355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталья Парыгина » Вдова » Текст книги (страница 22)
Вдова
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 02:36

Текст книги "Вдова"


Автор книги: Наталья Парыгина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

– Хотела. Да Митю засудили – и напугалась я. Видно, ума нету хороших детей вырастить. А плохих и без того много.

– За твои грехи бог Митю наказал, – с шумным вздохом, выражающим покорность перед божьей карой, проговорила Ксения.

– Это почему же за мои грехи – Митю? За мои грехи пускай бы меня наказывал.

– Уж это ему, отцу небесному, видней, кого наказывать, кого помиловать.

– Без присяжных, поди, решает, на себя надеется, вот и путает, – с хмурой насмешливостью проговорила Дарья.

– Что ты, что ты! – встревоженно, словно курица, в которую швырнули палкой, закудахтала Ксения. – Без веры живешь, вот и счастья тебе нету.

– Тебя он за веру-то тоже, вижу, не шибко награждает. Молишься, молишься, а не цветешь.

– Меня бог от закона оберегает, – шепотом и оглядываясь, хоть никого, кроме них двоих, в избе не было, сказала Ксения. – Закон – он без ума. За мое добро меня раз – и за решетку. Кого садят, кого судят – разве они разбираются?

– Разбираются, – с угрюмой отрешенностью проговорила Дарья. – Невиновного не засудят.

Ксения усмехнулась.

– Там невиноватых половина сидит. Сказал твой Митька: я убил, ему и дали десять лет. А он ли, не он ли – кому какое дело.

Ксения болтала такие несусветные глупости, что не стоило бы на них обращать внимания. Но что-то в ее словах защемило Дарью за живое. Ксения сказала о Мите, а Митя был сейчас для Дарьи как свежая рана. Как легко ни задень – все равно боль.

– Да кабы не он – разве бы он сказал на себя? Зачем бы он на себя такую беду принял? Его хоть палкой бей – не скажет, чего не захочет.

– Значит, захотел.

– Что захотел? Убийцей назваться?

– И убийцей... Да я не знаю, – вдруг двинулась на попятную Ксения. – Я ж не говорю, что он напраслину на себя взвалил. Я только говорю, что бывает. Малолетку – срок, а взрослому – крышка. Вот иной раз и выручают ребята. Пристращают его или уговорят... А твой чего же... Может, и сам убил....

Слова Ксении ошеломили Дарью. Казалось, ничего уже не могло быть страшнее убийства, совершенного сыном, и предположение Ксении открывало лазейку для Митиного оправдания – хотя бы в душе матери, если не на суде. Но Дарья, нырнув на миг в эту лазейку, не оправдала, а еще суровее осудила сына. Как! Какой-то мерзавец, преступник, головорез Федька Хмель сгубил человека, а молоденький парнишка, на котором нет никакой вины, садится в тюрьму, чтобы спасти убийце жизнь. Себя губит. Мать в тоску вгоняет. Нюрке гадит жизнь. И все ради этого подлеца?

Ксения что-то спрашивала. Дарья не слышала. Задала ей Опенкина неразрешимую мучительную загадку. Если бы Митя сейчас был здесь! Если б поговорила она с Ксенией хоть на неделю раньше! В последнее свидание с Митей узнала бы она от него правду. Побежала бы к судье. Все бы повернула в новую сторону. Митю – домой. Хмеля – под расстрел. Пускай под расстрел! Чтоб смертью смерть искупил.

Ксения высказала лишь некий возможный вариант судебной ошибки, но Дарье уже казалось, что все так и было, как она говорит. Не убивал Митя! Ей ведь и сразу не верилось, что он убил. Но и такого, чтоб взял на себя чужую вину, не пришло на ум. А теперь Ксения словно кол забила ей в голову. За чужое злодейство Митя пострадал.

– Когда делать-то будем? – тронув Дарью за руку, спросила Ксения.

Дарья подняла на нее непонимающие глаза. Увидела хищно нацеленные глаза, вспомнила, зачем пришла.

– Да я... лучше уж скорей... Хоть сейчас.

– Деньги у тебя с собой?

– С собой не взяла. С завода я. Но деньги у меня есть, приготовлены, завтра же отдам.

– Нет, – хмуро проговорила Опенкина. – Меня одна обманула. Так же вот: завтра. Я ей сделала, а она мне – шиш. Жаловаться ведь не пойдешь... Да и полежать тебе надо будет... Ты вот чего... Ты под выходной приходи. Когда у тебя выходной?

– Еще три дня работать.

– Ну вот через три дня и приходи.


Дарья не находила себе места. То верила предположению Ксении, что Митя взял на себя чужую вину, и даже оправдание ему находила: застращал Хмель неразумного парнишку. То отвергала эту бессмыслицу... Чтоб ради такого подлеца на десять лет добровольно идти в колонию?

Надо было с кем-то поговорить, посоветоваться. К Угрюмовым кинуться? Нет. Не разбираются они в этих делах. Надо, чтоб разбирался человек.

И вдруг спохватилась: защитник! Вот же к кому надо идти. К Митиному защитнику.

Дарья воспрянула духом. Ей нравилось самое слово: за-щит-ник, человек, у которого такая удивительная, добрая должность – защищать людей, допустивших ошибки или даже совершивших злодейство. И выступление его на суде вспомнилось Дарье. Казалось, лучше всех понимал он и Митю, и Дарью, и всему суду очень толково объяснил, что Митя не так уж виноват. Он и против Хмеля в своей речи высказывался – о том, что Хмель завлек Митю на дурную дорогу. Вот только не пришло ему в голову, что не Митя убил Татарникова. Да кто бы мог это подумать? Одна Ксения Опенкина сообразила, будто сама все видела.

Дарья спокойно, с ощущением давно не испытанной уверенности в своей власти над судьбой, отправилась к защитнику. Увидела на двери знакомую табличку: «Адвокат И. И. Демин». Слово «адвокат» показалось ей сейчас неприятным. Она знала, что слово это означает ту самую должность, которая в народе именуется «защитник», но от него веяло холодом и тайной. Что бы не написать попросту: защитник. Так нет: адвокат... С чуть подпорченным настроением, но не потеряв своей уверенности, Дарья постучалась и вошла в кабинет.

Кабинет был маленький. Книжный шкаф со стеклянными дверцами стоял в углу, и солидные книги в немом единстве прильнули друг к другу на его полках. Дарья сперва скользнула глазами по корешкам книг, а потом уж перевела взгляд на самого Демина, с невольной гордостью за свое превосходство и перед адвокатом, и перед его книгами, ибо знала то, чего он ни сам собой, ни через книги понять не сумел.

Демин узнал ее.

– Проходите, Дарья Тимофеевна.

Он указал ей на стул напротив себя, а сам снял очки и потер пальцами покрасневшие и припухшие веки. На столе перед ним лежала толстая папка с печатанными на машинке бумагами – видно, опять разбирался в чьем-то деле, готовясь защищать виноватого перед судом. И, может, опять не догадается о самом важном.

– Митя-то, – негромко, но значительно проговорила Дарья, – не виноват. Не убивал он.

Демин воспринял ее слова без волнения, что несколько обескуражило и обидело Дарью. «Ну, да и то, – подумала она, – кто ему Митя, чтобы переживать? Одного оправдают, другого засудят, а третий готов, за решеткой сидит, суда ждет...»

– Вы узнали что-нибудь новое? – сдержанно спросил адвокат.

– Узнала. Хмель убил, не Митя. А Митя на себя вину принял, поскольку малолеток.

– Откуда у вас такие сведения? – сурово, как на допросе, поинтересовался адвокат.

– Ниоткуда. Своим умом дошла, – малость приврала Дарья.

Адвоката не поразили аналитические способности Дарьи.

– Я предполагал такую версию, – сказал он.

Дарья не поняла, что такое версия. Но общий смысл этой коротенькой фразы она уловила. Получалось, что защитник, как и Опенкина, допускал, что Митя не совершал убийства. Но как же тогда его осудили? И почему Демин так спокойно говорит о том, что Дарью в первый миг потрясло?

– Я говорил с Митей. Без его помощи я не могу доказать его невиновности даже в том случае, если сам в ней уверен.

Дарье вдруг припомнился случай с Митей летом прошлого... нет, позапрошлого года. Принес Митя неизвестно откуда десятка два ранних свежих огурцов. На базаре их не решался еще купить из-за непомерной цены даже главный инженер – подошел, поглядел, потрогал, да прочь направился. Дарья как раз у соседнего продавца лук торговала. А пришла домой – огурцы по всему столу раскатились. «Откуда?» – «Ребята угостили». Так и стоял на своем, хоть Дарья ни на секунду не поверила в щедрость его приятелей. Да один ли такой был случай...

– Упрямый-то он, упрямый, – подавленно проговорила Дарья. – Выходит, сам себе плеть свил.

Она еще поговорила с адвокатом, но не оправдал этот разговор недавних ее надежд. И тайной осталось для Дарьи – за что Митя получил срок: за тяжкую ли свою вину или за то, что спас подлинного преступника от заслуженной кары.


Накануне выходного, вечером, как договорились, Дарья отправилась к Опенкиной. Хибара стояла темная, и крохотного лучика не просачивалось на улицу из окошек. «Может, завесила окошки?» – подумала Дарья. Она постучала в дверь кулаком. Никто не отозвался. Дарья долго и безуспешно барабанила по двери ногой.

В соседнем дворе кололи дрова. Сильный, уверенный звук топора, вонзающегося в дерево, с легким щелканьем разлетающиеся в стороны поленья... Дарья подошла к невысокому заборчику из штакетника, увидала широкоплечего мужика, коловшего дрова, несмотря на изрядный морозец в распущенной поверх солдатских брюк темной рубахе.

– Сосед! – окликнула его Дарья. – Не знаешь, где Ксения Опенкина?

Человек разогнулся, держа топор в опущенной руке.

– Ногу сломала, – объяснил Дарье. – Вчера на «скорой» в больницу увезли.

«Все! – растерянно подумала Дарья. – Ничего теперь не сделаешь. Родить придется... Мало ли она со сломанной ногой в больнице пролежит? А он и то уж торкается. Живой уж...»

Дарья в морозной мгле шла по городу, возвращаясь домой. Ею вдруг овладело холодное безразличие. Родить так родить... Люди будут говорить, что родила без мужа. Да пускай говорят, кому охота приспеет.

Под новый год всколыхнула страну отмена карточек и денежная реформа. Кто радовался, что продуктов можно будет покупать вволю, кто горевал, потеряв большие деньги. Поразвелось за войну порядочно спекулянтов и жуликов, скоропалительно наживали мошенничеством деньги, каких честному человеку не заработать за всю жизнь.

Дарья от реформы не пострадала. Не было у нее сбережений. Только и отметила перемену денег, что бумажки стали другие. А Нюрка навалилась на баранки. Белые баранки стали в хлебном без нормы, и Нюрка таскала их связками. Пили чай вдвоем, и горевала Дарья, думая, что Митя не скоро досыта поест вкусного.

– Вот получу зарплату, и соберем ему посылку, – делилась с Нюркой.

– Баранок надо послать, – советовала Нюрка.

– Посохнут, поди, баранки – далеко...

– Мама, а правда, что ты маленького родишь? – спросила Нюрка.

– Кто тебе сказал?

– Девчонки во дворе.

– Правда.

– Я нянчиться буду! – охотно пообещала Нюрка.

Перед новым годом Ксения Опенкина выписалась из больницы. Дарья встретила ее на улице. «Приходи, – сказала Ксения, – сделаю выкидыш». Но Дарья отказалась: что ж живого губить. Мало ли теперь ребят без отцов растут. И мой вырастет.

Месяца не прошло после этого разговора – услышала Дарья в цехе, что Опенкина повесилась. Всю жизнь Ксения прожила в Серебровске, многие ее знали, и подробности ее смерти по всему городу разошлись через устное бабье радио.

Говорят, приметили соседи, что день и другой не идет из трубы над избушкой Ксении дым. Толкнулись – заперто. К окнам кинулись – окна занавешены. Позвонили в милицию. Милиционеры взломали замок, и в сенях на свисавшей с перекладины веревке нашли замерзший труп Ксении Опенкиной. А в матрасе, среди трухлявой соломы, оказалось четыреста тысяч старых денег, которые после реформы стоили дешево. Жила Ксения в нищете, а спала на деньгах. И не вынесла потери бесполезного своего богатства.

Дарья не то чтобы жалела Ксению, а удивлялась бессмысленности ее убогой жизни. Вон какие деньги скопила, а жалела на себя рубль потратить. Добывала ложные справки о болезни, чтобы от работы избавиться, а померла не от болезни – от жадности, которой нанесен был смертельный удар.

Удивлялась Дарья и случаю, который отвел костлявые руки Ксении от ее неродившегося малыша. И, кажется, начинала радоваться этому. Запах пеленок и беспокойный, беспомощный детский голосок уже явственно чудились ей порой, и не пугали больше ее, привыкшую к заботам, грядущие заботы и тревоги.


В марте Дарья пошла в декретный отпуск. Бушевали метели, заметая дороги, город то и дело присыпало свежим снегом. Ребятишки весело кувыркались в сугробах, Нюрка приходила с улицы раскрасневшаяся, Митины брючишки, заправленные в валенки, были мокры от снега.

– Ух, здорово накаталась! – оживленно говорила она. – Руки озябли – снежками кидались с ребятами.

С неделю Дарья отдыхала, приготовила пеленки, выкроив из старых платьев, вышила розовыми цветочками чепчик для маленького, вволю спала. А потом вдруг напало на нее беспричинное томленье, все казалось – куда-то надо сходить, что-то сделать, а когда думала, куда сходить и что сделать, вспоминались разные пустяки: хлеба купить, половик вытрясти, чулки заштопать...

Утром – Нюрка только что успела уйти в школу – почтальонка принесла письмо. Почтового ящика у Дарьи не было, почтальонка громко, торопливо постучала в дверь и передала письмо из рук в руки. Дарья как попало разорвала конверт, развернула листочек из школьной клетчатой тетрадки, исписанный с обеих сторон.

«Дорогие мама и Нюра, как вы живете и что нового? Обо мне не беспокойтесь, у меня все по-прежнему, работаю и хожу в школу, а больше ничего нового нет. Спасибо за посылку. Мама, береги здоровье, а об том не думай, что я отбываю срок, вернусь и все будет по-другому...»

Митя не писал о том, что ему тяжело и одиноко, но Дарья по тону письма уловила его тоску. И ей самой сделалось тоскливо. И Сибирь вспомнилась теми бедами, какие пришлось пережить в эвакуации: своя болезнь, смерть Вари, полуголодные ребята... «Поехать надо, повидать его», – подумала Дарья.

Кот Стенька прыгнул Дарье на колени. Он был толстый и пушистый и тотчас ласково замурлыкал, точно на своем кошачьем языке пытался дать хозяйке какой-то совет.

Дарья еще раз медленно, впитывая в себя каждое Митино слово, перечитала письмо. Ехать к Мите далеко. Несколько дней на поезде. И билет, поди, дорогой. И родить скоро. А как Мите показаться с таким животом? Он ведь не знает ничего. И не надо бы ему пока знать.

Все складывалось так, что нельзя, никак нельзя ей сейчас ехать в Сибирь. Но мысль о свидании с Митей гвоздем засела у Дарьи в мозгу, и не брали ее никакие разумные доводы. До того затомилась душа по неудачливому сыну, до того захотелось тронуть его руками, заглянуть в знакомые, вроде бы прежде и нелюбимые, глаза, что, казалось, жизни не будет без этой встречи и не простит себе никогда, если не повидает Митю. Прежде нельзя было, работала, а теперь время принадлежало ей. А что тяжело перед самыми родами пускаться в дальнюю дорогу, так о том ли думать? Бабка Аксинья рассказывала, что до последнего часу в поле картошку сажала да там же, укрывшись в кустарнике возле ручья, и родила. А по Дарьиным расчетам выходило, что к родам она должна была бы успеть воротиться в Серебровск. «Поеду, – уже твердо, без оглядки подумала Дарья. – Авось, не пропаду – не война».

Она свернула письмо, положила его в конверт и оставила на окне, чтоб, когда придет из школы, почитала Нюрка. А сама тяжелым, но скорым шагом направилась в комнату, выдвинула верхний ящик комода и достала тощенькую пачку денег.

Она сходила на толкучку и купила толстые шерстяные носки. Зимы в Сибири суровые, и носки сослужат Мите добрую службу. В магазине выбрала темную сатиновую рубашку – светлые там ни к чему. Долго стояла в раздумье в продуктовом магазине, соображая, что бы отвезти Мите из еды. Взяла три банки рыбных консервов да полкило шоколадных конфет, решив, что купит, чего Митя попросит, там, на месте – теперь ведь не карточная система, везде, поди, продукты есть. Оставалось с Нюркой решить вопрос. Любу придется попросить подомовничать, за девчонкой приглядеть.

Когда Нюрка воротилась из школы, у Дарьи уж стоял на табуретке посреди комнаты старый коричневый чемодан.

– Что это, мама? – с хмурым недоумением спросила Нюрка.

– К Мите поеду, – сказала Дарья. – Горестно ему там. Повидаюсь, гостинцы увезу.

Нюрка слушала Дарью, не отводя взгляда от чемодана с какими-то темными пятнами на крышке и ржавчиной на замках. Лицо у Нюрки было не по-детски суровое, и, как у взрослой, собралась меж бровей глубокая складочка.

– Что молчишь? – резко спросила Дарья.

Нюрка перевела взгляд на материн колесом выступавший под ситцевым платьем живот.

– Куда ж ты, такая, поедешь?

– К сыну поеду, – непреклонно проговорила Дарья.

– Не езди, – сказала Нюрка.

– Вон, возьми письмо от Мити. Почитай.

– Не езди! – звонким напряженным голосом крикнула Нюрка. – Незачем тебе туда ехать. Что ты все о нем думаешь? Он о тебе не думал, когда с Хмелем дружил. Он и сейчас о тебе не думает. А ты все – о нем и о нем...

– Нюра, – укоризненно проговорила Дарья, – зачем ты такие слова говоришь? Нешто я тебя меньше люблю? Не меньше! Да ведь ты – при мне, ты без горя живешь, учишься, как положено. А Митя самые светлые годы в заключении проводит.

– Кто ему велел? – крикнула Нюрка. – Он сам виноват, сам, ну и пусть расплачивается... Меня из-за него в школе дразнят: это Митьки-убийцы сестра. Я ему и писем не буду больше писать. А если ты уедешь, я... Я тоже что-нибудь такое сделаю, чтобы меня посадили, вот!

– Нюра...

Дарья растерянно смотрела на дочь, не видала ее еще такой взвинченной и дерзкой. Щеки у Нюрки раскраснелись, на глазах блестели слезы. В другое время Дарья закатила бы девчонке крепкую затрещину, чтоб знала, как с матерью разговаривать. Но сейчас что-то незнакомое приметила она в Нюрке, какую-то глубокую, недетскую обиду на жизнь, и расстроилась. Митю жалела, и Нюрку жалела, и горько ей было, что Нюрка так говорит о брате.

– Трое нас, – примирительно и настойчиво проговорила Дарья, – трое нас в семье, и нельзя нам допускать раздора промеж себя.

– Скоро будет четверо, – перебила Нюрка.

Она стояла возле стола и, не глядя на мать, водила пальцем по стершимся узорам клеенки.

– Ладно, Нюра, – сказала Дарья, – сердись, не сердись, а к Мите я поеду. Не могу не поехать. Извелась сердцем. В другой раз такой случай не выпадет – маленького не кинешь, привяжет он меня. А Митю должна я повидать.

Вечером Дарья отправилась к Любе.

Люба опять жила в общежитии. Перед войной дали ей комнату в новом доме, но, пока была в эвакуации, заселили дом семейными.

Комната была небольшая, на четверых. Четыре кровати, четыре тумбочки, четыре стула по граням квадратного стола...

Люба одна сидела за столом, ужинала.

– Вот кстати пришла, Даша. Поешь со мной. А то все одна да одна.

Сковородка с обжаренными макаронами стояла на столе. Люба достала из тумбочки вторую вилку, подала Дарье.

– Соседки-то где у тебя?

– На танцы убежали. Молодые девчонки. То на танцы, то в кино. А на выходной домой уезжают, в деревню. Из одной деревни все.

– К Мите я надумала поехать, – сказала Дарья.

Люба удивленно вскинула глаза.

– Сейчас?

– Сейчас. А после куда поедешь? Нюрка вот только... Поживешь с Нюркой?

– А чего не пожить? Не все ли едино мне, где спать-то? Поживу. И за уроками пригляжу, чтоб уроки делала – ты не заботься.

– Не хочет она, чтоб я к Мите ехала. Ревнует. Если, говорит, уедешь, тоже в колонию попаду.

– Не попадет! – уверенно проговорила Люба. – Мы с ней по вечерам в подкидного будем играть. Книги почитаем. Радио послушаем. И забудет свои глупости.

– Душевный ты человек, Люба.

– Нет, – нахмурилась Люба. – Это я только к тебе. А так нехорошая стала. Злоблюсь. Завидую. В ссору лезу. В магазин не схожу, чтоб не поругаться. Разве такая Люба была? Была да нету. Видно, правду говорят, что старые девы все злые.

– Брось ты...

– Я бы бросила, а не бросается. Да и к чему бросать-то? Кого ради стараться? Какая уж есть, такой и век доживать. Ты когда ехать думаешь?

– Да хоть завтра.

– И не откладывай. Завтра и поезжай.


В полночь, когда Дарье надо было идти на поезд, Нюрка уже спала. Или притворилась спящей. Дарье показалось, что притворилась. Она поцеловала Нюрку в щеку, отошла. Почудился ей за спиной печальный вздох. Обернулась – Нюрка лежала в той же позе. Худенькая была – едва обрисовывалась под одеялом ее фигурка, не приглядеться, так, кажется, никого и нет. Косички без лент – на ночь Нюрка выплетала ленты, берегла – раскинулись по ситцевой, белой в крапинку, наволочке. «И что ж она, дура, вбила себе в голову, что я ее не люблю», – подумала Дарья.

На вокзал пришли рано, боялись, что не застанут билета. Люба встала в очередь, Дарья присела неподалеку на скамейку, поставив возле ног чемодан. В вокзале было чисто. И народу немного. Ребятишки спали на скамейках.

Открыли кассу, очередь зашевелилась, Дарья в беспокойстве встала.

– Да сиди ты, сиди, – покровительственно прикрикнула на нее Люба. – Билета, что ли, тебе не возьму?

Минут через двадцать Люба принесла билет.

– Нижняя полка, – удовлетворенно проговорила она. – Плацкарта.

– Да я бы и общим доехала.

– Не жилься! – сказала Люба. – Ты себя береги. А деньги заработаешь.

Дарья еще не ездила в таких вагонах. Так мягко шел вагон, словно не по рельсам катился, а по реке плыл, и стенки его голубели узорчатым тисненым рисунком, и над каждой скамейкой было вделано длинное узкое зеркало. А в войну-то... Припомнился ей холодный и тряский товарный вагон, железная печка посередине и задыхающаяся Варя на руках. «Жизнь к лучшему идет, – думала Дарья, – только бы радоваться. И все бы ничего, кабы не случилось беды с Митей...»

Она лежала, умостив под голову чемодан и укрывшись пальто – не стала на одну ночь тратиться на постель, в Москве пересадка, – в думах о Мите долго не спала. И маленький ее не спал, легкими толчками напоминая о себе, и отчего-то сделалось Дарье грустно, но покойно, как давно уже не бывало. Вагон слегка покачивало, горела слабеньким светом лампочка, старик тихо похрапывал на соседней полке, а где-то в глубине вагона мужские голоса вели спор – слов не разобрать, а по голосам похоже: спорили. И под стук колес, под приглушенные эти голоса заснула Дарья.

В Москве захватила, закружила ее непривычная суета. Будто не своей волей шла, а тащил ее вместе с чемоданом упругий людской поток. В метро втянул, на лестницу кинул, в вагон под землей втолкнул. Не успела одуматься, как очутилась на своем вокзале.

Тут очереди выстроились куда длиннее, чем в Серебровске. И Любы не было. Но какой-то пожилой человек, приметив Дарьин живот, посоветовал ей идти в комнату матери и ребенка. Дарья пошла. И сразу взяла билет, так что и на Москву глянуть было некогда. Но ее сейчас не манила Москва. Одна забота жила в сердце: скорей бы к Мите.

И снова качал ее поезд, стучал поезд, спешил поезд, и Дарья терпеливо считала дни до встречи с Митей. Белые поля бесконечно тянулись за окном, заснеженные рощи попадались порой, редкие деревеньки в сугробах и снежных наростах на крышах. Черные мачты высоковольтных передач степенным шагом уходили в дальние дали, стойко держа на раскинутых стальных руках чуть провисшие нити проводов.

Митина колония находилась в Томской области. В поезде, узнав, куда она едет, хвалили соседи город, говорили – красивый и чистый. Но Дарья в первый день не увидала Томска, как при пересадке не видала Москвы. Вся она была поглощена одной мыслью, одним желанием – поскорее встретиться с сыном, и вокзал, дома, улицы не оставляли никакого следа в ее сознании.

На вокзале запомнился ей только высокий милиционер с черными усами. У этого милиционера она расспросила дорогу в колонию. Завидев красный старый автобус, развернувшийся на площади, Дарья со своим чемоданом кинулась ему навстречу, так что шофер вынужден был притормозить, чтобы она не попала под колеса.

Автобус шел окраинными улицами, мало чем отличавшимся от серебровских. Разве что больше тут было деревянных домов с крашеными резными наличниками, а садов меньше, садов почти вовсе не было, но стояли перед домами тополя, а кое-где прямо во дворах росли сосны. Потом автобус выбрался в поле и покатил среди белых снегов. «Вот тут и Митю везли, – подумала Дарья. – Да поля-то и не видел он, в закрытых машинах их возят».

Вдалеке среди белой равнины затемнела роща, и Дарье объяснили, что в этой роще ей и выходить. И как только тени деревьев притемнили дорогу, автобус остановился. Дарья тяжело, неловко спустилась с подножки автобуса и оказалась одна в сосновой роще. «Да тут ли колония? – подумала она с тревогой. – Не по ошибке ли указали мне остановку?»

Посетовав на себя, что не расспросила понастойчивей о колонии, она двинулась вперед. Снег комьями слежался на дороге, и ноги скользили, один раз Дарья чуть не упала и вспотела от испуга за маленького, которому ее падение могло принести вред. Но скоро за рыжими стволами сосен она увидала дома, а минут через пять наткнулась на отросток дороги, ведущий к этим домам. Она ободрилась и зашагала спорей.

Сосны, расступившись, пропустили Дарью в небольшой поселок с кирпичной водокачкой, и длинными одноэтажными домами, похожими на бараки. Были тут, впрочем, и два двухэтажных дома. А чуть в отдалении от них тянулся почернелый деревянный забор, и над ним в несколько рядов поднималась ржавая колючая проволока. Три высокие башни возвышались по краям и посередине забора, и там, под квадратными покатыми крышами, похожими на шляпки старых грибов, стояли часовые в овчинных тулупах и с винтовками. «Вот она где, колония», – вздрогнув, подумала Дарья. За этим забором с колючей проволокой жил ее Митя. Часовые в тулупах стерегли его, чтоб не убежал.

Дарья знала, что заключенные живут за высокими заборами и под охраной. Но сейчас, когда она увидала своими глазами тот самый забор и ту самую охрану, сердце ее пронзила новая острая боль. И, как никогда прежде, ясно и безжалостно подумала Дарья о себе – что это она виновата в Митином несчастье. Не сумела удержать его при себе, отдала Хмелю. Всей жизнью не оправдаться ей теперь перед совестью, до конца дней носить в себе тяжкий материнский грех.

В небольшой пустой комнате, где лишь желтый деревянный диван стоял у стены, Дарье предложили обождать. Она села на диван, поставив рядом чемодан, и напряженно вслушивалась в тишину, боясь пропустить Митины шаги. Какие-то ритмические глухие удары мешали ей, но звуки эти шли как будто не извне, а жили внутри ее, и еще тупая боль в груди беспокоила Дарью. Ей было душно. Она расстегнула пальто. И вдруг поняла, что удары и боль – это от сердца, от того, что сердце бьется с чрезмерной силой, будто, истомившись в груди, просится на волю.

Время тянулось бесконечно. Казалось, не будет конца этому ожиданию, казалось, никогда не придет Митя, и Дарья даже подумала, уже не случилось ли с ним какого несчастья. Ей ничего такого не сказали, но несчастье ведь может произойти в одну минуту, заторопился, упал, или уж неизвестно что. Но если ему сказали, что я жду, если позволили свидание, то как он может так долго идти? Тут и всю-то ограду обежать хватит пяти минут.

Дарья так устала от этого натянувшего все нервы ожидания, что когда, наконец, послышались за дверью шаги, волнение ее несколько уже притупилось. Митя распахнул дверь и на какой-то миг остановился там, в проеме дверей. Дарья встала, единым взглядом охватила худенькую фигурку сына в неуклюжем, великоватом ему сером костюме и телогрейке, стриженую голову в темной шапке с торчащими в стороны наушниками, желтовато-бледное лицо с заострившимися скулами и повзрослевшими, серьезными глазами. Она сделала шаг навстречу сыну, протянула вперед дрожащие руки, задохнувшись, шепотом позвала.

– Митенька...

Она не видела, не успела приметить, как он пробежал те несколько шагов, что отделяли их друг от друга. Она только почувствовала на своей груди тяжесть его головы и, обхватив руками податливые, худые плечи сына, заплакала от счастья и горечи. Митя стоял неподвижно, терпеливо ждал, когда она наплачется. Дарье даже показалось, что и он плачет, но когда она отстранила сына и заглянула ему в глаза, то не увидела слез.

– Ты сядь, мама, – сказал Митя, и Дарья заметила смущение в лице сына и перехватила беглый взгляд, которым он скользнул по ее округлившейся фигуре.

– Очень по Варе я тосковала, Митя, – сказала Дарья, – вот и решила...

– Это твое дело, мама, – просто, по-взрослому сказал он.

– Ох, Митя...

Дарья облегченно вздохнула и улыбнулась сыну. Самое трудное, показалось ей, позади. Она раскрыла чемодан и стала отдавать Мите подарки и гостинцы, но он принимал все с непонятным равнодушием, словно Дарья привезла ненужные вещи. Только конфету развернул и стал есть с явным удовольствием, и Дарье показалось, что он голоден.

– Может, я тебе не то привезла, сынок? Ты скажи, чего тебе надо, я куплю.

– Мне ничего не надо, – сказал Митя. – Правда, ничего. Ты увези обратно.

– Еще чего не хватало! Носки из чистой шерсти, а у тебя, поди, ноги замерзают.

– Да нет, не замерзают...

Он говорил вяло, неохотно, и Дарья видела, что он не хочет объяснить настоящей причины, по которой отказывается от вещей. Что за скрытный парнишка! Видно, так и не поумнеет, всю жизнь будет матери врать.

– Чем я тебе не угодила? – с обидой спросила Дарья.

Митя вздохнул.

– Все равно отберут у меня, – сказал он. – Или в карты проиграю.

– Как... отберут? Да зачем же ты в карты играешь? Мало натворил бед, так и тут еще...

– Приходится, – сказал Митя, глядя в сторону.

И Дарья осеклась, не стала его больше журить. Она поняла, что знает Митя что-то такое, чего она не знает. Видно, люди, с которыми свела Митю жизнь устанавливают свои, не подвластные никаким начальникам и режимам, правила и обычаи. И Митя вынужден подчиняться этим обычаям, отдавать свои вещи более сильным и играть с ними в карты и неизвестно еще какие терпеть принуждения.

– Худо тебе тут? – спросила Дарья, с болью глядя в родное и чем-то незнакомое лицо сына.

– Нет, ничего. В школу хожу. Работаю и учусь, как на воле. Пока срок пройдет, десятилетку окончу и специальность получу.

– Какую специальность?

– Токаря, – оживившись, сказал Митя. – Я уж два месяца самостоятельно работаю.

– Токаря – это хорошо, – одобрила Дарья. – А учишься без двоек?

– Без двоек. Тут время отводят уроки делать. Воспитатель следит. Хочешь не хочешь, а учись.

Они помолчали, и Митя опять развернул конфету. Другую протянул Дарье:

– Съешь.

Она машинально приняла конфету, сунула в карман. В глазах ее вдруг появилось что-то тревожное, они сделались и пытливыми и молящими, Дарья словно хотела насквозь проглядеть Митю и узнать о нем то, чего никто другой не мог ей открыть.

– Митя, – взволнованно и проникновенно заговорила она, – Митя, скажи мне правду...

Митя внутренним чутьем понял, о чем будет спрашивать его мать, и весь как-то сжался и ощетинился, взгляд его точно отталкивал Дарью, она поняла, что не скажет он ей правды. Но вопреки его упрямству схватила сына за руку, придвинулась ближе к его лицу и шептала просительно и настойчиво:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю