Текст книги "В степях Зауралья. Трилогия"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 24

Никита Фирсов полностью завладел мясным рынком Зауральска.

На фасаде большого двухэтажного дома красовалась вывеска: «Торговый дом – Фирсов, сыновья и К°». В числе компаньонов был Бекмурза Яманбаев, хозяин лучших пастбищ Тургайской степи. Тысячные гурты скота шли к железнодорожным станциям и отправлялись в Москву, Петроград и на фронт. Прибрав к рукам заимки и леса Дарьи Видинеевой, Никита подумывал захватить целиком и мощный мясопромышленный комбинат датчан.

Мартин-Иоган Тегерсен сделал официальное предложение Агнии. Никита Захарович для вида поломался, но в душе был рад предложению богатого датчанина.

Видя расположение дочери к «козлу Мартынке», как он мысленно называл своего будущего зятя, Никита Захарович потирал руки. «А Брюля и так спихнем», – думал он.

Сергей к замужеству сестры отнесся равнодушно. За последнее время он стал частенько выпивать, колотил Дарью.

Василиса Терентьевна горевала о судьбе дочери. До свадьбы она нет-нет, да и спросит:

– Ну зачем он тебе? Штейер-то лучше…

– Ну, – отмахнулась беспечно Агния. – Со Штейером – фи! Мартин Иванович обещал после войны съездить со мной за границу. Посмотрю Париж, послушаю оперу, а потом на воды в Карлсбад. А что интересного в нашем городишке?

Мать вздыхала и молилась, но успокоения не находила.

«Уж лучше бы жить с Никитой в бедности, чем в теперешнем богатстве, – размышляла она. – Бывало, выпьет он тогда, придет такой ласковый да добрый. А сейчас – настоящий стратилат. Правда говорится, что через золото слезы льются. Вот и Сереженька стал неладно жить. Одна надежда на Андрюшеньку… Вернется со службы, уйду к нему…»

…Однажды, возвращаясь из Тургайской степи через станицу Зверинскую, Сергей заметил впереди идущую женщину. Босая, подоткнув слегка подол, она несла в одной руке туес, во второй узелок.

Поравнявшись с ней, Сергей изменился в лице. Ткнул поспешно в спину кучера:

– Жди у озера, – и выпрыгнул из тарантаса. – Устинька!

От неожиданности та выронила туес из рук, молоко ручьем хлынуло в колею.

– Сергей Никитович! – Устинья, часто дыша, в смущении поправила подол домотканой юбки.

Молодой Фирсов сделал попытку обнять ее, но Устинья сильным движением оттолкнула его:

– У меня муж на войне, Сергей Никитович, – побледнев, произнесла она гордо.

– Да неуж ты все забыла? Устинька! Знаю, я виноват, – произнес он горестно. Помолчав, сказал глухо: – Может, мне белый свет не мил, может, тоскую по тебе, а ты встретила меня, как недруга…

У Устиньи перехватило дыхание. Собрав волю, она твердо сказала:

– Видно, богатство было дороже тебе слез моих девичьих. Теперь пеняй на себя, поезжай к своей Дарьюшке, заласканной старым муженьком.

– Устинька, пожалела бы меня, чем говорить такие слова! – крикнул он надрывно.

– А ты меня жалел, когда целовал постылую? Уйди с дороги, не мучь! – вырвалось у ней. Схватив пустой туес, Устинья быстро зашагала к покосу.

Сергей кинулся за ней, свалил с налету в густой ковыль и прижал к земле.

Устинья вывернулась. Сильный удар в лицо оглушил Фирсова. Женщина бросилась бежать. Шатаясь, Сергей поднялся с травы и, пнув туес, не оглядываясь, побрел к дороге.

Лупан отложил молоток, которым отбивал литовки, покосился на молодуху.

– Что за тобой черти гнались, что ли, запыхалась? – спросил он подозрительно.

– Торопилась, тятенька, поспеть к обеду, – подавая узелок с хлебом, сказала Устинья. – Так торопилась, что и молоко забыла взять.

– Ну и память у тебя, девка, – покачал головой Лупан и занялся своим делом. – Крупы принесла?

– В мешочке с хлебом лежит, – ответила Устинья. Войдя в шалаш, обхватила руками горевшие щеки, долго стояла не шевелясь.

Сгустились тучи. За Тоболом погромыхивало.

Щурясь от солнца, Лупан поглядел на небо и стал торопить косарей, которые шли последний прокос.

– Бросайте, быть грозе, – сказал он тревожно.

Ераска, задрав бороденку, долго шарил по небу единственным глазом. Устинья была рада передышке. После обеда она косила вяло, чувствуя во всем теле расслабленность. Машинально махала литовкой, видя перед собой побледневшее лицо Сергея, его злобный оскал зубов. Устало зашагала она за Ераской. Внезапный порыв ветра подтолкнул ее вперед. Из-за реки, крутясь, неслись клочки сена, береговой песок, промелькнули, как листы бумаги, тревожно кричавшие чайки. Степь нахмурилась, покрылась серой, холодной пеленой. Новый порыв ветра чуть не сшиб Устинью с ног. Над Тоболом, озарив на миг трепетным светом камыши, полыхнула молния. Затем раздался сухой треск, и воздух наполнился грохочущим гулом. Запнувшись за испуганного Ераску, который полз на четвереньках, Устинья вбежала в шалаш.

Блеск молний, грохот грома заставил ее ухватиться за перекладину. Тяжелое гнетущее чувство одиночества охватило женщину. Весь измокший, в шалаш влез Ераска и забился в угол.

Гроза прошла быстро, снова выглянуло солнце. Устинья долго смотрела на залитую солнцем степь. Изумрудами сверкали на траве дождевые капли. В свежем воздухе слышалась трель жаворонка, и где-то у Тобола, точно радуясь солнечной тишине, затянул свою несложную песню чибис.

Перед глазами Устиньи лежали покосы, река. Как бы отдыхая после грозы, все дышало мирным покоем. На душе Устиньи стало легко и отрадно, как у человека, перенесшего тяжелую душевную боль.

ГЛАВА 25

Тегерсен, оторвавшись от бумаг, с наслаждением вытянул под столом длинные ноги и закурил.

В дверь постучали. В кабинет вошла молодая, скромно одетая женщина и спросила:

– Я слышала, вам требуется секретарь?

– Да, ви предлагайт свои услуг? Карашо, документ?

Просительница подала паспорт.

– Ви Марамыш? О! Мой супруг тоже Марамыш.

– С Агнией Никитичной я немного знакома, – сказала Дробышева.

– Карашо, карашо. Ми создавайт вам лючий условий, – Тегерсен вышел из-за стола. – Завтра занимайт вот эта приемная комнайт…

– Я прошу, дать мне возможность съездить на несколько дней в Марамыш, – попросила Дробышева.

– Карашо, карашо, – торопливо согласился Тегерсен.

Когда посетительница ушла, он сложил губы сердечком, поднес к ним пальцы и прищелкнул языком. Затем, сделав руку кренделем, представил, как обнимет новую секретаршу за талию, и, склонив голову набок, закатил в блаженстве глаза. За этим занятием его застала Агния.

– Мартин, – стягивая на ходу белую лайковую перчатку, заговорила она торопливо, – я еду на смолинские дачи. Вернусь поздно, – и, подставив розовую щечку для поцелуя, капризно притопнула ножкой. – Да целуй же быстрее. – Тегерсен осторожно приложился губами.

– До свидания! – помахал он рукой.

Через вымощенный булыжником двор Агния вышла на улицу, опустила на лицо густую вуаль, подошла к поджидавшему ее офицеру.

– Мой дуралей пока ничего не подозревает, – улыбнулась она своему кавалеру и зашагала с ним к стоящему на углу извозчику.

Получив согласие хозяина, Нина Дробышева выехала с попутчиком в Марамыш.

Был жаркий день. Заморенная лошаденка бежала мелкой трусцой, лениво отмахиваясь хвостом от оводов. По сторонам дороги лежали поля, заросшие пыреем. Кое-где виднелись отдельные островки дикой сурепки. Сумрачный вид крестьянских пашен дополняли оголенные рощи. Червь поел всю листву.

Возница, угрюмый на вид мужик, из деревни Растотурской, на вопросы отвечал неохотно. Склонив голову на чемодан, Нина задремала. Приехала она в Марамыш в полночь. Утром направилась к Григорию Ивановичу.

Русаков, завидя подходившую Нину, снял фартук.

– Как съездила?

– Неплохо, – здороваясь с Русаковым, ответила Дробышева и посмотрела по сторонам.

– Прости, Нина, – улыбнулся Григорий Иванович, – я так рад встрече с тобой, что забыл даже обязанности хозяина. Сейчас закрою мастерскую и пойдем ко мне.

– Как Устинья Елизаровна живет? – спросила Нина.

– Вышла замуж. – В голосе Русакова прозвучала нотка грусти. Усадив гостью, Григорий Иванович попросил:

– Рассказывай…

– Связь с местной подпольной организацией я установила, – медленно начала девушка. – В городе чувствуется влияние меньшевиков, в особенности на консервном заводе. Среди привилегированных рабочих, главным образом мастеров, идея создания «рабочих групп» нашла поддержку. Учитывая эту опасность, Зауральский подпольный комитет в помощь своим людям направил меня на консервный завод. Теперь я являюсь личным секретарем господина Тегерсена, – улыбнулась Нина.

Русаков выбил пепел из трубки и неторопливо сказал:

– Нужно держать тесную связь с легальными организациями. Я имею в виду профсоюзы, больничные страховые кассы, рабочие кооперативы и культурные общества. Передай товарищам: нужно вовремя возглавить движение народных масс. А ростки, здоровые, крепкие ростки, появились уже всюду. На днях мой хозяин получил письмо от сына. Война вызывает недовольство солдат, началось брожение. Епифан с Осипом за неповиновение начальству попали в штрафную роту и отправлены на фронт. В деревне Закомалдиной крестьяне разнесли по бревну хлебные амбары Фирсова. У Бекмурзы Яманбаева бедняки отбили гурт скота. Искры революции вспыхивают всюду.

Григорий Иванович прошелся несколько раз по комнате, внезапно спросил:

– Как устроилась?

– Сняла у одной старушки комнату. И, кажется, пользуюсь вниманием господина Тегерсена, – улыбнулась Дробышева и брезгливо поморщилась.

На следующий день она выехала обратно.

Мартин Тегерсен встретил ее с изысканной любезностью. Приняв театральную позу и отчаянно перевирая слова, продекламировал:

 
…Слушайт колос твой,
Звонкий, ласковий,
Как птишка в клетке,
Сердцем прыгает…
 

Сдерживая улыбку, Дробышева деланно всплеснула руками:

– Мартин Иванович, это бесподобно, восхитительно! – Тегерсен зажмурился, как кот, которого погладили по шерстке.

Дня три ушло у Нины на приведение в порядок переписки фирмы. Освоившись с обстановкой, она могла бывать в цехах. Однажды, проходя по заводскому двору, Нина увидела немолодого возчика, стоявшего возле телеги, на которую он только что накладывал тес.

Видимо, Тегерсен, проходя мимо, нечаянно задел о колесо ногой и запачкал светло-серые брюки дегтем.

– Ви, рюсски… Не знайт, где стоять!

– А ты, господин, отошел бы подальше, чем тереться о мои колеса. Дегтю и так мало, – скрывая усмешку, говорил возчик.

– Молчайть! Молчайть! – визгливо выкрикнул Тегерсен.

– А ты не лайся, коли сам виноват, – произнес тот спокойно.

– Свин!

– Кто? Как ты назвал? – возчик торопливо стал отвязывать лагун с дегтем. – Ну-ка, поругайся еще, – произнес он с угрозой. – Вот дерну тебя мазилкой, и пятнай стулья. Хо-зя-ин, – протяжно сказал он и сплюнул.

Тегерсен зайцем шмыгнул за штабель теса и, едва не столкнувшись с Ниной, попятился.

– Извиняйт.

Дробышева сделала вид, что ничего не заметила, прошла мимо. Ее заботило другое: нужно было выдать несколько пропусков на завод членам подпольной организации. Бланки хранились у нее. Круглый штамп был у Тегерсена, а без штампа постоянный пропуск был недействителен.

Нина поспешно вернулась в кабинет и, выдвинув ящик стола, торопливо проштемпелевала несколько бланков.

На следующий день на заводе между утренней и вечерней сменой у рабочих мест появились листовки, призывающие к свержению царя и бойкоту «рабочих групп» при военно-промышленном комитете. Листовки оказались и в железнодорожном депо, и на рабочих окраинах города.

Подпольная организация партии большевиков города Зауральска действовала.

* * *

В Марамыш стали прибывать пленные. Как только появились первые подводы, на площадь сбежался народ. Небольшой отряд во главе с сердитым офицером оттеснил любопытных ближе к домам. Часть подвод с пленными повернула на дорогу, ведущую в казачьи станицы.

На городской площади осталась небольшая группа немцев и один, видимо больной, чех. Он пугливо озирался. Молодое, смуглое, как у цыгана, лицо, с едва пробивавшимися черными усиками, выражало тревогу, вся фигура с накинутой на плечи зеленой шинелью была по-детски беспомощна.

– Должно, хворый, – произнес кто-то из толпы.

– Поди, голодный, – сочувственно сказала пожилая крестьянка и, подойдя к пленному, подала кусок хлеба.

К ее большому смущению, пленник поцеловал ей загрубелую руку и с жадностью принялся за еду.

– Мой-то Василий тоже, поди, голодный сидит в окопах, – вздохнув, женщина участливо посмотрела на чеха.

Пленника увел к себе горянский мужик Федор Лоскутников, который жил недалеко от Елизара Батурина.

Новый работник, к удивлению хозяина, хорошо знал пашню, умел запрягать коней и косить траву. Звали его Ян. Лоскутников жил небогато и часто жаловался на больные ноги. Единственный его сын погиб на войне, и все хозяйство лежало на снохе Федосье. Это была еще молодая крепкая женщина. Порой она ворчала на чеха:

– Иван, все тебе маячить приходится. Воз сена на крышу сметать – показывай, лошадь запрягать – опять толмачь! Скоро ли ты научишься нашему языку, немтырь несчастный?

– Рюсс, рюсс, – улыбался Ян.

– Рюсс, рюсс, – добродушно повторяла Федосья. – Дай сюда вилы.

Пленник непонимающе смотрел на женщину.

Сняв с воза вилы, Федосья подошла к Яну.

– Вилы, – похлопав по черенку, говорила она. – Вилы, понял?

– Виль…

– Ну вот. Теперь смотри: сено, – тыча вилами в воз с сеном, продолжала учить Федосья. – Повторяй: се-но.

– Сено, – свободно сказал пленник.

– А когда смечешь воз на крышу, – показала она рукой на пригон, – иди пить чай.

– Чай, кофе, – улыбался Ян.

– Кофе только господа пьют, а мы крестьяне.

– Кофе, господарь, – торопливо кивал головой пленный.

Постепенно Ян начал усваивать русский язык и уже свободно понимал хозяев. Как-то Федор спросил:

– Ты, Иван, женат?

Тот отрицательно покачал головой:

– Земли нет, хаты нет, работал в усадьбе господаря.

– Ишь ты, стало быть, в работниках жил? А невеста есть?

Лицо чеха помрачнело.

– Теперь нет, – коротко ответил он. – Письмо получил – вышла замуж.

– Не горюй, найдем тебе другую. – Федор погладил бороду и украдкой поглядел на Федосью. За последнее время он замечал, что сноха чересчур ласкова с пленным и, уезжая на пашню, старалась оставить свекра дома. В душе Федор был рад: попался хороший послушный работник, вот только плохо, что военнопленный. Под предлогом починить лопнувшую дугу, он пришел к Русакову. Показал поломку.

– Пустяковое дело, – ответил тот. – Наложим железный обруч, и все будет в порядке.

Когда работа была сделана, Федор, потоптавшись в нерешительности у порога, спросил несмело:

– Григорий Иванович, посоветуй. Видишь ли, какое дело…

– Говори, Федор, я тебя слушаю, – подбодрил Русаков.

– Видишь ли, – Лоскутников отвел глаза в сторону. – Замечаю я, что сноха к пленному льнет.

– Ну так что же? Пленный, может быть, не по своей охоте на войну пошел. Не беда.

– Да ведь он врагом считается.

– Неправда, – горячо возразил Русаков, – неправда, Федор, как тебя по батюшке?

– Терентьевич, – подсказал тот.

– Федор Терентьевич, враг тот, кто послал его на войну. Причем здесь Иван?

– Люди будут осуждать, – вздохнул Федор.

– А ты не слушай.

– Да как не слушать-то? Скажут, сын погиб на войне, а он снохе потворствует.

– Виноваты в смерти сына вот кто… – Григорий Иванович показал на богатые купеческие дома. – Федосья не виновата. Вот кто виноват в смерти твоего Петра, – рука ссыльного властно протянулась по направлению торговой слободки. – Твое хозяйство рушится, – продолжал он, сдерживая волнение, – а они на крови твоего сына капитал наживают. Погляди на себя, – повернулся к старику Григорий Иванович, – ты еле ноги таскаешь, а они катаются на рысаках.

Крестьянин вздохнул.

– Не так живи, как хочется, а как бог велит, – покачал он в раздумье головой.

– Вот в этом-то и беда наша, – ответил Русаков. – Этой поговоркой давят нищую деревню, стараются опутать мужика. Висит она тяжелой гирей на его руках. Губит темнота крестьянина, и ему кажется, будто нет выхода из горькой доли.

Лоскутников внимательно слушал ссыльного.

– А выход из нужды, Федор Терентьевич, есть. Его нам показывает партия большевиков, рабочий класс, и вот когда мы дружно, рука об руку сокрушим на пути все, что мешает Федосье и Яну, жизнь станет радостной.

Собеседники помолчали.

– Жалко Петруху, – губы старика задрожали. – Один был сын, и того не стало, – поник головой старик. Точно встрепенувшись, спросил: – Так мне не препятствовать Федосье?

– Нет, – коротко ответил ссыльный. – Если Иван хороший парень, вместо сына будет тебе.

– У меня такая же думка, только боюсь, как бы беды с ним не приключилось. Народ-то ведь разный. На уме каждого не побываешь. Ну, прощай… На душе как-то полегче стало.

Закинув дугу на плечо, Лоскутников побрел к дому.

Беда для Яна и Федосьи пришла неожиданно. В один праздничный день, когда Федосья была уже беременна, их на улице встретила группа подвыпивших парней. Раздалось улюлюканье, свист. В чеха полетел камень. Схватив за руку Яна, побледневшая Федосья хотела спрятаться с ним во дворе соседнего дома, но ворота оказались закрытыми.

На шум из переулка выскочил Пашка Дымов. Из-под кубанки, на низкий лоб вывалился кудрявый чуб, раскосые глаза смотрели нагло. Увидев Федосью с пленным, он бросился их догонять.

Сильным ударом сшиб Яна с ног. Падая, тот крикнул Федосье: «Беги!» Но женщина опустилась над ним. Удары посыпались на нее. К Григорию Ивановичу вбежал Елизар с криком: «Бьют чеха!» Русаков кинулся к месту свалки. Лавочник, оттащив Федосью, топтал коваными сапогами чеха и орал:

– Бей нехристя! Лупи, ребята, б… – показывая на лежавшую без памяти Федосью, выкрикивал он.

Елизар, размахивая колом, прорвался вперед. Дымов мешком повалился на землю. Пьяные парни, точно стадо диких кабанов, Напирали на ссыльного.

– Бей политика!

Бросив Дымова, Елизар вцепился в ближайшего барышника и смял его под себя. Прасолы прижимали Русакова к забору. На улице слышался крик, топот, ругань и плач испуганных женщин. На выручку Русакова и Елизара бежали вооруженные чем попало пимокаты и горшечники. Толпа прибывала.

Пользуясь замешательством прасолов, ссыльный поднялся на забор и страстно крикнул:

– Граждане! Остановитесь, что вы делаете! Вы избили пленного чеха, такого же труженика, как и вы! Избили женщину за то, что она полюбила человека другой национальности, который невольно пошел на войну, который батрачил у помещиков. На кого поднялась ваша рука? На своего же брата, бедняка.

Соскочив легко с забора, Русаков подошел к Яну. С помощью Елизара и горян перенес избитого пленного в дом Лоскутникова. Женщины помогли подняться на ноги Федосье.

ГЛАВА 26

Поздней осенью на запад, к фронту, двигался эшелон с солдатами и военным имуществом. В классном вагоне, в группе офицеров находился Андрей Фирсов, получивший назначение в один из полков действующей армии.

На одной из полуразрушенных станций эшелон начали разгружать. Возле теплушек суетились солдаты, с платформ стаскивали окрашенные в зеленый цвет пушки, двуколки, походные кухни.

Андрей, пройдя станционные пути, свернул в садик и опустился на скамейку. На дорожках лежала пожелтевшая листва, тонкие паутинки медленно плыли по воздуху.

«У нас, наверное, уже зима. – И живо представил он занесенную снегом станицу, домик и комнату любимой девушки. – Христина, вероятно, в школе».

Андрею показалось, что он слышит стук мела по классной доске и мягкий, грудной голос девушки. Промелькнула последняя встреча с ней, проводы, и, точно из тумана, выплыло ее заплаканное лицо. Казалось, оно близко-близко наклоняется к нему, стоит только протянуть руку, привлечь к себе.

Резкий гудок паровоза вернул Фирсова к действительности. Вздохнув, он поднялся со скамьи.

На запасных путях по-прежнему сновали серые фигуры солдат, сцепщиков, слышался лязг буферов.

Часть, в которую направлялся Андрей, находилась в деревушке, в двадцати километрах от станции. Фирсов положил небольшой чемодан на телегу и зашагал следом.

Дорога была размыта дождями, исковеркана колесами тяжелых гаубиц, кое-где виднелись вырытые снарядами воронки, наполненные водой.

По сторонам тянулись неубранные поля кукурузы, початки были втоптаны в грязь.

С трудом вытаскивая ноги из вязкой глины, Андрей попытался заговорить с крестьянином, но тот, плохо зная русский язык, только сокрушенно качал головой и понукал заморенную лошаденку.

Штаб полка помещался в просторной халупе, уцелевшей от обстрела.

Андрея встретил щеголеватый адъютант.

– Полковника, к сожалению, нет. Прошу подождать.

В чуть заметном кивке головы, в наглом взгляде прищуренных глаз Андрей почувствовал скрытое пренебрежение штабника к нему, неопытному прапорщику.

– Денщик, чаю гас-падам офицерам! Садитесь, гас-пада, чай пить. Пра-шу вас, прапорщик, к столу, – бросил адъютант небрежно.

Офицер, лежавший на лавке, скинул с себя шинель и поднялся.

– У нас осталась водка? Страшно голова трещит, – увидев Фирсова, сухо поклонился: – Капитан Омарбеков.

Одутловатое, с нездоровым оттенком лицо офицера было неприятно.

Разговор не клеился. Штабные заметно чуждались Фирсова, и Андрей, выпив чашку чаю, накинув шинель, вышел.

На окраине улицы горели костры, Андрей побрел к ним.

Отблески пламени освещали усталые, давно не бритые лица солдат. Увидев «прапора», солдаты неохотно подвинулись, уступая место.

Фирсов раскрыл портсигар.

– Закуривайте!

Заскорузлые пальцы солдат мяли тонкие папиросы, рассыпая табак.

– Закурите лучше нашего, зауральского, – вытаскивая кисет, улыбнулся один и стал свертывать цигарку.

– Ты из Зауралья? – живо спросил Андрей и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Значит, земляки?

– А вы откуда?

– Из Марамыша, – ответил Фирсов.

– И впрямь земляк, – обрадованно заговорил солдат. – Мы горянские, – продолжал он. – Нас здесь несколько-человек: Епифан Батурин, Осип Подкорытов и я. Слышь, Епифан, – обратился он к одному из солдат, – господин прапорщик, оказывается, из Марамыша.

Лежавший возле костра рослый солдат в серой шинели, доходившей ему едва до колен, поднял глаза на Андрея.

– Я вас знаю, – произнес он не спеша. – Мы с вами встречались у Григория Ивановича Русакова. Не помните?

– Вы сын ямщика Батурина? – спросил радостно Андрей.

– Да, – ответил Епиха и, свертывая цигарку, продолжал, не скрывая усмешки: – Родителя вашего тоже знаем. Праведной жизни человек.

– За отцовские дела я не ответчик, – резко ответил Фирсов.

– Правильно, отец сам по себе, сын сам по себе, – вмешался в беседу первый солдат и, стараясь загладить неприятный разговор, спросил: – Что из дому пишут?

– От отца писем не получаю и сам не пишу, – ответил Андрей и, помолчав, спросил в свою очередь: – А вам что пишут?

– Нужда заела, последнюю корову со двора свели, – безнадежно махнул рукой солдат. – Теперь там Тегерсены хозяйничают, – продолжал он. – Заводчик Балакшин кооперативное товарищество организует, а кто в правлении сидит? Поп да богатые мужики. Вот тебе и товарищество. Это товарищество овец с волками, – рассказчик сплюнул на огонь. – В единении – сила, – произнес он с насмешкой. – Тит Титыч жмет руку Ваньке безлошадному. Картина! – и тут же крикнул проходившему мимо здоровяку: – Оська, зайди!

Когда тот подошел, значительно сообщил: – Знаешь, кто наш господин прапорщик? Брат Сергея Фирсова. Родной брат!

Тревожно стало на сердце Андрея от мрачного взгляда Осипа. Не поняв его, Фирсов подумал: «Велика же ненависть к богатству моей семьи!»

…Рота, куда Фирсов был назначен взводным командиром, несколько дней подряд отбивала яростные атаки неприятеля. Сила артиллерийского огня нарастала.

Омарбекова не было видно. Связавшись по телефону со штабом полка, Андрей получил приказ контратаковать неприятеля на своем участке.

Над окопами взвилась ракета – сигнал к контратаке. Андрей выскочил из траншеи:

– Ура!

– А-а-а, – разнеслось по полю. Солдаты кинулись навстречу врагу.

Фирсов смешался с ними, выпустив из пистолета все пули, с силой ударил рукояткой здоровенного немца и, подняв винтовку упавшего, обрушился ею на врагов. Рядом с ним дрался Епифан Батурин, недалеко, пробивая путь штыком, упорно шел вперед Осип Подкорытов.

Обычно добродушное лицо Епифана было искажено злобой. Казалось, несокрушимая сила влекла его в гущу врага. Разгоряченный боем, он яростно пробивался через вражеские ряды к знамени. Плечом к плечу шли остальные солдаты. Левая щека Осипа была рассечена, но он не чувствовал боли, яростно работал штыком, не отставая от Батурина.

Фирсов отбивался шашкой от наседавших на него врагов. Если бы не подбежал Осип, Андрею пришлось бы плохо. Солдат прикладом свалил ближайшего немца. Остальные попятились.

Из маленького, чудом уцелевшего леска выскочила конная сотня оренбургских казаков и кинулась наперерез вражеским уланам. Свалка продолжалась вокруг неприятельского знамени. Рослый Епифан, точно таран, пробивался к плотной группе врагов, окруживших знамя; от винтовки его остался один ствол. Приклад был сломан, коробка разбита, и штык стал не нужен. Верхняя губа Батурина рассечена, и кровь залила подбородок.

Стоявшая в резерве вторая сотня оренбургских казаков решила исход контратаки.

Возвращаясь в свой блиндаж, Андрей заметил прижавшегося к брустверу человека. Приглядевшись к тощей фигуре, узнал батальонного командира Омарбекова.

Чувство отвращения охватило Фирсова. Сделав вид, что ищет что-то под ногами, Андрей наклонился, не громко, но внятно произнес:

– Трус!

Омарбеков съежился, точно от удара, и умоляюще произнес:

– Ради бога, не предавайте гласности.

Андрей круто повернулся от батальонного и поспешно зашагал по окопу.

В блиндаже Андрей повалился на постель; однако, заслышав чьи-то шаги, приподнялся. Вошел вестовой.

– Вас вызывают в штаб полка.

– Иду, – Андрей неохотно поднялся, отправился в штаб. Увидев Фирсова, Омарбеков отвернулся.

Командир полка фон Дитрих, полный седеющий мужчина, казалось, весь был поглощен изучением полевой карты.

– Прапорщик Фирсов прибыл по вашему вызову.

Фон Дитрих поднял глаза от карты.

– Из батальона капитана Омарбекова?

– Так точно.

– Сегодня я представляю вас к получению звания подпоручика и к георгиевскому кресту второй степени. А сейчас, – фон Дитрих повернул надменное лицо к адъютанту, – приготовьте приказ о временном назначении Фирсова командиром второй роты вместо убитого в бою подпоручика.

К Фирсову подошел Омарбеков и заискивающе произнес:

– Поздравляю с наградой.

Андрей, не скрывая отвращения, посмотрел на командира. Пробормотав что-то невнятное, Омарбеков отошел.

Зима. Маленькая галицийская деревушка, где была расквартирована часть фон Дитриха, утонула в глубоких сугробах.

Первую весть о Февральской революции принес Епиха. Ворвавшись в избу, точно ураган, он еще с порога крикнул:

– Николашку убрали! Сейчас вестовой прискакал из штаба корпуса, рассказывал…

Фирсов поспешно оделся и, пристегнув кобуру револьвера, торопливо зашагал вместе с Епихой к штабу.

– Подожди здесь, – шепнул он.

Батурин, не выпуская винтовки из рук, остался в сенях.

Омарбеков уныло сидел в углу, недалеко от него два-три молодых офицера обсуждали вполголоса манифест об отречении царя от престола.

– Поздравляю, – увидев Андрея, произнес сквозь зубы фон Дитрих. – Император Николай уже не правит Россией, – полковник скривил губы. – Зная ваш авторитет среди солдат, надеюсь на совместные усилия по укреплению дисциплины нижних чинов. Война должна быть доведена до победного конца!

– Я придерживаюсь другого мнения, – сухо ответил Андрей.

– А именно? – фон Дитрих вперил в него глаза.

– Война не популярна среди нижних чинов. Солдаты устали и стремятся домой.

– А вы? – Полковник резко поднялся из-за стола.

Омарбеков испуганно икнул и тревожно завертел головой.

– А вы? – Лицо фон Дитриха побагровело. Не сдерживая бешенства, он в исступлении заорал: – Большевик! Пораженец!

– Да, большевик, – четко сказал Андрей.

Фон Дитрих выхватил револьвер, но, увидев ощетинившийся штык вбежавшего Епихи, отпрянул.

На деревенской улице стихийно возник митинг.

Андрей взобрался на табурет и, оглядев солдат, громко произнес:

– Товарищи! Иго царизма пало. Но до полной победы революции далеко. У власти стоит буржуазия. Каждый из нас должен подумать, идти ли ему в ногу с кулаком и помещиком, или следовать за большевистской партией в борьбе за мир, за свободу, за землю! Других путей нет. Я уверен, что крестьяне и рабочие, одетые в солдатские шинели, пойдут единственно правильным путем. Сегодня мы должны избрать представителей в полковой комитет. Да здравствует нерушимый союз рабочих и крестьян! Все под красное знамя революции!

На митинге по предложению Епифана Батурина в полковой комитет были избраны Андрей Фирсов, Федор Осколков, бывший грузчик Новороссийского порта, и несколько солдат из соседних рот.

Однажды Андрей заметил небольшую группу австрийских солдат, которые вышли из своих окопов, направляясь в сторону его участка.

Расстояние между окопами небольшое, ясно слышались голоса:

– Русс! Камрад!

Австрийцы шли без оружия, продолжая кричать:

– Русс, русс, камрад!

Они спустились в русские окопы, и, оживленно переговариваясь на своем языке, начали совать в руки солдат папиросы и консервы.

Увидев офицера, на миг замолкли.

– Русс, камрад, – осмелев, один из них раскрыл перед Фирсовым портсигар.

Андрей взял папиросу. Большинство австрийцев – из Закарпатья. В роте Фирсова находилось несколько украинцев. Те и другие плохо понимали друг друга, подкрепляли слова оживленной жестикуляцией. Вечером большая группа солдат во главе с Батуриным пошла в австрийские окопы и вернулась поздно.

Перед утром Епиха влез в блиндаж Фирсова и, боясь потревожить командира, тихо улегся рядом.

Первым проснулся Андрей и, поглядев на безмятежно храпевшего Батурина, улыбнулся: «Спит после гостебы».

Братание началось и в других ротах. Фон Дитрих вызвал к себе Фирсова.

– Приказываю прекратить братание с неприятельскими солдатами. Открывать по ним огонь, не жалея патронов. Вы меня поняли, господин подпоручик?

– Понял. Но это невозможно, – ответил Андрей невозмутимо.

– Почему? – сдерживая себя, спросил полковник.

– Братание солдат принимает массовый характер и идет по всему фронту. Вы, очевидно, об этом знаете, – сказал раздельно Фирсов.

Офицеры, находившиеся в халупе, насторожились.

– Не рассуждать! – фон Дитрих стукнул кулаком по столу.

– Прошу не кричать. Я вам не денщик, – круто повернувшись, Андрей вышел из штаба полка.

В крупных городах России начались забастовки. На фронте отдельные части отказались идти в наступление, и фон Дитрих, зная, что снятие Фирсова, за которого стояли солдаты, в данной обстановке невозможно, ограничился строгим выговором.

Андрей вернулся в блиндаж.

Епиха разжигал железную печурку, сырые дрова горели плохо, и он ворчал:

– Надоело вшей кормить в окопах. Скоро ли это кончится?

– Скоро, Батурин, скоро, – отозвался из угла сидевший на корточках Осколков.