Текст книги "Вдова"
Автор книги: Наталья Парыгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)
4
Завод готовился к двадцатипятилетнему юбилею. На щитах и плакатах гордо объявлял он свой возраст, и Дарья, глядя на эти цифры, дивилась скорому бегу времени. Двадцать пять! Давно ли первый вагон каучука, украшенный кумачовым полотнищем, уходил в Москву? Выходит – давно. В первую пятилетку начали строить. А ныне календарь отмахивал шестую.
За месяц до юбилея, будто в подарок имениннику, состоялось решение Пленума Центрального Комитета партии об ускорении развития химической промышленности. Лекторы в цехах предсказывали заводу стремительный рост. За грядущие семь лет выпуск каучука в стране должен возрасти более чем втрое. Задана в этой цифре для серебровцев немалая доля.
Перед праздником особая честь выпала ветеранам труда. Среди смены в цехе, прямо у щита, ослепив вспышкой, сфотографировал Дарью фотограф заводской газеты. И второй раз в жизни через много лет после той давней заметки о стахановской работе увидала Дарья напечатанным в газете свое имя. А перед торжественным собранием сам начальник цеха вручил Дарье пригласительный билет.
Но поход ее во Дворец культуры чуть не сорвался. Едва успела, вернувшись с завода, скинуть пыльные туфли и сунуть ноги в тапочки, как Анюта нетерпеливо спросила:
– Мама, тебе дали билет на юбилейный вечер?
– Дали, – кивнула Дарья, тронутая тем, что Анюта беспокоится о ней.
Но не о матери беспокоилась Анюта.
– Понимаешь, Косте дали билет, а мне нет. Нам нужен еще один.
– Что ж, бери, – согласилась Дарья.
Но тут в разговор вмешался Костя.
– Аня, я ведь просил тебя... Мы с вами пойдем, Дарья Тимофеевна, – сказал он, улыбаясь теще. – Раз ей не дали билета, и пусть дома сидит.
– Да нет... – попыталась было возразить Дарья.
– Никаких «нет»!
Чем дальше, тем больше любила Дарья зятя. И он платил ей сыновней привязанностью. Сравнивая его с Анютой, видела Дарья, что Костя добрее, покладистее. «Золотой мужик достался Нюрке, – думала про себя. – Отчего ж мои такими не выросли?»
Дарье уж не хотелось идти на вечер. Она еще попыталась уговорить молодых, чтоб отправились вдвоем. Но Костя не уступил.
– Пускай Анюта сперва станет ветераном труда, тогда будет ходить на юбилеи.
– Ты-то ветеран?
– Я – мастер-передовик, – нарочито напыжившись и стукнув себя кулаком в грудь, объявил Костя.– Одевайтесь, тещенька, понарядней. А ты поди-ка матери платье погладь или что там надо помоги, – приказал жене и чмокнул ее в щеку, чтоб перестала хмуриться.
– Ненормальный, – сказала Анюта, энергично стукнув его кулаком по лопатке.
Костя дурашливо присел, пожаловался теще:
– Вот она, семейная жизнь! За мои поцелуи жена кулаками расплачивается.
Дарья редко теперь попадала на торжественные вечера, и этот поход во Дворец культуры представлялся ей серьезным событием. Она старательно расчесала мягкие, с частыми сединками волосы, забрала в пучок, расправила надо лбом пушистые колечки. В парадном зеленом платье с белыми пуговками показалась себе моложе и лучше, чем всегда. От оживления морщинки на лице поразгладились, а фигура у Дарьи оставалась стройной, подтянутой, только грудь похудела, едва выделялась под мелкими складочками кокетки.
– Мам, какая ты красивая! – удивилась прибежавшая с улицы Галя. – Куда идешь, а?
– Во Дворец культуры, на вечер.
– Меня возьми!
– Маленьких туда не пускают.
– Когда платье чернилами залила, так ты кричала, что я большая. А на вечер так маленькая!
– А ну – кыш отсюда! – прикрикнул Костя. – Успеешь еще, набегаешься по вечерам.
Он взял Дарью под руку, кокетливо вскинул голову, насмешливо поглядел на Анюту:
– Каковы ветераны?
Во Дворце культуры гремел, далеко окрест расплескивая праздничные звуки, духовой оркестр. Принаряженный заводской народ весело стекался к знакомому зданию, у которого заново побелили колонны и кирпичные столбики ограды.
Угрюмовы нагнали Дарью с Костей.
– Вы что ж Анюту не взяли? – удивилась Дора.
– Не слушается, – сказал Костя. – Наказали.
Дора засмеялась.
– У меня невестка заведется, тоже будешь дома сидеть, – пристращал жену Угрюмов.
Дворец культуры и внутри выглядел парадно. Паркет был натерт до зеркального блеска, новые люстры свисали с потолка, новые кресла с красным дерматином на сиденьях и спинках выстроились в зале. На открытой сцене стоял длинный стол, накрытый бархатной малиновой скатертью, а перед столом цепочкой разместились глиняные горшки с астрами и левкоями.
Дарья глядела на цветы, на малиновый бархат, на портрет Ленина в глубине сцены, и опять ей было удивительно, что двадцать пять лет минуло с тех пор, как раздался над заводом гудок, созывающий народ на первую смену. Дворцу этому поменьше лет, а тоже за двадцать.
В президиуме, в первом ряду с краю, сидел Степан Годунов. Пополнел он, округлился, появилась в лице солидность и, пожалуй, даже важность. Степан третий год был на заводе в главной тройке: председатель завкома. С директором завода да с секретарем парткома вровень решал все главные заводские дела.
Директор за красной трибуной рассказывал о жизни завода за минувшую четверть века. О строительстве, о первом каучуке, об эвакуации завода и о восстановлении. И хоть мало имен назвал он в докладе и не вспомнил Василия и Дарью Костроминых, а чудилось Дарье – о них он говорит. Она строила, она разбирала аппараты, чтоб от врага увезти, и снова, вернувшись из Сибири, ставила на место, некрепкими бабьими руками выполняла мужскую работу. Химию одолела – она. Аппараты покорила. Тонны каучука, многие тонны родились под ее надзором
... – Предлагаю почтить вставанием и минутой молчания память тех, кто ушел с завода на фронт и смертью храбрых пал за Родину.
Поднялись люди в президиуме. И в зале с громким шорохом встали, кое-где сиденья стукнули. И вдруг замерло все, торжественная тишина охватила зал, строги и задумчивы сделались лица людей. Слезы навернулись Дарье на глаза, печально наполнилось сердце. И в святую эту минуту остро, как никогда, почувствовала она свою связь со всеми этими людьми, неподвижно стоявшими в зале, знакомыми и незнакомыми, и со многими другими людьми, с воинами и вдовами, с отцами и с детьми. Была она частицей народа, малой и значительной, одной из капель, которые, сливаясь, рождают реки и моря.
После доклада началось награждение. И не одними грамотами – орденами и медалями одарила страна лучших работников завода.
...– Нечаеву Ольгу Глебовну – орденом Трудового Красного Знамени...
Зардевшаяся до самой шеи, со счастливой и смущенной улыбкой, стояла Ольга на краю сцены. Председатель горисполкома протянул ей коробочку с орденом и красную книжицу, пожал руку. Оркестр весело, задористо, победно грянул туш.
Пока Ольга легко спускалась по ступенькам и потом шла по проходу, худая и стройная, как в молодости, в изящном бежевом костюме, весь зал следил за нею. И Дарья проводила взглядом сверстницу, талантливого инженера, бывшего землекопа. Землекоп. Инженер. К женскому роду оба слова не приладишь, а встала Ольга в ряд с мужчинами – и с лопатой старалась вровень с ними идти, и науку одолела. К военным орденам прибавился мирный орден.
Ольга, свернув с прохода, пробиралась к своему ряду. Наум Нечаев повернул напряженное лицо навстречу ее шагам. А когда подошла и села рядом, обхватил рукою ее голову, притянул к себе и, не стыдясь людей, поцеловал в седеющий висок.
...– Костромину Дарью Тимофеевну премировать бесплатной путевкой в санаторий.
– Как же это? – опешив от неожиданности,, вполголоса проговорила Дарья.
Надо было идти туда, на сцену, но Дарья не решалась подняться, словно не по праву, а ошибкой назвали ее фамилию.
– Костромина Дарья Тимофеевна – здесь?
– Здесь! – крикнул Костя и подтолкнул Дарью под локоть. – Ступайте, мама...
Он иногда называл ее мамой.
Дарья не помнила, как она взяла плотный конверт и что говорил ей при этом директор завода. А когда вернулась на свое место, вдруг увидела издали приветливое в доброй улыбке и вовсе не солидное, простое человеческое лицо Степана Годунова. Взглядом и улыбкой поздравлял ее из президиума Годунов. «Все помнит обо мне», – с теплым благодарным чувством подумала Дарья.
– Небось, Степан мне путевку выхлопотал, – сказала она Доре.
– При чем тут Степан? На таких, как ты, завод держится. По труду тебе и честь.
– А по чести – с тебя магарыч, – подмигнул Угрюмов.
– Не поеду я, – растерянно проговорила Дарья. – Не хватало еще по курортам разъезжать.
– Свяжем да отправим, – сказал Костя, весело улыбаясь теще.
Море медленно, с легким шорохом накидывает прозрачную волну на песчаный берег. Чуть помедлив, словно раздумывая, не остаться ли на пляже, волна скатывается обратно, оставляет мокрый след. И опять с неистребимой настойчивостью прозрачная кромка воды наползает на песок, откатывается и наползает, навевая ласковым плеском сонный покой.
Дарья сидит почти у самой воды, вытянув ноги и глядя вдаль. Справа, недалеко от скалы, врезавшейся в море, на колышках натянуты рыболовные сети. Чайки летают над водой, стремительно припадая к морю и опять взмывая вверх, белыми комочками, похожими на клочья пены, сидят на колышках.
День клонится к закату, и солнце все ниже сползает по бледно-синему, с редкими клочьями облаков небу, точно хочет и не решается искупаться в море. Золотистая полоса стелется по гладкой поверхности моря, у берега синего, а в отдалении – зеленовато-серого, как шкура ящерицы.
Жар понемногу спадает, солнце печет уже не так свирепо, как в полдень, едва ощутимый ветерок приятно гладит теплую кожу. В море весело купаются курортники. Маленький мальчик, сын медицинской сестры, окунает голову в море и, отряхиваясь от соленой воды, кричит:
– Мама, видела, как я ныряю?
Дарья ложится на спину, сделав под головою небольшое возвышение из песка вместо подушки и накинув на глаза полотенце. Солнце заботливо согревает ее голые руки и ноги, плещется море, отрывочно долетают ленивые голоса. «А мало я в жизни отдыхала, – вдруг приходит в голову Дарье. – Разве что перед войной, когда с Василием поехали в Леоновку. Хорошо отдыхать... Не дали б путевку – так бы и не узнала, до чего хорошо тут, у моря...»
Море пленило ее своей неоглядностью, своей завораживающей синевой и тайной, до времени сдерживаемой силой. Еще в первый раз, увидав его из окна вагона, не могла Дарья оторвать взгляда от колышущейся массы воды с белопенными макушками волн. День был пасмурный, только что перестал дождь, вагонные окна оставались еще мутны и влажны, и сквозь них особенно таинственно и грозно простиралось Черное море под черным, забитым тучами небом.
Курортная жизнь казалась Дарье до того странной, что первое время она совестилась своего безделья и того, что ей подносят еду и убирают за ней посуду, своей наготы на пляже и чужой наготы.
По утрам на широкую общую веранду выходил толстяк в трусах и в шлепанцах, с волосатой грудью и волосатыми ногами. На шнурке, накинутом на шею, болтался камень с дыркой, который здесь назывался «куриный бог».
В столовую толстяк приходил в рубашке, расписанной диковинными пальмами. Хижины, корабли, звери и человечки размещались между пальмами. Другой курортник носил парусиновые штаны, с карманом на правой ягодице, на кармане – голый всадник на вороном коне. А у девицы, что жила с Дарьей в одной комнате, вся юбка была расчерчена нотными линейками, а на подоле спереди – рояль с откинутой крышкой, хоть садись да играй. «Ну и моды пошли», – дивилась Дарья.
Постепенно она привыкла к новому миру. Когда все кинулись к тетке, продававшей бусы из ракушек, Дарья тоже прибежала довольно проворно и отхватила ненужную вещь. В курортном ларьке купила себе белую шляпу из толстой байки и находила ее весьма удобной для защиты головы от солнца. С довоенных лет не купаясь, она все-таки не разучилась плавать, а на морской воде легче было держаться, чем на речной, и Дарья все смелее отплывала от берега, не пугаясь волны.
Днем, на пляже, Дарья почти не вспоминала о доме, о детях, многолетние утомительные заботы отстали от нее на время, дав полный покой. И другие люди сидели и лежали вокруг нее с бездумными лицами, в тихой отрешенности отдаваясь щедрым ласкам южного солнца и морской воды.
Как-то на пляже рядом с Дарьей оказались пожилые супруги. Женщина была полная, с двойным подбородком, с седыми, коротко остриженными волосами. Муж ухаживал за ней, как за невестой. Подавал руку, когда ей надо было встать, вытирал махровым полотенцем ее широкую с ложбинкой между лопатками спину, приносил в резиновой шапочке воды, чтобы она могла сполоснуть ноги перед тем, как обуться. И при этом улыбался с мягкой мужской восхищенностью. А у них, поняла Дарья из разговора, уже подрастал внук.
В этот день впервые с тех пор, как приехала на курорт, пала Дарье на сердце грусть. Она смотрела на свои загорелые, крепкие, теплые от солнца ноги и с давно не испытанной остротой чувствовала, как много отняла у нее война обыкновенного и необходимого женского счастья...
Ночью море разбушевалось. С грозным гулом обрушивало оно на берег огромные валы, словно маясь от одиночества и не зная, куда девать нерастраченную мощь. В гневе и тоске ухало море, колотясь о скалу, в безудержной страсти стремилось всю землю зацеловать своими солеными губами, но холодна и неподвижна была земля, отдав во власть пенистых морских волн лишь пустынный берег.
Штормовой гул моря нагнал на Дарью тревогу. Не спалось ей, дом мерещился, и вдруг до того захотелось в Серебровск, в привычную свою квартиру, к Гале, к Анюте с Костей, что, кажется, так бы среди ночи и кинулась на станцию. Она мысленно сосчитала дни до конца путевки. Оставалось восемь дней. И почувствовала, что недавняя безмятежность теперь уж не вернется к ней, что трудный и желанный мир повседневных забот, не дождавшись ее в Серебровске, явился за нею на курорт и заторопил домой.
***
На перроне Дарью ожидал Костя.
– Здравствуй, тещенька копченая, – сказал он. – Анюта на заводе, а Галю я оставил дома хозяйничать.
Он подхватил чемодан и сумку и направился к такси.
– Зачем машина-то? – удивилась Дарья. – Далеко ли тут?
– Прокатимся, – сказал Костя и загадочно, с веселыми искорками в глазах подмигнул теще.
Дарья не расслышала, что он сказал шоферу. Но, выскочив на пригорок, машина не свернула по Набережной, а понеслась куда-то сквозь город.
– Костя! – сердито окликнула Дарья зятя.
– Молчи, тещенька, молчи. Теперь уж никуда не денешься. Завезу в рощу да ограблю.
И вдруг Дарью осенило.
– Костенька! Неужто квартиру дали?
– А ты думала, тещенька, молодые специалисты и ветеран труда так и будут жить в аварийном доме? – засмеялся Костя.
– Окаянный ты... И что ж ты мне голову морочишь? Сколько комнат-то? Две? Три?
– Забыл, – сказал Костя. – Сейчас доедем – посчитаем.
Комнат оказалось три. Две маленькие, одна, проходная, побольше. Ванная. Кухня с газовой плитой. Темная кладовочка. Дарья ходила, гладила ладошкой оклеенные обоями стены, глядела в окна. Дом стоял на окраине города, и за окнами расстилалось поле. Овальный пруд виднелся невдалеке.
– Ну, что, мамка? Здорово? – спрашивала Галя.
– Чего лучше, – согласилась Дарья.
– Мама, а тетю Алену в больницу увезли, – сказала Галя. – Саня из армии приехал, на завод поступил. А она заболела. Ей операцию будут делать. Мама, а ты яблок привезла?
– Привезла. И яблок, и винограду. Возьми в сумке.
Костя, едва успев доставить тещу в новую квартиру, уехал на работу, а Анюта скоро должна была вернуться с завода. Пока Дарья была в отъезде, они работали в разные смены, чтобы не оставлять Галю одну.
– Мама, сказать тебе секрет? – хрупая яблоко, спросила Галя.
– Скажи.
– Наша Нюра тоже в больнице лежала, – вполголоса, с видом заговорщицы проговорила девочка, входя за матерые в комнату. – Немножко.
– В больнице?
– Ну да, без тебя. Она не велела говорить. А я – по секрету.
– Почто ж она? Чем болела?
– Ничем, – слегка дернув плечами, сказал Галя. – Просто чтобы брюхо не выросло.
– Ты чего городишь? – Дарья схватила дочь за руку. – Кто тебе сказал?
Галя вырвала руку, обиженно потупилась.
– Во дворе сказали.
Во дворе сказали. Неужто Нюрка... Да что ж они, сдурели? В нищете живут? Одного ребенка не могут вырастить? Ох, дура. Ну, дура!.. И мне ничего не сказала... Ведь знала уж она, когда я уезжала. Во дворе секреты ее известны, а от матери таит.
– Ты не переживай, она совсем здоровая, – заметив, что мать огорчилась, сказала Галя. – Ее даже на скорой помощи не возили. Ушла сама и пришла сама.
– Ладно, иди играй.
Дарья расстроилась, ей хотелось побыть одной. Как сердце домой рвалось, а возвращение оказалось нерадостным. Костя хотел ребенка. Значит, против его воли Анюта поступила. И ребеночка загубила. И у самой жизнь может вразлад пойти. От меня скрыла, чтоб отговаривать не стала, сама решила все. А по-умному ли решила?
Звонок прервал Дарьины мысли. Анюта поцеловала мать.
– Ну, как? Хороший сюрприз мы тебе приготовили?
– Сюрприз хороший, – сказала Дарья. – А ты вот что наделала? Зачем ребеночка загубила?
Они стояли друг против друга, и Дарья укоризненно и сердито глядела дочери в лицо. Анюта опустила глаза, шагнула прочь, села у стола.
– Это мое дело, мама, – проговорила она упрямо, без всякого раскаяния. – Зачем ты вмешиваешься?
– Ваше дело беды творить, а мое расхлебывать?
– Ну, какая беда...
– Бросит тебя Костя, тогда узнаешь – какая. Ведь он хотел ребенка.
– А я не хочу! – вскинув голову, резко сказала Анюта. – Он поступит в институт, а я должна с пеленками возиться? Я тоже буду учиться.
Анюта говорила раздраженно и сидела в напряженной, неловкой позе, стиснув сплетенные пальцами руки и как-то набок отвернув голову. Дарье вдруг сделалось ее жаль.
– Да ведь ты радость свою загубила!
– Много ли ты от нас радости видела? – усмехнулась Анюта.
– Побольше б досталось, кабы были вы поумней...
Анюта встала, отошла к окну.
– К чему этот разговор, мама? Что сделано, то сделано.
– Да хоть впредь-то умней будь!
– Впредь умней буду, – кивнула Анюта, и Дарья уловила в ее голосе нехорошую насмешку.
– Вы вместе с Костей решали?
– Не ему нянчить, не ему и решать.
– Дорожила б ты таким мужиком, дочка...
– Давай-ка лучше поглядим, что нам этот мужик поесть приготовил, – примирительно проговорила Анюта и пошла в кухню.
«Ладно, – подумала Дарья, – может, и впрямь не в свое я дело мешаюсь. Пусть живут, как хотят».
Проведать Алену в больницу Дарья пошла вместе с ее сыном. Саня возмужал, раздался в плечах, стал почти таким же богатырем, каким был его отец. А глаза у Сани были от матери – большие, голубые, добрые.
– Боюсь я за маму, – озабоченно говорил Саня, склоняясь к Дарье. – Худая она стала и слабая.
Больницу в Серебровске выстроили новую, серое пятиэтажное здание с просторным двором. По краям пестрого газона белым бордюром цвела медунка, перебивая своим запахом долетавший из окон больницы запах лекарств. По двору гуляли больные в серых халатах, иные сидели на скамейках, беседуя с родными и жуя домашние гостинцы.
Алена не вставала с постели, Дарья с Саней прошли к ней в палату. Палата оказалась большая, на одиннадцать коек, и Дарья не сразу увидала Алену.
– Сюда, сюда, – позвал из угла знакомый слабый голос.
– Мама!
Саня, обойдя Дарью, первым приблизился к матери и, осторожно присев на край кровати, склонился ее поцеловать. Больничный халат был ему тесен, рукава с болтающимися вязочками далеко не доходили до кистей.
– Здравствуй, Дашенька, – сказала Алена. – Черная ты какая.
– Вчера с курорта. Ну, как ты? Лечат тебя?
– Нет, – вяло покачала головой Алена.– Все исследуют.
–Значит, скоро лечить начнут.
– Операцию хотят делать. Не поможет мне операция.
– Не говори так, мама, – прервал Алену сын. – Тебе давно надо было лечь в больницу, ты зря тянула.
– Сын какой у меня, а? – сказала Алена, глядя на Дарью оживившимися гордыми глазами. – И не верится, что когда-то его на руках носила.
– На отца похож сильно.
– Похож, – с ласковой улыбкой кивнула Алена.
– Я тебе южных гостинцев принесла, – сказала Дарья, выкладывая на тумбочку яблоки и виноград.
– Спасибо, Дашенька...
Алена вдруг словно забыла о своих гостях, глядела прямо перед собой в раскрытое окно отрешенным чужим взглядом. Верхушка молодой березки с тонкими, покачивающимися от слабого ветра ветками видна была в окно и синее небо с прозрачным тающим на глазах облачком.
Первые рабочие дни после отпуска казались Дарье продолжением отдыха. Она соскучилась по своему цеху, ей приятно было вновь ходить среди громадин-слонов и заботиться, чтоб в просторных их утробах правильно, без капризов шел процесс рождения каучука. Аппаратчицы и болтировщики с непривычным любопытством смотрели на Дарью, дивились ее загару.
– Небось, просолилась в море, Дарья Тимофеевна?
– Просолилась.
Подошла Шурка... Да нет, какая Шурка! Александра Николаевна. Отчаянная девчонка, работавшая с Дарьей в одной бригаде на восстановлении завода, не без пути брела по жизни. Десятилетку окончила вечернюю и заочный институт, работала начальником смены. С первым мужем не заладилось у нее, разошлись, но соломенной вдовой Шурка пробыла недолго. Нашла человека по себе, вышла замуж с двумя ребятами, и с новым, чтоб ему не обидно было, двоих родила. Ни работа, ни учеба, ни семейная жизнь, ни семейные неурядицы не измотали ее. По-прежнему крепкая, неутомимая, веселая была Шурка Лихачева, Александра Николаевна, инженер-химик.
– А, курортница вернулась, – разглядывая Дарью бойкими глазами и улыбаясь, сказала она. – Крутила там мужикам головы?
– Куда мне, – грустно усмехнулась Дарья. – В бабки пора.
– Такая бабка любого молодого уморит.
– Ты бы на курорте-то не заскучала, – сказала Дарья.
– Да я нигде не заскучаю.
Она взяла с Дарьиного стола график, и сразу сосредоточенным и строгим сделалось лицо женщины, брови чуть сдвинулись к переносью, и, глядя на ее плотно сомкнутые губы, трудно было поверить, что минуту назад сорвалась с них шутка.
– Что в третьем аппарате?
– Конденсат был. Отсасывала.
– От кого приняла смену?
– От Астаховой.
Александра Николаевна положила листок, направилась к аппарату. Снежный нарост на крышке, который образовался из-за недогляда аппаратчицы, уже испарился, процесс в аппарате входил в норму.
Люба Астахова, наголодавшись по семейным радостям, со всей нерастраченной страстью отдалась теперь заботам о муже. Она искала в магазинах и на рынке самые лучшие продукты и увлеченно готовила диетические блюда. Едва не всю взрослую жизнь Люба провела в общежитии, владея койкой да тумбочкой да еще – двумя деревянными вешалками в общем гардеробе. А теперь у нее была своя квартира, и она холила ее, истребляя каждую пылинку.
Однажды, недели две спустя после возвращения с курорта, войдя в цех, Дарья увидела, как Люба торопливо вскочила со своего стула у приборного щита и почти бегом рванулась ей навстречу.
– Даша, Борис Андреевич сына разыскал, – взволнованно проговорила она. – В Москве живет, фамилия у него другая.
Сын Мусатова! Стремительно крутнув назад невидимое колесо памяти, увидала Дарья разворошенную Маруськину квартиру, и самое ее – встрепанную, заплаканную, с огромным животом, в муках перекатывающуюся по кровати. А потом – крохотное, красное тельце орущего мальчика. Сколько же ему теперь? Двадцать... Нет, двадцать один год.
– А Маруся?
– Умерла она...
Маруська Игнатова умерла! Поразило Дарью это известие. Не могла она представить Маруську мертвой. Больно уж ловкая, цепкая да веселая была баба. Казалось, из любой ямы выкарабкается, от любой напасти убежит. От смерти не убежала. Рано она...
– Три года назад. А Володя к нам в гости приедет. Борис Андреевич по телефону с ним договорился. – Люба в разговоре с посторонними всегда величала мужа. – Ты приходи. Поглядишь, что за москвич.
Люба улыбнулась сдержанной горделивой улыбкой. Она выглядела утомленной, морщинки заметно прорисовались вокруг глаз, от губ отходили резкие черточки. И все же похорошела. Должно быть, от того, что не было теперь в ней ощущения своей сиротливости, своего многолетнего одиночества. Огонек любви освещал ее изнутри особенным мягким светом, рождая то спокойное ощущение своего достоинства, без которого не может быть женщина красивой.
– Так придешь, Даша?
– Отчего ж не прийти? Приду...
Дарья попыталась представить себе, каким стал тот мальчик, которого она первой приняла после появления на свет. Должно быть, красивый парень. Скорей всего, на мать похож.
Он в самом деле оказался похожим на Маруську: высокий, с черными волнистыми волосами и цыганскими, беззастенчивыми глазами. На подбородке отцовской приметой пролегла мягкая ложбинка.
– Дарья Тимофеевна? Очень приятно. Мама говорила мне о вас. Вы ведь из одной деревни?
– Из одной. Соседи.
Дарья сразу почувствовала какую-то натянутость, пожалуй, даже враждебность в отношениях Мусатова и Володи. Мусатов выглядел подавленным и нарочито суетился, помогая Любе накрывать на стол. Должно быть, встреча с сыном оказалась не такой, как он представлял.
– Садитесь за стол, будем обедать, – пригласила Люба.
– Сейчас, мама, – отозвался Володя с насмешливым нажимом на слове «мама».
– Зови меня по имени, —покраснев, попросила Люба,
– Ну, зачем же... Мне здорово везет на родителей, – усаживаясь за стол и обращаясь к Дарье, проговорил Володя. – На сегодняшний день я насчитываю три матери, из коих две живы, и два отца. Возможно, что это еще не конец.
Дарья заметила, как передернулось лицо Мусатова. Но он, потупившись, промолчал.
– Борис Андреевич очень ждал встречи с тобой.
– Мой папа... мой родной папа захотел взглянуть на меня, и я приехал. Но мой неродной папа мне ближе, так как в детстве он весьма ощутимо воспитывал меня ремнем, а также кормил и одевал. Впрочем, последнее он делает до сих пор.
«И ремнем бы, кажется, до сих пор было не лишне», – подумала Дарья.
– Кушай, Володя, – приглашала Люба.
– Благодарю.
– Может, выпьешь? – спросил Мусатов.
– Выпью.
– Вот с Дарьей Тимофеевной выпейте.
Володя налил себе более полстакана и выпил залпом, не морщась. Лицо его слегка порозовело, но говорил он трезво, не заплетаясь языком.
– Бездарно, папаша, бездарно вы прожили свою жизнь. Да и мою чуть не искалечили. Хорошо, что мама умно извернулась, нашла мне незапятнанного отца, переменила фамилию.
– Можно подумать, что я сам устроил себе такую судьбу, – побледнев, сказал Мусатов.
– Я думаю, что вы могли как-то выкрутиться. У моего московского папы друг отделался девятью месяцами. Девять месяцев в порядке расширения кругозора еще терпимо. Но восемнадцать лет...
– Володя! – звенящим от внутреннего напряжения голосом одернула его Люба. Она хотела еще что-то сказать, но Мусатов остановил ее взглядом.
– Я выпью еще, – сказал Володя, потянувшись к бутылке. – Вам налить, Дарья Тимофеевна?
– Нет. Я и то опьянела... Редко пью.
– Что ж, могу и один. У папы язва. – Он поднял стакан, посмотрел водку на свет, предвкушая удовольствие, и медленно, не отрываясь, выпил. – Я одобряю твой выбор, папаша. На маме ты женился неудачно, вы были друг другу не пара, это ясно. А сейчас я вижу полный контакт.
– Замолчи! – крикнул Мусатов. – Ты – мой сын и мой гость. Но держи себя в определенных рамках.
Володя, уставясь на отца насмешливым острым взглядом, медленно поднялся с места.
– Молчать? Нет! Я говорю то, что думаю. Я не привык к рамкам. Я хочу жить раскованно, не боясь слова, не связывая себя путами морали. Жить и наслаждаться. У моего московского папаши достаточно денег, чтобы позволить своему пасынку некоторые удовольствия.
– Ты забыл главное удовольствие, – перебил Мусатов.
– Догадываюсь, что ты имеешь в виду, – засунув руки в карманы и в вызывающей позе остановившись напротив Мусатова, проговорил Володя. – Ра-бо-та. Не так ли?
– Да. Работа.
– «Труд создал человека...» Но в чрезмерных дозах труд может превратить человека обратно в обезьяну. Давай закончим этот разговор, папаша. Останемся каждый при своих. Перевоспитывать меня поздно. И вряд ли ты сумеешь...
«Маруська... – удивленно подумала Дарья. – Слова другие, а душа в нем Маруськина».
– Я надеялся, что у меня есть сын, – угрюмо, не глядя на Володю, проговорил Мусатов. – Вижу, что ошибся...
– Вашему поколению свойственна ослепляющая наивность, – ядовито улыбнувшись уголками губ, проговорил Володя. – Когда отходит из Серебровска ближайший поезд на Москву?
На рассвете тихо дзенькнул звонок. Дарья нехотя разомкнула глаза, дивясь, кому бы звонить к ним в такую рань. Однако встала, сунула ноги в матерчатые тапочки, схватила со стула халат.
За дверью стоял Саня Дятлов. Он был в расстегнутом пиджаке, надетом прямо на майку, с всклокоченными волосами, большой, неуклюжий, растерянный.
– Дарья Тимофеевна, пойдемте к нам.
«Алене худо», – пронеслось у Дарьи в голове.
Алену после операции выписали из больницы. Она почувствовала себя немного лучше, окрепнув от переливания крови, и начинала даже верить в свое выздоровление. Но Сане хирург сказал, что мать безнадежна. У Алены оказался рак желудка.
– Кажется, мама умерла. Я не пойму, то ли умерла, то ли нет... Вышел из дому и как раз – автобус. Я поехал К вам.
– Сейчас, Саня. Сейчас.
Дарья наспех оделась. Саня ждал у дверей.
– Кто там, мама? – сонно спросила Анюта.
– Спите. Алене плохо, пойду к ней.
Почему-то не смогла сказать, что умерла Алена. Да и Саня вон сомневался.
Но, войдя в спальню, Дарья сразу почувствовала страшное безмолвие смерти. В комнате было почти темно, на окне висела плотная темная штора, только из коридора падала полоса света.
На широкой кровати Алена казалась неправдоподобно маленькой, будто за одну ночь усохла вдвое. Она лежала на спине, подогнув ноги, коленки острыми углами выпирали из-под одеяла, и приоткрытый рот жутко чернел в полумраке.
– Я выключил свет, – сказал Саня, стоя позади Дарьи. – Страшная она при свете.
Дарья подошла к кровати, осторожно, будто боясь потревожить Алену, приложила руку к ее лбу. Ледяной холод ощутила ладонь.
– Умерла, – сказала Дарья.
Хоронили Алену в светлый солнечный день бабьего лета. Листья на деревьях почти все были еще зелены, лишь кое-где некрепкие к первым ночным вылазкам осеннего холода пожелтели, предвещая близкую гибель и остальным своим собратьям.
Алену несли на руках. Саня почти всю дорогу не вынимал плеча из-под гроба. Густая толпа провожающих медленно двигалась по улице. Заводской оркестр сопровождал шествие похоронным маршем, разрывая прощальную мелодию резким звоном медных тарелок.
На перекрестке, когда голова процессии вышла на шоссе, ведущее к заводу, траурная колонна остановилась. До завода было квартала два, улица по прямой некруто спускалась под гору, упираясь в заводские решетчатые ворота и примыкавшую к ним проходную. Деревья пешеходной аллеи, по которой Алена еще недавно ходила на работу, виднелись сквозь решетку ворот, трубы электростанции неутомимо дышали в небо серыми столбами дыма, а сам корпус электростанции мощно высился над заводской оградой.
