Текст книги "В степях Зауралья. Трилогия"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 15
Дни стали длиннее. По обочинам под рыхлым снегом стояла талая вода. Дороги и подъездные пути к новостройкам превратились в сплошное месиво. Тяжело нагруженные машины застревали, и на пути от станции порой образовывались пробки.
Седьмой строительный участок, где продолжал работать Андрей, представлял неприглядную картину. Всюду валялись груды обломков кирпича, камня, разбитые бочки с остатками цемента, виднелись заброшенные ямы для гашения извести, и отсвечивали на солнце черные пятна нефтебитума. Земля казалась взъерошенной тяжелыми гусеницами тракторов и автомашин. За стройкой лежала спокойная равнина с редкими перелесками, покрытая снегом. Наст блестел, точно зеркало.
По дороге одиноко шагал Саша Балашов, порой останавливался и, повернувшись лицом к новым домам, подолгу смотрел на них. Шел он в деревню Синеглазово, где жил Федоско Скворцов, с которым познакомился он на вечеринке у штукатурщиц. Он-то и сманил Сашу ехать на Север. Не помогли увещевания Фирсова, который по-отечески пожурил за пьянку и плохое отношение к работе. Слушая начальника участка, Саша отводил глаза в сторону и бездумно теребил рукав полушубка.
– Почему не желаешь работать? – допытывался Фирсов. – Чем недоволен?
Балашов переминался с ноги на ногу и молчал.
– Иди и принимайся за дело.
Саша вышел. Постоял у порога конторы, посмотрел по сторонам. Из-за угла барака показался его новый дружок Федоско и спросил тихо:
– Ну, что он?
– Уговаривал остаться.
– А ты как решил? – острое лисье лицо Скворцова вспыхнуло, плутоватые глаза выжидательно уставились на Балашова.
– Я ничего не сказал, – ответил понуро Саша.
– Ладно, иди в общежитие, а утром, когда ребята уйдут на работу, забирай манатки – и к нам. Документы мы тебе охлопочем. Ладно? – Балашов кивнул головой. Заметив издали подходившего к конторе Позднякова, Федоско юркнул за барак.
Василий шел размашистым шагом, засунув по привычке руки в карман полушубка.
– Андрея Никитовича видел? – спросил он.
– Видел, – Саша исподлобья посмотрел на бригадира.
– Вот что, – Поздняков положил руку на его плечо и сказал с теплотой: – Выбрось ты из головы длинные рубли… Не связывайся с разными забулдыгами. По-комсомольски тебе говорю: оставь.
Балашов отвел глаза от бригадира.
– Ладно, подумаю.
Вернувшись в барак, начал собирать вещи. Когда Гриша вернулся домой, с курсов, Балашов уже спал.
Утром он незаметно проскочил со своим мешком, в котором лежала неразлучная с ним гармошка, мимо комендантской комнаты и зашагал по дороге в Синеглазово. Он пришел в полдень. На крыльце скворцовского дома показалась молодайка, держа за крылья гусыню. Навстречу ей, вытянув шею, побежал серый гусак. Выпустив птицу из рук, женщина прикрыла глаза от ослепительно яркого солнца и, заметив Балашова, спросила:
– Вы к Федосею? Он в лавку ушел, скоро придет, проходите.
В чисто прибранной избе Саша снял вещевой мешок. В переднем углу на широкой подставке стояло большое распятие, по сторонам которого виднелись складные медные иконы и оплывшие воском огарки. Уют и довольство чувствовалось во всем: в скобленых, чистых лавках, стоявших возле стены, белой просторной печи, верх которой закрыт ситцевым пологом, крашеных подоконниках с цветами герани.
– Проходите в горенку, – открыв дверь, хозяйка провела гостя в небольшую комнату, окна которой выходили во двор. Балашов несмело опустился на стул. – Вас Сашей зовут?
– Ага, – мотнул головой гость.
– Федосей мне говорил о вас. Я его сестра, Липа.
Только сейчас Балашов рассмотрел худое лицо, с заостренным носом, низким, чуть покатым лбом, бегающими, беспокойными глазами; Олимпиада походила на брата.
– Поди, кушать хотите? – спросила она деловито.
– Подожду Федоска, – отказался Балашов, поднялся на ноги и стал рассматривать висевшие на стене фотографии. Вот семейный снимок: пожилой человек, одетый в вышитую косоворотку и плисовые шаровары, заправленные за голенища хромовых сапог. Коротко подстриженные усы, глубоко запавшие глаза, такой же, как у Липы, низкий покатый лоб, жесткие волосы, стриженные под «ежик», вся его полная фигура была неприятна. Рядом – одетая в богатое платье женщина, видимо, жена. По бокам, придерживаясь рукой за стулья, Федоско и Липа. Остальные фотографии изображали купцов, чиновников и какую-то роскошно одетую женщину в накинутой на плечи богатой ротонде.
– Это тятенька с мамонькой, – тыча пальцем в стекло, рассказывала Липа. – Это мы с Федосеем. Остальных не знаю. А вот это, – палец Липы остановился на даме с ротондой, – моя крестная, Степанова. У них паровая мельница в Челябинске была, а тятенька доверенным служил.
– А это кто? – спросил Саша, показывая на молодого человека, одетого в городскую пару.
– Мой муж, – смутившись, ответила Липа. – Я с ним развелась, – поспешно заявила она. – Заполошный, да и пьяница. Хотела и карточку изорвать, да мамонька не дала: гляди, говорит, да казнись, другой раз слушаться родителей будешь, как выбирать мужа. А мне плевать на все. – Заслышав чьи-то шаги, Липа бросилась на кухню.
– Долго что-то ходил, – увидев брата, заговорила она. – А тут к тебе гость пришел.
– А-а, Саша, давно ждешь? Липка, собирай на стол! А тять где?
– Ушел в сельпо, паевую книжку менять.
– Ну, как отделался? – обратился Федоско к Балашову.
– Ушел да и все. Насильно держать не будут.
– Правильна! – Скворцов хлопнул Сашу по плечу. – В Сэ-Сэ-Сэ-Эр принудительного труда нет: хочу работаю, хочу нет. Ты скоро там? – Федоско повернулся к дверям.
– Сейчас, – отозвалась Липа.
– Знаешь, куда мы с тобой катанем? В Магадан. Погуляем денька два, потом подпишем договор – до свидания, Челяба.
На пороге показалась Олимпиада.
– Пожалуйте, – пригласила она.
На столе стоял рыбный пирог с луком и рисом, соленые грибы, хлеб и бутылка вина.
– Для начала, – наливая в маленькие стаканчики вино, предложил Федоско. – Ты, Липа, выпьешь?
– Не пью я, – произнесла та жеманно, – но уж ради гостя налей немножко. Со свиданием!
Чокнулись. Хозяйка подвинула Балашову вилку.
– Закусывайте.
Первое время все молча занимались пирогом.
– Теперь – по второй, – обтерев губы о край скатерти, Федоско потянулся к бутылке.
Саша захмелел. Неуверенно ткнулся вилкой в грибы и, уронив один из них на скатерть, загреб его рукой в рот. Липа прыснула от смеха. Федоско сердито посмотрел на сестру.
За дверями закричала гусыня, Липа вышла.
Обняв Балашова, Федоско кивнул вслед сестре.
– Разводка. Понимай.
Липа внесла тяжелую гусыню и посадила ее под лавку в гнездо.
– Может, грибочков добавить? Почему плохо кушаете? – подсев к гостю, она подвинула ему пирог. Балашов подняв осоловелые глаза, увидел большой чувственный рот Липы с мягкими пунцовыми губами.
…Зачем ты, безумная, губишь
Того, кто увлекся тобою… —
затянул тонким фальцетом Федоско и, отрыгнув, продолжал:
…Ужели меня ты не любишь?
Не любишь, так бог же с тобою…
Обняв Балашова, Федоско заговорил жалобно:
– Саша, друг, поедем мы с тобой в Магадан, в чужедальнюю сторонку. Может, иссушат нас злые ветры и мороз сведет суставы, но без денег не вернемся! – Скворцов блеснул злыми глазками и грохнул кулаком по столу. Стаканчики издали нежный звон. Липа испуганно посмотрела на брата, подтолкнула его под бок.
– Тятенька, – прошептала она чуть слышно.
У порога стоял высокий мужчина с мрачным взглядом.
– Родитель! – Федоско, поднимаясь на ноги, ударил себя в грудь обоими кулаками. – По случаю прихода Александра Гавриловича решили маленько выпить.
– Сбегай в потребиловку, купи еще пол-литра, – обратился отец к дочери и, повесив кепку, прошел к столу.
Липа, накинув платок, вышла. Старый Скворцов молча посмотрел на Балашова, перевел глаза на стол. Восхищенный Федоско хлопнул Сашу по плечу.
– Вот, какой у меня отец – орел. Ты думаешь, мало ему пришлось пострадать? – не обращая внимания на предупреждающие знаки старика, продолжал: – Из-за одних степановских сундуков сколько страху натерпелись! Ковры да меха – все надо спрятать да сбыть.
Нога Федоска под столом замоталась, ее сердито дергал отец.
– Тятеньку в ГПУ таскали, только он свое пролетарское происхождение доказал, а степановское золотишко – фьють! – младший Скворцов дунул на ладонь. – Пускай поищут, а мы знаем, где оно лежит!
– Брехун ты, брехун, – бросив трясти за ногу сына, сказал Скворцов. – Язык болтает, голова не знает. – Посмотрев на дремавшего Балашова, старик успокоился.
В отяжелевшей голове Саши роились бессвязные мысли: – «Олимпиада, Магадан, деньги мельника Степанова. Кто такой Федоско?» В пьяном тумане перед ним то вставало лицо Гриши Рахманцева, его укоризненный взгляд, то строгие, осуждающие глаза Андрея Никитовича, плутоватая мордочка Федоска, красные губы Олимпиады и суровый старик Скворцов.
Балашов тоскливо оглянулся и уронил голову на стол.
Проснулся он на незнакомой мягкой постели и, приподнявшись на локте, посмотрел в окно. Невидимые лиловые лучи солнца, окрасив облака, медленно уходили на запад. Тени сгущались. По двору прошла с лукошком Липа.
– Ку-уть, куть, ку-у-уть, – точно пела она.
В соседней комнате говорил старший Скворцов.
– Тянуть нечего. Чем раньше сыграем в городки, тем лучше, а песни о Магадане петь тебе хватит. – Отец Федоска слегка прихлопнул ладонью по столу.
«О каких городках он говорит? – пронеслось в голове Саши. – Выходит, поездка в Магадан лишь уловка? Ничего не понимаю». Балашов стал внимательно прислушиваться.
– Тять, ты сам знаешь, что не за нами дело стоит. Планировку площадки цеха они только завтра закончат, – послышался голос Федосея.
– Ладно! Буди своего друга. Пора ему вставать.
Вошел Федоско и начал бесцеремонно трясти Сашу за плечо.
– Сашка, вставай!
Гость открыл глаза и протяжно зевнул.
В избе сидел отец Федосея. Тупое лицо, тонкие губы, над которыми висел круглый, как картошка, нос, пустые запавшие глаза, широкие плечи, толстые, точно обрубленные пальцы рук. Он рядом со щуплым сыном казался большим неуклюжим медведем.
– Ну, как спалось? – повернувшись к Балашову, весело спросил он.
– Голова болит, – сумрачно отозвался Саша.
– Сейчас полечимся, – старый Скворцов вынул из-под лавки бутылку вина.
– Липа, собери-ко на стол! Мать-то у нас уехала погостить к своим. Дочь за хозяйку осталась, – объяснил он Балашову.
Саша сел за стол. На душе было муторно. Куда он попал? Чтобы отвлечься от своих мыслей, Балашов выпил и взял гармонь.
– Липа! А ну-ка уважь отца!
Олимпиада вышла из-за стола и, слегка притопывая, как бы неохотно прошлась по кругу. Саша играл, склонив голову на плечо, упиваясь звуками гармони.
Мой-то милый, гармонист,
А я песенница.
Он играет, я пою —
У нас весело в краю…
Липа дробно, с увлечением застучала каблуками.
Федоско, видя, что внимание отца привлекла пляска тихонько выпил и весело забарабанил пальцами по столу.
Саша неожиданно свел меха и умолк. Его голова опустилась на гармонь. Безотчетная тоска охватила его с новой силой.
«Бросить бы все: этот дом, пьянку, мягкую перину, в которой спал недавно, Федоска, Липу! Уйти в барак, к ребятам, к Грише! Провались все к чертям! Дорогу на стройку я и ночью найду. Приду в общежитие и скажу: «Гриш, подурил я маленько!» Вася Поздняков, комсомольский организатор, пожурит маленько и простит. А кончим строить тракторный, уеду опять в колхоз.
– О чем, добрый молодец, задумался? – услышал Саша над ухом вкрадчивый голос Сидора. – На-ко, друг, выпей, не кручинься, – отец Федосея подал Саше стакан. Тот подержал его в руке, раздумывая: пить или не пить.
– Опрокинь, милок.
Балашов поднес ко рту, помедлил и выпил. Довольный Сидор подал ему на вилке соленой капусты.
– Закуси.
Через час на столе появилась вторая бутылка. Федоско лежал уже на лавке и мычал:
– Рро-ди-тель, Сашка парень верр-ный.
Опьяневший Скворцов, обнимая за плечо Балашова, говорил, с трудом ворочая языком:
– Крестьянин знал раньше один плуг. Так или нет? Так, и на мельницах было завозно[27]27
Завозно – очередь крестьян на помол зерна.
[Закрыть]. Теперь выдумали колхозы, а мельницы стоят? Стоят. Потому, что помолу нет! А отчего? – Сидор рыгнул и осоловело посмотрел на собеседника. – Оттого, что раньше мужик дорожил каждым часом, а теперь – все обчее. Можно и бока погреть. Ты вот что, – старый Скворцов подвинулся ближе. – Пособи-ко нашим ребятам колышки на промплощадке повыдергивать, что поставили ученые люди. Дело пустяковое: пока Федоско будет орудовать, ты постой на стреме. А потом можно петуха и на седьмой участок пустить. На-ка, выпей! – хозяин сунул в ослабевшую руку гостя стакан с вином. Саша пил глотками. Покачнувшись, упал на гармонь. Та издала жалобный звук.
С помощью Олимпиады добрался до постели. Во сне слышал, как Липа стянула с него сапоги. Поспешно разделась и, зябко вздрогнув, юркнула под одеяло к нему.
Утром Саша долго лежал с открытыми глазами, вспоминая подробности вечерней пирушки. «О чем говорил Скворцов? Выдернуть колышки на промплощадке, переставить их на другое место? Но ведь по этим колышкам ребята будут рыть котлован?» Саша, отбросив одеяло и нащупав лежавшие возле него женские подвязки и сломанную гребенку, с силой швырнул их в угол.
«Надо предупредить своих. Андрей Никитович знает, что делать». Балашов поспешно оделся. Семья Скворцовых сидела уже за столом.
– Садись чай пить? – пригласила Липа.
– Спасибо, не хочу. Тороплюсь на стройку – документы взять. К вечеру буду здесь, – торопливо заявил Балашов и, схватив мешок, почти бегом спустился со ступенек крыльца. «Только бы застать Фирсова», – шагая по улице, думал он.
В скворцовском доме к окну прильнули озлобленные лица Сидора и Федоска.
– Уйдет ведь, а? Ишь, как вышагивает, – шипел как гусак, старый Скворцов. – Запрягай лошадь, падай в сани, – выругавшись, Сидор опустился на лавку. Федоско метнулся из избы. В суматохе никто не заметил, как, накинув телогрейку на плечи, Липа бежала огородами, запинаясь о старые капустные кочерыжки, скрытые под снегом, шлепая ботинками по воде, стремясь пересечь дорогу Балашову.
– Саша, Саша, – догнав его на окраине села, заговорила она, задыхаясь, – прячься скорее, а то Федоско тебя убьет. Не ругай меня, Саша. – Губы Олимпиады задрожали. – Прощай! – Женщина побежала обратно.
На берегу озера стояла ветхая баня. К ней от дороги шла большая огородная изгородь. Медлить нельзя. Что бы не оставлять следов на снегу, Саша взобрался на изгородь и, перебирая ногами по нижним жердям, достиг бани. У порога лежал снег. Каменка разрушена, всюду валялись кирпичи.
Прикрыв дверь, Балашов снял с себя мешок и стал следить через маленькое оконце за дорогой. Проехали на дровнях два колхозника за сеном. Проковылял старик с котомкой. Затем пронеслась, точно ошалелая, лошадь с санями. Стоя на ногах, Федоско немилосердно нахлестывал коня. За опояской его топор.
«Ах, гад, – пронеслось в голове Саши, – мог бы зарубить!»
Солнце поднималось. Дорога стала оживленнее, прошло несколько порожних подвод, промелькнула, разбрызгивая по сторонам грязь и снег, грузовая машина. Саша сидел в бане, дожидаясь возвращения Федоска.
Вот и тот. Взмыленная лошадь шла шагом. Парень бросал взгляды по сторонам. Проводив подводу глазами, Балашов подумал: «Дожидаться ночи опасно. Федоско с отцом могут обшарить пустые амбары и пригоны, стоявшие на выезде, чего доброго, доберутся и до бани. Надо выбираться», – решил он. К своей радости, Саша заметил на дороге большой обоз, идущий с бутовым камнем, и вышел. С возчиками он спокойно дошел до седьмого строительного участка и, разыскав Фирсова, рассказал все.
Вечером старик Скворцов с сыном были арестованы и посажены в Челябинскую тюрьму.
Через несколько месяцев они оказались в Магадане, но уже не по своей воле.
ГЛАВА 16
Строительство кирпичного завода, как и говорил. Белостоков, было закончено за четыре с половиной месяца, Гульд придирчиво осматривал печи, туннельную сушилку, стены главного корпуса и, довольный, обратился через переводчика к Белостокову.
– В чем секрет скоростной кладки? Ведь была зима, и в ее условиях подобные темпы невозможны, – на бесстрастном лице Гульда выразилось удивление. – Может, платили рабочим в двойном размере?
– Передайте мистеру, что секрет прост: в Советской стране рабочие строят для себя, а в Америке отдают свой труд капиталистам. В этом разница, – Иван Степанович стал прислушиваться к незнакомой английской речи.
– Господин Гульд говорит, что он не компетентен в политике, но, как инженер, хочет подчеркнуть, что технический прогресс капиталистической Америки был и будет значительно выше, чем в социалистической России, – заявил переводчик Белостокову.
– Ну, это еще бабушка надвое сказала! – усмехнулся Иван Степанович. – Не желает ли мистер посмотреть пробную продукцию завода?
Белостоков взял из штабеля теплый еще кирпич и опустил его в стоявшую невдалеке кадку с водой. Кирпич нырнул на дно и, к удивлению рабочих и Гульда, выплыл на поверхность.
– Олрайт! – американец прищелкнул пальцами. – Изумительно! Кирпич плавает в воде!
Мимо проходили ребята, протискивались через толпу. Заглянув в кадку, Саша воскликнул:
– Гриш, гли-ко, кирпич в воде плавает!
– Мели, – недоверчиво протянул тот и, посмотрев, удивленно покачал головой.
Белостоков говорил:
– Этот кирпич из трепела. В нем много пустот, воздуха, который и не дает ему тонуть. Он легок и прочен. Смотрите, постепенно пропитываясь водой, он тяжелеет и опускается на дно.
С пуском кирпичного завода усилилось и строительство промышленных предприятий и домов. Из-за границы прибывало оборудование. Монтажникам работы было вдоволь. Сносились временные бараки, приводились в порядок улицы, в новых светлых зданиях школ слышались звонкие голоса детей. Там, где был когда-то пустырь, ровными рядами шли тополя, тенистая акация и жимолость. Легкий пух от тополей лежал на садовых дорожках, медленно плыл по воздуху.
Саша Балашов сидел в саду на скамейке, положив руки на гармонь. Мимо проходили знакомые парни и девчата. Перекидываясь с ними короткими фразами, он смотрел на входную калитку. Рахманцева не было. В конце аллеи появилась Липа Скворцова. Саша беспокойно огляделся по сторонам. Казалось, уже стали забываться пьяный Федоско и озлобленный старик Скворцов.
И вот опять показалась Липа. Спрятаться было поздно. Протягивая ему руку и улыбаясь, Олимпиада радостно заговорила:
– Здравствуйте, а я который день вас ищу.
– А что меня искать, я не иголка, – недовольно произнес Балашов и подвинулся на край скамейки.
– Ах, какие вы неделикатные, – опустив глаза, Липа стала разглаживать гофрированную юбку. Саша, положив голову на гармонь, смотрел в сторону.
– Может, вы меня проводите до окраины, а там я сама дойду, – после длительного молчания спросила Липа и, поправив воротничок кремовой блузки, поднялась.
Саша обрадовался: хотелось как можно скорее спровадить ее.
– Пошли, – закинув гармонь за спину, он направился к выходу. Стройка с ее башенными кранами, незаконченными зданиями осталась позади. Перед глазами открылась неширокая равнина, покрытая яркой зеленью трав.
– Посидим, – предложила Липа и опустилась на землю. Саша уселся рядом. Перебирая клавиши гармони он мечтательно смотрел на степь. Липа подперев голову кулачком, не отрывала глаз от расстилавшейся равнины. Гармонь точно жаловалась кому-то, плакала, ее мелодичные звуки плыли над землей, рождали смутные желания. Захваченный музыкой, Саша забыл о времени. Багровый солнечный полудиск лег на степь. Липа поднялась и, вздохнув, протянула руку.
– Может, придешь на праздник?
Саша отрицательно покачал головой.
– Нет.
– Когда же увидимся?
– Не знаю…
Липа нервно теребила косынку. Саше стало ее жаль: все же она помогла ему в минуту опасности.
– Вот что, Липа, бросай ты все, иди работать на стройку!
– Правда? – женщина порывисто схватила его руку. – Ты так хочешь? – Некрасивое лицо ее порозовело. – Я все сделаю, что скажешь, Саша, милый, если бы знал, как мне скучно без тебя, белый свет не мил, – волнуясь, заговорила она.
Ошеломленный ее порывом, Балашов растерянно произнес:
– Если поступишь на работу, будем чаще встречаться.
– Хорошо, – ответила радостно Липа. – Больше мне ничего не надо. – Посмотрев восторженно на Сашу, она зашагала по степной дороге.
Через две недели, проходя по одной из улиц седьмого участка, Саша услышал, как кто-то окликнул его с лесов. Подняв голову, увидел Липу. Скворцова приветливо помахала рукой и крикнула:
– Подожди минутку! – быстро сбежала вниз. Ее комбинезон был забрызган известью, лицо сияло.
– Здравствуй, Саша. Ну вот, я и работаю! Девушки в нашей бригаде славные, живем мы дружно. Ты куда пошел?
– В контору участка. Думаю снова записаться на курсы слесарей.
– Я тоже учусь… на фрезеровщицу… – Липа запнулась, покраснела. – Знаешь, что я думаю? Если я стану работать хорошо и учиться, ведь поймут же люди, что я… что я… не виновата ни в чем.
– Ли-па! – послышалось сверху.
– Иду-у! – она заторопилась. – Заходи, я живу в общежитии номер три по улице Салютной. – Липа быстро стала подниматься по лесам.
