Текст книги "Вдова"
Автор книги: Наталья Парыгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)
6
Основные цеха нового производства своеобразным индустриальным проспектом протянулись от старого завода далеко в степь. Здания цехов перемежались здесь с огромными колоннами химических аппаратов, установленных на открытом воздухе. Мощные эстакады трубопроводов лежали на стальных опорах, связывая металлическими жилами многие цеха и агрегаты в единый сложный организм. Две огромные градирни дышали паром, в воздухе около них постоянно висела мокрая пыль, и дорога не просыхала. Молодые деревца стояли вдоль дороги, но плохо приживались тут клены и липки, бедна живительными соками была перерытая экскаваторами земля и душен воздух, пропитанный разнородными запахами, которые зеленым листьям немилы.
Глядя на увитые трубопроводами, лесенками колонны, на бесконечные стальные артерии, прямо или с четкими изгибами повисшие над землей, на высокие здания, цехов, с большими окнами, а то и сплошь застекленной стеной, Дарья вспомнила стройку, железные скелеты нового завода и среди строителей – Катюшку с надвинутым на лицо щитком и рассыпающимися из-под электрода голубыми искрами. Не сбежала Катюшка от надоевших тяжелых кирпичей. А сбегали иные парни, покидали стройку с ее общежитиями-вагончиками, с тяжелой работой, с морозами и ветрами, трудностями, неурядицами. Катя и стены выучилась класть и железо сваривать. Много тут стыков, которые намертво прошила она огнем.
Время от времени Дарья заходила гостьей в новые современные цеха, дивясь огромному скачку техники, который запросто можно наблюдать, прошагав по заводскому двору каких-нибудь полтора или два километра. Заводы, построенные в первую пятилетку, называли тогда гигантами. А перед нынешними, новыми и реконструированными, выглядели они малыми и несовершенными. Но с тех «гигантов», построенных чуть не голыми руками, начиналась сегодняшняя индустрия, небывалые достижения металлургии, машиностроения и химии.
Если бы Дарья не знала названия цеха получения полимера, она бы не догадалась, что это богатый и умный наследник ее родного цеха. В просторном здании, пронизанном светом, в два ряда стояли мощные вертикальные аппараты, похожие на огромные самовары. Здесь не было ни рельсового пути, ни тележек, аппараты не открывались, и аппаратчикам предстояло работать, годами не заглядывая в них, подобно тому, как в старой русской сказке девочка три года подкладывала в костер дрова, не снимая крышку с подвешенного над костром котелка. По новой технологии каучук получался в специальном растворителе и вместе с ним перегонялся из аппарата в аппарат, а в конце процесса растворитель выпаривался, и готовый каучук появлялся наконец на свет.
Он и внешне был не похож на тот желтый, тонким слоем намотанный в рулон каучук, который до сих пор производили на старом заводе. Здесь он появлялся в виде брикетов, до того напоминающий пластовый мармелад, что хотелось отрезать кусочек и попробовать на вкус. Сложный упаковочный агрегат почти всю работу выполнял автоматически: спрессовывал каучук, разрезал его на брикеты, подавал по наклонному транспортеру для упаковки в целлофановые мешки, склеивал горловину мешков... Но подставлять мешки под транспортер приходилось вручную, и Катю в числе других девчат, не умеющих делать что-либо более сложное, поставили на эту однообразную и скучную работу.
Однако опыт, приобретенный на стройке, не прошел для нее даром. Катя днем раскрывала зевы прозрачных мешков, а по вечерам училась в химико-технологическом техникуме, прокладывая себе тропинку к другому, более занимательному и творческому делу. К тому же на деревянных ящиках, в которые потом укладывался одетый в тонкую рубашку каучук, чернели надписи на русском и на иностранном языках. Каучук с Серебровского завода шел во многие страны мира, и это давало Кате некоторое удовлетворение в ее однообразной работе. Упакованный ею каучук будут распаковывать в Болгарии, в Японии, в африканских странах. Катя вспомнила школьную географическую карту, по которой не так давно водила указкой, и ей казалось, что ее немудреная работа нужна людям всего мира. От этой мысли нудная работа становилась веселее.
***
Костя работал в насосном отделении. В довольно большом здании шумным семейством поселились насосы разной конструкции и мощности. Они ревели, гудели, выли с таким усердием, словно в этом и состояло их главное назначение: производить как можно больше шума. Костя любил свое беспокойное голосистое хозяйство и, видно, умел с ним управляться, хотя нередко над собой подтрунивал.
– С моими машинами никак план не выполнишь. Наметишь с вечера, какой насос ремонтировать, придешь – этот, запланированный, не течет, а другой без всякого графика размокрится.
Жили они с Анютой дружно, Костин веселый нрав не давал мелким стычкам разгореться в ссору или вражду.
Одно всерьез огорчало Костю: что не было у них с Анютой ребенка. Иногда он сетовал Дарье на эту беду.
– Вот, тещенька, премию получил. А зачем мне премия? Если б наследник был – я бы на книжку деньги положил, чтоб капитал был у наследника. А так – только пропить. Пропьем вдвоем, тещенька?
– Ступай за пол-литрой, – соглашалась Дарья.
– Анюте не дадим – не заслужила. Как думаете, тещенька, может, побить мне ее за то, что не родит?
– Дети не от побоев родятся, а от ласки, – напомнила Дарья.
Костя схватился за голову, изобразил отчаяние на лице:
– А ведь правда! Совсем забыл. Это все проклятые насосы. Гудят, гудят, и забили мне мозги своим гуденьем. Не побегу я, тещенька, за пол-литрой. Поведу я лучше Анютку в кино, чтоб задобрить.
– Поведи, поведи...
– Вот только нету ее долго. Опять – производственное совещание. То у нее, то у меня. Может, из-за этих совещаний и не успеваем наследника сотворить?
Анюта работала в отделении, куда после выпаривания поступал растворитель каучука. Здесь его надо было осушить от воды и очистить от примесей, а затем снова вернуть в работу.
Странно выглядела эта часть цеха. Плоская площадка на высоте второго этажа, на которой размещались мощные цилиндрические колонны и многочисленные трубопроводы. Ни стен, ни крыши. Только небольшая будка мастеров спасала летом от палящего солнца и дождей, а зимой – от ветров и морозов.
Но работать приходилось не в будке. Следить за процессом в колоннах, и регулировать этот процесс, и выправлять всякие производственные неурядицы надо было под открытым небом. Анюта говорила, что это разумно – цех без крыши: и строительство его обошлось дешево, и вредные газы не скапливаются, как это происходило бы в помещении, а сразу развеиваются в воздухе. Но зимой приходила она с завода продрогшая, с обветренным лицом, с покрасневшими от режущего ветра глазами.
Растворитель жил в колоннах и трубах, намертво заточенный в них, точно сильный и опасный зверь. Он был вреден для всего живого, и в будке мастеров в деревянном ящике лежали противогазы на случай, если зверь прогрызет где-то в металле или в уплотнении щелку и ядовитой струйкой вырвется наружу.
Малые утечки растворителя или газа случались нередко. Анюта смеялась:
– У меня теперь нос не хуже, чем у собаки ищейки. Выйду на площадку и нюхаю: не газит ли где. Если газит – сразу учую.
– Ты смотри там, осторожнее со своим носом, – предупреждал Костя. – Не суй его, куда не следует.
Анюта втянула в себя воздух.
– Пиво пил?
Костя смущенно хохотнул.
– Верно – как у ищейки.
Однажды в конце зимы Анюта пришла с завода сильно расстроенная. Дарья, взглянув на ее замкнутое лицо с плотно сжатыми губами и каким-то отчужденным взглядом, сразу заподозрила неладное.
– Что с тобой, Нюра? Захворала? Или неприятности какие?
– Да нет, ничего...
Дарья видела, что она врет. Фальшивый был у Анюты голос, и чересчур поспешно отвернулась от матери к вешалке. Но спрашивать не стала, только обиделась на дочь; что ж таить от матери свои беды?
Костя в этот день пришел позже Анюты и тоже какой– то сумный. Дверь своей комнаты Костя с Анютой днем не запирали и теперь не заперли, но шептались о чем-то, и тревожным, взволнованным почудилось Дарье их шептание, хотя слов она не разобрала.
После ужина, выйдя зачем-то в переднюю, Дарья случайно глянула на Анютины сапоги и остолбенела: новенькие сапоги, ношенные не больше двух недель, разлезлись у подошвы, словно кто их прожег на горячей печи.
– Нюрка! – крикнула Дарья рассерженно. – Ты чего это с сапогами сделала?
Анюта вышла в переднюю. Дарья глянула ей в лицо, но никаких следов вины или раскаяния не увидала. Печальное было у Анюты лицо, и на погибшие сапоги она глянула с таким безразличием, словно пустяк какой, словно обгорелую спичку держала мать в руке.
– Чего ты... – опять было начала Дарья и оборвала себя на полуслове, догадавшись, в чем дело. Химия это! Химия спалила сапоги. Растворитель этот зловредный... Да что ж там у них? Утечка, что ль, случилась? – Утечка? Что молчишь?
– Не ругайте ее, мама, – сказал Костя, встав позади Анюты и положив руки ей на плечи. – Не виновата она.
– Если бы не виновата! – с горечью, истерически выкрикнула Анюта и убежала в комнату,
– Объясни ты мне, Костя, – попросила Дарья.
– Штуцер оказался открыт в одном месте на эстакаде. Растворитель вытекал. А тут метель – не доглядели сразу.
– Да что ж она, так новыми сапогами и влезла в этот растворитель?
– Сапоги – это ерунда, – отмахнулся Костя и ушел к жене.
– Ерунда вам, – проворчала Дарья.
И вдруг вспомнила, что он же ядовит, этот растворитель, надышишься – беда, на то и противогазы лежат в ящике. Надела ли Анюта противогаз? В сапогах, не раздумывая, влезла в опасную лужу, так, может, и о противогазе не вспомнила, заболеет теперь...
Дарья кинулась к Анюте. Дочь лежала на кровати, Костя сидел рядом.
– Если бы я одна, а то о других забыла! – успела услышать Дарья.
Увидав ее, Анюта замолчала.
– Ты надела ли противогаз? – встревоженно спросила Дарья.
– Надела, – сказала Анюта таким тоном, каким говорят: отвяжись.
Дарья поняла, что она скрывает правду. Сама не надела и другим в растерянности не догадалась приказать. «Если бы я одна...» И теперь переживает не столько опасность за свое здоровье, сколько за других.
– Безголовая ты, безголовая, – не осуждающе, а сочувственно проговорила Дарья, поняв Анютину беду. – И что ж ты натворила...
Снова Дарья жила в тревоге. Богата тревогами и заботами материнская доля, и если б можно было кинуть их все на одну чашу весов, а радости – на другую, то почти у всякой матери перетянула бы первая чаша. Но неодолимая тяга к материнству живет в каждой женщине, и редкая отступница норовит избежать природой назначенной судьбы.
Стараясь не выказать своего беспокойства, исподволь следила Дарья за Анютой. То казалась ей Анюта бледней обычного, то скучной, то вялой. Одна молоденькая девчонка с нового производства от химии ли, от чего ли другого захворала белокровием, лежала в больнице и, говорили, не сдается пока болезнь. Боялась Дарья за дочь – не настигла б и ее такая напасть... Но дни и недели минули с того дня, когда случился разлив растворителя. Анюта не заболела. И никто другой из ее смены не пострадал.
Перед майским праздником получила Дарья письмо от Мити. Собирался Митя приехать с женой и сыном в отпуск в Серебровск.
Митя приедет! Дарья с распечатанным письмом кинулась к Анюте сообщить новость. Анюта подняла голову от книжки, спокойно сказала:
– Пускай приезжают. Мы им комнату уступим. Сами в столовой будем спать.
Дарья оглядела комнату, словно прикидывая, годится ли она для таких дорогих гостей. Ей показалось, что потолок грязен, давно не белен, и обои выцвели, а кой-где и отстали, и скатерть на столе заштопанная – надо новую купить.
Захлопотала Дарья. Обои купила, побелку, кисти. Приходила с завода и – ни себе покою, ни другим. Анюта стирала, Костя красил в кухне панели, Галя срезала кромку обоев. Дарья успевала и распоряжаться, и ужин готовить, и клей обойный разводить.
– У вас, тещенька, налицо полководческий талант, – подтрунивал Костя. – Великолепно командуете!
К приезду гостей квартира сияла чистотой. Празднично пахло свежей краской, новый тюль прикрывал промытые окна.
Встречать Митю с семьей Дарья отправилась одна. Не хотелось ей в первую минуту ни с кем делить свою радость. Без суматохи обнять сына, разглядеть его жену, принять на руки внука. А остальные дома нацелуются, разве кому-нибудь из них, даже Анюте, дорог Митя так, как ей?
Поезд приходил поздно вечером. Дарья задолго пришла на станцию, села в уголке на диван, стала ждать. И вспомнилось, как провожала Митю из Серебровска. Тоже ночью – через Серебровск почти все поезда проходят ночью. Дарья не давала Мите войти в вокзал, стояли на улице, во мраке под дождем, – все боялась Дарья, что Хмель или кто другой из его шайки выследит сына и отомстит за непокорность. Может, зря поспешила отправить Митю. Запретить бы ему видеться с Хмелем – только и всего. И жил бы рядом. А, может, и не зря. Кто знает. Жизнь два раза не примеряешь.
Чем меньше оставалось времени до прихода поезда, тем сильнее охватывало Дарью нетерпение. Не сиделось ей в вокзале, вышла на улицу. В привокзальном скверике кудрявились темные деревья. Месяц яркий, словно только что в ручье выполоскался, тонким серпом стоял в небе.
Ей долго пришлось бродить по перрону. Еще несколько человек томились в ожидании поезда: кто встречал, кто уезжал. Над заводом и над городом от огней небо было светлее, а за дорогой темные лежали поля и темное над полями нависло небо. Одинокий факел огромной свечой сиял вдалеке – там сгорали ненужные газы с нового производства.
Глухой отдаленный стук поезда пробился наконец сквозь ночную тишь. Дарья остановилась и жадно слушала усиливающиеся звуки. Всматривалась в темноту, почему-то ей было очень важно поймать первый же свет огромных огненных глаз электровоза. Свет мелькнул и пропал. Дарья поняла, что поезд скрылся за лесом. Через минуту он вынырнул из мрака со своими огнями и грохотом, такой стремительный, что Дарье показалось – пролетит мимо станции. Но поезд замедлил ход. Дарья кинулась искать седьмой вагон.
Ей пришлось пробежать несколько вагонов. Вот и седьмой. Какой-то мужчина в болонье и в шляпе передавал ребенка женщине, уже стоявшей на перроне. Потом он взял чемодан и легко спрыгнул с высокой ступеньки.
– Митя! – крикнула Дарья, узнавая и не узнавая сына.
– Мама!
Голос был родной, Митин. А сам он таким новым, таким незнакомым показался Дарье тут, на скупо освещенном перроне, что, пожалуй, не решилась бы обнять его, если б он первый сам ее не обнял.
– И что ты всегда какой разный, – счастливым голосом проговорила Дарья, отстранившись от Мити и разглядывая его.
– Мама, это Валя, – сказал Митя.
– Ну, здравствуй, невестка...
Дарья сжала ладонями лицо чужой женщины и поцеловала в губы. И уверенным жестом матери взяла у нее ребенка:
– Давай, понесу.
Валя согласилась без колебаний, с покорностью дочери.
Поезд, лязгнув буферами, тронулся в свой путь.
За поздним ужином собралась вся семья. Стол был накрыт богато: «Столичная» прозрачно светилась в бутылке, сухое вино нескольких сортов, жареный гусь, колбаса, селедка, винегрет, грибы и румяные пироги на нескольких тарелках разместились на белой скатерти.
Митя ел с аппетитом, ел и хвалил, а Дарья не спускала с него глаз. Был он сейчас совсем таким же, каким Василий уходил на войну: крепкий мужчина с нерезкими морщинками на лбу, с твердым подбородком, с чуть обозначившимися залысинками, врезавшимися в густые русые волосы, и спокойным взглядом голубых отцовских глаз. На два года старше сегодняшнего Мити был Василий в сорок первом.
– Ты – сибирячка? – спросила невестку Анюта.
– Нет! Какая сибирячка! Из Запорожья. Прочитала в газете про сибирскую стройку и говорю маме с папой: «Поеду!» Мама заплакала. Отец на меня затопал. Одна дочка! Ни за что не хотели отпускать. А я все равно завербовалась и тайно уехала.
– Своевольные вы нынче. Ох, своевольные.
– Кабы только мы! – блеснув в улыбке ровными зубками, сказала Валя. – У меня и родители такие же. Написала я им из Дивногорска письмо, и что ж вы думаете? Через месяц оба прикатили! Дом продали, чемоданишки подхватили и – ко мне. А я в палатке с девчатами живу. Что делать? Собрали комсомольцы воскресник, построили нам землянку. Так и стали жить.
– В землянке? – завистливо переспросила Галя.
– Месяца три жили в землянке. А теперь у нас трехкомнатная квартира с паровым отоплением, в кухне – электрическая плита.
– В перекрытии-то участвовал? – поинтересовался Костя.
– А как же? Чтоб шофер да не участвовал? Третьей шла моя машина.
Не было в этот вечер в Дарьиной квартире посторонних, только свои, родные сидели за столом, а много их было – своих. Трое детей, зять, невестка, племянница... Приятно было Дарье сидеть за своим большим семейным застольем, гордостью полнилось сердце, и забывалась многолетняя вдовья печаль.
Старый цех полимеризации работал по-прежнему, но что-то все-таки изменилось в его положении на заводе. Так второй ребенок, помимо воли родителей, поглощая большую долю их любви и внимания, невольно оттесняет первенца.
Каучук, который выкатывали на решетчатых вагонетках из белого чрева «слонов», был нужен стране. Но тот, новый, превосходил его качеством. К тому же оказалось, что построенные цеха после некоторой реконструкции смогут производить каучука едва ли не в два раза больше. И тогда могучим «слонам» придет конец. Другие цеха сохранятся и даже будут расти, обслуживая новое производство, а цех полимеризации окажется ненужным.
Это была разумная неизбежность – отжив свое, уходить из жизни, но Дарья жалела большие и беспомощные перед волей людей аппараты, привычные до какого-то родственного чувства к ним. И о себе думала, что пора, пора ей уйти на пенсию, что свершила она в жизни труд, отмеренный судьбой, и может теперь отдохнуть, пока есть еще здоровье. Редко уже у проходной встречала она своих сверстниц. А сама все медлила. Из-за Гали медлила. Хотелось ей, чтоб Галя без нужды кончила десятилетку, поступила в институт. Правда, Анюта и Костя все деньги отдавали ей и не спрашивали, куда тратит, делая большие покупки с общего совета. Но Дарья, вспоминая прежнее ревнивое отношение Анюты к младшей сестренке, боялась далее невысказанных упреков.
Она, как всегда, аккуратно приходила в цех, ни разу не опоздав за многие годы, сосредоточенно следила за приборами и заботливо регулировала процесс в аппаратах. Но все больше давила на плечи усталость. И часто, выйдя с завода, Дарья, прежде чем влезть в тесноту переполненного автобуса, подолгу сидела в скверике у завода.
Скверик этот располагался на том самом месте, где когда-то стояла хибарка Ксении Опенкиной – первый в Серебровске Дашин приют. Только старожилы Серебровска помнили, что было тут прежде кладбище, кресты, церковь. В овраге, где во время стройки жили грабари, раскинулся просторный стадион. Стены оврага срезали, устроив нечто вроде огромной чаши, дно укатали, спортзал выстроили. Галя зимой бегала сюда на каток и уверяла, что лучше Серебровского стадиона вряд ли где сыщешь: ветер на дно глубокой чаши не пробирается, хоть сутки катайся – не озябнешь.
Дарья сидела, глядя на подходившие автобусы, на густую толпу людей, растекающуюся от проходной, и чувствовала свою связь, свою слитность с этими людьми – работниками ее родного завода. Ей было жаль, ей было почти страшно оторваться от них.
В воскресенье, проснувшись раньше всех, Дарья тихо ушла на рынок. А когда вернулась, Костя вдруг кинулся к ней с таким паническим видом ,что Дарья не на шутку перепугалась.
– Тещенька! – вопил он. – Тещенька!
Ни спросить, ни сообразить не успела Дарья, в чем дело. Костя подхватил ее на руки, закружил с такой силой, какой Дарья сроду в нем не предполагала.
– Будет! – орал он при этом. – Будет у вас сын, а у меня внук. Или наоборот. Но это все равно. Все равно? Верно, тещенька?
– Отпусти ты меня, оглашенный, – рассердилась Дарья.
Костя поставил ее на пол, но тут же схватил за руки.
– Вы что-нибудь поняли? – спросил укоризненно и едва ли не печально.
– Это тебе в диковинку, – высвободив руки, проговорила Дарья. – А я четверых родила.
– Что мне с ней теперь делать?
Костя широким жестом указал на дверь, и тут только Дарья увидала Анюту. Дочь стояла, легко опираясь плечом о косяк, в какой-то новой, чуть расслабленной и горделивой позе, и улыбалась снисходительно, с сознанием своего превосходства.
Костя обхватил Дарью за плечи и потащил в комнату.
– Анюта. Лист бумаги. Скорей!
Но Анюта чистую тетрадь с тумбочки достала без спешки, будто и руку протянуть резко опасалась.
– Пишите, тещенька, – настойчиво проговорил Костя. – «Начальнику цеха... За-яв-ле-ние...»
– Поздно в мои годы диктанты писать, – сказала Дарья, догадавшись, в чем дело, и положив ручку.
– В самый раз, – заявил Костя. – Да без ошибок пишите.
– Пиши, мама, – присоединилась Анюта. – Погуляй без забот на пенсии. А то родится малыш – не будет покою.
– Вы народите, вы и нянчите.
– Обязанности будем распределять потом, – возразил Костя. – Пишите, тещенька, заявление.
И Дарья написала.
***
Написала заявление, а ночью не спалось, тревожно сделалось от предстоящей перемены жизни. И как же, думала она, без работы, без завода станет жить? Привыкла вставать под звон будильника, спешить на завод, привыкла к дороге от проходной до своего цеха – такой знакомой, что хоть с закрытыми глазами по ней ступай.
«Анюте надо помочь, – убеждала себя Дарья. – Дождется своего крикуна – забот прибавится. Да и теперь покою не знает, опять ночами над учебниками сидит либо с расчетами да чертежами мается. Четвертый курс заочного института – шутка ли... Уйду на пенсию – все домашние заботы на себя приму...»
Утром Дарья, как всегда, пошла на завод среди людей, только в кармане платья вместе с заводским пропуском лежало заявление об уходе на пенсию. Мал был листок и невесом, но Дарья все время его ощущала, как тяжесть, мешал он ей радоваться ясному солнцу и предстоящей трудовой смене. «Приду и сразу отдам заявление начальнику цеха», – решила Дарья, намерившись таким способом поскорее избавиться от докучливого листка.
Она и в цех вошла с того конца, в котором находился кабинет начальника цеха, постояла минутку перед лестницей. «Занят, поди, с утра начальник цеха, – пришло ей в голову, – а я со своим заявлением полезу. Успеется после смены».
В этот день Дарья работала особенно живо и усердно, словно кому-то старалась доказать, что вовсе она не старая, что сил и проворства ей не занимать, да и какая старость? Пятидесяти нет. Это уж так в химии женщин балуют, что с сорока пяти лет пенсию дают.
Смена проскочила быстро, как никогда. Дарья за делом забыла о себе, сменщица пришла – с ней поговорила, потом домой заторопилась и лишь на полдороге от цеха к проходной вспомнила про заявление. Ай, батюшки! Не отдала ведь. Анюта спросит – что я скажу?
Она остановилась возле механического цеха. Липы цвели перед цехом – рослые, крепкие липы, и медовый их дух смешивался с заводскими запахами. В тот год, когда пускали завод, посадили деревья. Не сгинули липы, и война их пощадила, зеленеют и цветут людям на радость.
«Воротиться, что ли?» – подумала Дарья.
Справа, где был склад готовой продукции, коротко свистнул паровоз. Он не виден был за деревьями и цехами, и Дарье вдруг представилось, что это – тот самый паровоз, который увозил в Москву первую тонну каучука. А может, и впрямь тот самый трудится до сих пор. Три десятилетия прошло, велик срок, а кажется – недавно было, минувшие годы, как спрессованные, один к одному плотно льнут.
Гудок паровоза точно команду Дарье подал: вперед идти, не возвращаться, и она двинулась дальше, к проходной. У электростанции замедлила шаг. Солнце огневыми отблесками играло на широких окнах, из здания доносился размеренный, знакомый стук машин, и Дарье чудилось, что где-то там, в этих машинах, которыми до войны управлял Василий, стучит его бессмертное сердце. Рука сама собой потянулась к карману, нащупала гладкую бумажку. Не глядя на заявление, Дарья разорвала его пополам, потом – еще, на мелкие клочки и крепко сжала в кулаке обрывки. «Анюта обидится», – подумала она, но не раскаялась. Есть дела, которые сам с собою должен решать человек.
Дарья с легким сердцем приближалась к проходной. Нет, не гостьей она будет ходить на родной завод, а хозяйкой. И многое еще, казалось Дарье в этот светлый час, ждет ее впереди: и жизнь, и труд, и радость.
