Текст книги "Вдова"
Автор книги: Наталья Парыгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
6
Последний день пути показался Дарье чуть ли не длиннее всей дороги. Не то поезд на месте крутил колесами, не то Серебровск от поезда убегал. Но сколько ни долог был путь, а к вечеру добрались.
Сумерки медленно синили небо, и город дремал в этой синеве, устав от военных невзгод, такой знакомый и близкий, что сердце заходилось от волнения.
– Вот и дома мы, ребята...
Пожитки кучей лежали на платформе. Связанные в узел постели, чемодан с одеждой, полмешка картошки, ведро с посудой... Митя с Нюркой стояли тут же, возле матери, пристально разглядывали город.
– Мамка, а школы нашей нету.
– Как нету?
– Нету... Вон же где она была, на бугре, возле рощи. Рощу видать, а школы нету.
– Разбомбили, значит, школу...
– Где же я учиться буду?
– Будешь где-нибудь. А теперь беги к Алене Дятловой, скажи, что приехали мы, пусть придет, поможет вещишки перенести.
– И я побегу! – попросилась Нюрка.
Дарья написала Алене, как только узнала, что освободили Серебровск. Следом за нашими войсками воротилась Алена из деревни домой.
Сумерки становились гуще, и Дарья щурилась, пытаясь разглядеть город сквозь вечернюю синь. Четкие силуэты заводских корпусов виднелись с платформы. Мрачный стоял завод, нежилой, до войны в такую-то пору все окна огнями сияли, а теперь – черно. Труба электростанции обрушилась при бомбежке.
Вечер был прохладный, пахло весенней сыростью. Снегу в городе не осталось, только за рекой, в лощинах белели еще кое-где остатки сугробов. Деревья поднимали над заборами и крышами голые кроны, ждали тепла. «Скоро яблони зацветут», – подумала Дарья с тихой радостью.
Прерывистый резкий скрип послышался где-то за вокзалом. Дарья обернулась к дороге. Скрип приближался, и вскоре Митя, впряженный в двухколесную тележку, показался из-за угла, а за тележкой шла Алена.
– Хорошо-то как, что приехала! – сквозь слезы говорила Алена. – Нюру я со своим парнишкой оставила. Двое, значит, теперь у тебя...
– Съела Варю война, – сказала Дарья, и сама подивилась, что почти спокойно сказала – задубела от времени боль. – Школы Митиной не видать. Неужто разбомбили?
– По кирпичику разнесло, – вздохнула Алена. – После освобождения уже. Тучей налетели самолеты. От Советской улицы ничего не осталось. Пустыри кругом. А в школе-то госпиталь устроили, и раненые почти все погибли.
– Беда какая... И раненым пощады нету.
– Война беды сеет, слезами поливает... Марфа Щеглова в госпитале работала санитаркой.
– Жива она?
– Погибла... В ту бомбежку погибла.
– Господи!.. И Марфа погибла... Без матери остался Кузьма.
– В братской могиле всех похоронили. Всем городом провожали. На машинах везли и на лошадях.
Алена говорила, а сама укладывала на тележку вещи, стараясь половчее все разместить.
– Картошки с собой привезла? Хорошо сделала. И побольше б не мешало – голодно тут.
«Как запросто мы стали о страшном говорить, – с горечью подумала Дарья. – О раненых, погибших от бомбежки. И тут же – о картошке. Приучила война к смертям. Сколько там было раненых? Сто? Двести? Больше?»
– Сколько там было раненых, Алена?
– Говорят, больше двухсот...
Алена оглядела уложенные на тележку вещи.
– Ну, все будто? Поехали.
Тележка протестующе скрипела на подъеме. Дарья о Митей вдвоем толкали ее сзади, Алена тащила за оглобли, и понемногу подвигались вперед. Одолев подъем, остановились отдохнуть.
– Даша, – странным, словно бы виноватым голосом проговорила Алена, – квартира-то твоя занята.
– Как – занята? – опешила Дарья.
– Занята. Инженера-строителя поселили. Бегала я в горисполком, пыталась отхлопотать. Стахановцы, говорю, они, Костромины-то, в награду им квартиру дали, и мужик на фронте воюет... Не отстояла. Мебель всю еще в оккупацию разграбили, пустая была квартира... Не писала я тебе, не хотела тревожить. У меня пока поживешь, а там какое-то жилье отхлопочешь.
– Выходит, приехала я домой, да осталась бездомной, – расстроенно проговорила Дарья.
– Ты к Доре пойди. Дора-то теперь в райкоме партии работает.
– Неужто?
– В райкоме. Должна она тебе помочь.
Дарья проснулась среди ночи. Самую малость начал рассеиваться мрак – в деревне в эту пору вторые петухи еще не поют. На чужой перине под чужим одеялом лежала; Алена уступила ей свою кровать. Сама хозяйка спала на Фросиной койке. Ребятишек Дарьиных вместе со своим Санькой устроила на полу, расстелив для них овчинную шубу.
«Вот я и опять в Серебровске», – подумала Дарья, и радость теплой волной омыла сердце. – Квартиру потеряла, да без квартиры не останусь, дадут какую-нибудь. Кругом беды да неприятности, и на мою долю, поди-ка, не последняя напасть. Переживу. Только бы Василия дождаться, чтобы вместе, как бывало, ходить на завод».
Подумав о заводе, Дарья почувствовала нетерпение, так бы и кинулась среди ночи знакомой дорогой к проходной. Ходить ночами привычно, сколько за свою жизнь ночных смен отшагала – счету нет.
Дарья закрыла глаза и снова попыталась уснуть, но сон напрочь отлетел, жмурься, не жмурься – не будет проку. «Пока дойду – и рассветет», – подумала она и откинула одеяло. Алена, услышав шорохи, отдернула занавеску.
– Куда ты, Даша?
– На завод схожу.
Алена не удивилась.
– Ступай, – сказала она. – Я сама, как из деревни приехала, на завод кинулась. Только разоренный он, наш завод...
Дарья одна-одинешенька оказалась на улице, будто всех людей вымела из города война, гулко отдавались в безмолвии ее шаги. Темные дома стояли по обе стороны дороги, темные голые ветки тянулись через заборы.
Когда добралась до завода, немного посветлело. Навстречу из полумрака угрюмыми громадами выплыли заводские корпуса. Пустыми глазницами таращились черные окна без стекол. Искареженные железные листы, куски труб, кирпичи валялись среди двора.
Около своего цеха увидала Дарья огромную воронку. И завод показался ей кладбищем, вот и могила вырыта, и безлюдье, как на кладбище, и сердце горестно ноет, словно близкого человека потеряла. Где завод долгим гудком по утрам с людьми здоровался, где цеха улыбались светлыми окнами и аппараты дышали в неустанной работе, и люди весело гомонили, ручейками растекаясь от проходной, – что здесь теперь? Тишина. Смерть... Словно злой дух проехал через завод на огромной колеснице, смял все, порушил.
Болью горела Дарьина душа, и за этим клочком земли виделись ей еще и еще мертвые заводы, воронками пробитая земля, развалины домов и пустыри пожарищ. Почему-то о людях в ту минуту не думала. Может, потому, что ни единого человека рядом не было, ни голоса нигде не услышалось, точно одна она в целом свете, одна стоит на израненном клочке земли и одна за всю землю в ответе.
И вдруг захотелось ей крикнуть:
– Люди, да где ж вы? Где вы? Завод надо спасать... К жизни его вернуть. Спешите, люди...
Не крикнула. Сковала ее тишина. И страшно вдруг сделалось. Сама не понимала – чего страшно. То ли померещилось, что враг где-то тут затаился, вот вырвется из-за угла на танке с черным крестом или из-за облака вынырнет кровожадным ястребом и сомнет, расклюет, уничтожит в прах. То ли труда предстоящего убоялась. По лопаточке тонны земли перекидала. По кирпичику тонны кирпичей перетаскала. В мороз руки дыханием грела. В жару пот ладонью с лица смахивала. В ненастье под дождем работала, как под крышей. В снежной замети железо с платформы сгружала... Что же теперь, сначала все?
Видела – некуда деться. Придется сначала.
Силы – не те. Заводу немало отдала. Троих детей выносила. Сколько слез по Варюшке выплакала. Сколько ночей в тревоге за Василия без сна провела. А слезы да тревоги – они хуже работы человека сушат и старят.
Не сдюжу я – сызнова завод на плечах своих подымать.
Сама думала: не сдюжу. А сама знала: надо. Может, еще и тяжелее придется, чем в первый раз. Тогда – с мужиками вместе, теперь мужики на фронте, одним бабам достанется... Некому, кроме нас. Надо браться...
***
За год до войны в центре города поднялось двухэтажное каменное здание райкома партии. Но при отступлении немцы его взорвали. Временно райком размещался в бывшей гостинице.
Дарья хотела было отправиться к Доре домой, да Алена отсоветовала. «Домой, – сказала она, – в гости сходишь, а по делу – лучше на службу». И теперь, поднимаясь по чисто вымытой лестнице с облезлой краской, Дарья сильно волновалась, ожидая встречи с бывшим своим бригадиром и подругой, которая неизвестно как к ней отнесется на новом посту.
В узком коридорчике Дарья скоро наткнулась взглядом на дверь с надписью: «Инструктор Угрюмова Д. М.» и постояла перед нею. Д. М... Дора Максимовна. Что ж, свеличать ее, что ли? В цехе Дора перед войной стала мастером, многие ее величали... «Да что я мудрую-то, – вдруг рассердилась на себя Дарья. – Какой была, Дора, простой да душевной, такой и осталась». И, не постучав, она решительно отворила дверь.
В маленькой комнатке стояли два письменных стола. За одним никого не было, за другим сидела женщина в мужском пиджаке и с сединой в коротких волосах. Дарья сперва заметила этот мужской пиджак и седину и лишь мгновение спустя узнала Дору.
– Можно войти?
Дарья произнесла эти слова, чтобы обратить на себя внимание, на самом деле она уже вошла и дверь притворила за собой. Улыбаясь, она ждала, что Дора выскочит из-за стола и кинется к ней с веселым лицом. Но Дора только слегка повернула голову, и ни удивления, ни радости не уловила Дарья на ее заметно постаревшем лице.
– Входи, Даша.
Входи, Даша! Будто не полтора года, а час какой-нибудь не виделись. Да что же это такое? Неужто старая дружба, как гнилая нитка, порвалась?
Дарье захотелось тотчас покинуть кабинет. Но вспомнила, что по делу пришла. Домой ехала, а бездомной оказалась. Надо смириться да помощи просить.
Она прошла и села у стола напротив Угрюмовой. Теперь лицо Доры было близко, и Дарья увидала в глазах ее тяжкую печаль. Горе ли какое, война ли сломила бедовую бригадиршу?
– Приехала? – спросила Дора.
– Вчера приехала.
– А я сейчас у секретаря была, – негромким и словно бы каким-то безразличным голосом продолжала Дора. – И он мне сказал... – Дора сглотнула комок, мешавший говорить, через силу докончила: – Дубравин погиб.
У Дарьи потемнело в глазах.
– Что ты? Иван Иванович... погиб?
– Сегодня получили извещение.
Дора поникла головой, до срока поседевшие волосы пали ей на лоб. Так вот она отчего такая... Даша потянулась через стол, взяла подругу за руку.
– Любила я его, – сказала Дора. – Какой человек был...
– Его все любили.
– Верно.
Она встала, подошла к Дарье, обняла ее.
– Ну, здравствуй, Дашенька. Не сердись, что так встретила. Тяжко мне.
– Все понимаю, – кивнула Дарья. – И мне больно за Дубравина.
– Без него завод будем восстанавливать.
– Была я сегодня на заводе. Заново надо цеха подымать.
– Поднимем... Как ты доехала?
– Хорошо. В пассажирском вагоне. А ты давно вернулась?
– Через неделю после освобождения. Телеграммой вызвали как члена райкома да вот и дали новое дело. Что тут было, Даша... Люди голодные. Хлеба нет. Полгорода разрушено. Предатели затаились. А фронт близко, немец бомбит...
Дарья слушала Дору, глядела в ее посуровевшее, непривычно печальное лицо, и своя беда с квартирой среди множества людских бед казалась уже не такой значительной.
– Василий пишет?
– Пишет.
– От моего третий месяц нет известий.
– Может, в госпитале?
– Может, и в госпитале... Ты у кого остановилась, Даша?
– У Алены пока. Квартиру-то мою заняли.
– Инженеру-строителю отдали твою квартиру, Даша. Отстраивать надо город. Много людей без крова осталось.
– Да почему же мою? – с обидой проговорила Дарья. – Мужик воюет, сама от работы не прячусь...
– Все понимаю, Даша. Пойми и ты. Работа у инженера трудная, ни днем, ни ночью покою нет. И семья шесть человек. Надо создать хоть какие-то условия. А квартир в городе осталось мало. Я теперь тоже с мальчишками да свекровью в одной комнатке живу. Вторую эвакуированным ленинградцам уступила.
– Что ж мне, опять в барак? – вздохнула Дарья.
– Постараюсь помочь тебе, Даша. Перебьемся пока, а после войны хоромы всем понастроим.
И первый раз за всю встречу мелькнула у Доры на губах и тотчас пропала скупая улыбка.
Комнату Дарье выделили в старом двухэтажном доме на берегу Серебровки. Что хорошо – оказалась комната на втором этаже и с выходом прямо на веранду, без соседей. Еще две двери из других квартир выходили на эту открытую веранду, а с нее вниз вела деревянная скрипучая лестница с расшатанными перилами.
Плита сильно дымила. Стены были грязные, давно не беленные, со следами клопиных пятен. Надо было известки купить, печника позвать, да не на что. Оставался у Дарьи костюм Василия, в эвакуацию его с собой возила и обратно привезла, но не могла она его продать. Берегла для Василия. Взяла шерстяное платье, ношеное, но еще крепкое, отправилась с ним на «толчок».
Растянув на руках свой товар, ходила Дарья в толпе. Кажется, продавцов тут было больше, чем покупателей. Парнишка в грязной руке держал пачку махорки. Инвалид-фронтовик, опираясь на костыли, предлагал покупателям побывавшую в военных передрягах шинель. Толстая тетка зажала в кулаке целую связку женских лифчиков. Седая косматая старуха стояла возле перекинутого через забор линялого ковра.
Бойкая бабенка с цепкими глазками подскочила к Дарье.
– Сколько просишь?
«Спекулянтка», – по виду определила Дарья и назвала цену.
– Не продашь, – убежденно сказала бабенка. – Оно и половины не стоит.
Стали торговаться. Тут еще покупатели подошли. Полчаса не прошло – продала Дарья платье.
Выбираясь из толпы, она увидала Анну Садыкову. На гвоздике, вбитом в старый почерневший забор, висело пестрое шелковое платье, и Анна горячо нахваливала его высокой смуглой девушке, растирая между пальцами край подола и доказывая высшее качество материи. Девушка послушно пощупала материю, но тотчас отступила назад.
– Дорого, – с сожалением проговорила она. – У меня и нету таких денег.
– Да постой, постой! – удерживала ее Анна. – Давай свою цену. Не в магазине – сторгуемся.
Девушка, пятясь, чуть не налетела на Дарью. Анна на полуслове замерла от неожиданности с открытым ртом. И вдруг, забыв свои торговые интересы, кинулась . к Дарье.
– Даша! Приехала. Да что ж ты не придешь ко мне, что ж ты весточки не подашь... Приходи сегодня же, об жизни поговорим... Живой у тебя мужик?
– Живой пока, – сказала Дарья.
– А мой-то...
Анна сморщилась и заплакала.
Анна Садыкова жила с ребятами в бараке. Обещали их перед войной переселить в новый дом, Анна с Ахметом на стройку ходили, лазали по недостроенным этажам, но дом выложили только до третьего этажа, а в войну в него угодила бомба, и все разметало.
В бараке Садыковы занимали две комнаты. Первая служила кухней и столовой, в нее выходила топка голландки с пристроенной к ней плитой, законченные кастрюли висели на стене, шкафчик с перекошенными дверцами притулился в углу. Крепкий стол на толстых квадратных ногах занимал почти половину кухни, и по обе стороны от него стояли старые, но такой же, как стол, вечной прочности скамейки, отполированные многолетним пользованием. Во второй комнате, заглянув мимоходом, увидала Дарья четыре кровати. Одна – простая, деревянная, вспухла от перины под пикейным старым одеялом, две огромные подушки громоздились в изголовье. Остальные были застелены чем попало, на них спали ребятишки.
– Проходи сюда, Даша, садись за стол, – приглашала Анна. – Сейчас чаю выпьем, у меня леденцы есть и лепешками тебя угощу.
Анна сдвинула на край плиты закипевший чайник, открыла духовку и в самом деле достала тарелку с настоящими лепешками из темной муки. Вкусный ржаной дух шел от лепешек.
– В деревне, что ли, муку достаешь? – спросила Дарья.
–В деревне достанешь! Деревня сама голодная сидит. Тут, в городе устраиваюсь. – Анна вышла в комнату, вернулась с конвертом. – Вот, почитай. И похоронка тут. И вырезка из фронтовой газеты.
Дарья медленно, слова не пропустив, прочла обе бумажки. О том, что пал Ахмет Садыков смертью храбрых. И о подвиге его – как раненый прямой наводкой подбил два немецких танка из противотанкового ружья.
– Вот так, Даша. Старухой стала от этих бумажек. Жить не хотела. Да ребят пожалела сиротами оставлять.
– Тяжко в оккупацию пришлось? – спросила Дарья.
– Набедовались... Перед самой-то оккупацией тут что творилось... Все магазины, все склады открыли и дозволили жителям брать любой товар без денег, кто сколько захватит. Чем врагу – лучше своим. Ну, кто половчей да попроворней и натаскали в свои норки. И шелковые отрезы, и шерстяные, и муку кулями целыми... Витька прибегает. «Мамка, – кричит, – там конфеты без денег продают». Я его по затылку стукнула, чтоб не врал, а сама вышла все же на улицу. Гляжу – старик идет, на обоих руках у него колбаса кругами от пальцев до плеч. На деньги столько не купишь и по карточкам не дадут. Крикнула я ребятишек да бегом – к магазину. А там уж пусто, один перец раскидан в коробочках, но и перец хватают. Велела я ребятишкам перцу набрать, нахватали они в подолы да фуражки. Сгодился потом! На хлеб меняла. А из товаров, туда-сюда, побегли, ничего не успели захватить. Озлилась я на ребят. То, говорю, день-деньской по улице шастаете, а тут такое дело прозевали. Поколотила старших, поревела вместе с ними, да что толку? Надо что-то делать.
– Это правда, – согласилась Дарья. – В лихой час руки опускать нельзя.
– Нельзя! – согласилась Анна. – И я говорю – нельзя. А немец-то – вот он. То бомбы кидал на Серебровск, после вашего-то отъезда еще раза четыре бомбили, а тут и танки загрохотали. Город – как мертвый. Сидят все по домам. И я три дня отсиживалась. Да сиди не сиди, а жрать надо. Ребятишки из дому бегали, разве их удержишь. Ничего, говорят, немцы никого не трогают, а раз Колька даже шоколадку принес, немецкий солдат ему дал.
– Гляди, какой добрый! – ядовито проговорила Дарья. – Город забрал, а шоколадку дарит.
– Говорю – что было, – продолжала Анна, подливая себе из чайника. – Шоколадку дал, а магазины как стояли пустые, так и стоят. Голодуха подступает. Чего делать? В самые морозы последнюю картошку доедаем, со дня на день кончится, тогда – ложись да помирай. У кого вещи какие – едут в деревню менять. Видно, и мне надо ехать. Одной – боязно, а ребят одеть не во что. Они и до войны-то одни валенки вдвоем носили, пальтишки с плеча на плечо переходили... Все же решила я старшего парнишку взять. Свои валенки ему отдала, сама Ахметовы надела, а костюм Ахметов в платок завязала, чтоб на хлеб обменять. Салазки взяли и пошли.
Анна вдруг прервала свой рассказ и, стянув с головы косынку, уткнулась в нее лицом. Пустой рукав жалко вздрагивал, свисая с плеча.
– Чего ты, Аня? Не надо. Не плачь.
– Потеряла я его, – отняв косынку от заплаканного лица, сказала Анна. – Потеряла, Даша.
– Витьку? – испуганно спросила Дарья.
Анна отрицательно покачала головой.
– Костюм потеряла. Надежду свою последнюю. Не доверяла парнишке-то – сама несла, руку в узелок продела и несла, а Витька санки волок. Да где-то, видно, развязался узелок, а я ноги еле тащила, умученная да голодная, как в полусне шла – не заметила. И Витька не видал... Отчаяние на меня напало, Даша. Вот будто другую руку потеряла. С чем домой ворочусь? Передохнут с голоду ребятишки, и самой одно остается – с ними вместе на тот свет.
– Варя-то моя померла, – сказала Дарья.
– Господи... Вот тебе и эвакуация.
– Досказывай, – попросила Дарья. – Как из беды выпуталась...
– Долго, Даша, рассказывать. Да и неохота вспоминать, – вяло проговорила Анна, но все-таки продолжила свое повествование. – Повернули мы с Витькой назад, прошли сколько-то, и тут навстречу старуха какая-то тащится. Пригляделась я... Батюшки! Да это Наума Нечаева мать. До войны-то она и не старая была, а тут – вовсе дряхлая с виду: узел в руках большой, а сил нету. Остановились, поговорили. И попросила она нас идти в деревню с ее вещами, обменять, что удастся на муку да на картошку. Ее вещи, наш труд, а продукты – пополам. Пошли мы, а она домой повернула. Да упала по дороге, руки-ноги обморозила. Люди подобрали, довезли на салазках в больницу, там и померла. Больница у нас и при немцах работала. Вот какое дело... Чужая смерть моих ребят спасла.
– Сын с невесткой воюют, а мать с голоду померла...
– На что было Ольге-то...
– Ольга о себе не думала – страну пошла защищать. Таких, как Ольга, на свете мало...
– У нее ребят нету. Хоть на войну, хоть куда...
Что-то нехорошее, низменное почувствовала Дарья в рассуждениях Анны об Ольге. Но не стала спорить – переменила разговор.
– Ты платье-то чье – свое продавала?
Анна усмехнулась.
– Я таких не носила и носить, поди-ка, не доведется. Кто попросит – продаю, чего мне делать при моей инвалидности. И в милицию поведут – откричусь. Водили уж, спекулянтка, мол... А какая я спекулянтка? Жить мне надо? Ребят кормить надо? Я, говорю, вам их сейчас всех в милицию приведу, сами кормите, если я спекулянтка...
– Торгуешь, значит...
– Торгую, – с вызовом подтвердила Анна. – Ребята у меня сытые и в школу не нагишом ходят. Живу! Хочешь – и тебе помогу, сведу с человеком, которому помощница нужна.
– Нет, – сказала Дарья, – когда мне. Не сегодня-завтра завод небось начнут восстанавливать. Пойду на завод.
