Текст книги "В степях Зауралья. Трилогия"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 7

Перед пасхой Устинья вместе с горянскими девушками пошла в городской собор.

Войдя в левый предел, где обычно молились женщины, они протискались через толпу ближе к амвону и торопливо закрестились. Двенадцать евангелий читал сам протоиерей. Устинья украдкой разглядывала молящихся. Впереди стояла дородная женщина с мальчиком, сбоку старушка, одетая в старомодное пальто, широкий воротник которого был осыпан блестками. Взглянув через ее плечо, девушка изменилась в лице. Недалеко от царских врат молился Сергей. Рядом с ним дама – в накинутой на пышные плечи ротонде. Трепетавшее пламя свечей освещало молодое, чуть надменное лицо. Сердце Устиньи заныло. Она ревниво следила за каждым движением Сергея. Вот он вместе с женщиной опустился на колени. Она, прижавшись плечом к нему, устремила красивые глаза на икону. Через несколько минут юноша помог ей подняться и повернул бледное лицо к Устинье.

«Нет, не узнал, – с горечью подумала девушка. Сердце билось учащенно. – Не узнал, а может быть, чуждаться стал? Богатая рядом… – К горлу Устиньи подкатил тяжелый ком. – Сергей, Сереженька», – шептала она и, готовая разрыдаться, ткнулась лицом в платок.

Третий удар колокола прозвучал для девушки, как похоронный звон, она опустилась на колени и стала горячо молиться. Стоявшая рядом старушка внимательно посмотрела на нее и прошамкала:

– Молись, молись, отроковица, слова святого писания облегчают душу, и через них тебе будет уготован путь в царствие небесное.

Близко к полночи раздался двенадцатый удар колокола. С зажженными свечами, вделанными в цветные бумажные фонарики, народ повалил из собора.

Оберегая слабо трепетавшее пламя свечи от струи воздуха, Устинья вышла на паперть.

Вскоре под руку с незнакомой дамой показался молодой Фирсов. Что-то оживленно шепча, он приближался к Устинье. Снова заколотилось сердце. Девушка, побледнев, с трудом оторвала глаза от Сергея. Тот прошел, не заметив ее. Устинья до боли закусила губы и, смешавшись с толпой, спустилась с паперти. Сергей помог женщине подняться на подножку мягкого фаэтона и, усевшись рядом, застегнул полость.

– Трогай! – послышался его голос.

Над Марамышем спускалась теплая апрельская ночь. Было слышно, как шумела река, заливая вешней водой небольшие островки, поросшие березняком и мелким кустарником; на стремнине, точно боясь отстать друг от друга, неслись изъеденные водой и солнцем рыхлые льдины. Натыкаясь порой на каменистый берег, они ползли вверх и, падая, рассыпались мелкой шугой. Где-то в выси, в черном, как бархат, небе мягко перекликались казарки[5]5
  Казарки – род степного гуся.


[Закрыть] и, рассекая частыми взмахами крыльев густую темень, летели стаи чирков. В торговой слободке, чуть ли не в каждом доме, светились огни.

То тут, то там мелькали сотни зажженных фонариков идущих из собора прихожан. Казалось, по улицам города плыли мерцающие звезды, то исчезая, то снова появляясь. Устинья одиноко зашагала к дому. Ее уже ждали.

На игрище Устинья с братом пришли, когда там было уже полно девушек и парней. Епиха по случаю праздника надел новую гарусную рубаху, опоясанную узкой покромкой, пышные кисти которой доходили до колен плисовых шаровар, заправленных в шевровые сапоги. Голова была густо смазана репейным маслом; из-под щегольского картуза смотрели на девушек веселые, как у сестры, темно-карие глаза. Ростом он выше Устиньи, сложен крепко. Темное от загара лицо, с черными, как у отца бровями и чуть вздернутым носом, выражало решительность и отвагу. Под стать ему была и красавица сестра.

На небольшой поляне поставлены два высоких столба с толстой перекладиной. С высоты качелей лежащий внизу Марамыш был виден, как на ладони.

Оська Подкорытов и Федотко Осокин, усадив Устинью с подругами, встали на концы широкой доски и, держась за веревки, начали медленно раскачивать качели.

Парни и девушки взлетали все выше. Слышался визг, смех.

– Тише ты, лешак, упадем!

Федотко подмигнул товарищу, и парни стали нажимать сильнее. Скрипели блоки: вниз-вверх, вниз-вверх.

Приятно кружилась голова, и при стремительном взлете вверх Устинье казалось, что внизу, в котловине города, вместе с ней взлетали на воздух дома, площадь, рощи и собор. И Осип, который не спускал с нее глаз, тоже, казалось, взлетел. С его головы упала фуражка, и при каждом движении вниз волосы цвета спелой пшеницы поднимались. Нажимая ногами на доску, он задорно кричал:

– Наддай, Федотко! Еще наддай! – Качели, казалось, вот-вот переметнутся через перекладину. Розовая рубаха Осипа мелькала, точно воздушный шар. Умаявшись, парни спокойно остановились, а качели взлетали то вверх, то вниз, тихо и плавно сокращая полет.

Устинья думала: «Никто, ни одна душа на свете не знает, как сегодня со мной обошлись… Как плюнули в сердце! – Почти в полузабытьи она повторяла за Осипом: – Наддай… Наддай еще!»

ГЛАВА 8

Затвердела без дождей земля, до июня была бесплодной. После Петрова дня хлынул сильный ливень. Затем, не переставая, пошли дожди. Зерно набухло и стало подавать запоздалые ростки. Наступал голод.

Никита Захарович вместе с Никодимом объезжал села, скупая за бесценок скот. Проезжая станицы, завернул по пути на паровую мельницу, стоявшую на Тоболе, купленную недавно у Видинеевой. Там у мельницы проводил летние каникулы старший сын Фирсова Андрей.

Хозяйским глазом окинул Никита добротные постройки. За ними возле скотных дворов ютились землянки казахов. Поселковая улица пустынна. Только двое парнишек сидели на дороге и, нагребая поочередно песок в засаленную тюбетейку, сыпали его друг другу на голову. Маленькие скуластые лица, обтянутые коричневой от загара кожей, сухие лопатки и ребра напоминали скелеты.

С трудом опираясь на палку, прошла старуха, закутанная в белый платок, и, крикнув что-то малышам, повернулась к Фирсову. Глубоко ввалившиеся глаза, мертвенная желтизна лица, беззубый рот с отвисшей челюстью были страшны.

– Дай хлеба, – глухо сказала она и протянула иссохшую руку. – Ашать дай. Малайка скоро пропадайт, – кивнула она головой в сторону ребят и, путая русскую речь с казахской, продолжала: – Шибко жалко. – Губы женщины задрожали. – Моя пропадайт – не жалко, малайка жалко, дай хлеба.

Никита отвернулся, молча вошел в дом.

«Где его я вам напасусь!» – думал он, шагая по комнате. Изредка бросая взгляд на окно, видел, как старая женщина безмолвно продолжала стоять с протянутой рукой. Фирсов сел спиной к окну и стал рассматривать лежавшую на столе книгу.

В сенях безмятежно храпел Никодим. Листая страницы, Никита Захарович увидел чье-то письмо. Почерк был незнакомый.

Оглянувшись, точно вор, прочитал:

«Андрей!

После того как ты уехал, я долго думала над твоими словами, что идеалом человека является служение народу и что моя роль, как сельской учительницы, здесь огромна. Но скажи, что я могу сделать сейчас, когда люди умирают от голода? Нужна реальная помощь, а не разговоры о высоких идеалах. Ни ты, ни я хлеба не имеем. А вот твой родитель вместе со своим цербером Никодимом скупают скот по дешевке, предлагая взамен него хлеб по два рубля за пуд. Недавно наши станичники ездили в Марамыш за зерном. Твой папаша открыл кладовую, где хранилось больше пятнадцати тысяч пудов покрытого плесенью хлеба. Зерно, видимо, было ссыпано сырое и от долгого лежания превратилось в сплошную глыбу. Казакам пришлось отбивать его ломами, чихать от зеленой пыли и благодарить «благодетеля» за то, что взял с них втридорога.

Вот вторая высшая точка зрения людей, которые признают в жизни один только принцип: дави – или тебя задавят.

Христина.

P. S. Не сердись за это письмо. Сегодня я зла на себя, на тебя и в особенности на тех, которые свои волчьи законы ставят выше людских. Приезжай, мои будут рады, а о себе я и не говорю…».

Никита Захарович бережно сложил письмо.

– Однако занятная девица. Ловко отделала нас с Никодимом. Как она его назвала – це-цер-бер, что-то непонятно. Надо будет спросить у кутейника и кстати рассказать кочердыкскому попу об этой учительнице. Пускай ее приструнит.

Увидев в окно шагавшего по дороге Андрея, он сунул письмо в книгу. В дверях показалась плотная фигура молодого человека, одетого в студенческую форму и высокие болотные сапоги. Открытое, приятное лицо было хмуро. Поставив ружье в угол, Андрей сухо поздоровался с отцом.

– Где твои утки? – спросил Никита и посмотрел на пустой ягдташ.

– Убил штук шесть и роздал казахам, – ответил молодой Фирсов. – Люди голодные… – и, желая переменить разговор, спросил: – Как здоровье мамы?

– Здорова. Все шлют тебе поклон. В августе Агния именинница – приедешь?

– Да, ради мамы. Я ее давно не видел.

Наступило тягостное молчание.

Шагая по комнате, Никита изредка бросал косые взгляды на сына. Тот, отвернувшись к окну, выстукивал по стеклу пальцами какой-то марш.

– Отец, я слышал, что вы продаете хлеб голодающим по два рубля за пуд? – спросил он через плечо.

– Да. А что, разве дешево? Что ж, можно еще накинуть копеек тридцать. Как твое мнение?

Андрей круто повернулся к отцу.

– Вы наживаете богатство на страданиях людей.

– Дальше?

– Это преступно!

– Прошу акафисты мне не читать! Это мое дело! – стукнул кулаком по столу Никита. – Если тебе не глянется, живи своим умом. Понял? Но на мое наследство не рассчитывай!

Андрей усмехнулся:

– Мало вы меня знаете, отец! Я никогда, ни за что не возьму ваших денег, нажитых нечестным путем. Вы хорошо знаете, что я живу уроками.

Худое лицо старшего Фирсова задергалось. На миг промелькнули перед ним давно забытые события в Варламовском бору.

– Ладно, – процедил он сквозь зубы, – ссориться не будем, – и, опустившись на стул, заговорил, точно больной: – Блажь у тебя в голове, вот что… Помолчав, добавил: – Погорячились мы. Мать велела приезжать. Закис ты здесь. Да и Агния соскучилась, приедешь?

– Подумаю… – Андрей вновь отвернулся к окну.

– Деньги-то переводить тебе в Петербург или по-прежнему будешь отказываться? – спросил отец хмуро.

– Не нужно. Повторяю еще раз: денег я не возьму! – произнес Андрей раздельно.

– Что ж, губа толще – брюхо тоньше. Они мне и здесь нужны!

После отъезда отца Андрей оседлал коня и выехал с мельницы.

Почерневшая, точно от пожара, равнина была безжизненна. Только изредка зелеными оазисами виднелись заросли тальника, и порой среди кочковатых болот попадались редкие поляны пожелтевшей осоки. В раскаленном от жары воздухе стояла тишина. Впереди всадника, повиснув в воздухе, неслышно трепетал крыльями зоркий чеглок[6]6
  Чеглок – род подсокольника.


[Закрыть].

Проехав безлюдную улицу станицы, Андрей остановил коня у ворот небольшого уютного домика. На дворе его встретил высокий, худощавый казак – отец Христины.

– Проходи, проходи в комнату, – сказал он добродушно.

– Христина Степановна дома? – спросил Андрей.

– Дома, где ей быть. Да вот она и сама.

На крыльце, приветливо улыбаясь, стояла Христина. Ее энергичное, с тонкими чертами лицо сияло от радости. Откинув на спину тяжелую косу, Христина быстро сбежала со ступенек и крепко пожала руку Андрея.

– Хорошо, что приехал. Кстати, у меня есть интересный журнал. Только что получила, но давать тебе боюсь, – улыбнулась она.

– Почему?

– Там есть одна статья, невыгодная для нас, женщин, – с легкой иронией отозвалась Христина.

– Не понимаю, – пожал плечами Андрей.

В комнате, усадив гостя на стул, девушка подошла к этажерке и, спрятав журнал за спину, спросила:

– Ты анатомией не занимался?

– Нет, это не моя специальность.

– Ну так вот, слушай! – Христина раскрыла журнал.

– Недавно в Англии госпожа Фенвик Миллер прочитала целый ряд лекций о правах женщин в народном голосовании. Она доказывала: хотя в анатомических учебниках и говорится, что мозг женщины весит на четыре унции меньше мозга мужчины, участие женщин в выборах в парламент так же необходимо, как и мужчин.

Андрей улыбнулся.

– Ты смеешься? Доволен, что мой мозг меньше твоего на четыре унции? – Христина стала тормошить Андрея. – Значит, я менее способна думать и размышлять, чем ты?

Андрей с хохотом отбивался от наступавшей на него девушки.

Закат, постепенно суживаясь, уступал место-сумраку августовской ночи. Молодые люди вышли за околицу станицы и, прижавшись друг к другу, долго шли молча. Обоим было хорошо и радостно от мысли, что они вместе.

– Я долго думал о том, что ты написала, Христина, – мягко заговорил Андрей, – и сделал вывод, что чем скорее я порву с той средой, где вырос, тем будет лучше, – выдержав паузу, добавил: – и честнее.

– Но ты еще учишься? – произнесла в раздумье Христина.

– Что ж, проживу уроками.

– Андрюша, ты только не сердись… – Христина ласково посмотрела на Андрея. – Ты можешь рассчитывать на нашу с папой помощь.

– Ты хочешь сказать – на твою? На семнадцать рублей жалованья сельской учительницы? Нет. При всем уважении и… даже больше, чем уважении… я не согласен.

Христина припала к его плечу.

Откуда-то издалека послышалась песня. Женский голос тоскливо выводил:

 
При широкой долинке
Горит печальная луна,
Не слышно голоса родного,
Не слышно песен ямщика…
 

Поднимаясь в высь темного неба, песня зазвучала жалобой:

 
Куда мой миленький девался,
Куда голубчик запропал?
Он в вольну сторону уехал,
Весточки мне не послал…
 

Андрей привлек Христину к себе.

– Радость моя!.. – произнес он с чувством.

ГЛАВА 9

В Троицке открылась летняя ярмарка. Фирсов решил направить туда Сергея с Никодимом.

«Испытаю, что из него будет, – думал он про расстригу. – Ежели окажется неглупым человеком, поставлю на большое дело».

Молодой Фирсов с Елеонским приехали в самый разгар торжища. Гостиница, серое двухэтажное здание, на облупленном фасаде которого висела покосившаяся вывеска, стояла на углу базарной площади.

– Разумеешь сие, юноша? – тыча пальцем на вывеску, спросил с улыбкой расстрига. – И все прочее… Чувствуешь?

Сергей был не в духе.

– А ну тебя к черту… В этих европейских номерах кошками пахнет, – входя в полутемный коридор, поморщился он и крикнул в пустоту: – Эй! Кто там?

Из-за небольшой конторки, точно паучок, выкатился маленький пухлый человечек, одетый в потрепанный с короткими фалдочками сюртук и широчайшие брюки.

Забежав проворно за барьер конторки, он уставил рачьи глаза на гостей.

– Есть ли у вас свободные комнаты? – хмуро спросил Сергей.

– Только для вас… Только для вас… закатывая глаза, пропел тот и, сорвавшись с места, повел жильцов на второй этаж. – Пожалуйста! Вот комната Элеоноры Сажней, – показывая на обитую мягким плюшем дверь, прошептал он благоговейно.

– Что за птица? – прогудел Никодим.

– О! Ви не знать божественную Элеонор, московскую певицу? О!

– Ладно, потом посмотрим эту небожительницу, а теперь веди в номер, – приказал расстрига.

Первый день приезда на ярмарку для Сергея с Никодимом прошел незаметно: нужно было договориться с гуртоправами, узнать цены на пшеницу и скот, побывать в лавках.

Вечером, возвращаясь в гостиницу, они остановились перед огромной афишей и прочли:

«Внимание!

Проездом из Москвы во Владивосток известная певица Элеонора Сажней выступает сегодня в клубе Благородного собрания. В концертной программе: песенки Вертинского, мелодекламация и разнообразный дивертисмент. Начало в 9 часов вечера. Спешите!»

Сергей посмотрел на часы. Было половина седьмого.

– Закатимся, Никодим? – спросил он.

– Сходим, – согласился расстрига.

Концерт московской певицы начался с большим опозданием. Сергей с Никодимом вошли в клуб в компании новых знакомых по ярмарке: Дорофея Павловича Толстопятова, богатого заимщика, и Бекмурзы Яманбаева, известного скотопромышленника из Бускуля. Заняв места в первом ряду, Никодим исчез с Бекмурзой и вернулся в зал только после второго звонка. По их лицам было видно, что друзья успели выпить.

– Мало-мало сегодня гулям, киятра смотрим… – Бекмурза сощурил раскосые, заплывшие жиром глаза. – Водка пьем, русский депка зовем, шибко гулям.

Сергей внимательно посмотрел на раскрасневшегося от вина расстригу и сказал внятно:

– Чтобы этой дури не было. Понял?

Тот обиженно промолчал.

Полупьяный Бекмурза повернулся к Дорофею:

– Мах-хомет-то водку не велит пить. Мы мало-мало хитрим. Когда махомет спит, мы пьем маленько.

– Я те попью, – погрозил пальцем Толстопятов. – Денег завелось у тебя много, что ли?

– Акча бар! – хлопнул себя по карману Бекмурза и уставился глазами на медленно поднимающийся занавес.

Вскоре на сцену вышел тонконогий вихлястый человек с помятой физиономией и, коверкая русский язык, начал:

– Милсдари и милсдарыни! Элеонора Сажней исполнит романс Вертинского.

Похлопав в костлявые ладони, он скосил глаза на кулисы. Вся в черном, в сопровождении пианистки вышла на сцену певица.

 
Ваши пальцы пахнут ладаном, —
 

прозвучал ее мягкий голос.

 
На ресницах спит печаль…
 

– Буль-буль, соловей-то пташка! – заерзал на стуле Бекмурза. – Латна поет.

Полный грусти голос Элеоноры продолжал:

 
Ничего теперь не надо нам,
Ничего теперь не жаль…
 

Зажав бороду в кулак, Никодим не спускал жадных глаз с певицы. Казалось, что-то далекое, давно забытое вновь воскресло у него в душе.

 
…В церкви дьякон седенький…
 

Расстрига почувствовал, как тяжелый ком подкатывается к горлу. Рванув ворот рубахи, он откинулся на спинку стула. Эту песенку любила его жена.

– Чепуха какая-то, – пробормотал Сергей.

Когда стихли редкие хлопки, нежный голос Сажней продолжал:

 
…Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить…
 

Сергею показалось, что певица смотрит на него. Он невольно отвел глаза. Через пять минут конферансье объявил о выходе трагика.

На сцену, одетый в рогожную мантию, с бумажной короной на голове, вышел артист.

Бледное, с нездоровым румянцем лицо, воспаленный блеск глаз, сухой кашель, который был слышен еще до выхода, выдавали тяжелую болезнь.

Трагик подошел к рампе, не спуская глаз с Яманбаева, сказал властно:

 
…Садитесь! Я вам рад.
Откиньте всякий страх
И можете держать себя
Свободно…
 

Ничего не понимавший Бекмурза растерялся, но, взглянув на дремавшего Дорофея, успокоился.

 
…Я день и ночь пишу законы
Для счастья подданных…
 

Голова артиста опустилась на грудь. Он продолжал глухо:

 
…И очень устаю…
Как вам понравилась моя столица?
Вы из далеких стран?
 

Глаза трагика снова остановились на Бекмурзе.

– Моя Буксульский… – поднимаясь со стула, ответил тот громко. В публике зашикали. Никодим дернул полупьяного друга за бешмет.

– Тише ты, черт.

– Сам шорт! Человек-та спрашивает откуда? Ну, моя сказал. Вот кукумент, – сунул он расстриге паспорт.

– Гы-гы-гы, ха-ха-ха, – понеслось с галерки.

– Безобразие! Вывести! – Некто в казачьей форме офицера поднялся с сиденья и, подойдя к Бекмурзе, прошипел злобно:

– Выйди, свинья!

– Не тронь! – побледневший Сергей встал между Бекмурзой и офицером. Начинался скандал. На галерке раздался топот и свист. Подобрав мантию, трагик ушел за кулисы. Занавес опустился.

Офицер размахнулся. Никодим со страшной силой рванул его за китель. Тот, перелетев два ряда, шлепнулся в проходе. Пользуясь суматохой, Дорофей Толстопятов скрылся. Через полчаса порядок был водворен. Стражники увели Сергея с Никодимом в полицейский участок.

Расстрига проснулся перед утром. Усевшись на низенькие, покатые нары, стал оглядывать при свете ночника камеру.

– А обитель-то не тово, дрянная.

По сырым стенам ползали мокрицы. Через решетку окна в сером сумраке рассвета – пустырь, за ним – пологий берег Уя. Дальше шла степь, на которой изредка маячили юрты приехавших на ярмарку казахов.

– Из-за чертова мухамета сиди теперь, – пробурчал Никодим, перешагнул через спавшего Сергея, подошел к окну.

– Попробовать разве? – упершись ногой в стену, он потянул железные прутья к себе. – Крепко сидит, не скоро выворотишь. – Заметив в правом косяке окна выдавшийся толстый кузнечный гвоздь, к которому была прикреплена основа решетки, расстрига уцепился за прутья, рванул и кубарем скатился с нар. – Не могут решетки сделать, черти, как следует, – поднявшись, он потер ушибленное колено.

Проснувшись от шума, Сергей приподнял голову.

– Что случилось?

– Ничего, вылазить пора, – ответил спокойно Никодим и показал глазами на пустой пролет окна.

В полдень, походя по ярмарочным рядам, они неожиданно встретили Бекмурзу.

– Начальник, который-та хотел мало-мало кулаком мне давать, к нему на квартир ходил, сто рубля платил, потом оба каталашка ездил, нет, номер ездил – нет, куда девался, не знам, – заговорил он весело.

– Из-за тебя, байбак, пришлось ночь провести черт знает где, – сказал сердито Никодим.

– Зачем ругаться, теперь пойдем мой юрта бесбармак ашать. Латна?

Никодим посмотрел на Сергея.

– Некогда. Надо еще скота голов двести купить, – ответил тот. – Ярмарка на исходе.

– Вот смешной-та, – Бекмурза дружески похлопал по плечу молодого Фирсова. – Теперь ты мой тамыр – друг, зна́ком. Теперь скажи: Бекмурза, надо двести голов! Бекмурза дает. Триста – дает. Нада тышша бык – дает. Шибко хороший зна́ком. Все даем, деньги мало-мало ждем. – Сергей с Никодимом переглянулись: знакомство с Бекмурзой сулило им большие выгоды. Поняв друг друга без слов, они направились к стоянке Яманбаева. С Бекмурзой приехали на ярмарку жены – старая, высохшая, точно лимон, Зайнагарат и красавица Райса. Вокруг белой кошемной юрты хозяина, которая стояла на пригорке, полукругом были расположены жилища его людей – сакманщиков и чабанов. Жили в каждой юрте по нескольку человек. От постоянного дыма и резкого запаха слезились глаза, накожные болезни изнуряли тело: Бекмурза подчиненных не баловал.

Всходя в свою юрту, он что-то сказал сидевшей у огня Зайнагарат – та вмиг исчезла. Возле стен горкой стояли окованные жестью сундуки, поверх которых были сложены ковры и пуховые подушки. Бекмурза хлопнул в ладони. Вошла закутанная в белый платок Райса и, взглянув украдкой на гостей, поставила турсук[7]7
  Турсук – кожаный мешок.


[Закрыть] с кумысом перед хозяином.

– Большой калым платил, – показывая рукой на молодую жену, заговорил Бекмурза. – Пятьдесят баран, десять конь, три кобыл, коров-то забыл, шибко большой калым давал.

– А не ругаются они между собой? – спросил с любопытством Никодим.

– Пошто ругаться. Моя мало-мало плеткой учим, – показал он на висевшую у входа плеть. – Калым платил, тапирь хозяин. Хотим ока[8]8
  Ока – украшение женской одежды.


[Закрыть] дарим, хотим речка бросаем.

Райса молча развернула перед гостями коврик и поставила деревянные чашки.

Бекмурза несколько раз встряхнул турсук и, приложив к нему ухо, произнес:

– Добрый кумыс. Маленько пьем, потом бесбармак ашаем.

Поборов брезгливость, Сергей выпил. Через час полупьяный хозяин, обнимая Никодима, пел:

 
У Бекмурзы есть хороший друг
Сережка, живет он в каменной юрте
Со светлыми, как день, окнами…
 

– Шибко добро поем? – уставился он осоловелыми глазами на Фирсова.

– Хорошо, – махнул тот рукой и откинулся на подушки.

– Марамыш-та – шибко хорош. Пять кабак есть, моя там был.

– А ты приезжай после ярмарки дня через три в гости. У меня сестра именинница.

– Ладно, едем, – согласился Бекмурза.

В гостинице Фирсова ждала телеграмма:

«Закупай скота больше. Имею контракт с интендантством. Подыщи компаньона».

Спрятав телеграмму, Сергей поднялся с расстригой к себе в комнату.

Через несколько минут послышался осторожный стук. Круглая голова хозяина гостиницы просунулась в полуоткрытую дверь.

– Вас, Сергей, просит к себе Элеонор.

– Хорошо, приду.

– Берегись аспида и василиска в образе женщины, – погрозил пальцем Никодим и, подняв руку, продекламировал:

 
…Этим ядом я когда-то упивался,
И капля страсти слаще мне была,
Чем океан необозримый меда.
 

– Я вижу, ты не прочь в этом меду и сейчас свою бороду обмочить? – усмехнулся Сергей.

Ночью Никодим проснулся от неясного шума, который доносился из комнаты Сажней. Послышался звон разбитой посуды, падение тяжелого предмета.

Вскочив с кровати, расстрига быстро оделся и вышел в коридор.

– Так играть нечестно, – несся голос Сергея.

Приоткрыв дверь, расстрига увидел молодого Фирсова, стоявшего у стола против какого-то господина, одетого в штатское платье.

– У вас крапленые карты! Ими играют только жулики! – Сергей стукнул кулаком по столу.

– Вы пьяны, милостивый государь! – Одутловатое, с нездоровым оттенком лицо игрока приблизилось к Сергею. – Вы забыли, что находитесь в порядочном обществе, щенок!

Сергей рванул скатерть со стола и крикнул в бешенстве, заглушая грохот посуды.

– Мошенники!

В комнате поднялся невообразимый шум. Ударом кулака Сергей сшиб с ног игрока. Казачий офицер схватился за эфес шашки. К нему подскочил Никодим и рванул за темляк. Запнувшись за лежавшего на полу пьяного трагика, офицер упал. Расстрига навалился на господина с помятой физиономией и, схватив его за горло, прошипел злобно:

– Деньги!

По комнате металась испуганная певица.

– Деньги! – задыхаясь, прохрипел Никодим.

Шулер пошарил рукой в кармане и вынул пачку ассигнаций.

Ломая руки, Элеонора кинулась к Сергею:

– Растащите их: они задушат друг друга.

– Никодим, брось ты его, а то на самом деле отправишь на тот свет. Ну их к чертям!

Елеонский поднялся и, сунув деньги за пазуху, с ненавистью посмотрел на Сажней.

– Облапошить хотели парня, не удалось!

Утром, когда город еще спал, Сергей и Никодим выехали на заимку Толстопятова.