Сергеевич прислал мне жасмин, – девушка кивнула головой на гимназиста Воскобойникова, сына пристава.
– А что он означает? – спросил, улыбаясь, Андрей.
– Слушайте! «Три грации считалось в древнем мире, родились вы и стало их четыре», – прочитала она. – Как вам нравится? Я, выходит, четвертая грация! Ха-ха-ха!
Оглядев толстую фигуру девушки, Андрей насмешливо бросил:
– У Петра Сергеевича тонкое представление о женской грации.
– Господа! Выпьем за здоровье милой хозяйки, – поднимаясь с земли, заговорил Штейер. Гости чокнулись. Вскоре на поляне зазвенела песня:
…Быстры, как волны.
Дни нашей жизни,
Что день, то короче к могиле наш путь…
Обнимая Фирсова, Виктор пел:
…Налей, на-лей, то-ва-рищ,
За-здравную чару,
Бог знает, что с нами
Слу-чит-ся впе-реди!
Горел яркий костер. Дым, сползая с обрыва, тонкой пеленой висел над рекой и, расплываясь, таял далеко на полях. В вечернем воздухе, над бором, тихо плыли звуки церковного колокола.
Прислушиваясь к его медному гулу, Андрей запел:
…Вечерний звон,
Вечерний звон,
Как много дум
Наводит он…
Нина Дробышева, положив руку на его плечо, казалось, вся отдалась песне.
Недалеко от костра Штейер спорил с Воскобойниковым.
– Я тебе говорю, что платонической любви не существует!
– Ты не понимаешь этого чувства, – упорствовал гимназист. – Платоническая любовь – это высший идеал любви. Допустим, – гимназист подвинулся ближе к приятелю, – я питаю к девице икс одно лишь духовное влечение, без примеси чувственности. Как это назовешь?
– Глупостью. Поверь мне, что твоя девица икс сочтет тебя круглым дураком и не будет с тобой здороваться.
– А по-твоему, что такое любовь?
– Самое обыкновенное физиологическое чувство, состоящее из раствора поваренной соли с примесью «охов» и «ахов», ведущих в конечном итоге к венцу.
– Это прозаично. – Гимназист поднялся на ноги и продекламировал:
…Мою любовь, широкую, как море,
Вместить не могут жизни берега.
– Чепуха!
– Полегче! – сердился Воскобойников. – Во всяком случае я имею уже среднее образование и право на первый классный чин.
– От этого умнее не будешь.
Разговор начал звучать на высоких нотах, грозил скандалом.
Агния поспешила к молодым людям.
– В чем дело, господа?
– Сей юноша утверждает, что платоническая любовь есть высший идеал. Но скажу, что он так ошибся, как ошибался, покупая у старого аптекаря касторку вместо цианистого калия, когда думал отравиться со своей «Офелией» из девятого класса гимназии! Ха-ха! – залился пьяным смехом Штейер.
Вскоре все разбрелись по лесу. Андрей сидел одиноко у потухшего костра и, наблюдая за слабыми вспышками огня, думал о Христине.
На второй день молодежь собралась у Фирсовых. В компании двух молодых людей явился и Виктор.
– Михаил Кукарский, – одергивая модный жилет, на котором болталась тонкая позолоченная цепочка, отрекомендовался один.
«Это «экономист», помощник присяжного поверенного», – подумал Андрей и перевел глаза на угрюмо стоявшего человека, одетого в косоворотку и плисовые шаровары, заправленные в кожаные сапоги.
– Иван Устюгов, – подавая руку, сказал тот хрипловато и внимательно, точно изучая, посмотрел на Андрея мрачными глазами.
Плоское, скуластое лицо Устюгова, с низким покатым лбом, приплюснутым носом, со сросшимися густыми бровями, полными чувственными губами, было неприятно. Устюгов имел привычку широко расставлять ноги, не вынимая при этом рук из карманов своих цыганских шаровар.
«Прототип Никодима новейшей формации», – оглядывая нескладную его фигуру, недружелюбно думал Андрей.
– Я очень рад с вами познакомиться, – кивнул тот. – Надеюсь, в моей словесной битве с Кукарским вы будете на стороне «отверженного», каким меня считают в обществе вот этих маменьких сынков, – кивнул он в сторону гимназистов, столпившихся возле Штейера:
– Не зная ваших убеждений, вексель не выдаю, – улыбнулся Андрей.
– Ловко сказано, – заметил Кукарский и потер руки.
– Господа, кто желает играть в карты, за мной! – послышался голос Агнии.
За молодой хозяйкой ушли Штейер и несколько гимназистов.
Шаркнув ножкой и прижав руку к сердцу, Кукарский остановился перед Дробышевой и продекламировал:
…Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу…
Та улыбнулась:
– Вы полны противоречий.
– А именно?
– Вы не только не молчите в моем присутствии, но и прекрасно декламируете стихи.
– Пардон! Это, так сказать, веление сердца…
– Которое напичкано сонетами и чувствительными романсами, как фаршированная щука, – насмешливо отозвался из угла Устюгов.
– Вы не понимаете поэзии! – бросил Кукарский.
– Смотря какой, – спокойно ответил тот. – Песенок и романсов, вроде «Безноженьки» Вертинского или «Негра из Занзибара» и прочей декадентской чепухи не признаю так же, как и «Прекрасную даму» Блока, хотя последнего люблю за «Матроса». Послушайте! – Устюгов вышел на середину комнаты и, расставив по привычке ноги, хрипло продекламировал:
…И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Все потеряно, все выпито!
Помолчав, он обвел глазами слушателей и продолжал:
…А берег опустелой гавани
Уже первый легкий снег занес…
В самом чистом, в самом нежном саване
Сладко ли спать тебе, матрос?..
С трудом сдерживая охватившее волнение, Устюгов поник головой.
– Вот моя поэзия, – продолжал он тихо. – Поэзия выброшенного из жизни человека, поэзия о грубой правде жизни, а не вздохи о нарциссах. Я отрицаю и некрасовское «Размышление у парадного подъезда»!
– Почему? – спросила его Нина.
Устюгов повернулся к ней на стоптанных каблуках сапог и ответил резко:
– Мужик должен взять железные вилы и топор, не размышлять у подъезда, а ворваться в хоромы и поднять барина на вилы, разгромить, сжечь дотла!
– Да ведь это же бунтарство, – спокойно возразила Дробышева. – Когда нет организации, эти попытки обречены на провал.
– Пускай они кончаются неудачей, но эти вспышки народного гнева заставят кое-кого призадуматься о судьбе России, – ответил хмуро Устюгов.
– Задумываться не будут, – поднимаясь, бросила Нина. – Просто-напросто перепорют мужика, и все пойдет по-старому.
– Что же, по-вашему, нужно?
– Нужна, повторяю, организация. Без нее немыслима революционная борьба, – заговорила горячо Дробышева. – Только под руководством марксистской партии возможна победа!
– У меня свой взгляд на судьбу России, – запальчиво ответил Устюгов.
– Какой?
– Для того, чтобы народ был счастлив, нужно разрушить церкви, театры, музеи, фабрики, заводы, станции, сжечь все и начать новую жизнь. Человек новой жизни должен одеваться в сотканную им самим одежду, его единственным оружием должна быть дубина. Все зло, все несчастия людей происходят от машин и прогресса.
– Значит, если верить вашей идее, мы должны вернуться к пещерному веку? – спросил Виктор.
– Да, – решительно тряхнул головой Устюгов.
– Своим мышлением вы недалеко ушли от этой эпохи, ярым проповедником которой являетесь. Признаться, – продолжал Виктор с сарказмом, – на этом поприще вы делаете успехи. Надеюсь, – Словцов не скрывал насмешки, – что очередной декларацией вы объявите «Сумасшедшего» Апухтина. – Виктор порывисто вышел на середину комнаты и продекламировал:
…Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно…
В комнате послышался сдержанный смех.
– Но у апухтинского героя все же были проблески сознания, что, к сожалению, незаметно у нашего нового пророка возвращения к Адаму.
– Браво, Словцов! – поддержали присутствующие.
Нина улыбнулась.
– Вы берете под сомнение мои умственные способности? – обиделся Устюгов.
– Нет, зачем, – заговорил серьезно Виктор, – наоборот, я отдаю должное вашему кругозору, но вся беда в том, что объем ваших знаний не вмещает самого главного.
– А именно?
– Что весь корень зла, о котором вы говорили, заключается в непонимании роли пролетариата в борьбе с буржуазией.
– Но пролетариат еще не организован, – задумчиво произнес Устюгов.
Виктор подошел к нему вплотную и проникновенно сказал:
– Устюгов, ты хороший парень, но идешь не той дорогой, по которой тебе, сыну трудового крестьянина, надлежало бы идти. Вспомни свое детство, нужду и всю дикость деревенской жизни. Сейчас, когда твои знания особенно нужны народу, ты витаешь где-то в эмпиреях, в мире беспочвенных и вредных суждений. Пойми глубже страдания народа, вернись к реальной жизни, ибо бытие определяет сознание, но не наоборот. Поверь мне, что все эти разговоры о разрушении машин, идея возврата к патриархальной жизни выгодны лишь нашему злейшему врагу – капитализму.
В комнате стало тихо. Точно освежающий ветерок, пронеслись слова Виктора, развеяв туман беспредметных суждений Устюгова. Иван стоял с низко опущенной головой. Андрей был задумчив.
Первым нарушил молчание вернувшийся из соседней комнаты Штейер:
– Господа, Воскобойников утверждает, что честь изобретения паровой машины принадлежит иностранцам. В качестве подтверждения он ссылается на учебники.
– Ну и что же, правильно, – пожал плечами тот, – спорить не о чем.
Виктор подошел к Воскобойникову.
– Если в вашем учебнике будет написано, что солнце восходит на западе, значит, тоже правильно?
Воскобойников в смущении пожал плечами.
– Это консерватизм, – продолжал Словцов. – Упорное нежелание признать право изобретения за простым русским мастером Ползуновым. Лакейство перед буржуазной наукой.
– Но ведь буржуазная наука не однобока. В частности, в ней заложена идея «гражданина мира», как высший идеал человечества, – заметил молчавший Кукарский. – Да, гражданин мира! Гражданин вселенной! – Кукарский повел рукой.
– Да. Человек – это звучит гордо, так говорит Горький, – задумчиво отозвалась Нина.
– Но почему вы представляете гордого человека только в будущем?
При последнем вопросе взгляды присутствующих обратились к Нине.
– Когда будет достигнута свобода, когда человек будет хозяином, но не рабом, когда ему будут принадлежать духовные и материальные ценности страны, только тогда он оправдает слова Горького.
В комнате наступила минутная тишина. Кукарский спросил:
– А гражданин мира?
– Вредная утопия, – ответил Словцов и заговорил взволнованно:
– Вспомните слова Белинского: «Кто не любит отечество, тот не любит и человечество»… И, если верить вашему «гражданину мира», то я, как русский человек, должен отказаться от родины, должен отбросить национальные традиции, национальную культуру, ее богатства, отказаться от Александра Невского, Суворова, Пушкина, Льва Толстого, Чернышевского и других имен, составляющих нашу гордость. Ведь это безумие! – потряс он кулаком. – Ваш «гражданин мира» отрицает самостоятельное существование государства и его право на самоуправление. Ваш «гражданин мира» стоит за ликвидацию национальной независимости народов. Это подлость! – выкрикнул он. – Эта самая последняя ступень падения человека! Предательство! – Бледное лицо Словцова покрылось красными пятнами. – Стыд! Позор!
Наступило тяжелое молчание.
– Отказаться от интересов родины, быть чуждым своему народу, его культуре, стать предателем! – продолжал глухо Виктор. – Вот к чему ведет ваша философия!
Глаза Кукарского растерянно блуждали по лицам слушателей. Оправившись от смущения, он заявил:
– Но ведь сама идея «гражданина мира» прекрасна?
– Да, как прекрасен удав, когда он глотает кролика. У него тоже есть идея!
– Вы, Словцов, кстати напомнили о еде, – послышался из угла насмешливый голос Устюгова. – Кушать смертельно хочется, распорядитесь насчет чая, – обратился он к Андрею.
Когда кончился вечер, Нина и Словцов вышли вместе. Подняв воротник шинели, Виктор говорил:
– Жаль, что сегодня не было Русакова.
