Текст книги "Вдова"
Автор книги: Наталья Парыгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
2
В Серебровск Даша приехала поздно вечером. Спустилась со ступенек вагона на деревянный, еле освещенный перрон, растерянно огляделась. В небольшом грязном вокзале подошла к щуплому, с короткой черной бородой мужику, сидевшему на мешке, спросила, не знает ли, как идти на стройку. Мужик вскинул на Дашу колючие глаза с красноватыми веками, отрывисто сказал:
– На стройку-то? Знаю, будь она неладна. Как не знать?
– Чего ругаешься? – удивилась Даша.
– А то и ругаюсь, что добрые люди бегут от этой самой стройки, как от дьявола, а девки-дуры, вроде тебя, лезут в пекло.
– Али худо там? – встревоженно спросила Даша.
– Погоди, узнаешь, – угрожающе проговорил мужик.
Кто-то осторожно тронул Дашу за локоть.
Даша обернулась и увидела невысокую синеглазую девушку в лаптях, в домотканой старой кофте и в длинной юбке из мешковины.
– На стройку? – спросила девушка.
– На стройку.
– Идем, провожу. Фрося!
– Я тута, – пропищала девчонка лет восьми.
– Меня Аленой зовут, – сказала девушка. – А это– сестренка. В деревне не на кого кинуть, в детдом не хочет. Забрала с собой на стройку...
Алена, ухватив сестренку за руку, двинулась к выходу. Даша следом за ней пробиралась в вокзальной тесноте. Из-под платка по спине Алены спускалась светлая толстая коса.
Дорога едва виднелась во тьме. Слева по косогору светились частые огоньки, а там, куда вела Алена, огоньки били редкие и что-то смутно белело в темном небе – то ли церковь, то ли, может, эта самая стройка.
– Я второй месяц на стройке, – сказала Алена, – а не привыкну никак, все по дому тоска грызет. Хожу на вокзал – думаю, земляков не встречу ли. И раз встретила. Не из нашей деревни, а из соседней. Магнитогорск строить подались. Поговорили, пока поезд стоял.
– Тяжко на стройке? – спросила Даша.
– Тяжко, а весело, – неторопливо, точно бы боясь сказать не так, как есть, и обдумывая каждое слово, ответила Алена. – Народу много. Десять Серповок вместе собрать – и то меньше будет людей, чем на стройке. Наша деревня Серповкой прозывается. На изгибе реки стоит, вроде серпа изогнулась, и вышла Серповка.
В темноте лунным пятном маячила перед Дашей серая кофточка, светлела толстая коса.
– Ты, поди, как косу распустишь, вся волосами укроешься, – сказала Дарья.
– Как есть вся, – подтвердила Алена.
– А в лаптях почто? Не дают на стройке ботинок?
– Дают. И не то что дают, а сам берешь. Горой свалены. Кому надо – и берут.
– Это как же? – удивилась Даша. – Это всякий по десять пар и схватит.
– Да на что ж десять? Боле одной ведь не наденешь. А я вот и одной не взяла. Они хуже лаптей, ботинки-то. Тяжелые. И рвутся скоро. Подошва деревянная, а верх – из брезента. В лаптях ловчее...
– А я лапти живо истоптала, – своим тоненьким голоском сказала Фрося. – Мне Алена на базаре сандалики купила.
– Тятька-то с мамкой померли у вас, что ли? – спросила Даша.
– Давно померли. В один год тиф обоих скосил. Фросе три годика было от роду. Так я сызмальства у попа батрачила.
Луна выглянула из-за облаков, посветлело. Белый остов церкви четко вырисовывался в темном небе.
– Служат в церкви? – спросила Даша.
– Нет. Пекарню устроили. Идешь утром мимо – хлебом пахнет, аж слюна копится.
Церковь стояла на взгорочке, темная луковица купола как бы растворялась в небе. Креста на церкви не было. Несколько белых крестов виднелось низко у земли, и Даша догадалась, что это кладбище.
Справа темнели домишки, а в отдалении светились окнами бараки. Оттуда доносились переливы гармони и песня.
– Вот она и стройка, – сказала Алена.
Даша слушала песню. Старая была песня, знакомая и Даше вдруг показалось, что длинная дорога между полями, по которой она шла до станции, поезд, Серебровск, бородатый злой мужик, Алена – все это сон, ничего этого не было, по-прежнему она в Леоновке, вон и церковь без креста, и кладбище, и песня, и гармошка.
Никто травушки не скосит,
Никто ее не сожнет,
Никто девицу, меня, не любит,
Никто замуж не берет...
– Пойдем пока с нами, пустые топчаны есть, заночуешь, – сказала Алена.
– Ты Маруську Игнатову не знаешь?
– Кто ее не знает! Приметная...
Вроде голос у Алены похолодал.
Ой, да никто девицу, меня, не любит,
Никто замуж не берет...
– Где поют – там и она. Парни к ней льнут, словно медом смазана. Ну, до свиданья... Маруську без меня найдешь.
– Даша! Дашка Родионова. Девки, это наша, из Леоновки. В гости? Али работать?
– Работать, – сказала Даша.
– Ну, идем.
Маруська взяла Дашу за руку и повела куда-то мимо бараков, потом через кладбище. Даша спотыкалась о могилы, ей жутко было среди белеющих во мраке крестов.
– Али другой дороги нету? – спросила она Маруську.
– Тут ближе. Да ты не бойся, покойники не страшные. Ты живых бойся.
Она привела Дашу в избу, которая не то на кладбище стояла, не то возле. Только что были могилы и вдруг огонек мелькнул, Даша подумала – не гнилушка ли светится, а оказалось – окно.
В просторной кухне на стене горела небольшая керосиновая лампочка. У печи стояла худая баба с жидкими, давно не чесанными волосами, в мятой юбке и грязной кофте, с угрюмым морщинистым лицом. «Чего это она какая-то вся неладная, – подумала Даша, – будто ее жевали-жевали да выплюнули».
– Это наша хозяйка, – сказала Маруська, – Ксения Опенкина. Трудящийся человек: в больнице санитаркой работает.
Сама Маруська не в пример хозяйке была нарядна. Черная юбка просторно расходилась книзу широкими клиньями, красная кофта обтягивала грудь, кашемировая шаль с кистями лежала на плечах. «Видно, и впрямь хорошо живет, – подумала Даша, – в деревне сроду у нее такой шали не водилось».
– Садись, отдыхай, – сказала Маруська, сбрасывая с плеч свою шаль. – Сейчас чай вскипятим. Как там наши?
– Здоровы. Мать тебе подарок послала, носки теплые да варежки, в сундучке у меня.
– Ладно, после. Снимай пиджак-то, снимай. Может, Ксения и тебя на квартиру возьмет.
– А чего не взять? Можно взять, – вяло проговорила Ксения.
– Поставь самовар, Ксения, – сказала Маруська хозяйским тоном, и Ксения принялась ставить самовар.
За едой, когда проголодавшаяся Даша подналегла на жареную картошку и политую маслом квашеную капусту, Маруська рассказала ей про свое житье-бытье.
– Привезли нас в Тулу. Ну, думаю, ладно, город большой, можно жить. А мы эту самую Тулу только и видели два часа, пока на вокзале сидели. Погрузили нас на машины да дальше. В голехонькое поле закинули, три барака да землянки, и палатки стоят, в палатках живут. А работа – землю рыть, какой-то химкомбинат в степи строют. Ну, конечно, что ж делать, взяли лопаты да пошли копать. И я пошла.
Маруська сидела, умостив обе руки на стол и перегнувшись к Даше. Черная коса короной лежала на голове, глубоко посаженные продолговатого разреза глаза остро глядели на Дашу.
– День копаю. Другой. Неделю. Руки болят. Плечи болят. Поясница прямо отваливается. Еда плохая. В супе крупинка крупинку не догонит, кашу по тарелке размажешь, а есть нечего. И все собрания, каждый день собрания, как, бывало, в Леоновке перед колхозом. «Преодолеем трудности, построим комбинат... Выполним, перевыполним...» Я слушаю, а сама думаю: зачем мне это нужно-то, этот самый комбинат? Коммунисты, комсомольцы – тем уж некуда деваться, положено всякие трудности переживать, а мне-то за что мою молодую жизнь губить? Ты в комсомол не вступила?
– Нет.
– И правильно. Они вон здесь не то что днем – по ночам покою не знают, сверхурочную землю копают. Ну вот... И стала я, Даша, приглядываться, как бы поладней-то устроиться. В столовке с девчатами поговорила, не надо ли, мол, еще работницу в столовку. Не надо, говорят. А после одна из этих же, из столовских, и рассказала мне про Серебровск. Там, говорит, стройка при городе. И только начинается. Каучуковый завод, каучук на нем будут делать.
– Чего? – не поняла Даша.
– Каучук. Вроде резины, что ли. Да по мне – что бы ни делали, лишь бы самой прилепиться. Я – расчет, да сюда. Сначала посудницей взяли, а после на мое счастье повариха заболела, уволилась, меня поварихой поставили. И живу,– гордо заключила Маруська.
Ксения ушла за ситцевую занавеску, отделившую угол за печью. За занавеской стояла деревянная кровать. Когда Ксения легла, кровать пискляво заскрипела. Но теперь было тихо. Хозяйка не то спала, не то притворялась.
– А правда ли, что со стройки бегут? – спросила Даша.
– Которые и бегут, – подтвердила Маруська. – А мне-то чего бежать? Я не побегу. И тебя пристрою. Другие в бараках живут, а я не пошла в барак. На квартире поселилась. – Она понизила голос до шепота. – Хозяйка, как узнала, что я в столовке работаю, сразу: «Марусенька да Марусенька». Что я ей, супу, что ли, без талона не налью? Налью, не жалко. Ей хорошо и мне хорошо. Мышь в амбаре с голоду не пропадет. Комната большая, можно и тебе койку поставить. У тебя с Василием-то что, в разные стороны? Почто не вместе приехали?
– Не захотел ехать, – соврала Даша.
– Ничего, ты об нем не думай. Тут парней – каких хочешь выбирай. И лучше Василия найдешь. У меня так прямо глаза врозь... С одним погуляю, другого за нос повожу... Сейчас Мишка Кочергин по мне сохнет. Лучший баянист на стройке, ударник. Жениться предлагает, да я не хочу. Я за инженера выйду. А потешиться с ним можно, пускай девки завидуют. Потом будет чем молодость помянуть. Да ты спишь вовсе... И то ложиться пора, мне завтра рано.
Едва Даша закрыла глаза, как в ушах застучали колеса, а кровать закачалась, будто стояла в вагоне. Так под этот мерещившийся стук вагонных колес она и заснула.
Проснулась Даша рано, как всегда. По серому свету за окном поняла, что пора вставать, кормить кур да поросенка. Сначала окошко увидела и ровное, скучное небо, а чуть спустя – разметавшуюся во сне Маруську. Нет, не надо кормить кур. Далеко она уехала от своей Леоновки. На стройку. Что за стройка?
Она откинула одеяло, встала, оправила длинную рубашку из сурового полотна, натянула юбку. Тихо прошла босыми ногами по некрашеному полу, а ботинки несла в руках. В кухне обулась и, откинув с двери крючок, вышла на улицу.
Где же стройка?
Стройки не было. Та белая церковь, которую Даша видела вчера в темноте, близко стояла от избы. Кресты и оградки виднелись вокруг церкви, могилы, заросшие травой. Просторное незасеянное поле расстилалось вокруг.
Железная дорога двумя серебряными колеями лежала на шпалах, словно плашмя кинутая длинная лестница. Горы красного и серого кирпича, доски, бревна, железные балки, бочки, ящики громоздились поблизости от дороги.
Высокая водонапорная башня стояла на деревянных решетчатых ногах. Да еще валы взрытой глины увидела Даша в отдалении и на метр поднявшуюся от земли коробку будущего кирпичного здания.
Так вот какая она, стройка.
Тишина и безлюдье царили вокруг. В семи бараках, одинаково желтевших свежими дощатыми стенами, еще спали. Железный умывальник с длинным желобом стоял напротив каждого барака. Несколько старых берез и одна раскидистая ива с полусгнившим стволом уцелели на месте бывшей деревни.
Даша пересекла дорогу и прошла вдоль бараков, намереваясь поглядеть, нет ли там, с другой стороны, продолжения стройки. В отдалении она увидела город, одноэтажный, весь в зелени, в садах, с куполами церквей, а ближе, между городом и бараками, тянулся длинный овраг, и над оврагом поднимались многочисленные, как бы из земли выходящие дымки.
Но они выходили не из земли. В стенах оврага люди устроили землянки. Тут вставали раньше – у многих землянок были открыты двери, мужчины и женщины ходили возле них, небольшие столики на врытых в землю крестовинах стояли перед землянками, и люди готовились завтракать. Позже Даша узнала, что в овраге жили грабари, приехавшие на стройку вместе с лошадьми, а многие и с семьями. Рядом с земляным городом виднелись конюшни и огромные стога сена.
За строительной площадкой, некруто спускавшейся под уклон, увидала Даша ленивую речку Серебровку в глинистых берегах. За речкой тянулись зеленые холмы. Даша приметила, что поля на склонах холмов не разделены межами. «Видно, колхоз тут» – подумала она, разглядывая две деревеньки, примостившиеся в балках. Одна деревенька была вся на виду – избы под почернелыми соломенными крышами, сады, огороды... А другая пряталась за белоногой березовой рощей, только крайние избы выбрались на простор. Над избами курились дымки. Пастух с пастушонком гнали стадо разномастных коров. За Серебровкой был знакомый деревенский мир, не тронутый стройкой.
У крайнего барака Даша столкнулась с Маруськой.
– А я думаю – куда это ты запропала? – сказала Маруська. – Ну, пойдем.
Столовая размещалась в бараке. Длинные столы на крестовинах, накрытые клеенками, тянулись вдоль всего барака. В левом конце размещались четыре небольших квадратных столика под скатертями для инженерно-технических работников. Перед длинными столами стояли скамьи, а перед квадратными – стулья.
С каждым днем людей на стройке становилось все больше. В часы работы строители рассыпались по котлованам и разгрузочным площадкам, копошились у поднимающихся из земли кирпичных зданий, стучали молотками, сколачивая новые бараки, покрикивали на лошадей, вязнувших в глине с коробами земли. А когда наступало время еды, со всех концов огромной, изрытой и заваленной кирпичом и железом территории стройки, гулко стуча деревянными подошвами ботинок, шли и шли землекопы, грабари, каменщики, грузчики, монтажники, инженеры, мужчины, женщины, совсем молоденькие девчонки... Столовая не справлялась, Маруська покрикивала на девчат, чтоб проворнее мыли посуду, быстрее чистили картошку.
Сотни тарелок каждый день мыла Даша. Тарелки были алюминиевые, легкие, брать их можно без опаски – не побьются. Даша стремительно проходила вдоль длинных столов, со звяканьем ставила тарелку в тарелку, раз-раз-раз, целая груда, относила в посудную и сразу всю груду – в бак с горячей водой. По локоть погружая руку в воду, Даша выхватывала тарелку, быстро проводила тряпкой по внутренней поверхности, макала тарелку в другой бак, с более чистой водой, перевертывала на стол. И тут же рука ныряла за следующей. Едва успевала Даша вынуть из бака последнюю чистую тарелку, как там, на столах уже снова ждали ее грязные, и она собирала их, проворно двигая покрасневшими от горячей воды руками.
Крепкий запах прелой капусты наполнял столовую. Звяканье ложек и гул голосов стоял здесь весь день. «Шумят, как воробьи на дождь», – думала Даша о строителях. И, несмотря на усталость, было ей весело в этой людской круговерти.
Казалось, некогда глядеть по сторонам за такой горячей работой, но как-то успевала Даша примечать людей. Вскоре она узнала на стройке почти все бригады и даже немного научилась понимать по-татарски. Среди грабарей было много татар. Сноровисто управлялись они с лопатами, русских учили своей сноровке, но что-то у русских получалось хуже. Один Михаил Кочергин иной раз обгонял татар со своей бригадой.
– Отберу знамя, не отдам назад, понимаешь, – кричал Кочергину черный, похожий на грача Ахмет Садыков, если встречались в столовой.
– Отбери, отбери, коли сумеешь, – усмехался Кочергин.
Маруська правду говорила, что закрутила голову лучшему землекопу и лучшему баянисту. Обедать садился Михаил напротив раздаточного окна и светлел взглядом, если Маруська одаривала его беглой улыбкой. Не пара он был Маруське: приземист, белобрыс, стрижен ежиком. Не по любви оказывала ему внимание Маруська – для куража.
Алена работала в бригаде Доры Медведевой. Дружная была бригада. В столовую девчата входили шумно, со смехом, с шутками.
– Ну, чего тут, опять пустые щи да жидкая каша? – звонко спрашивала крепкая белозубая Настя Золотова. – Чем в газетах прославлять, лучше бы мяса давали побольше.
– Что-то я про тебя в газетах не читал, – замечал ей кто-нибудь из парней.
– Где тебе читать! – презрительно говорила Настя. – Ты грамоте-то, поди, учился на скотном дворе у бодливой коровы. Туда же: не читал!
– Учись грамоте, – советовала Дора. – Скоро про нас пропечатают. Верно, девки?
И смеялась. На правой щеке у нее, когда смеялась, появлялась продолговатая ямочка. У Доры были разные глаза: один светло-карий, а другой зеленый, и зеленый, казалось, всегда глядел веселее карего.
Рядом с высокой грудастой Дорой Ольга Кольцова выглядела хлипкой: тоненькая, с маленькими руками, с прозрачным худощавым личиком. Да еще стрижена коротко, под мальчишку. Из одного кармана серого халата у нее торчали рабочие рукавицы, из другого – книжка. Стоя в очереди за обедом, она успевала прочесть страницу-другую. «Небось, девятилетку кончила, – думала о ней Даша. – И на что такие на стройку лезут?»
Но однажды выяснилось, что Ольга ненамного грамотней других. Случилось это в обед. Комсомольский секретарь Наум Нечаев, перекрывая громким своим голосом скрежет ложек о дно металлических тарелок, читал газету. О забастовках в Италии. О безработице в Америке. О Магнитке... Бригада Доры Медведевой уже управилась с обедом, девчата, сбившись кучкой у дверей, задержались послушать новости.
Окончив чтение, Наум свернул газету, окинул строителей бойким взглядом.
– Вопросы есть?
Дора Медведева слегка подтолкнула Ольгу в спину.
– Скажи, не бойся.
Ольга вышла на шаг вперед, отделившись от своих.
– У меня вопрос. На инженера скоро можно выучиться?
Строители грохнули дружным хохотом, глядя на Ольгу. В своем сером пропыленном халате с книжкой и рукавицами в карманах, в красной косыночке и босиком – летом на стройке многие ходили босиком – потешной показалась им Ольга Кольцова в роли будущего инженера.
– Над чем хохочете? – крикнула Дора. – Вопрос самый основательный. У страны в инженерах нужда.
Хохот понемногу пошел на убыль.
– Я в домработницах у инженера жила, – потупившись, пояснила Ольга. – Видала, как он чертежи чертил. Занятно мне...
Наум Нечаев стоял прямо, обеими руками держал свернутую в трубочку газету и, слушая Ольгу, сдержанно улыбался. Он был едва ли не выше всех на стройке, ходил в армейской гимнастерке – недавно демобилизовался с действительной службы, волосы еще не успели как следует отрасти.
– У тебя сколько классов?
– Пять, – сказала Ольга, не подымая головы.
– Значит, треть пути до инженера прошагала, – серьезно, ободряюще проговорил Наум. – Ты заходи в комитет комсомола, поговорим. Я сам тоже мечтаю стать инженером.
– Приду, – кивнула Ольга.
– Состаришься за науками – замуж не возьмут, – со смешком сказала рябая Марфа.
– Лучше на рябой жениться, чем на ученой, – подмигнул ей скуластый узкоглазый парень.
– Пошли, девки! – скомандовала Дора и первой шагнула за дверь.
Даше вдруг захотелось пойти с ними под жаркое солнце, сгружать кирпичи и рыть траншеи. Она сама удивилась своему желанию: ее работа была легче и выгодней.
– Это тебе счастье через меня подвезло, – не раз говорила Маруська.
– Спасибо, – отзывалась Даша.
К месту и не к месту напоминала ей Маруська о своей услуге. Уж неизвестно, сколько спасиб сказала ей Даша. Ну да что их считать? Мать, бывало, учила: «Кто склонится, тот не сломится».
3
...Зима забрала круто. В столовой все углы затянуло снежными наростами. Иней на балках таял, капли падали на одежду строителей и в тарелки. Плита не успевала остыть за короткие ночные часы. Строители работали в две смены, до самой полночи, а случалось – ночью устраивали штурмы, и начальник стройки приказывал для участников штурма не в срок готовить хороший обед.
От тряпки, когда выжимала ее Даша, вынув из ведра с горячей водой, шел пар. А мокрые доски моментально покрывались ледяной корочкой. Мученье мыть в столовке затоптанный некрашеный пол. Даша голиком отскребала лед вместе с грязью.
Начальник стройки Дубравин, распахнув дверь, задержался на пороге.
– Входите, Иван Иванович, – сказала Даша, разогнувшись и отводя волосы со лба.
– Ты уж нас извини, Даша...
Дубравин многих на стройке знал по имени. Направляясь в итеэровское отделение, он на ходу снимал черное кожаное пальто на меху. «Через такое пальто никакой ветер не проскребется», – подумала Даша.
С начальником стройки пришли двое приезжих. Один – худой, черный, в кожаной куртке. Другой – пониже ростом, с большими усами, в ватных брюках и в бушлате с меховым воротником. Маруська, увидав гостей, мигом развязала с живота грязное полотенце, переменила халат, волосы под косынку аккуратно упрятала, по лицу улыбку распустила и прыгающей походкой почтительно приблизилась к Дубравинскому столу.
– Покушать желаете, Иван Иванович?
– Да, приготовь что-нибудь побыстрей, Маруся, – озабоченно проговорил Дубравин.
– Самое быстрое – яичница с салом.
– Все равно.
Маруська неуклюже поклонилась, более мотнув задом, чем головой, и побежала на кухню. А Дубравин с приезжими принялся обсуждать какое-то дело. Даша краем уха слышала спор. Всего не поняла, только видела, что все сердились – и Дубравин и приезжие.
– Мы ехали на стройку, а не на курорт, – раздраженно говорил черный.
– Кладчики сейчас везде нужны, – поддакивал усатый. – Вот как нужны – позарез. – Он провел ладонью по шее. – Нас на Урале ждут, а мы тут без дела сидим.
– Я прошу вас подождать несколько дней, – сказал Дубравин.
– Пять тысяч кубометров земли вы не вынете одним взмахом. На это минимум нужен месяц.
– Потерпите несколько дней, – настойчиво повторил Дубравин.
– Конкретно? – спросил усатый.
Дубравин немного помолчал, что-то прикидывая в уме.
– Пять, – сказал он. – Пять дней, не больше. Но мы постараемся управиться за четыре.
Черный пожал плечами. Усатый недоверчиво крякнул. Тут Маруська как раз принесла на подносе три сковородки с яичницей.
– Под коньячок бы такую яишенку, – мечтательно проговорил черный.
Маруська вопросительно взглянула на Дубравина. Начальник стройки чуть двинул ресницами. Маруське достаточно было этого, она бегом кинулась к шкафу, расстегивая халат, чтобы достать из кармана платья ключ.
Минуты не прошло, как появилась на столе бутылка коньяку и три граненые рюмочки.
В тот день Дубравина больше не видели на стройке: поехал по деревням срочно вербовать колхозников с лошадьми. Сам поехал. Комсомольского секретаря Наума Нечаева послал. Дору Медведеву. Всего человек десять.
Для Даши Дубравин был человеком, которому завод строить так же просто и обычно, как ей мыть тарелки. Не раз слышала она разгоравшиеся в столовке споры между инженерами по разным вопросам строительства. Когда не могли договориться между собой, кто-нибудь говорил: «Надо идти к Дубравину». И Дубравин решал спор, как нужно, точно у него хранились ключи от всех трудных задач и вопросов.
Даша не знала, и никто на стройке не знал, сколько папирос выкурил Дубравин в бессонные ночи, терзаясь тревогами и сомнениями. Он строил первый в жизни завод, не будучи строителем.
Пообещав кладчикам через пять дней подготовить котлован, Дубравин знал, что эта задача – на грани непосильной. Но для него, коммуниста, слово «надо», сказанное самому себе, становилось приказом, и он собирал всю волю и огромным напряжением мысли искал путь, чтобы непосильное сделать посильным.
И вот посреди ярмарочной площади, взобравшись на пустой прилавок, Дубравин зычным взволнованным голосом держит речь.
– Стройка нуждается в вашей помощи, товарищи крестьяне. Я – бывший красный командир и вижу, что многие из вас с винтовкой в руках боролись за советскую власть. Теперь страна строит заводы. Трудно строит. Без опыта, без нужной техники. На нашей стройке – прорыв. Прошу вашей помощи. Выручайте, товарищи.
Дубравин говорит, а сам обводит взглядом пеструю толпу и успевает оценить людей. Высокий худой мужик в старой буденовке готов хоть сейчас отправиться на стройку. И этот парень в залатанном армяке с серьезным открытым лицом. И... Нет, тот мужичонко – себе на уме. Будет выгода – поедет. Без выгоды – не дождешься. Ладно. Сейчас.
И Дубравин незаметно переводит речь на заработки, на промтовары, каждому обещает за ударную работу мануфактуру и обувь. Но – условие: ехать немедленно. Сегодня выехать, завтра приступать к работе.
Уже на другой день начали прибывать подводы. Потянулись короткими цепочками, по пять, по восемь лошадей, приезжали и большие бригады из крупных сел – саней по тридцать, по пятьдесят. Расселяли их в церкви Николы-угодника. Сняли с нее большой ржавый замок, высунули из окон отростки железных труб, повалил из них дым. Стук молотков разметал многолетнюю тишину: плотники сколачивали нары.
Прошел тот день, в который Дубравин спорил с приезжими и пил коньяк. Прошла ночь. И еще день. Колхозники ели, спали, бродили по стройке, все разглядывали, обсуждали и мешали строителям работать.
Ночью где-то вблизи вдруг страшно грохнуло, будто раскололась земля. Даша вскрикнула, испуганно села на постели. Опять грохнуло.
– Это взрывы, – сонно проговорила Маруська, – землю рвут.
А утром, выйдя из избы, увидала Даша небывало длинный санный обоз, и возле навесов – колхозников, запрягающих лошадей. «Неужто уезжают?» – подумала Даша и, кажется, в первый раз встревожилась за стройку. Если уедут, как же котлованы? Передняя лошадь тронулась, за ней и остальные. Проехав метров двести, цепочка повернула на стройку. Даша долго стояла, пережидая бесконечный обоз, потом прыгнула на ходу в чью-то грабарку, доехала до столовой.
– Щей мне погуще нальешь, – сказал возница.
– Налью.
В кухне ждали ее обычные дела: мыть крупу, чистить картошку, рубить солонину на щи. И она делала эту обычную работу, но какое-то ощущение праздничности и нетерпения жило в ней. Она потом вспоминала и удивлялась своему предчувствию. И тому, что думала о Василии.
Даша подумала: что, если б и он приехал на лошади из колхоза. Нет, не приедет. Далеко. И от мысли о Василии сделалось на минуту холодно и больно на сердце, словно кто острой льдинкой провел. Учительница из себя видная и с образованием, красивыми словами его заворожит, у образованных слова-то сыплются, как зерно из продранного мешка.
Поздно. Поздно теперь.
Перед обедом выбежала Даша на улицу и опять увидала эти колхозные сани.
Они шли цепочкой, как утром, так что голова каждой лошади покачивалась над задком передних саней. Только цепочка теперь была замкнута и казалась на заснеженном снегу огромным, чуть-чуть примятым с боков движущимся кольцом. Самое удивительное, что лошади ни на минуту не останавливались возле котлована, шли и шли, и Даша недоумевала, когда же землекопы успевают нагружать сани землей.
Дул резкий и холодный мартовский ветер, и Даша озябла. Она бегом кинулась со своим пустым ведром в столовую, в жаркую кухню с огромной, докрасна раскаленной плитой. Маруська велела ей резать хлеб.
– Сейчас, – сказала Даша.
А сама схватила с гвоздика тужурку, надела и выскочила из кухни.
Она не знала, зачем ей вдруг понадобилось идти к новому котловану, через который двигался сейчас лошадиный конвейер. Точно кто позвал, точно за руку ее туда потянули.
Даша подошла к самому краю котлована. Еще вчера здесь было ровное место, только деревянные колышки торчали из снега, а теперь глубокий прямоугольник с ровными черно-желтыми стенками протянулся в земле. Это здесь ночью гремели взрывы. Узкие края котлована были скошены, по ним въезжали и выезжали лошади. Живая цепь двигалась, не останавливаясь, а по обе стороны цепи стояли землекопы и лопатами кидали землю в тот короб, какой оказывался напротив. Каждый землекоп кидал на подводу всего по одной или по две лопаты земли, но когда подвода доходила до конца котлована, она оказывалась нагруженной доверху.
Как раз напротив Даши орудовал лопатой Наум Нечаев. Согнувшись пополам, он все равно выглядел длинноногим и длинноруким. Сдвинув на затылок старую облезлую шапку с торчащими в стороны наушниками, в сером шарфе и в телогрейке, Наум мерно взмахивал лопатой, и бурые комья покорно падали на подводы. Вот, наконец, Наум распрямился, опираясь на лопату, будто вдруг столб вырос в котловане. Что-то он сказал стоявшей рядом девушке, и девушка тоже выпрямилась. «Ольга Кольцова», – узнала Даша.
Ольга даже в ватной тужурке, перехваченной в талии для тепла мужским ремнем, была стройной и тоненькой. Она слегка закинула назад голову в мальчишеской шапке с завязочками и улыбнулась Науму, а он ей что-то говорил. Два человека стояли рядом, две лопаты почти касались черенками. Так минута прошла или две, а потом разом склонились опять Ольга и Наум, и разом врезались отполированные лезвия лопат в земляную насыпь.
Науму по силам была такая работа. А Ольга вся напружинилась, подымая лопату, работала торопливо, но не сноровисто, и все старалась побольше, сколько уместится, захватывать земли и одновременно с Наумом опрокидывать лопату над коробом. Даша видела, как ей тяжело. Стоя на краю котлована с пустыми руками, Даша словно бы чувствовала тяжесть Ольгиной лопаты.
– Дашка! – послышалось сзади.
Она оглянулась и увидала подавальщицу из столовки.
– Куда ты ушла? Маруська ругается...
В обед Маруська велела Даше встать с ложками. Была в столовой такая легкая работа – выдавать и собирать ложки. Становишься у дверей и каждому входящему даешь чистую ложку. А кто выходит – проследи, чтоб кинул ложку в таз, не унес с собой.
Легкая работа и веселая. Молодой парень редко так просто возьмет ложку да пройдет, больше – с шутками да прибаутками.
– Что ж простую ложку дала? Я привык обедать серебряной.
– Ложка не кошка, и простая рта не оцарапает, – отшучивалась Даша.
Приезжие деревенские мужики проходили степенно, молча, с покрасневшими от ветра лицами, с заиндевевшими усами, с белым снежным налетом на валенках – не брал веник въевшуюся в войлок снежную пыль. У Даши ноги стыли от холода, тянувшего из дверей, ей казалось, что очень давно стоит она с этими ложками, а мимо все идут и идут строители с покрасневшими, обветренными руками.
И вдруг что-то случилось. Даша подала ложку, и человек взял, но не прошел в столовую, а стоял на месте, будто чего-то ждал. Даша видела его черные самодельной катки валенки и старые резиновые калоши поверх этих валенок, и серые полосатые брюки. У правого валенка бок был рыжий – видно, положил его хозяин на горячий припечек, сжег. У Василия вот так же обгорел валенок, как раз перед масленицей. И вдруг увидала Даша гору, с которой катались на санях и коровьих шкурах, и замерзшую Плаву внизу, и ракиты на берегу с белыми, обросшими снегом ветками, и холодный ветер с силой ударил ей в лицо. В один миг представила все Даша, по-прежнему глядя вниз, на черные валенки с этим рыжим пятном.
– Проходи, чего встал! – кричали на Василия.
– Примерз, что ли?,
Его уже обходили и сами, не дожидаясь Даши, брали из таза ложки. И тогда наконец Даша со страхом и неудержимой радостью медленно подняла голову.
– Даша, – тихо сказал он, так тихо, что никто, пожалуй, не услышал, кроме нее.
