Текст книги "В степях Зауралья. Трилогия"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)
В степях Зауралья. Трилогия
Книга первая
В ПРЕДГОРЬЯХ УРАЛА
ГЛАВА 1
Как попал в бор Никишка Маляр, он не помнил. Знал лишь, что вечером в харчевне пьяный поспорил с прасолами, был избит и выброшен на улицу. Отлежавшись в придорожной канаве, он заслышал в темноте стук колес и выполз на дорогу.
Шатаясь, Никишка с трудом поднялся на ноги. Когда телега поравнялась с его тощей фигурой, влез на задок и, бесцеремонно хлопнув по плечу возницу, затянул фальцетом:
…Не во времичко роди-ился,
Не во времичко жени-ился,
Взял я женушку не мудру,
Не корыстну из себя-я-я!
Смахнув пьяную слезу, Никишка обнял мужика.
– Грусть-тоску хочу тебе поведать, мякинное брюхо. Э, да разве ты поймешь? – махнул он безнадежно рукой.
– Мы темные, – покосился возница на непрошеного пассажира.
Не встретив сочувствия, маляр обозлился.
– А ты знаешь, кого везешь? – тыча пальцем в свою плоскую грудь, заговорил он. – Жи-во-писца! Понимаешь ты это? Жи-во-писца. Это, брат, тебе не колеса дегтем мазать, уменье нужно.
– Знамо, – неохотно отозвался крестьянин.
– Зосима и Савватия кто в соборе писал? Я, – продолжал хвастать Никишка. – У скотопромышленника Мокина в его двоеданской[1]1
Двоеданской – старообрядческой.
[Закрыть] молельне лик Спаса кто писал? Я. Эх ты, редька с квасом, – хлопнул он мужика по плечу. – Откуда?
– Мы из Галкиной, – неохотно ответил тот.
Никишка выдернул из-под возницы чапан и, положив его под голову, растянулся на телеге.
Прислушиваясь к мерному стуку колес, маляр уснул. Когда телега поднялась на высокий косогор, крестьянин сошел с нее и, поправив чересседельник, подвинул ближе к себе топор. Место было глухое, пользовалось недоброй славой.
Лошадь легко бежала под гору. Никишка проснулся от резкого толчка на ухабе. Не успев схватиться за облучину, свалился на дорогу и, поднявшись на ноги, в недоумении захлопал глазами. Было темно. Прислушиваясь к стуку телеги, маляр выругался и побрел вперед. Вскоре он нащупал ногами деревянный настил моста, спустился вниз и залез между стоек. Там было сыро. Пахло перепрелой травой, плесенью. Свернувшись в клубок, Никишка забылся тяжелым сном. Разбудил его предутренний холодок. Он услышал чьи-то тяжелые шаги. Неизвестный, остановившись на мосту, издал резкий свист. Из леса ответил второй. «Господи, спаси душу раба твоего Никиты, не оставь в милости своей, укрой от татя ночного».
В тишине наступающего утра были слышны приглушенные голоса:
– Проезжал?
– Нет…
На востоке показалась небольшая оранжевая полоска, постепенно расширяясь, охватывала небосклон.
Никишка, точно хорек, выглянул из-под моста и, увидев за спиной одного из незнакомцев топор, в страхе полез обратно, припал тощим телом к земле.
Вскоре робкие лучи солнца перекинулись через косогор и легли над лесом. И, как бы приветствуя наступление дня, нежно запели птицы, застучал дятел, вливаясь в общий хор пернатых певцов. Маленькая ящерица, подняв передние лапки на камешек, уставила на Никишку блестящие бисеринки глаз. В городе ударили к ранней обедне. Густые звуки меди, наполнив лес, таяли далеко в сумрачных полях.
Маляр лежал не шевелясь, перебирая в памяти святых. Вскоре что-то тяжелое упало на мост. На Никишку напала икота, в страхе он закрыл рот; со стороны города к мосту приближался тарантас.
– Косульбайко, – произнес настороженно один из грабителей, – как кони забегут на мост, хватай их под уздцы, а с киргизом я сам управлюсь.
Когда конские копыта застучали по настилу моста, над оврагом пронесся испуганный крик:
– Уй! Не нада убивать, не нада…
У Никишки волосы поднялись дыбом.
Через несколько секунд грузное тело Косульбая полетело на дно оврага.
– Распряги коней! – свирепо крикнул один из грабителей. На мост сначала упала дуга, потом концы оглобель. При каждом стуке Никишка безотчетно втягивал голову в узкие плечи и бессвязно шептал:
– Трое-ррручица, спаси!
– Лошадей спрячь у Селивана, за деньгами потом придешь, – продолжал распоряжаться тот, что постарше.
– Благодарствую, – ответил насмешливо второй, – исшо чо скажешь? Поищи-ка дураков в другом месте. Дели сейчас!
– Васька! – в тоне грабителя послышалась угроза. – Забыл уговор?
Маляр, припав к щели моста, увидел, как старый, пошарив за спиной, стал вытаскивать топор. Страх прижал Никишку к земле. «Господи, не дай погибнуть рабу твоему!»
– Назар! Брось топор, а то зарежу, – изогнувшись кошкой, молодой грабитель выхватил из-за голенища нож.
– А, боишься топорика-то, боишься, – зловеще зашептал старший и, выругавшись, взмахнул топором. Василий перемахнул через дорогу и скрылся в лесу.
– Деньги тебе, деньги, – нагибаясь к шкатулке, забормотал старый грабитель, точно помешанный. – Мой грех, мои деньги! – Бережно подняв шкатулку, озираясь по сторонам, он стал спускаться с ней в овраг. Никишка высунул голову из-под прикрытия и, заметив притаившегося за деревом Василия, юркнул обратно.
Прошло несколько минут. Молодой грабитель вышел из леса и направился по следам старика.
Никишка, осмелев, вылез из-под моста.
Старый грабитель пробирался тальником к заброшенной каменоломне. За ним, крадучись, шел молодой.
Никишка переполз дорогу и, спрятавшись в кустарнике, залег на краю обрыва. Вскоре до него долетело несколько фраз:
– Зачем тебе, Назар, деньги? Все равно пропьешь. – В голосе Василия послышалась жалостливая нотка. – А мне избу поправить надо, валится. Поделим добром, а?
– Добром и говорю: тебе лошади, мне деньги, – сердито ответил тот. – Езжай к Селивану на заимку, там скроешь коней.
– Твой Селиван такой же жила, как и ты, – угрюмо произнес Василий. – Стало быть, не дашь?
Через редкую поросль тальника было видно, как Василий взмахнул ножом.
Никита от волнения подался вперед.
Василий, цепляясь свободной рукой за кусты, точно пьяный, неуверенно карабкался вверх, часто останавливался и тяжело дышал.
«Похоже, топором его старый ударил, прихрамывает», – пронеслось в голове Никишки.
Выбравшись из оврага, Василий опустился на землю и, с усилием стянув с правой ноги сапог, вылил из голенища кровь.
– Жилу рассек проклятый. – Лицо грабителя было мертвенно бледно. – Жить, говорил, будешь не хуже лавочника. А теперь? – тусклые глаза его остановились на шкатулке. – Наказал господь, – перевернувшись на бок, он затих, казалось, уснул.
В лесу – тишина. Спрятавшись за старый трухлявый пень, Никишка выжидал.
Вскоре Василий, обхватив ствол дерева, сделал попытку подняться, но тотчас же бессильно опустился на траву.
Никишка, метнувшись к шкатулке, схватил ее, воровато оглядываясь, помчался через кусты. Выбрав в частом осиннике укромное место, закопал шкатулку в землю.
ГЛАВА 2
Был день троицы. В Марамыше ударили к ранней обедне. Звуки колокола тихо плыли над базарной площадью, над рекой, окраинами и замирали где-то далеко на полях. От земли шел легкий пар, закрывая плотной пеленой каменные, крестовые дома и пузатые амбары городской слободки, и, поднявшись до вышки пожарной каланчи, пополз по увалу, охватывая крепкие дома ямщиков, избы горшечников и пимокатов. Гонимый легким ветерком туман повис над оврагами, по краям которых стояли наспех сколоченные лачуги. Жили здесь пришлые люди, голь перекатная без роду и племени. Редкое лето не случалось пожара, а после каждый раз, точно грибы в замшелом бору, у оврагов вырастали харчевни и притоны. Порой по ночам прорывался истошный крик: «Караул! Убивают!» И, прислушиваясь к нему, степенные горожане, испуганно крестясь, сползали с теплых перин, торопливо ощупывали оконные засовы и дверные крючки. Запах прокисших овчин и шерсти смешивался здесь с запахом гнили, отбросов скотобоен, в которых возились вялые, рахитичные дети.
Заштатный город Марамыш издавна славился на все Зауралье своими хлебными базарами, сотни тысяч пудов шли через него из степного Тургая. Три дороги, точно змеи, вились через Марамыш. Первая шла из Тургая, пересекала Троицк и выходила через город к маленькой железнодорожной станции. Вторая легла через башкирские земли, ныряла в густые перелески, петляла по богатым заимкам, по деревням и селам Челябинского уезда и круто спускалась с увала в Марамыш. Оторвавшись от берегов спокойного Тобола и пробежав по казачьим станицам, протянулась к городу третья дорога.
Ярмарки были богатые. Из Екатеринбурга и Каслей везли чугунное литье, из Ирбита и Шадринска – щепной товар, из Канашей – обувь, из казахских стойбищ гнали скот; скрипели двухколесные арбы, и с веселым перестуком спускались в котловину парные брички с хлебом степных хуторян.
В это утро богатый хлеботорговец Никита Захарович Фирсов проснулся не в духе. И было отчего. Уехавшие вчера монашки из челябинского женского монастыря выклянчили у жены две трубы самого тонкого холста, взяли без спроса у работника Проньки плетенные накрест ременные вожжи и не заплатили за недельный постой.
– Нахлебницы христовы! Тьфу, чтоб их холера взяла! – кряхтя, Никита вылез из-под одеяла и, почесав бок, подошел к зеркалу.
Со стекла на него глядело узкое, продолговатое лицо, беспокойные, острые глаза, тонкий хрящеватый нос, бледные поджатые губы, за которыми скрывался ряд мелких зубов.
Недоброй славой пользовался Никита, бывший маляр, у марамышских купцов.
– Боюсь я его… в базарные дни так и шмыгает возле возов с хлебом, – говорил в кругу своих близких друзей краснорядец Петраков. – «Езжайте, говорит, господа хохлы и храброе казачество, на мой двор. Платить, говорит, буду дороже на две копейки против прасолов! Весы у меня без обмана». Ну, и валит к нему народ. Улицы все запрудит хлебом, а у наших амбаров пусто.
– А намедни пришел в собор. Взял на двадцать копеек свечей, зажег перед святыми иконами, не успели, слышь ты, за здравие царствующего дома пропеть, как он дунет на свечки-то и огарки в карман, жила! – поддакнул мельник Широков.
– Да и сынки-то не лучше! Старший-то – Андрей – все графа Толстова под мышкой таскает. А младший, и не говори, бесшабашная головушка растет. Прошлый раз еду я по башкирской деревне. Гляжу: из ихней мечети народ вывалился, галдят. Оказывается, Сергей, сын Никиты, достал где-то пархатого поросенка и подбросил его к молельне. Ну, махометы, известно, свиней не любят – и взяли в колья эту нечисть. А Сергей вертится тут же на коне верхом и гогочет.
– А Дашка-то Видинеева с ума сходит по Сергею-то! Не успела по мужу сорокуст отслужить, а дела уже забросила: Сережка Фирсов на уме. Мельницу на Тоболе старому коршуну Никишке продает. Заимка – шестьсот десятин земли – без пригляда стоит. Лес у ней мужики воруют. Срамота! Покойный муж, царство ему небесное, капитал ей оставил огромный. Таперича Никишка-то Фирсов возле нее и вьется, за сына Сережку метит, мало своего богатства, к чужому подбирается, – заметил один из прасолов.
То, что говорили про сыновей Фирсова, было в известной доле правда.
Старший сын, Андрей, учился в инженерном училище в Петербурге. Это был крепко сложенный молодой человек, не по летам вдумчивый и серьезный, со светло-голубыми глазами, с мягкими чертами лица.
Второй сын, Сергей, годом моложе Андрея, являлся полной противоположностью брату. Порывистый, смелый, забияка и гармонист, он не боялся ходить по горянской слободке, парни которой были в постоянной вражде с городскими. Лицо младшего Фирсова можно бы назвать красивым, если бы его не портили густые, как у отца, сросшиеся у переносицы брови. Когда Сергей смеялся, они поднимались вверх, точно крылья хищной птицы. В его легкой, почти неслышной походке, гибкой фигуре чувствовались ловкость и сила, которой особенно гордился отец.
– В меня парень растет, в обиду себя не даст, – говорил он жене. – А из того книжника помощи ждать нечего: со скубентами да со ссыльными компанию водит.
– Каждому своя планида, – вздохнула Василиса Терентьевна.
– Достукается до острога, вот вся тут и планида! – отрезал отец.
– Женить бы надо. Может, образумится, – тихо сказала жена.
– Хватилась, матушка, – язвительно пропел Никита. – У него в Кочердыкской станице краля есть. То и гляди, поженятся и нас с тобой не спросят.
– Кто такая?
– Дочь казачьего фельдшера Степана Ростовцева. Учительница. – Супруги замолчали.
– Слава богу, у Сергея этой дури нет. – Заложив руки за спину, Никита зашагал по комнате. – На него вся надежда. Дело становится большое, а я старею…
– А как с Агнией? – напомнила жена про дочь.
– Что Агния? Кончит ученье – и нет девки дома, – ответил Фирсов и, приблизив лицо к жене, тихо сказал: – Примечаю я, что Дарья Петровна Видинеева…
Василиса вздохнула:
– Не ровня она ему. Ей, поди, лет под тридцать, а Сергей только в годы входит.
Никита подскочил, как ужаленный, зашипел:
– Тетеря ты сонная! Ведь Дашка-то полгорода купить может, а ты заладила: не молода, не пара. А я тебе скажу, дура, что лучше этой пары на свете не найдешь. Ежели бы Дашкин капитал к рукам прибрать, можно такое дело, поставить, что все Зауралье ахнет. В Верхотурье лаптевские заводы так тряхну, что братья не очухаются до второго пришествия. Все паровые мельницы от Челябинска до Зауральска молоть мой хлеб заставлю. Да кто против меня устоит? А? – приблизив к жене побледневшее, с хищным оскалом лицо, зловеще прошептал Фирсов. – Дай только время, все Зауралье заставлю на карачках ползать.
Василиса испуганно отодвинулась от мужа. В эту минуту Никита был страшен.
* * *
В церкви Петра и Павла продолжали звонить к утренней обедне. Никита отошел от зеркала и, обругав еще раз уехавших монашек, резким движением распахнул окно.
– Куда черти Проньку унесли? – высунувшись из окна, Фирсов оглядел широкий двор.
Работника не было.
– Василиса! – крикнул он жене. – Пошли стряпку за Пронькой, должно, в малухе[2]2
Малуха – малая изба, где обычно жили бездомные батраки.
[Закрыть] сидит, лешак, да найди мою гарусную рубаху.
– Рубаха в сундуке, достань. У меня руки в тесте.
– Я что сказал? – Никита отошел от окна и, зло посмотрев на дверь, дернул себя за жиденькую бородку.
– Не с той ноги встал, что ли? – обтирая руки о фартук, спросила с порога жена и сердито сдвинула брови.
Это была рослая красивая женщина из старой кержацкой семьи. Вышла она замуж за Никиту тайком от родителей, когда тот малярил в отцовской молельне.
В молодости Фирсов попрекал ее старой верой. Когда родился первый сын, отец ее наказал привезти внука на заимку. Встретил он их сердитым окриком: «На колени!»
Широкий двор был выложен камнем. Молодые от самых ворот до крыльца ползли на коленях к грозному старику. Василисе мешал ребенок, мешала длинная юбка. Никишке ползти было легко. Сунув стеженый картуз под мышку, он работал коленями быстрее жены, успевая хитро оглядывать вершининские амбары и навесы, под которыми стояли крашеные брички и ходки. «Хорошо живет старый черт, не пополз бы, да, может, благословит что-нибудь на приданое. Да и «на зубок» Андрейке даст». Со старинной иконой вышла мать Василисы. Когда молодая пара приблизилась к крыльцу, отец не торопясь сошел со ступенек и огрел Никишку плетью. Маляр поежился и, уставив плутоватые глаза на старика, произнес: «Простите, тятенька».
Второй удар плети пришелся по спине Василисы. Чуть не выронив сына из рук, она залилась искренними слезами: «Простите, родимый батюшка».
Старик отбросил плеть и, подняв дочь на ноги, сказал с суровой лаской: – Бог простит. Поднимайся! – кивнул он головой все еще стоявшему на коленях маляру. Никишка вскочил на ноги и, ударив себя в грудь, посмотрел преданными глазами на богатого тестя:
– Богоданный тятенька! В жисть не забуду вашей милости.
– Ладно, ладно, не мети хвостом. – Благословив дочь и зятя иконой, старики ввели молодых в дом.
Вечером подвыпивший тесть говорил Никишке:
– Вот что, зятек, болтаться тебе по малярному делу нечего. Толку от этого мало, да и нам, старикам, иметь такого зятя срамно. Думаю определить тебя в Марамыш к хлебной торговле. Есть у меня тысяч пять хлебушка. И начинай помаленьку. Дом и амбары я тебе уже приглядел.
К капиталу тестя Никишка приложил богатство Косульбая, умело повел торговлю и через несколько лет стал полным хозяином хлебного рынка. И чем больше Никита богател, тем сильнее была его тяга к наживе.
Против базарной площади, недалеко от церкви Петра и Павла, Фирсов построил двухэтажный дом, каменную кладовую и амбары.
Со стеклянной террасы хорошо была видна заречная часть города с кожевенными и пимокатными заводами, кособокими избами мастеровых и густым сосновым лесом, среди которого петляла мелководная речушка.
На площади стоял памятник Александру II. За ним длинными корпусами протянулись торговые ряды, низенькие церковные амбары и большие дома купцов. На перекрестке двух улиц, в саду, за чугунной решеткой из каслинского литья, виднелось белое двухэтажное здание купеческой вдовы Дарьи Видинеевой.
Однажды, когда были убраны леса с фирсовского дома, Никита Фирсов вышел на хлебный базар. Солнце только что выглянуло из-за ближнего бора, осветило рыночную площадь, длинный ряд возов.
По неписаному закону открывал хлебный рынок купец Степан Широков. Он назначал и цену на зерно. Попробуй пикни кто из конкурентов – задавит, по миру пустит, несдобровать.
Отставной унтер-офицер Филат Скачков следил за порядком на базаре, сидя на крылечке дома.
Посасывая трубку, унтер поглядывал на молчаливых мужиков, понуро сидевших на возах.
– Прибавят купцы или не прибавят? – гадали хлеборобы. – Староста с налогами покоя не дает. Лавочнику платить надо…
– Вот ведь не выходит! Чаевничает, а тут жди. Время-то какое, на пашне бы надо быть.
– Почем? – прервал речь крестьянина незнакомый человек и, запустив руки в пшеницу, стал разглядывать крупные зерна.
– Сорок копеек, – неуверенно ответил мужик.
– Сыровата. Даю без двух. Степан больше тридцати пяти не даст, – говорит купец, отрывая листок из своей книжки. – Вези вон туда, – показал он на новый дом Фирсова.
Обрадованный крестьянин взялся за вожжи.
– Продал? – спросили его с соседнего воза.
– По тридцать восемь за пуд, – направляя коня на дорогу, ответил тот. Вскоре длинный ряд подвод потянулся к каменной кладовой Никиты Фирсова.
Унтер вскочил на ноги, поспешно спустился со ступенек крыльца. Увидев нарушителя базарных порядков, твердым солдатским шагом направился к нему.
– По какому праву?! – спросил он, грозно хмуря седые брови.
Из-под стеженого картуза на Скачкова блеснули глаза с хитринкой.
– Кто есть такой? – наступает на него унтер. – Почему без спроса хлеб покупаешь? – усы Скачкова топорщатся. – Тягаться со Степаном, шушера, вздумал? А?
– Коза с волком тягалась, рога да копыта остались. Хи-хи-хи! – захихикал новый купец. – Вот тебе загадка: сидит дед во сто шуб одет, кто его раздевает, тот слезы проливает. Не отгадал? – И, похлопав Филата по плечу, сказал ласково: – Не мешай, служивый, на хлебном базаре Никита Фирсов объявился.
ГЛАВА 3
Во двор Фирсовых зашел незнакомый человек, одетый в старый пиджак, в прорехах которого виднелись скатанные клочья серой ваты. Ноги обуты в порванные бахилы[3]3
Бахилы – род кожаной обуви без каблуков.
[Закрыть], из которых торчали грязные пальцы и концы портянок. Кудлатую голову прикрывала монашеская скуфейка. Был он широк в плечах, могуч. Окинув взглядом окна верхнего этажа, он уселся на ступеньки крыльца. В доме Фирсова после обеда все спали. Лишь на кухне гремела посудой недавно взятая из деревни стряпка вдова Мария Сорокина. Увидев бродягу, она закрыла дверь на крючок.
«Варнак, наверно. Ишь, рожа-то как у разбойника. Как бы не стащил что, – пронеслось у нее в голове. – Проньку лешак на сеновал затащил, дрыхнет, турнуть этого мошенника некому». Прислонившись к подоконнику, Мария стала наблюдать за монахом.
Тот зевнул и, перекрестив рот, не торопясь вынул из кармана холщовых брюк берестяную коробочку. Постучал пальцем по крышке, открыл и, захватив щепоть истертого в порошок табаку, со свистом втянул его в широкие ноздри приплюснутого носа. Смахнув с усов зеленую пыль, раскрыл рот, с наслаждением чихнул.
Проходивший недалеко от крыльца петух с испуга подскочил на месте и сердито покосился на бродягу. Чихнув еще раз, тот спрятал коробочку и передвинулся в тень.
– Во здравие чихаете, – сказал с усмешкой вышедший на крыльцо Никита Захарович.
– Благодарствую, – пробасил тот и не спеша поднялся на ноги. – Вы и есть владыка дома сего?
– Что нужно? – сухо спросил Фирсов.
– В писании сказано: просящему дай, от хотящего не отвращайся… Живот мой пуст, как турецкий барабан. Покорми.
Никита Захарович с любопытством посмотрел на монаха.
– Кто такой?
– Аз есмь человек, – уклончиво ответил тот и, помолчав, добавил с деланной грустью: – Лисицы имеют норы, птицы – гнезда, а человеку негде приклонить голову.
– Ты что, из духовного звания?
По лицу незнакомца пробежала легкая тень.
– Челябинской епархии бывший дьякон. Окончил духовную семинарию, знаю латынь и бранные слова на всех языках мира.
– Служил? – продолжал расспрашивать Фирсов.
– В Косулинском приходе. За усердное поклонение Бахусу, за совращение сорокалетней отроковицы, сиречь блуд, вылетел из церковного лона, – весело ответил пришелец.
– Имя?
– Никодим Федорович Елеонский, имею от духовной консистории направление в чертоги Вельзевула и гражданский паспорт. – Расстрига вытащил из-за пазухи помятый документ и подал его Никите.
– Ладно. Скажи стряпке, чтобы покормила, я скоро вернусь, – отрывисто бросил Никита и поднялся наверх.
«Этого кутейника надо поближе посмотреть. Может, пригодится, – подумал он. – Андрей не торговец, Сергей еще молод. За мельницей смотреть надо, да и с хлебом забот немало. Одному не управиться. Пускай поживет, посмотрю. Для испытки пошлю сначала на мельницу, а потом с Сергеем на ярмарку в Троицк».
Через полчаса Фирсов спустился вниз, но расстриги на кухне не было.
– Подала ему миску щей, калачик положила – смял, исшо просит. Давай, говорит, красавица, мечи, что есть в печи. Подала каши – съел, перекрестил лоб, выпил полтуеса квасу, сгреб подушку и ушел, – пожаловалась Мария хозяину.
– Куда? – поспешно спросил Никита.
– В кладовку спать. Я ему кричу, что там кринки с молоком стоят, а он: «Наплевать мне, говорит, на твои кринки, что я кот, что ли? Не вылакаю. А хозяину скажи, чтоб меня не тревожил. Высплюсь – сам приду».
– Ладно, пускай дрыхнет, – махнул рукой Никита. – Проснется, пошли ко мне.
Через час, сопровождаемый любопытными взглядами домочадцев, Елеонский, вместе с хозяином, вошел в маленькую комнату, которая служила Фирсову кабинетом.
– Вот что, Никодим…
– Федорович, – подсказал тот.
– Никодим Федорович, дело, как ты знаешь, у меня большое. Надежных людей мало. Поживи пока у меня. Поглянемся друг другу – поведем дело вместе. А как начнешь дурить – пеняй на себя, не маленький. Сколько лет?
– Сорок восьмой, – ответил расстрига. – Вот только… как насчет моих риз? Ветхие стали, – сказал Никодим, оттянув рукав грязной рубахи. – Правда, – продолжал он, – в писании бо сказано: «Что смотрите на одежды свои? Поглядите на полевые лилии, как они цветут, не ткут, не трудятся», – расстрига усмехнулся и почесал грязной пятерней затылок. – Насчет лилии сказано правильно. А в жизни бывает так: оделся в пальто с котиковым воротником – Иван Иванович, а в рваную шубенку – Ванька сукин сын.
– Ладно, сегодня же получишь новую одежду. В баню сходишь, – перебил его Никита, глядя на руки Никодима. – Жить будешь во флигеле. Там одну половину занимает мой старый приказчик, вторая – свободна. Ты семейный?
– Вдов, – Елеонский опустил голову и вздохнул, – через это и свернул с пути праведного…
На следующий день Мария, увидев расстригу, ахнула. Никодим был одет в просторную гарусную рубаху, опоясанную крученным из шелка поясом, в плисовые шаровары и новые яловые сапоги со скрипом.
– Ну вот, теперь на человека похож, – оглядывая будущего помощника, сказал довольный Никита и повел расстригу к семье.
Двухэтажный дом Фирсова имел несколько комнат. Наверх шла узкая витая лестница, которая выходила на женскую половину дома – к Василисе Терентьевне. Нижний этаж разделяла каменная стена: кухня и небольшой закуток для работницы – слева, просторная кладовая, где хранилось хозяйское добро, – справа.
Со двора вход в кладовую закрывался низенькой массивной дверью, висевшей на кованных из железа петлях.
Парадное крыльцо было выложено плитами чугунного литья. Широкая лестница с блестящими, покрытыми лаком перилами поднималась на веранду.
Никодим вместе с хозяином вошел в столовую и бросил беглый взгляд на обстановку. Стены были оклеены голубыми обоями, над столом, накрытым белоснежной скатертью, опускалась массивная люстра с позолоченными купидонами. По углам и возле окон стояли кадки с фикусами, олеандрами.
– Прошу любить и жаловать – моя старуха, – кивнул Никита на сидевшую за самоваром жену, – большая чаевница.
– Значит, мне компаньонша, – Елеонский сделал учтивый поклон хозяйке и подал ей руку.
– А это мой младший сынок, – показал Фирсов взглядом на стройного юношу, который был занят разговором с миловидной девушкой, по-видимому, сестрой. Сергей поднялся со стула.
– Достойный представитель дома сего, – оглядывая молодого Фирсова, произнес расстрига. – Ну, будем знакомы, – и энергично пожал руку Сергея.
Никита повернулся к девушке.
– Дочь Агния.
Девушка неохотно протянула руку. Ее губы дрогнули в чуть заметной усмешке, и, свысока оглядев гостя холодными красивыми глазами, она повернулась к брату.
«Пустоцвет», – подумал недружелюбно расстрига и опустился на стул.
Сергей украдкой поглядывал на пришельца.
Выпив три стакана чаю, Елеонский простился с хозяевами и ушел к себе во флигель.
– Кто это, папа? – спросил Сергей.
– Бывший дьякон. Окончил духовную семинарию. Мой будущий помощник, – барабаня пальцами по столу, ответил отец.
– А я думал, конный прасол.
– Настоящий опричник с картины. Ему бы с алебардой стоять у лобного места, – поморщилась Агния и добавила: – Лицо как у Малюты Скуратова.
– Да, пожалуй, этот дядька если давнет кого, дух вылетит, – Сергей подошел к отцу. – Где ты его взял?
– Сам пришел. Да в таком виде, что срамота смотреть.
– Пьет, наверно? – заметила Василиса Терентьевна.
– Похоже, гулеван, – ответил Фирсов, – посмотрю, что будет из него. Думаю отправить его на первых порах на Тобол: с подвозом хлеба стало плохо. – Поднявшись со стула, Никита зашагал по комнате. Неожиданно остановился, круто повернулся к сыну и отрывисто спросил:
– Где вчера был?
Сергей опустил голову.
– Идите! – кивнул женщинам Никита.
Василиса Терентьевна и Агния торопливо убрали посуду со стола и закрыли за собой дверь.
– Что молчишь? Отвечай!
– Играл на гармошке горянам, – смущенно произнес младший Фирсов.
– Вот что, играть-то играй, да не заигрывайся. Знаю, кто тебя манит – Устинья. Хотя и живут ее родители в достатке, но ямщик всегда останется ямщиком. Запомни раз и навсегда.
Сергей отвернулся, подошел к окну.
– Сходил бы ты как-нибудь к Дарье Петровне, посидел бы у ней вечерок, – вкрадчиво добавил Фирсов. – И то прошлый раз вспоминала тебя.
– Нечего мне у ней делать, – произнес недовольно Сергей. – В хозяйственных делах я ей не помощник.
Никита погладил бородку, опустил хитрые глаза.
– Об этом она со мной, слава богу, советуется. Вот только насчет каких-то бумаг просила тебя зайти. В грамоте я не силен, а другим не доверяет. Зайдешь?
– Ладно, буду в воскресенье, – неохотно ответил Сергей.
Никита привлек сына к себе.
– Тебя, дурачок, берегу. С Дарьей-то поласковее будь.
– Устиньей ты мне, папаша, не попрекай: может, люба она мне. – Сергей смело посмотрел отцу в глаза.
