Текст книги "В степях Зауралья. Трилогия"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

– Да, очень! – согласилась девушка. – Его присутствие принесло бы кое-кому большую пользу.

ГЛАВА 14

Андрей проснулся поздно. Наскоро выпив чай, он направился к Словцову. Тот под навесом старого сарая выпиливал из фанерного листа рамки для портретов.

– Вступай в наш кооператив, – сказал он весело, протягивая Андрею руку. – Правда, членов только двое, я да Марковна, но по уставу открыт доступ и другим. Как ты думаешь, Марковна, – крикнул он, – можно Андрея Фирсова принять в наше кооперативное общество?

– Можно, – махнула та приветливо рукой. Только пускай со своим инструментом идет.

– Она у меня человек практичный. Покупай лобзик и включайся в общественную форму труда.

Виктор повел своего друга в комнату.

– Ну как спалось? – спросил он Андрея.

– Плохо. Все еще нахожусь под впечатлением вчерашних споров.

– Да, – задумчиво произнес Виктор. – Иван Устюгов искренен, его еще можно убедить, но Кукарский – это законченный тип меньшевика. – Помолчав, Виктор продолжал: – Он причисляет себя к лагерю реформаторов и является сейчас председателем клуба приказчиков в Зауральске. Эта организация сильная, опора местных меньшевиков. Кстати, у тебя есть намерения пойти сейчас к Русакову?

– Да, – ответил Андрей. – Знакомство с Русаковым мне обещала и Нина Дробышева.

Приближаясь к ямщицкой слободке, где жил ссыльный, Виктор продолжал:

– Русаков – большой оптимист. Ни тяжелые условия ссылки, ни каторжные этапы – ничто не сломило его. Епифан! – крикнул Словцов парню, сидевшему на скамейке небольшого домика. – Григорий Иванович дома?

– Дома! Заходите!

Встретил Русаков гостей на крыльце.

– Давненько не был, – сказал он мягким баритоном, пожимая руку Словцову.

– Знакомьтесь…

Андрей с уважением пожал широкую ладонь ссыльного.

– Ваша фамилия мне знакома. Вы не сын хлеботорговца Фирсова? – Русаков внимательно посмотрел на Андрея.

– Да.

– Слышал о вас и о вашем папаше, – произнес он, слегка сдвинув брови. – Проходите в комнату.

Андрей вошел к Русакову. В углу стояла простая железная кровать, затянутая цветным пологом, три стула, возле окна под книгами – небольшой стол.

Григорий Иванович обратился к Словцову:

– Как здоровье Марковны?

– Бегает, – ответил тот. – Беспокойная старуха.

Григорий Иванович посмотрел на Фирсова.

– Что-то я вас не видел раньше. Вы здесь живете? – обратился он к нему.

– Нет, я учусь в Петербурге. Каникулы провожу на мельнице отца, у знакомого мне механика.

– Почему не дома?

– Не разделяю взглядов отца на жизнь и живу самостоятельно.

– Это еще не все, – вмешался Виктор в разговор. – Там, недалеко от мельницы, живет такое симпатичное существо…

– Что же, все это достаточно веские причины и делают честь Андрею Никитичу. Устенька! – крикнул, приоткрыв двери, Русаков. – Самоварчик бы нам.

Поймав на себе ласковый взгляд квартиранта, Устинья поправила косу и пошла в кухню. Фирсов успел заметить красивую, статную фигуру девушки.

– Между прочим, у Никиты Фирсова есть интересный субъект, – заговорил Словцов и, улыбнувшись Андрею, продолжал: – Однажды на улице навстречу мне шагает огромный человечище. Вытянул руки и рычит, аки зверь: «Варавва, дай облобызаю». Винищем прет от него за версту. «Скорбна юдоль моя. Эх, студиоз, студиоз! Пойдем, – говорит, – в кабак». Облапал меня ручищами и загудел, как колокол:

 
…Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье…
 

«Может, я пью от неустройства жизни, а?» – «Не знаю, но человек, – говорю, – себе хозяин». А он так ехидно: «Если ты хозяин, поезжай обратно в свой университет». Чтобы отвязаться от пьяного, отвечаю шуткой: «Рад бы в рай, да грехи не пускают». – «Вот то-то и оно, – расстрига поднял указательный палец: – бог есть внутри нас, остальное все переменчиво».

Русаков прошелся по комнате.

– Теория богоискательства не нова… За последние годы ею начали увлекаться слабонервные интеллигенты. – Григорий Иванович провел рукой по волосам и продолжал не спеша: – Нашлись так называемые «новые апостолы» марксизма, в частности Базаров, Берман и последователи у них нашлись типа Елеонского, – последнюю фразу Русаков произнес с нескрываемым презрением.

– …Мы должны бороться с любой разновидностью религии. Это азбука всего материализма и, следовательно, марксизма, так учит Ленин. Кстати, у меня сохранился экземпляр газеты «Пролетарий», где опубликована передовая статья Ленина «Об отношении рабочей партии к религии». Советую почитать, – с довольным видом он передал газету Андрею. – Только прошу вернуть: она нам потребуется.

Устинья поставила самовар на стол и украдкой посмотрела на Андрея, которого знала по слухам.

«На Сергея не похож, больше на мать», – подумала девушка, расставляя посуду.

– Епифан, заходи в комнату, – заметив, как в дверь просунулась голова Епихи и скрылась, пригласил Григорий Иванович.

Епиха робко переступил порог и остановился в нерешительности.

– Заходи, заходи, не бойся, – подбадривал его Русаков и подвинул стул.

– Это брат Сергея Фирсова, Андрей, – показал он на Андрея. – Тоже социалист, как и я.

Епиха недоверчиво уселся на краешек стула.

– Диво берет, – осмелев, оглядел плотную фигуру Андрея в студенческой тужурке и заговорил: – Сергей Никитович-то весь в отца и капиталом ворочает не хуже Никиты Захаровича, а вы, стало быть, больше по ученой части?

– Будущий инженер, – ответил за Фирсова Виктор.

ГЛАВА 15

В тихий августовский вечер, когда с полей медленно плыли серебряные нити паутинок, Русаков переоделся и направился в мастерскую, которую Елизар Батурин устроил в старой заброшенной бане. Русаков раздул угли и, сунув в них паяльник, осмотрел старый, позеленевший самовар, который дал течь.

Вошел Епиха, молча уселся на мельничный жернов, лежавший у порога, и стал наблюдать за работой.

Стачивая рашпилем заусенцы и наплывы олова, Григорий Иванович спросил:

– Ты умеешь отгадывать загадки?

– А ну-ка, может, отгадаю, – Епиха в нетерпении полез в карман за кисетом.

– Один с сошкой, семеро с ложкой. Отгадай.

Закурив, Епиха задумался.

– Не знаю, – признался он. – Мудреная…

– Эх ты, горе луковое, – улыбнулся Русаков. – А еще хвалился, что умеешь отгадывать. Слушай: это мужик пашет землю, а за ним с ложками в руках тянутся поп, староста, урядник, писарь и другие захребетники.

Лицо Епихи озарилось улыбкой:

– А ведь верно, Григорий Иванович. Как это я не догадался.

Часто заходили к мастеру покурить Осип и Федотко, усаживались на старый жернов и молча вынимали кисеты. Григорий Иванович откладывал в сторону начатую работу.

– Закури-ка нашего, уральского, – предлагал Федотко. Ссыльный, не торопясь, свертывал цигарку и, затянувшись табаком, одобрительно кивал головой:

– Крепок.

– Самосад, – довольный Федотко переглянулся лукаво с Осипом. – Прошлый раз дал покурить одному антиллигенту, так он чуть от дыма не задохнулся…

– А что такое «антиллигент»? – Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Федотку.

– Антиллигент – это значит, – ответил бойко Осокин и презрительно сплюнул, – тот, кто носит брюки навыпуск и галстук бантиком.

– Нет, ребята, не так надо понимать это слово…

– А мы не про всех, – оправдывался Федотко.

– Про кого, например?

– О тех, кто нос задирает перед нашим братом, – мрачно отозвался Осип.

– По-вашему, если человек одет по-городскому, значит, он интеллигент?

– Ясно!

– Нет! – горячо заговорил Русаков. – Настоящий интеллигент – это тот, кто зарабатывает хлеб своим трудом и знания которого идут на пользу народа, ну, например, учитель, доктор, писатель. Интеллигенты бывают разные. Иные служат народу, иные – капиталисту, защищают его интересы, их в один ряд ставить нельзя… Вы слышали про таких интеллигентов, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов?

Парни не спускали внимательных глаз с ссыльного, рассказывающего о героической жизни революционных демократов.

Наступал вечер. В переулке, где стояла мастерская, тихо ложились от заборов мягкие тени.

– Приходите почаще, нам еще о многом надо потолковать, – пожимая парням руки, говорил Русаков.

Как-то зимой, подрядившись везти зерно в Челябинск, на архиповскую мельницу, Епиха по привычке забежал к Русакову.

– Еду утром в уезд. Подрядили везти муку, – сообщил он. – Идет целый обоз.

– Что ж, поезжай. Кстати, не сможешь ли ты, Епифан, передать письмо одному человеку? Как его найти, я тебе расскажу. – Русаков вынул из кармана пиджака небольшой конверт: – Письмо очень важное и передать его нужно лично в руки. Сможешь ли ты это сделать? – Глаза Русакова смотрели на Епиху строго.

Парень замялся.

– Насчет политики?

– Да, – ответил твердо Русаков. – Я на тебя надеюсь, Епифан, спрячь только подальше.

– Боязно, Григорий Иванович, – неуверенно протянул тот, – а вдруг кто узнает? Тогда как?

– Пойдем оба в Сибирь, – улыбнулся Русаков и шутливо сдвинул шапку ему на глаза. – Волков бояться – в лес не ходить.

Веселый тон ссыльного ободрил Епиху, и, поправив шапку, он ответил:

– Ладно, передам.

Дней через десять Епифан рассказывал:

– Ну и дружок у тебя живет в Челябе, принял, как родного брата! Прихожу с письмом, прочитал и в горницу повел меня. Правда, домишко у него неказистый и сам одет бедно, но душевный человек. Напоил чаем, сходил со мной на постоялый. Помог запрячь лошадей и увел их к себе. Три дня я у него жил. Не отпускает на постоялый, да и все. Велел тебе поклонник передать и вот эту книгу. – Епиха достал из-за пазухи завернутую в газету книгу.

Русаков бережно развернул ее и, взглянув на обложку, обрадовался.

– Ну, Епифан, большое тебе спасибо, – и крепко потряс ему руку.

– С этой книжкой, – продолжал Епиха, – подрожал я дорогой. Остановились на ночь на постоялом в деревне. Народу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь – книжки нет. Она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.

ГЛАВА 16

В городском саду играл оркестр. Русаков не спеша направился к бору, темневшему на окраине города. Хотелось побыть одному, сходить к обрыву. Этот лесной уголок он любил и раньше. Речка вилась среди столетних деревьев, петляла по опушке бора и вновь пряталась в его густой заросли. Русаков прошел Лысую гору и, цепляясь за ветви, стал спускаться с обрыва. Впереди, за рекой, лежала равнина, и на ней виднелись полоски крестьянских полей. Усевшись на выступе камня, Русаков снял кепку, провел рукой по волосам. Слышался тонкий аромат увядающих трав и смолистый запах деревьев. Казалось, ничто не нарушало безмолвия леса. Только где-то наверху был слышен нежный голос горлицы, и над верхушками сосен неслись монотонные звуки церковного колокола.

Русаков давно не имел вестей из родного города.

– Многих нет в живых, – прошептал он. – Что ж, живые будут бороться, падать, вставать и идти к заветной цели.

Река тихо плескалась о берег. Слегка качались широкие листья кувшинок. За рекой слышен рожок пастуха. Это напоминало Григорию Ивановичу далекое детство.

…Степь. Богатый хутор немца-колониста. Горячая земля жжет босые ноги пастушонка Гриши. Старый Остап, положив возле себя длинный кнут, спит под кустом. Палящее солнце, оводы гонят подпаска в прохладу ленивой речки. Пара молодых бычков, задрав хвосты, несется в хлеб. Пока мальчик выскочил из воды, они уже были там. Тарахтит рессорная бричка хозяина. Увидев бычков, он останавливает коней и, размахивая кнутом, бежит навстречу подпаску. Резкий удар обжигает мальчика. За ним второй. Багровея от злобы, немец кричит, коверкая русские слова: «Паршиви щенк!»

Вечером Остап, сидя возле избитого мальчика, жалостливо выводит что-то на своем рожке.

Так и прошло детство. Затем прощанье с Остапом, и четырнадцатилетний паренек, закинув котомку за спину, ушел в город, три дня скитался по улицам Николаева, добывая кусок случайным заработком. Работа на заводе, знакомство с революционерами, подпольные кружки, арест.

Григорий Иванович вспомнил, как он плыл в лодке мимо островка, заросшего лозняком. Скрылись из глаз купола церквей, заводские трубы, крыши богатых домов. Загнав лодку в узкий проход среди камыша, выпрыгнул на берег. Невдалеке виднелась небольшая березовая роща, и Русаков, оглядываясь, направился к ней. На небольшой поляне уже собралось человек тридцать участников маевки. Выступал председатель местного Совета рабочих депутатов.

– …Булыгинская дума – это неуклюжий маневр царизма. Им не расколоть-революции, они не оторвут нас от народа! Наша задача – бойкот булыгинцам. Нужно разъяснить трудящимся, что это – ширма, за которую прячется реакция перед лицом революции.

Неожиданно на поляну выбежал подросток с криком: «Нас окружают!» На опушке показались полицейские. Слышны свистки, топот бегущих людей. Григорий Иванович бросился в прибрежные кусты. В роще прохлопало несколько выстрелов.

Вечером он добрался до заброшенного сарая и провел там ночь. Домой идти было опасно. Только через три дня после маевки его схватили жандармы…

Вздохнув, Русаков поднялся. Внизу оврага потянуло сыростью. Лес стоял молчаливый и грустный, как бы жалея о разлуке с солнечным днем.

К Виктору Русаков пришел уже в сумерках. Из комнаты слышались возбужденные голоса спорящих людей.

«Очередное сражение с Кукарским», – подумал он и толкнул дверь.

– …Повторяю, стачка не должна носить политический характер. Выступления рабочих должны сводиться только к экономическим требованиям. Если объединить то и другое, то получится мешанина, которая, кроме вреда, ничего не принесет, – засунув по обыкновению пальцы за жилет, говорил Кукарский.

– Это чистейший вздор и глупость, – горячился Виктор. – Революционная массовая стачка содержит в себе и политические и экономические требования. Отрывать одно от другого невозможно.

Заметив Русакова, Словцов обратился к нему:

– Григорий Иванович, Кукарский говорит, что революционного характера массовые стачки не должны иметь. Ведь это же чистейшей воды экономизм?

– Да, – Григорий Иванович, посмотрев в упор на Кукарского, произнес: – Ваши мысли, господин Кукарский, не новы. Это или отступление от марксизма, или прямая измена ему.

– Но позвольте, – Кукарский развел руками, – я нахожусь здесь на правах оппонента…

– Которого никто не приглашал, – хмуро заметил Виктор.

– Хорошо, в таком случае я ухожу, – схватив фуражку, Кукарский повернулся к выходу. – Но все же я не теряю надежды, что на эту тему мы продолжим разговор, – заявил он с порога.

– Лично с вами я считаю бесполезным его вести, – ответил решительно Русаков.

– Почему?

– Меньшевик всегда останется меньшевиком, какой бы фразой он ни прикрывался, – сдвинув брови, ответил Григорий Иванович.

– Ах вот как, – протянул Кукарский, – мне кажется, вы просто уклоняетесь от дискуссии, – прищурил он глаза. – Но позвольте думать мне так, как я хочу, – бросил он надменно и хлопнул дверью.

…Утром Андрея разбудил отец:

– Поднимайся, внизу околоточный ждет. Достукался, – и, запахнувшись в халат, косо посмотрел на сына. – Сколько раз тебе говорил: не связывайся с сыцилистами, так нет, не послушался.

– Это касается только меня, отец, – одеваясь, ответил спокойно Андрей.

Никита по привычке торопливо забегал по комнате:

– Ишь ты, ево касается, а меня не касается? А ежели пальцем будут тыкать, что сын купца Фирсова сыцилистом стал, тогда как?

– Ответьте, что у старшего сына своя дорога, – холодно заметил Андрей.

Никита круто повернулся к нему.

– Вот тебе мой сказ: свою вывеску «Торговый дом Фирсова и сыновья» марать не позволю. Не тобой дело начато, не тобой будет кончено.

– Может быть, и мной. Поживем – увидим, – многозначительно ответил Андрей и, хлопнув дверью, спустился в кухню, где сидел полицейский.

– От господина исправника пакет, – подавая бумагу, козырнул тот. Андрей вскрыл конверт и, пробежав глазами письмо, сказал:

– Хорошо, скажите, что буду.

– Распишитесь на конверте. Такой порядок-с, – вновь козырнул околоточный.

К исправнику идти рано. Андрей решил побродить по лесу. Омытые утренней росой молчаливо стояли молодые березы. В одном месте ветви деревьев так густо сплелись, что пришлось с трудом выбираться на небольшую поляну, заросшую травой, из которой выглядывали фиолетовые колокольчики и белая ромашка.

Гудели шмели. По широким листьям лопуха ползали божьи коровки. За кромкой леса шли поля. Показался пахарь.

Налегая на сабан, дергал вожжой заморенную лошаденку, которая с трудом тащилась по неглубокой борозде.

Поравнявшись с Андреем, крестьянин остановил лошадь и, опустившись на деревянную стрелу сабана, вытер рукавом рубахи лоб.

– Нет ли покурить? – спросил он без улыбки.

Андрей подал папироску. Худое с жиденькой бородой лицо, домотканная из грубого холста рубаха, грязные опорки и вся тощая фигура крестьянина выглядела точно осиновый пенек, обглоданный зайцами.

Сделав большую затяжку, пахарь закашлял и потер рукой плоскую грудь.

– Ржи думаю немножко посеять, – обращаясь не то к Андрею, не то к самому себе, промолвил он и уныло посмотрел на клячу. – Плохо тянуть стала… овса-то с весны нет, а на подножном корму много не наработаешь. Да и год-то был неурожайный…

– Ну, а земство разве не помогает? – спросил Андрей.

– Помогает, – криво усмехнулся мужик. – Сунулся я как-то в кредитное товарищество, а мне кукиш показали: таким, как я, голоштанникам, ссуды не дают.

– А кому же дают? – заинтересовался Андрей.

– Кто побогаче, тем и кредит. А наш брат хоть песни пой, хоть волком вой, не жди, не учуют…

– Можно обратиться в Крестьянский банк.

– Одно только название, что крестьянский, а на деле там лавочники да купцы орудуют.

– Значит, по-твоему, и обратиться за помощью не к кому?

– Подохнешь и домовину не сколотят, а не только помощь живому человеку дать, – бросив в сердцах папироску, крестьянин подошел к лошади, поправил шлею.

– Разрешите еще одну… – видя, что Андрей раскрыл портсигар, попросил он и, закурив, тронул коня вожжой. – Загон мне до обеда надо допахать. Ну ты, дохлая! – крикнул он на лошадь и, налегая на поручни сабана, зашагал по борозде.

«Где же выход? – думал Андрей. – Так щедра природа и так безотрадна крестьянская доля.

Нужна не конституция, не парламент, ограничивающий власть царя, а более радикальные меры… И прав Русаков, когда говорил: либеральная буржуазия с ее парламентом – это та же петля для рабочих и крестьян. К черту! – выругался Андрей. – Нужно другое!»

…Захваткин в кабинете просматривал почту. Круглое мясистое лицо с большой бородавкой на щеке лоснилось от жира, круглые, чуть навыкат глаза были сонны.

Заслышав шаги, он выжидательно посмотрел на дверь.

– Пришли? Из уважения к вашему почтеннейшему родителю я решил побеседовать с вами, как это говорят, по душам. – Захваткин уставился рачьими глазами на посетителя. – Ваши взгляды на переустройство общества, скажу прямо, подпадают под действие закона о государственных преступниках и могут иметь за собой неприятные последствия. Да-с, – он откинулся в глубь кресла. – Мне прискорбно говорить об этом, но, знаете, служба, – развел он руками. – Вы курите?

– Спасибо.

Закурив, Захваткин продолжал неторопливо:

– Брожение умов – это, так сказать, знамение времени. Я сам когда-то, в дни молодости, был привержен к идеям либерализма. Но, благодарение богу, – Захваткин поднял глаза к потолку, – эти семена заглохли, не успев дать росток.

– Я чувствую, что и мои либеральные идеи также приходят к концу, – заметил со скрытой усмешкой Андрей.

– Вот и чудесно! – Опираясь на ручки кресла, исправник приподнял тучное тело. – Я вижу, батенька мой, вы человек неглупый.

– Благодарю за комплимент, – сухо поклонился Фирсов.

– Да-с, неглупый, – не замечая иронии, продолжал Захваткин.

– И чем скорее порвете знакомство с разными там Русаковыми, Словцовыми и прочими бунтовщиками, тем лучше.

– В рекомендательных списках знакомых я не нуждаюсь, – ледяным тоном произнес Фирсов.

– Мое дело, милостивый государь, предупредить вас… Повторяю, что только из уважения к вашему родителю вы пользуетесь свободой, дарованной нам монархом.

Перед глазами Андрея промелькнули картины голода казахов, сгорбленная фигура крестьянина.

– Венцом этой свободы вы считаете девятое января 1905 года? Залитых кровью рабочих, декабрьские баррикады Пресни? Пытки и виселицы? Да я всеми силами буду бороться против этой свободы, и вам меня не сломить! – выкрикнул горячо Андрей.

– Вы забываетесь, милостивый государь! – лоснящееся лицо Захваткина побагровело. – Вы находитесь в полицейском управлении, но не на тайном сборище. Предупреждаю последний раз, что, если не порвете связи с ссыльными, я вынужден буду принять суровые меры. Можете идти.

Андрей поспешно вышел из кабинета. В этот день он долго бродил по кривым переулкам города, усталый, поднявшись к себе в комнату, лег на диван.

«Жаль Христины нет со мной. Один… Чужой в этом доме».

Скрипнула дверь, показалась одетая в темное Василиса Терентьевна.

– Что, мама?

Она уселась рядом, провела рукой по его волосам. Он доверчиво припал к плечу старой женщины.

– Тяжело мне…

– Знаю, – тихо промолвила Василиса Терентьевна и, вздохнув, сказала: – И мне несладко. Сам-то стал чистый скопидом, на свечку жалеет. Сережа совсем отбился от рук: одни гулянки на уме. Да и ты редко бываешь дома. Не с кем слова вымолвить. Агния по магазинам да по портнихам, мать забывать начала. Одна у меня надежда под старость – ты… – Помолчав, Василиса Терентьевна спросила: – Зачем звали в полицию?

– Пустое дело, – уклончиво ответил Андрей.

– Пенял отец сегодня, что вырастила сына на кривую дорожку.

– Дорога моя прямая, мама, к лучшей жизни ведет, – стараясь подобрать понятные матери слова, тихо говорил Андрей. – Знаю, труден будет путь, но своей цели достигну.

– Ну, дай бог! – Поцеловав сына, Василиса Терентьевна поднялась на ноги и, осенив его крестным знамением, вышла.