Текст книги "Вдова"
Автор книги: Наталья Парыгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
7
Стаяли снега. Отшумели ливни весенние. Отцвели в Серебровске буйные сады.
Лето. Между бараками на круглых вздувшихся клумбах распустились цветы. Легкая у Марфы оказалась рука. Особенно наряден ковер возле площадки для танцев. Анютины глазки глядят из ковра, левкои стоят гнездами, будто в корзинах, садовые ромашки весело показывают желтые зрачки из белых ресниц. Весной Марфа не давала девчатам покою:
– Нечего в бараке киснуть – айда клумбы копать.
Копали клумбы. Высаживали рассаду. Поливали... Теперь комсомольцам приспела новая работа: в свободное время строить клуб.
Даша уж два месяца комсомолка. Комсомольский значок на груди. Комсомольский билет в кармане платья. Василий телеграмму прислал: «Поздравляю Дашенька большим событием жизни...» То была первая в Дашиной жизни телеграмма. Она бережно спрятала листок с наклеенными строчками на дно сундучка.
Грабарка скрипит и вздрагивает на каждой выбоине. Немолодой трудяга-конь размеренно шагает по знакомой дороге. Даша опустила вожжи, пускай отдохнет Чалый. Много ли радости видит на стройке конь? Ночами не приходится погулять по лугу. Днем знай понукают, а чуть что – кнутом огреет временный хозяин.
Даша сидит на доске, положенной на борта грабарки. Смеркается. Сейчас побросают торф в проем меж дощатыми стенами засыпного барака-клуба и – все. Отдых. Песни, пляски пойдут.
Люба Астахова едет позади Даши. Слышен визг колес. А что ж возчики колеса не смажут? Нету заботушки, что коню тяжело.
Тишина, как в деревне. Кабы не этот скрип тележный, так было бы слышно, как зеленые хлеба шепчутся с матушкой-землей, как уговаривает на тайную любовь ветер-озорник тонкую березку. Паровоз прогудел. Вечерняя заря расписала край неба оранжевыми да лиловыми полосами. Вот так же переливается в печи последний жар, когда догорают и гаснут угли.
Чем сейчас Василий занят? К покосу ли готовится, дом ли строит... Успевает, поди, то и другое, он проворный и на работу жадный. Пишет: жду не дождусь. Дора уговаривала: поработай до августа, самая горячая на стройке летняя пора.
Город Серебровск неровно прорезал вечернее небо садами, крышами, голубятнями, светился множеством окошек. На стройке горели огни, пронзительные голубые искры вспыхивали и гасли. Это работали сварщики. Тише стало на стройке, реже сыпалась звонкая дробь клепальных молотков. Выживала клепальщиков сварка. Празднично взвивались в ночное небо голубые искры. Даша зачарованно следила за переменчивыми слепящими огоньками.
Чалый заторопился, самовольно перешел на небойкую рысь. Видно, и он сообразил, что последний рейс совершает. А раз последний – можно понатужиться.
У клуба еще работали. При свете лампочек, подвешенных на шестах, плотники сколачивали стены. Чалый остановился на черной от торфяной крошки площадке. Даша лопатой принялась сбрасывать торф. Степан Годунов вскочил в грабарку.
– Давай, я скину, отдохни.
Степана Даша запомнила, еще работая в столовке. Парни высмеивали его за царскую фамилию. «Покушайте, ваше величество, нашей простой шамовки»... «Хочешь испробовать, какие у моего величества кулаки?» – огрызался Степан.
Кулаки, сказать по правде, были незавидные, не стоило ими хвастать. Росту Степан среднего, в плечах неширок, лицо круглое, веснушчатое, а глаза голубые и с какими-то крапинками, вроде – тоже в веснушках. С тех пор, как начали комсомольцы строить клуб, Степан то и дело оказывается возле Даши. Вот и теперь отнял лопату.
– Девчата наряжаться ушли. Гляди, уж Михаил идет с баяном.
Даша обернулась на звуки баяна. Михаил Кочергин шел между бараками, тихо наигрывал что-то грустное. «Пойти, что ль, переодеться», – подумала Даша, соскакивая с грабарки.
Когда Даша вернулась к клубу, танцы уж были в разгаре. Михаил Кочергин сидел на краю сколоченной под открытым небом сцены, бойко бегал пальцами по белым пуговкам баяна. Играть Михаил выучился еще в деревне, от отца и брата, но баян отец ему не отдал, завод купил баян для самодеятельности. Маруська стояла возле баяниста, не шла танцевать. Кочергин играл, а сам не отрывал от Маруськи взгляда. Глаза его, обрамленные белыми ресницами, были словно два озера в прихваченных инеем камышах.
Неизвестно, красотой ли прельстила Маруська Михаила Кочергина, хитростью ли завлекла. Но все на стройке догадывались: потешится Маруська, да бросит парня, к другому переметнется.
Про Маруську еще в Леоновке говорили, что родилась она не в Маланью, не в Ивана, а в прохожего цыгана. Лицом выдалась смуглая, волосы – будто в дегте вымыты, глаза большие, темно-карие, нахальные. Грудь у Маруськи высокая, упругая и так выпирает из-под туго обтянувшей ее кофточки, что, кажется, вздохни Маруська поглубже – пуговки отлетят.
Одевается Маруська ярко, на гулянье выйдет – цветастый платок на плечах, на ногах фильдекосовые чулки, какие на всей стройке, поди, и есть у нее одной. Девчата из деревень съехались в линялых ситцах, в домотканых юбках, да и здесь по карточкам получали не ахти какую роскошь: то платье сатиновое, то диагонали на юбку либо желтоватой бязи на белье. Маруське в ее нарядах нетрудно было прослыть первой красавицей, с ней и равняться никто не пытался.
Но не столько красота привлекает парней к Маруське, сколько уменье показать себя. Ходит Маруська прямо, гордо, и немного лениво, покачивает бедрами, а глаза – как у кошки, которая притворяется равнодушной, чтобы обмануть мышей. Идет Маруська сама по себе, никто ей не нужен, никого она не видит, а чуть заметила парня – так и прильнет к нему растревоженным взглядом. Закинув руки, волосы поправит, либо плечами поведет, точно у нее платок сползает, а то в рассеянности расстегнет и застегнет пуговку у ворота, и все глядит в лицо своей жертве, словно молча спрашивает: ну что, нравлюсь? И вдруг отвернется и проплывет мимо, бровью не шевельнет. Вздыхай не вздыхай – не твоя.
С тех пор, как приехала Маруська на стройку, переменила она не одного кавалера. Ходили слухи, что забавы ее не всегда проходили без следов. И еще говорили, что следы заметать помогала ей квартирная хозяйка Ксения Опенкина. Но слухи слухами, мало чего люди не наговорят, а Маруськина фигура от любви не портилась.
– Хватит этих фокстротов, – капризно проговорила Маруська, – вальс сыграй.
Кочергин кивнул, торопливо доиграл такт и переключился на «Дунайские волны». Маруська, чуть покачивая бедрами, отошла от него, оглядела кавалеров и сама выбрала Ахмета Садыкова. Он стоял рядом с женой, с Анной Прокудиной, и что-то говорил ей, когда подошла Маруська.
– Дома за ночь наговоритесь, – сказала Ахмету, – пойдем, вальсок потанцуем.
Маруська и руки протянула, ожидая, что Ахмет с готовностью шагнет ей навстречу. Но Ахмет замотал головой.
– Я – с Анютой.
Маруська разозлилась, буркнула про себя что-то, но как ни бурчи, а в глупом положении оказалась она сама.
Даша танцевала со Степаном Годуновым. Степан был в белой рубахе, кепка сдвинута набекрень, в улыбке открыты крупные зубы со щербатинкой. Степан крепко обнимал Дашу за пояс, близко глядел ей в лицо. Ноги у Даши заплетались – и танец был новый, и площадку плотники сколотили не шибко ровную.
– В степь пойдем после танцев?
Годунов каждый вечер говорил одно и то же. И Даша отвечала ему одинаково.
– Нет, не пойдем...
– Боишься меня...
– Не боюсь. Незачем ночью в степь.
– Ночью в степи красота.
Даша вздохнула. Это правда... Красота. Да не с ним она ночными красотами любовалась. И впредь не с ним будет. Есть с кем. Василий ждет...
– Со мной пойдем, Степа, – без стеснения зовет Марфа, надвигаясь на Годунова грудью. – Обниму – приласкаю и платы не спрошу.
– Да ну тебя...
– Дурни вы все, парни, – презрительно говорит Марфа. – Если у девки лицо рябое – нос воротите. А у другой всю душу черви проточили – вам ничего, люба и без души. Не пойдешь, что ли?
– Нет, – отступая от настырной Марфы, говорит Годунов.
– Другой пойдет, – без сожаления отвертывается Марфа.
В темноте незаметно подошел к танцевальной площадке Борис Андреевич Мусатов, сел в стороне, куда не доставал свет от протянутых над площадкой лампочек, на штабель досок. Курил, глядел на танцующих, вспоминая другие, студенческие вечера и чувствуя себя немного одиноким. Натанцевавшись вволю, молодежь собьется в тесный кружок и станет петь. Мусатов любил песни и каждый вечер терпеливо ждал их.
Чаще всего вечерний концерт начинался песней про паровоз, у которого в коммуне остановка, либо про Сеньку и про кирпичики.
Вот за Сеньку-то, за кирпичики
Полюбила я этот завод...
Лампочки над пятачком погасли – во мраке лучше поется. Да и мрак-то не больно густ, луна на небо вышла – самое подходящее освещение. И не темно, а не все разглядишь. Неприметно в полумраке, что рука комсомольского секретаря Наума Нечаева лежит на Ольгиных плечах. Не угадаешь, на кого смотрит, не отводя глаз, Степан Годунов. Не поймешь, о чем грустят, обнявшись, Люба Астахова и Алена. Фрося примостилась тут же, возле сестры, и тоненько подтягивает про кирпичики.
А потом заводит Дора другую песню про любовь, давнюю-давнюю, которую еще бабушки певали молодыми и, может, внуки будут петь. Луна прикрылась облаком, как невеста фатой. Что за ночь... Что за песня... Заглянуть бы в жизнь вперед на годок. На десять лет. На двадцать. Что там? Кому счастье? Кому печаль?
Собрания строителей проводились в столовой. Скоро клуб под крышу подведут, тогда уж в клубе можно будет собираться. Столы на крестовинах к стенке сдвинуты, скамейки расставлены рядами. Скамеек не хватает – строители сидят на подоконниках, стоят вдоль стен. Окна раскрыты настежь, но запах вареной капусты и подгорелого лука не совсем выветрился из помещения.
Вопрос одни: об ударном месячнике на стройке. Наступило лето – страдная пора. Не только на полях страдная – и на стройке тоже.
Выступали строители, при народе высказывали свои обязательства. Давать на бетономешалке двести замесов при норме сто шестьдесят... Укладывать тысячу кирпичей при норме семьсот... Каждому приобрести билеты земляного займа...
Дора Медведева выступила. «На подноске кирпичей женщины нашей бригады будут работать наравне с мужчинами»... От имени бригады выступила. Спрашивала до собрания девчат: «Не уступим в работе мужчинам?» «Не уступим», – сказали девчата. Слова ее записали в протокол, намертво закрепили на бумаге.
Долго шло собрание. Устали все. Махорочный дым мешался с запахом прелой капусты. Расходиться пора.
– Остается один вопрос, – резко, с приметным акцентом объявил Ахмет Садыков, которому сегодня выпала честь быть председателем на собрании. – Разное. Кто хочет, тот пусть скажет. Есть желатели?
Стояла тишина, и председатель постройкома, сидевший в президиуме рядом с Ахметом, хотел уже шепнуть ему, чтоб закрывал собрание, как вдруг резкий женский голос крикнул из середины зала:
– Есть.
И тут же поднялась со скамейки Анфиса Уткина, худая и бледная, с жидкими волосами, в узелок забранными на затылке.
– Чтобы работа на стройке была ударной, надо гнать социально опасный элемент.
– Говори, – сказал Садыков, – кто социальный элемент.
– Я и говорю, – продолжала Анфиса своим резким голосом. – На стройку пробираются не только кулаки и подкулачники, а работает здесь и даже получает ударную карточку помещицкий сын.
Строители оживились, старые скамейки заскрипели, послышались шепотки. Мало кто из присутствующих видел в глаза живого помещика. А помещицкий сын, ставший на стройке ударником, – о таком слышали в первый раз.
– Пусть назовет, – тихо подсказал Ахмету председатель постройкома.
– Назови, – потребовал Ахмет.
– И назову, – с угрозой рубанула Анфиса. – Мы в соседних деревнях жили, и все знают, что он – помещицкий сын. А фамилия его Григорий Спирин.
– Григорий?
– Спирин-то – помещик?
Улыбки замелькали на лицах.
– Смеетесь? – крикнула Анфиса. – А вы его самого спросите. Пусть он скажет, кто его отец.
Стало тихо. Ахмет оглядел собрание, отыскивая Григория Спирина. Но Григорий сам сделал шаг вперед от стенки, где стоял вместе с товарищами.
На помещика, нарисованного в хрестоматии для четвертого класса, Григорий Спирин нисколько не походил. Было ему на вид лет сорок, худ, волосы после стрижки под машинку отросли неровными мысиками.
– Правда, что твой папа – помещик? – спросил Ахмет.
Терзая обеими руками кепку и глядя в пол, Спирин обреченно кивнул:
– Правда.
Ответ его растворился в тишине, ошеломив строителей. Вот тебе и Григорий Спирин!
Председатель постройкома на этот раз не стал суфлировать Ахмету – сам обратился к Спирину.
– Расскажи, как жил до революции.
Кривая, жалкая усмешка прошла у Спирина по губам.
– Не так жил, как вы думаете, – с печалью в голосе проговорил Спирин. – Незаконный я. Мать моя в горничных у помещика жила. А как забеременела – в скотницы перевели. И я с десяти лет скотину пас. Вырос, женился, а земли – ни клочка не дали. В батраках с женой мыкались. До двадцать пятого года все в батраках. А в двадцать пятом уехали из деревни на заработки. С тех пор все по стройкам... Дети у нас. Трое...
– Ну, что? – торжествующе спросила Анфиса. – Говорила я!
– Кому давать слово? – вспомнив о своих председательских обязанностях, спросил Ахмет.
Никто слова не просил. С мест неслись разные выкрики.
– Пусть работает, какой разговор.
– Как это – работает? Он происхождение свое скрыл. Никто не знал, что помещик.
– Да какой же он помещик!
– В батраках полжизни ходил...
– А кровь-то куда денешь? Кровь – помещицкая!
– Опасный элемент! Гнать со стройки...
Даша сидела недалеко от Спирина. Она глядела на его впалые щеки, темные от пробившейся щетины, на грубые руки, мнущие кепку, на штаны с заплатами и остро чувствовала несправедливость, от которой страдал сейчас этот человек. И чего орут? Помещика нашли! Мать поневоле, поди-ка, согрешила. А хоть бы и по воле – разве он виноват?
Ей хотелось заступиться за Спирина, которого запросто могли сейчас выгнать со стройки, как не раз уже выгоняли разоблаченных кулаков, но никогда в жизни не выступала Даша на собраниях, и страшно ей было при всех подняться и заговорить. Казалось – ноги не сдержат, и язык не шевельнется во рту.
Не дождавшись, чтобы кто-нибудь, как положено, поднял руку и попросил слова, Садыков решил сам сделать выводы.
– Мы прогоняли со стройки кулаков. Исключили из комсомола попов... как это... попова сына.
– Поповича, – подсказали из зала.
– Поповича, – не без затруднения повторил Ахмет. – Помещик – хуже кулака и хуже попа. Надо гнать помещика.
– Погоди! – вдруг позабыв недавний страх, вскочила с места Даша. – Погоди! Как же – гнать? За что? Родился он в бедности. Жил в бедности. Был у нас в Леоновке один парень – безотцовщиной рос. Обидно его называли. И Григория, поди, тоже... За что же мы-то теперь станем его забижать? Ударник он. Семейный. Дети у него. – Даша волновалась, торопливо говорила, боясь, что прервут, не дадут досказать. – Кровь, говорите, помещицкая. У всех она одинаковая, кровь, красная, человеческая. Нельзя казнить человека без вины... А вины на нем нету!
Даша теперь не глядела на Григория. Она умолкла, не зная, что еще сказать в защиту Спирина, но не догадывалась сесть.
Вдруг странный сдавленный звук, совсем неуместный на таком большом собрании, послышался с того места, где стоял Спирин, и помещицкий сын, подняв руку с кепкой к лицу, тяжело волоча ноги, направился к двери.
– Стой, Спирин! – крикнул Садыков. – Стой, голосовать будем!
Но Спирин дошел до двери, не отнимая кепку от лица, и покинул собрание. Без него уже голосовали, оставить ли на стройке незаконного помещицкого сына или потребовать увольнения.
– Кто за то, чтобы не считать Спирина помещицким сыном? Поднимайте руки! – сказал Садыков.
Даша обернулась и увидела множество поднятых рук. Последней вскинула руку Анфиса Уткина.
Красные курганы кирпичей высятся перед строящимся цехом. Даше кажется – давно они тут выросли и останутся навечно, за месяцы, за годы не перетаскаешь весь кирпич, не будет конца тяжкой работе, самой тяжкой, какую она знала на стройке.
Дощечка с рогульками на заплечных лямках – коза. Шесть кирпичей на козе. Нет, это сначала она таскала по шесть. Казалось – не поднимет больше, не сдюжит, коленки подогнутся, сердце зайдется, и рухнет она с времянки вместе с кирпичами. Потом ничего, привыкла. Выдержали ноги. И сердце приноровилось. Попробовала Даша брать по семь кирпичей. И даже по восемь.
Дощатый трап с набитыми на нем поперечными планками слегка скрипит и прогибается под тяжестью шагов. Цепочкой идут друг за другом девчата с кирпичными пирамидами за спиной. Давят лямки на плечи. Давят кирпичи на спину. И какое-то противное ощущение в желудке – тупой, сосущей боли, словно и там ненароком оказались кирпичи.
Восемь кирпичей. За десять рейсов восемьдесят кирпичей. За сто рейсов – восемьсот. Но не тают, не оседают красные курганы. Покрикивают возчики на лошадей. Тянут усталые лошади тяжелые возы. С глухим стуком падают кирпичи.
Молчи, Дарья. Не хнычь. Комсомольский билет лежит у тебя в кармане халата как раз напротив сердца. Тяжело ли, нет ли – про то ты знаешь. И Василию не пиши. Про цех напиши – что третий этаж выкладываете. Экая махина выросла. Кирпичик к кирпичику, рядок к рядку. Сколько здесь твоих кирпичей, Дарья?
Устала? Ну, постой минутку. Лоб вытри шершавой тыльной стороной ладони. Вот так. И оглядись кругом. Ну-ну, оглядись, сразу легче станет. Там вон цех под крышу подошел. Другой рядом наполовину поднялся. А помнишь, что тут было? Пустырь. Грязь. Котлованы кой-где– огромные ямы, словно логова неведомых великанов.
А-а, и Настя притомилась. Стоит, не балагурит, руки опустила, плечи понурила. Настя, Настя, неужто навек устала? Или только на минутку?
– Что, Дарья, нос повесила? Как ни тянемся с мужиками вровень работать, а мужика из бабы не выйдет.
Не навек. Не скоро устанет бойкая Настя, белые зубы, озорные глаза.
– Хватит ворон-то считать, всех не пересчитаешь. Пошли, девоньки.
Пошли так пошли. Молча двинулась Дарья к ближней груде кирпичей. Один. Два. Три. Четыре...
Скрипит лестница-времянка, будто жалуется на свою судьбу. Дарья не жалуется. Не легкое дело – строить завод. Лопата-штыковка. Коза на лямках. Лошадь с грабаркой. Да руки, которым какая хошь работа не страшна.
Последняя лестница. Последние ступеньки. Так. Все. Рушится с козы на доски строительных лесов аккуратная пирамида, с шумом падают возле каменщика кирпичи. Ловко подхватывает каменщик на мастерок ком раствора, раз-раз – приготовил постель, шлепнул очередной кирпич, подровнял, пристукнул, а рука уж к другому тянется.
Без груза да вниз – это вроде прогулки. Гнутся доски – хоть качайся на них. Настя с грузом идет навстречу. Лицо красное. Волосы выбились из-под косынки. На лбу пот проступил.
Короткий путь – вниз. Мигом сбежала Дарья. А вверх – столько же шагов, да каждый шаг трех стоит. Не идут еще обедать? Нет, не идут. А дым валит из столовок. Из рабочей и итеэровской. Итеэровская теперь отдельно – Маруська в итеэровскую перешла. Небось и там ворует. Наряжается да песни поет.
Один... Два... Пять... Восемь... Все. С утра – легче, а к обеду притомишься – и кирпичи тяжелее, и лестница круче. Ну-ну, не скрипи. Скоро отслужишь. Выстроим мы этот цех, погоди, выстроим.
Выстоим...
Выстроим...
***
По воскресеньям Даша отрабатывала земляной заем. Не деньгами надо было платить за билеты займа, а кубометрами земли, вынутой в нерабочее время. Копали глубокие траншеи. До половины выроешь – скроет с головой.
В траншеях будут прятаться трубы. По трубам пойдет вода во все цеха, словно кровь у человека по жилам.
Невдалеке от Даши гудит экскаватор. Вот уж землекоп так землекоп! Кабы не один, а пять либо десять экскаваторов появилось на стройке, так небось не понадобились бы земляные займы. Но пока экскаватор один всего. По займу можно выиграть патефон, велосипед, либо баян. Выиграет же кто-то счастливый. Отчего же бы среди этих счастливых не оказаться Даше?
Когда невмоготу ноет спина от бессчетных лопат выкинутой из котлована земли, мечтает Даша о выигрыше. И спина меньше болит, и руки делаются проворнее. Говорят, из надежды не сошьешь одежды. А душу надежды веселят, и горькие мысли отводят, и хворь-усталость гонят прочь.
Даша так часто представляла себе, как она вручит Василию дорогой подарок, так привыкла к этой мысли, точно не по выигрышу, а по талону промтоварной карточки предстояло ей получить баян. В день тиража она в праздничном настроении пошла на стройку, неутомимо поднимала кирпичи, а после работы, принарядившись, отправилась в клуб.
Окна в клубе не успели застеклить, белые некрашеные переплеты рам вольно пропускали вечерний воздух и вечерние звуки. Слышно было, как гудит на стройке экскаватор, пассажирский поезд отдаленно прогрохотал по рельсам, свистнул, остановился, ударил станционный колокол.
Новые диваны пахли свежим деревом. Народу набилось полно. У стен стояли. Проходы все забили. Опоздавшие снаружи льнули к окнам. Даша с Аленой да с Любой Астаховой успели занять места в середине клуба.
В первом ряду устроился духовой оркестр.
На сцене за столом, накрытым красным сатином, сидела тиражная комиссия. Даша из комиссии знала одного Мусатова. Инженер заметно похудел. Не то печаль какая навалилась, не то стройка вымучила. Кирпичи не носит, землю не копает, а с лица спал.
Два деревянных барабана стояли по краям сцены. Возле одного мальчик в пионерском галстуке, возле другого девочка. Даша от волнения едва сидела на месте:
– Да когда ж начнут?
Но как раз встал председатель тиражной комиссии и объявил начало розыгрыша. Мальчик крутнул барабан и достал билет.
– Двести двадцать семь! – звонким голосом сказал он и передал билет на стол.
Девочка достала свой билет, старательно, как на уроке, прочла.
– Без выигрыша.
В зале люди шелестели билетами. С досадой сминали в кулаке отыгравшие бумажки.
Сбоку от стола, за которым сидела комиссия, на стульях стояли разыгрываемые вещи. Патефон. Сапоги. Горкой лежали отрезы. Мужской велосипед приткнулся к спинкам стульев. И в черном футляре на среднем стуле, притягивая вожделенные взоры, ждал своего хозяина баян.
– Пятьсот восемьдесят.
– Патефон.
– У кого пятьсот восемьдесят? – зашелестело в зале. – Пятьсот восемьдесят... Патефон выиграл...
– У меня.
Оркестр грянул туш. Неуклюжий мужик в сапогах, от которых несло дегтем, направился к сцене. На лесенке споткнулся о ступеньку. В зале засмеялись.
От первого выигрыша ожил в людях азарт. Даша с нетерпением глядела на мальчика: когда ж вынет ее билет? Пришло время – вынул один. Оказался пустой. Оставалось еще четыре.
Бетонщица выиграла отрез на платье. Сварщик – сапоги. Баян все стоял. Баян принадлежал Даше. Никому другому он не смел достаться. Мой баян, мой! Василию подарю.
– Пятьсот один.
– Без выигрыша.
У Даши был пятьсот первый. Она отложила его от остальных. Надежда на баян таяла. Даша уморилась от ожидания больше, чем от земляных работ.
– Триста девятнадцать.
– Баян.
Баян! У Даши не было триста девятнадцатого. Она знала свои билеты наизусть.
– У меня, – послышался растерянный голос.
Настя?
Так и есть. Настя стояла возле окна, подняв руку с билетом.
– У меня триста девятнадцатый.
– Идите, получайте баян, – пригласил председатель.
Держа на отлете руку с зеленым билетиком, Настя пробиралась к столу.
– Что ж она, сама станет учиться либо продаст? – сказала Алена.
– Настя выучится – бойкая, – отозвалась Люба Астахова.
Даша, сама не замечая, мяла в ладони оставшиеся билеты.
После розыгрыша по земляному займу осталась у Даши обида. Словно ее обманули. Словно чем поманили да не дали. Легкое дело: вынуть двадцать пять кубометров земли? Без выходных работала. Дора разъясняла: земляной заем нужен для стройки, а выигрыши – сколько их? Выигрыши – это так, интерес поддержать. И большой денежный заем – ради пятилеток. Государству взаймы даем наши трудовые деньги. Но Дашу эти разъяснения не утешали. Настя выиграла же баян. Почему Настя? Почему не она?
Стройка жила прежней бурной жизнью. Бригаду Доры Медведевой занесли на красную доску. Девчата радовались, гордились. А Даше – все равно. Стройку забором обнесли, ворота сделали. На воротах повесили лозунг: «Завод вступает в пусковой период». Дора тут же у ворот кинулась обнимать девчат.
– Скоро завод пустим, девчата! Мы построим, мы пустим...
Даша отошла в сторонку. Пустите завод? Пускайте. Надоела ей земля, кирпичи, барак надоел, займы, штурмы.. Потянуло в родную Леоновку, своего угла захотелось, своей радости.
Девчата в бригаде знали, что Даша собирается уезжать. Никто ее вслух не осуждал, но как-то невидимо отделилась она от остальных. Когда говорили о курсах, об учебе, о специальностях, какие будут на заводе, Даша слушала как посторонняя. К ней никто не обращался, и она не вмешивалась в разговор.
Гудок на обед застал ее на третьем этаже газового цеха. Каменщики пошли вниз обедать. Дашу звали, но она отмахнулась:
– Идите, я потом.
Стояла на деревянном настиле лесов, глядела перед собой.
Отсюда, с высоты, завод был весь виден, как на той картине, что повесили недавно в клубе. Только на картине он был уже достроен полностью, а здесь еще немало предстояло поработать. Бессменными часовыми стоят высокие трубы электростанции. Рядом с газовым цехом поднимаются скруббера. Чуть поодаль – цех конденсации. Контактный. Полимеризации. Иные цеха выросли наполовину, другие под крышу подошли. Зримо проступали среди развороченной земли, котлованов и траншей, штабелей кирпича, леса, железных труб, накрытого брезентом оборудования контуры будущего завода.
День был морочный, тучи низко бродили по небу, и первые капли дождя пали Даше на лицо. Но не застил еще дождь простора между тучами и землей, и за заводом далеко был виден город Серебровск. Ряды бараков на пустыре, почти без зелени. Клуб, танцевальная площадка и пестрые цветники, заботливо ухоженные руками Марфы. Старая часть города – бесчисленные крыши небольших домов, спрятавшиеся в садах. И на отлете, одним краем примыкая к городу, а другим – врезавшись в открытое поле с созревшими хлебами, – стройплощадка спецгородка. Три огромных дома заложены рядом. В них будут жить химики. Дора. Люба Астахова. Ольга Кольцова... И Степан Годунов, и Михаил Кочергин... Многие, с кем вместе строила Даша завод. Строила, да не достроила.
И вдруг этот город, в котором она прожила чуть более года, и этот недостроенный завод, и люди, с которыми она его строила, показались Даше до слез дороги. «Да об чем я горюю-то? – удивилась себе Даша. – Ведь к Василию еду...»
Она поспешно стала спускаться по трапу, повторяя про себя: «К Василию еду. К Василию...» И, вытирая влажные глаза, уже не знала – от чего слезы: от радости или от грусти.
