Текст книги "Вдова"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

8

Хорошо дома.

Даша сидела за некрашеным, желтым, как солома, столом, ела блины со сметаной. Блины бабка Аксинья кидала со сковороды на белое полотенце, да так споро, что Даша и не управилась бы, кабы не помощница. Но племянница ее, Машенька, сильно подтянувшаяся за этот год, оказалась большой охотницей до блинов.

– Пекла бы ты, баба, каждый день блины!

Хорошо дома... Блинами пахнет, огурцами, детскими пеленками, травами сушеными и не поймешь, чем еще. Бабка Аксинья все такая же проворная, платок белый с горошинами надела ради Дашиного приезда, глядит улыбчиво, лицо – в отблесках пламени из русской печи.

– Не жалко было со стройки-то уезжать?

– Сперва думала – и слезки не выроню, – сказала Даша, – а как пришла с девчатами на вокзал, девчата меня провожали, так разревелась – не удержусь никак.

– Где поживешь, там и прирастешь, – заметила бабка Аксинья.

Все в избе осталось, как год назад. Только зыбка висит на крюке – в прошлом году не было зыбки. Мальчик спит, завернутый в лоскутное одеяло. Мишка. Племянник. Зыбки в прошлом году не было, а крюк старый.

– Как Егор-то с Клавдией живут? – спросила Даша, запивая блин молоком.

– Живут... Что ж не жить, – неопределенно проговорила бабка Аксинья. – Дите вот...

– Тебя не забижают?

– Какие же обиды... Когда и попрекнут, так деваться некуда. Старый человек – что пень на дороге.

Огромная русская печь недавно выбелена. На печи постелено старое одеяло, подушка в красной наволочке. Пиджак висит на гвозде у дверей. Ведро с водой, накрытое деревянным кружочком, ковш, перевернутый на кружочке...

До чего же все знакомо и памятно! Светлой печалью томится сердце, печалью и любовью – к родной избе, к бабке Аксинье, к матери... И к брату тоже. Долго нет его. Солнце клонится к закату – пора бы прийти.

Мишка заворочался в зыбке, сморщился, заорал. Голос у него оказался не по росту басовитый. Бабка склонилась было над зыбкой, хотела распеленать малыша. Даша подошла, отстранила ее:

– Дай я.

Неумело развернула пеленку, подняла мокрого парнишку. Он перестал орать, уставился на Дашу глупыми бледно-голубыми глазенками.

– Здравствуй, Миша.

Мишка приветственно дрыгнул голыми ногами.

За окном послышались шаги.

– Егор с Клавдией идут, – встревоженно проговорила бабка Аксинья.

Даша ловчее взяла Мишку, прижала к груди.

Шаги простучали на крыльце. Скрипнула дверь. Первой в дом вошла Клавдия, за ней – Егор.

– Даша! – Егор обнял сестру, поцеловал в щеку, уколов щетиной. – Надолго ли?

– Насовсем.

Клавдия глядела не на Дашу, а на блины, что горкой лежали на белом полотенце.

– Не праздник, – сказала она, – блинами-то баловаться.

Бабка Аксинья, кажется, сразу сделалась меньше ростом.

– Хоть бы поздоровалась, – с укором проговорила она.

Егор виновато улыбался.

Изба показалась вдруг Даше чужой. Печка все так же белела... Да в каждой избе такая печка, разве что погрязнее. Ведро с ковшом... Чужое ведро, новое купили, цинк еще не померк. Стол дожелта выскобленный... Старый стол. А блины на нем чужие.

– Пойду я, – сказала Даша, – погуляю.

***

Старая ива приветствовала Дашу, чуть приметно шевеля своими седыми ветвями. Корявый ствол все так же нависал над речкой, и речка была прежняя, неширокая, тихая, и знакомо вздымались за нею в золотистом поле стога соломы. Только показались они Даше непривычно огромными. То ли отвыкла, то ли в самом деле огромные... Да нет, в самом деле. Колхозные. Словно двухэтажные дома.

Даша села на иву, прислонившись спиной к стоячей части ствола. Глядела на речку, на кустарник вдоль берега, на поля с желтыми стогами. В родном краю по-над речкой посидеть – и то счастье. На поля глянешь – сердце лаской заходится, так бы и обняла всю землю, кабы рук хватило.

Солнце опускалось все ниже, косые лучи багрянцем легли на воду, светлым пятном распластались по полю. А под откосом противоположного берега затаилась тень, кустарник казался гуще и темнее. И вместе с сумерками наплывала тревога. Да где же Василий? Неужто не сказала ему Матвеевна?

– Даша!

Даша вздрогнула от негромкого окрика, обернулась на голос. В трех шагах от нее стоял Василий. Не тропинкой пришел – через камыши потихоньку пробрался.

– Даша, – повторил он тихо, чуть не шепотом, и пошел к ней. – Как я наскучился по тебе, любушка ты моя!

Он поднял руку, осторожно провел жесткими пальцами по Дашиному лицу.

– Ну, идем! Идем наш дом глядеть...

Чистым спокойным светом горели звезды в вышине, а земля пряталась во мраке, словно вдова, одетая в черное платье, и ветер едва слышно вздыхал на ее груди.

На краю села в недостроенном доме с наполовину выведенными стенами, с белеющими во тьме оконными коробками отпраздновали Даша с Василием свою свадьбу.

Сперва оба не думали, что свадьбой обернется. Привел Василий невесту поглядеть дом. Потом спохватился, что угостить нечем, хотел к Матвеевне вести ужинать. Даша не согласилась. «Давай здесь поедим». Сбегал Василий домой, принес хлеба, соли, огурцов, кружку алюминиевую да бутылку самогонки ради дорогой гостьи добыл у колхозного сторожа.

Пировали, сидя на ворохе соломы. В своей горнице праздновали встречу. Не было еще над нею крыши, не было дверей и стекол в окнах, а стены были, и пол уже настелен и словно в кресле сидела Даша на соломенном ложе, вытянув ноги и прислонившись спиною к стене.

Соломы Василий давно принес. Когда не было дождя, частенько ночевал тут, кинув на солому тулуп и укрывшись старым суконным одеялом. К осени ночи стали холоднее, и Василий переиначил постель: одеяло клал под себя, а укрывался тулупом.

Не чаял, не гадал он нежить Дашу в холостяцкой этой постели. Да так само случилось. Показал Даше дом. Угостил самогонкой да огурцами. Обнял... Видно, чуть крепче обнял, чем надо было, сжал руки вокруг ее тела, а разжать не хватило сил.

Темна осенняя ночь. Тиха осенняя Леоновка. Спит. Только собаки изредка погавкают да ветер прошуршит. Свадебным венцом выгнулись в небе яркие звезды.

Лежит Даша у Василия на руке, приникнув щекой к его груди. Случалось, там, в бараке, в бессонную ночь думала о Василии. Тосковала о сильных его руках, о поцелуях его горячих. Маялась в девичьей истоме. Только не ведала, что так все свершится. Без гостей. Без песен. Без праздничного стола.

Василий погладил Дашу по голове. Как-то по-новому погладил, спокойно, по-родному. Заботливо спросил:

– Ты не горюнишься?

– Нет, – сказала Даша. – Бабка Аксинья не спит небось. Ждет меня.

– Догадается, что со мной ты.

– Совестно перед ней.

– Кабы мы для баловства, так было бы совестно. А у нас любовь. Навек я тебе поклялся, Даша, и клятву мою только смерть порушит. Веришь ли?

Василий приподнялся на локте, заглянул Даше в лицо.

– Верю, – сказала она.

И опять долго молчали. Василий закинул свободную руку под голову, глядел вверх.

– Хорошо как под звездами, век бы без крыши жил.

– Без крыши не проживешь, – возразила Даша.

– Скоро накроем дом, будет у нас крыша. В потолке крюк для зыбки сделаем. Сделаем, что ли, крюк?

– Не знаю, – сказала Даша.

Из тьмы вдруг пахнуло на нее духом сырого дерева. И не ко времени представилось, как старик Родион строгал во дворе доски на материн гроб. Строгал и прилаживал по мерке, желтые стружки бились у него под ногами, и вот так же пахло деревом. Нехорошо как – в первую ночь с Василием гроб вспомнился. Не к добру. Помру, что ли, скоро? Или с ним что... Нет. Нет! Пусть уж со мной, чем с ним.

Даша вытянула руку, в темноте провела по полу. Мелкие щепки и стружки зашуршали у ней под рукой. Вот отчего пахнет деревом. Дело ли – комсомолке в приметы верить?

– Завтра в сельсовет сходим, распишемся, – сказал Василий.

Первая осень замужества запомнилась Даше широким и ровным картофельным полем за Плавой, кучными облаками на просторном деревенском небе, прощальными криками журавлей. Даша в женской бригаде убирала картошку. Убирала вручную, мозоли не сходили с рук, но после стройки работа не казалась Даше тяжелой.

Она вспоминала, как рыла траншеи и котлованы. Земля – что камень. И клином ее отбиваешь, и кайлой, и колом где колупнешь... А тут лопата сама идет в землю, чуть только ногой придавишь. Вишь, куст какой богатый попался, картошки – как поросята.

Даша с Василием жили у Матвеевны. Дом все не удавалось достроить, лесу не было и стекла. В начале зимы Хомутов выписал тесу, и Василий собирался было крыть крышу, но председатель велел ему прежде съездить в райцентр во главе красного обоза с хлебом.

– Чугунок купи в райцентре, – попросила Даша, – у нас чугунок вовсе прохудился.

За обедом Василий еще про одно дело вспомнил.

– В райком партии зачем-то вызывают. Хомутов сказал – звонили, велели зайти. Два, говорит, дела справишь: и хлеб сдашь, и в райком сходишь.

– А зачем – не сказал?

– Не сказал. То ли не захотел сказать, то ли сам не знает.

Красный обоз с хлебом для государства отправился из Леоновки чуть свет. Десять лошадей с розвальнями, груженными зерном, в струнку стояли друг за другом. На каждых розвальнях сбоку был укреплен флаг, а дуги обвиты красными лентами, как на свадьбе. У переднего вороного коня ленты и в гриву были вплетены.

Даша вышла проводить Василия. Полдеревни, если не больше, сошлось у правления провожать обоз. Хомутов стоял на крыльце в кавалерийском полушубке, который сохранился у него еще с гражданской войны, в сдвинутой на затылок старой шапке.

– Готовы? – спросил зычным голосом.

– Все на месте, – сказал Василий. – Можно ехать.

От передних саней, где он стоял, держа в руках вожжи, поглядел на Дашу. Она кивнула ему. Василий сел на мешки, тронул вожжи. Полозья заскрипели. Одна лошадь в середине обоза куражилась, не хотела идти. Возница огрел ее кнутом. Не помогло. Соскочив с саней, парень потянул за повод. Капризница поняла, что придется покориться, скорым шагом нагнала оторвавшийся авангард обоза.

Даше без Василия сделалось тоскливо. То год жила – ничего, а теперь два дня не знала, как скоротать. Чтоб скорей время шло, старалась заняться делом. Пол вымыла. Печку побелила. Взялась вязать Василию шерстяные носки. Вечером Матвеевна наладилась было корову доить, Даша потянула у ней из рук подойник.

– Дай, Матвеевна, я подою.

Корова у Матвеевны была старая и смирная. Даша сидела, прислонившись лбом к выпуклому, жесткому коровьему боку, проворно двигала пальцами. Молочные струйки с чистым звоном цвиркали о ведро.

«Вот ведь как душа с душой смыкается, – думала Даша, – и день без Васи нерадостен, и ночь немила».

Ей пришлось провести без Василия не одну, а две ночи. Вторую Даша почти не спала, прислушивалась, не заскрипит ли снег под ногами Василия. Не скрипел снег. Только Матвеевна переливчато храпела на печи.

Перед утром Даша заснула. И не слыхала, как вошел Василий. Проснулась, когда сел на кровать у нее в ногах. В избу пробивался слабый свет, окошки казались сиреневыми.

– Приехал! – обрадовалась Даша.

Василий сидел одетый, в шарфе, в шапке, только полушубок тут же, у кровати, сбросил на пол.

– Что ж не раздеваешься? – спросила Даша. – Намерзся небось?

– Намерзся, – хрипло сказал Василий.

– Да ты никак простудился? – встревожилась Даша.

– Нет. На стройку меня направляют, Даша.

Она растерянно села на постели.

– Кто направляет, Вася? На какую стройку?

– Три на выбор назвали. Я попросился на твою. В Серебровск.

– А дом? Ведь малость не достроили дом. Откажись, Вася! И деньги у нас на корову собраны...

Василий сжал Дашину руку в большой холодной ладони.

– Не могу я отказаться, Даша. Партия меня посылает...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЕМЬЯ

1

Поднимались заводские корпуса, иные уже стояли под крышей, тянулись под землей и над землей стальные артерии таинственной волшебницы-химии, и вызревала в сердцах строителей гордость за свершенный подвиг – гордость созидателей, от которой прибавляется силы и смелости. А сила была им нужна, чтоб достроить эту махину. И смелость нужна была – чтоб войти в просторные корпуса и встать хозяевами у невиданных аппаратов и приборов.

Зима выдалась лютая. Пронизывающий злой ветер носился над Серебровском, яростно щипал красные щеки строителей, пробирался сквозь рукавицы, до бесчувствия леденил пальцы. В белой изморози лежали железные балки и трубы, и каменщики маялись с раствором: замерзал в корыте.

На площадке горели костры. В столовке непрестанно бурлил кипяток в двух огромных медных самоварах. Но не огонь, не кипяток, не одежда спасали строителей. Привычка спасала. К тяжкой работе привыкли. К пшенной каше да хамсе. К осенним дождям. К зимним морозам.

Бригаде Доры Медведевой повезло: работали под крышей. В цехах начался монтаж оборудования, девчат раскрепили в помощь слесарям. Слесари разбирали новые компрессоры. Даша мыла в керосине валики и шестеренки и всякие иные части машин, которым и названия не знала. Работа против прежней, когда копала землю да носила кирпичи, не тяжелая. Только от запаха керосина первое время болела голова. Потом – ничего, притерпелась.

На временной электростанции сипло прогудел гудок, возвещая конец работы. Слесари оживились, заторопили своих помощниц:

– Кончай, девчата! Шабаш... Пускай завод без нас поскучает.

Завод... Все чаще теперь звучало это слово. И отступало перед ним такое знакомое, привычное, накрепко связанное с судьбой тысяч рабочих: стройка. Стройка умирала, в муках рождая завод.

Строители и монтажники со всех сторон просторного заводского двора спешили к проходной. «Неужто Василий опять останется на сверхурочную?» – с досадой подумала Даша.

На развилке дорог она отделилась от общего людского потока, направилась к электростанции. Здание ТЭЦ в сумерках казалось многоглазым великаном, раскинувшим в стороны мощные руки: с одной стороны электростанции тянулась к распределительному щиту перекидная галерея, а с другой – стремительно взбегал вверх коридор углеподачи. Четыре трубы высоко врезались в вечернее небо.

Отворив дверь электростанции, Даша остановилась в недоумении: под потолком горели огни и на полу – огни. Пар обволакивал людей и машины белыми клубами, словно в бане. Только не теплый – морозный пар. Было тут ненамного теплее, чем на улице.

Приглядевшись, Даша поняла, что за огни на полу: жаровни с горящими углями стояли под трубами. Видно, перемерзала в трубах вода. Механик первый заметил Дашу, крикнул в облачную муть:

– Василий, жена соскучилась!

Василий вынырнул откуда-то сбоку.

– Авария у нас, – озабоченно и торопливо объяснил он. – На временной электростанции малый дизель отказал. Боимся – трубы разморозит. Жаровнями греем – не помогает, сейчас факелами будем пробовать.

– Хоть поесть приходи.

– Некогда, Даша. Нам талоны принесли дополнительные, в столовку сходим по очереди, как маленько с аварией совладаем...

– К ночи-то управляйся, – попросила Даша, отворяя дверь.

Сказал ли что в ответ Василий – она не расслышала. Где-то на электростанции громко, с присвистом зашипел пар. И что ж за адская работа – ни сроку, ни отдыха. Сам напросился в слесари. Как мечтал о машинах, так к машинам и прибила его судьба. Трактором грезил. А довелось электростанцию монтировать. В будни гаечным ключом орудует. В воскресенье над слесарным учебником мается...

Даша не сетовала. Она довольна была, что Василию нравится работа. Только больно уж неровно поделила Василия жизнь между работой и женой. Одни ночи оставались на семейную радость, да и от ночей оба краешка откромсал завод.

Вечер уж до чернильной сини затемнил небо. Бараки стояли рядами по обе стороны дороги, кое-где тускло светились окошки, из труб тянули дымы.

Вот и семейный барак. Из темного коридора пахнуло подгорелой картошкой, детскими пеленками, керосиновыми лампами и застарелой сыростью. Даша ощупью отыскала свою дверь, достала ключ.

Комнатка у Даши с Василием была невелика, но так как всей мебели у них – кровать, стол да три табуретки, то и малая комната казалась просторной. Полка с посудой прибита к стене, сундучок прячется под кроватью. Одежда висит за занавеской. Печка с врезанной в нее плитой примостилась у двери.

Вспомнила Даша избу, что строил Василий. Своя изба! Просторная. Теплая. Окна на три стороны. Русская печь. Летом огород бы засадили. Птицу развели. Корову б купили. Колхоз личному хозяйству не противник. Да не успели завести хозяйство. Избу недостроенную продали. Партия приказала Василию ехать достраивать завод.

Вздохнув о своей избе, в которой не довелось пожить, Даша принялась щепать лучину. Комната настыла – пар шел изо рта. Стекла доверху затянуло льдом. Какой-то мудрец придумал для экономии бараки строить без фундаментов, и оттого по стенам в теплое время паучьими пятнами расползалась сырость, а зимой намерзал иней. Придешь с холода – и согреться негде.

Но едва разгорелись в печи дрова, как Даша повеселела. Пока варилась похлебка, вымыла с голиком некрашеный пол. Покончив с уборкой, пережарила лук с салом, заправила суп. Две тарелки поставила на стол, поджидала, не подойдет ли Василий... Может, вместо столовки добежит до дому? Нет, не добежал. Пришлось обедать одной.

Она ела, а старый, купленный на толкучке будильник громко тикая, неутомимо толкал да толкал по кругу свои стрелки. Меньше часу оставалось до занятий. Даша сполоснула тарелку, поставила на среднюю полочку и тут же с верхней сняла ученические мятые тетрадки. Прибавив в лампочке огня, опять села за стол, крепко стиснула в пальцах химический карандаш.

Будь она трижды неладна, эта мудреная, эта чертова, эта неприступная химия! С кайлой работать на лихом морозе, с кирпичами подыматься по лестницам-времянкам, в ночные штурмы ходить – все не так тяжко, как одолевать эту хитрую науку.

Сейчас бы забраться с ногами на кровать, сесть, привалясь к стенке спиной, да вязать Василию теплые носки. Куда там! За две недели один носок не довязала. Жизнь на стройке второпях несется, как конь на скачках, и человек к ней вроде не привязан, а отстать нельзя. На себя вечер потратить – у стройки украдешь. Дора накинется: «В работе передовая, а в учебе – последняя?» Наум Нечаев в комсомольский комитет призовет: «Билет комсомольский прогулами бесчестишь».

Даша глядела в тетрадку, потом на промокашке рисовала формулы. Досадовала на себя: и на что ж эта маята?

Учили на курсах, кроме химии, и русскому языку, и арифметике, и обществоведению, и механике. На каждом уроке уставала Даша, словно карабкалась вверх по склону горы. Но хоть малыми шажками, да подымалась. А химия казалась высокой гладкой стеной, на которую позарез надо взобраться, а уцепиться не за что: не то что ступенек, а ни единого выступа, ни единой выбоинки не отыщешь.

В клубе было холодно – этакую махину двумя голландками не обогреть. Одна группа занималась в зале, другая на сцене. Даша с Дорой поднялись на сцену, не снимая пальто, не развязав платков, сели за дальний стол, чтоб меньше попадаться на глаза Мусатову.

Мусатов еще не пришел. Люба Астахова в ватнике и в пуховом платке сидела за первым столом, раскрытая тетрадка лежала перед ней. Люба спорей всех одолевала химию, без запинки произносила мудреные слова: дивинил, катализатор, ректификация, ловко писала на доске формулы. Мусатов хвалил ее: «Вы – молодец, Астахова». Люба до слез краснела от его похвалы. Мусатов снисходительно улыбался, удивляясь ее застенчивости и не догадываясь, что не в одной застенчивости тут дело...

Две лампочки спускались на шнурках с потолка: одна возле черной классной доски, другая – над серединой сцены, превращенной в класс. Подходили строители, рассаживались за столами. Столов не хватало (господи, и всего-то на стройке не хватает!), садились тесно, локтями приклеившись друг к другу – не пошевельнуться. Раскрывали тетрадки, плутали по формулам и схемам.

– Не мог он, Лебедев, попроще-то придумать.

– Ему на что проще – он профессор, у него не четыре класса.

– Лучше на стройке по две смены работать, чем эта химия.

– Мусатов идет!

По проходу между скамейками шел Мусатов – в суконной тужурке и в меховой шапке, прямой, ладный, и вместо знакомого портфеля нес какой-то чемоданчик.

– Здравствуйте, товарищи.

Он снял шапку, положил на окно, тужурку сбросил.

– Холодно здесь, Борис Андреевич, – сказала Люба.

– Ничего. Я привык к холоду...

Он раскрыл чемоданчик и вынул какие-то стеклянные посудины. Это потом Даша запросто произносила слова: колбы и пробирки, а тогда впервые услыхала.

– Сегодня, – сказал Мусатов, – мы будем делать химические опыты. Мне удалось кое-что достать... И вы поймете, что химия – это не просто формулы.

– Эх, зазря далеко сели, – посетовала Дора.

Когда после трех уроков вышли из клуба, в небе холодным блеском, словно из чистой льдины вырезанная, сияла луна. Серые тени от бараков и от уцелевших кое-где деревьев стелились по снегу. На заводе солнечно горели прожекторы. Черные трубы электростанции высоко поднимались над землей.

Дора тронула Дашу за локоть.

– Ты глянь...

Чуть в стороне от клуба, под старой яблоней, сохранившейся от сада, который был тут прежде, стояла Люба. Сунув руки в карманы ватника, она усердно выкручивала снежную лунку.

– Ждет, – сказала Даша.

В клубе с визгом отворилась дверь. Даша оглянулась: Мусатов? Так и есть. Он. Направился по дороге со своим чемоданчиком, ума нету хоть разок вправо глянуть. Люба перестала ковырять снег, прижалась к стволу дерева, чтоб Мусатов ее не заметил. Так и простояла, пока он мимо шел. Потом тронулась следом.

– Сердце надо на семи замках держать, – сказала Дора. – Я в шестнадцать лет, дура-девка, дала ему волю, да не на радость. С тех пор только на чужие радости гляжу... А мне уж двадцать пять...

– На замки запрешь, а оно и под замками все свое твердит, – тихо проговорила Люба.

– Так не прячься под деревом! – сказала Дора. – Не бойся ты его. Намекни, что не одну химию любишь. Хошь, догоним сейчас...

– Молчи, Дора! Не надо... Разве я ему пара? Да ему... Такому – красавица нужна. Умная. С образованием. Чтоб ровня... А я... так только. Издали пострадаю.

– Что – издали... Не на то человек родится, чтоб страдать. Вон Дарья знает, зачем на свете любовь. Хорошо, Даша, замужем? А?

Дора положила руку на Дашины плечи, заглянула в лицо.

– Хорошо, – кивнула Даша. – Скоро полгода живем, а все кажется – будто первую неделю. День-то тянется, тянется – надоест. Думаю: хоть бы ночь скорей...

– Эх, бабье счастье, – вздохнула Дора. – И почто не поровну делит его судьба?

Василий ждал Дашу. В комнате было тепло, светлый кружочек от керосиновой лампы, словно солнечный зайчик, приклеился к потолку. Сидели за столом, ужинали не торопясь. Можно было наконец-то не торопиться.

– Мусатов нам нынче опыты показывал, – сказала Даша. – Чудно!

– Она вся наука – чудная, – сказал Василий. —Хоть бы электричество взять. Колесо крутится и по проводам невидимо огромную силу гонит.

– Отогрели трубы-то?

– Отогрели. И дизель наладили на времянке. После выходного иностранные специалисты будут турбину пускать.

– Что ж без иностранцев-то? Но сумеете?

– Впервой ведь, – объяснил Василий. – До всего без иностранцев не дойти.

– Это верно. Не дойти... Большая стройка, все новое. А что я думаю, Вася... Беспорядков у нас шибко много. Рабочие ненадежные, каждый месяц десятками за расчетом ходят. На курсах в нашей группе пятьдесят человек было – уж и сорока не осталось. Разбежались. И оборудование... Того, слышно, не хватает, этого недостает. Осилим ли завод-то пустить?

Василий задумчиво прихлебывал морковный чай, Даша думала – не ответит на ее вопрос. Но он поставил на стол пустую кружку, вскинул на жену синие в полумраке глаза.

– Колхоз в Леоновке сорганизовать как было тяжко... А вот уж два урожая собрали. Осилим и завод. А беспорядки – что ж... В суматохе строим, бегом.

– Надо ли бежать-то? Глядишь, шагом надежней было бы?

– Шагом не догнать другие страны. Россия веками вполшага плелась. За то теперь и рассчитываемся...

– Умный ты, Вася, – с горделивой улыбкой проговорила Даша.

– Может, был бы умный, кабы боле учился, – погоревал Василий. – Инженер в машинах-то, как в своем дому – всякую железку по имени знает. А я сейчас только разбираться стал. Первые недели вовсе как слепой был.

Он отодвинул от стола табурет, принялся стягивать валенки. Даша сполоснула посуду, убрала в шкафчик.

Василий лег первым. Даша задула лампу, разделась в темноте. Жидкий лунный свет пробивался в комнату сквозь обледеневшее окошко. С подоконника, стекая по расстеленной тряпочке, капала в подвешенную жестяную банку вода. Можно б спустить тряпочку пониже, чтоб без звука уходила вода с подоконника, но Даша не любила полной тишины. Нравилось ей засыпать под тиканье будильника да под эту редкую капель.

– Дашенька! – сказал Василий, и горячо, крепко обхватил ее сильными руками, как в первую свадебную ночь. – Радость моя...

Он близко глядел ей в глаза, будто тут, рядом, в постели стала она другая, и он узнавал ее и не узнавал. Даша вскинула руку, утопила пальцы в густых волосах Василия.

– Даша, – шепотом сказал Василий, – почто ж ты на мои ласки не отзываешься.

– Что ты, Вася... Да я... Как я люблю тебя, так больше того и любить нельзя.

– Не про то я...

Он вздохнул, и короткий этот вздох досказал Даше то, о чем думал Василий.

– Не виновата я, Вася...

– Дите хочу! – в самое ухо Даше прошептал Василий. – Сына хочу, Даша! Не для того люди женятся, чтоб двоечком жить.

– Разве я не хочу? – преодолевая скованность проговорила Даша.

– Пойди к доктору, – сказал Василий.

– Совестно мне, Вася...

– Пойди! – настойчиво шептал Василий.

Даша еще ни разу в жизни не лечилась у доктора. Бабка Аксинья справлялась с ее хворями. От простуды напоит лесной малиной да уложит на печь под отцовский полушубок – все и леченье. От живота знала бабка травы, летом сушила их, связав пучочками, на чердаке. К ней и чужие приходили лечиться, помогала им бабка Аксинья, избавляла от сердечных болей и от ломоты в костях. Многим помогала. Дочери только не сумела помочь...

Не надеялась Даша на докторов, так только, чтобы Василия уважить, пошла в амбулаторию. Сдав на вешалке ватник, накинула на плечи платок, осторожно двинулась в своих стоптанных валенках по крашеному, до блеска промытому полу.

– Вам к какому врачу? – спросила ее через окошечко девушка в белом халате.

– Мне бы к женщине, – сказала Даша.

– К женщине! – Та, в белом халате, усмехнулась Дашиной просьбе. – Да у вас что болит-то?

Даша обиделась за насмешку, огрызнулась.

– Так каждому и буду объяснять, что болит? Ты, чай, не доктор!

– Ну, ладно, – сказала сестра. – Ступайте в третий кабинет, там женщина принимает.

В третий кабинет была очередь. Даша разговорилась с бабами про болезни. Вернее, про чужие расспрашивала, а про свои дела молчала. Все бабы шли с определенными болезнями: у кого горло болело, у кого в боку кололо, одна ревматизмом маялась. Даша позавидовала настоящим больным. Люди лечиться пришли! А она-то как же скажет, зачем пришла? И что ж Василий надоумился к доктору ее послать... Сам бы попробовал! Даша чуть не сбежала, когда вплотную придвинулась ее очередь. Но одолела все-таки свою робость, вошла в кабинет.

Бело было в кабинете. Белая кушетка, белая ширма, белые шторки на окнах. Докторша в белом халате сидела за столом. Даша взглянула на нее и мысленно ахнула. Молодая-то, господи! Девчонка вовсе... Поди, и не замужем еще. Как же я ей про свою беду признаюсь?

А докторша приказала Даше сесть и засыпала вопросами.

– Как фамилия? Имя? Где работаете? Сколько лет? Замужем? Дети есть?

Вот и до главного дошла.

– Нету детей. Из-за того и пришла...

– Но я же терапевт, – сказала докторша.

Даша не поняла.

– Чего?

– Раздевайтесь, – сказала та вместо ответа.

– Как? Догола? – опешила Даша.

– До пояса. Кофточку снимите и лифчик...

Она через трубочку выслушивала тайны Дашиного тела, потом приказала лечь на кушетку.

– Юбку спустите.

Долго и больно мяла пальцами Дашин живот.

– Тяжести поднимали?

Даша усмехнулась:

– На стройке работаю – не в конторе.

– Желудок болит? Здесь болит?

– Бывает.

Даша освоилась с докторшей. Молодая, а гляди, какая дотошная.

– У вас опущение желудка, – сказала докторша. – На два пальца. От тяжелой работы, должно быть.

– Желудок-то уж ладно... А насчет детей как же?

– Это вам надо к другому врачу сходить.

И объяснила – к какому.

Даша после первого знакомства с медициной ободрилась. Выходит, не зря Василий советовал. Даже специальный доктор есть. Гляди, и поможет.

На этот раз попала она к мужчине, почти старику. Седой был доктор, в очках, глядел на Дашу строгими глазами. Даша сидела, красная от стыда, еле слышно отвечала на вопросы, в которых расспрашивал доктор о том, о чем и с бабами никогда не говорила. Убежать бы – и убежать не смела, чувствовала над собой властную добрую силу доктора. К тому же и надежда теплилась: а ну-ка, правда, дельные порошки пропишет.

– Тяжести поднимала? – осматривая ее, спросил доктор.

– Подымала! – в сердцах сказала Даша. – Что ж завод-то, сам построился?

– Женщине нельзя подымать тяжести, – объяснил старик и с силой надавил внизу живота.

– Больно! – вскрикнула Даша.

– Вот потому и больно... Можешь одеваться.

Даша, одеваясь тихо плакала. Доктор мыл руки. Проходя мимо Даши, он заметил ее слезы, снял очки, удивленно и ласково спросил:

– Ты что это, голубушка?

– Что ж мне теперь, всю жизнь без детей жить? – с тоской проговорила Даша.

– Зачем без детей? Лечить будем. Только уговор: выполнять все, что велю. Поняла?

– Да я... На все я... Васе-то больно уж хочется ребеночка! Да правда ли – можно вылечить?

– Правда, – серьезно сказал доктор.

Он достал из кармана халата белый проглаженный платок и осторожно вытер Даше глаза. Даша поймала его большую руку с синими жилками и поцеловала.