Текст книги "Вдова"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– Это отца костюм? – почти сорвавшись на крик от охватившего ее волнения, спросила Дарья.

– Нюрка мне дала, – виновато проговорил Митя.

Несколько шагов они сделал и молча. Дарья подумала, что сын обиделся.

– Носи, что же ему лежать, – сказала она. – Как Нюрка тебя встретила?

– Наревелась, – сказал Митя. – Сейчас пельмени стряпает. Я там, в колонии, сколько раз думал про пельмени.

У Дарьи затуманились глаза. В ее взрослом сыне, который стал выше ее ростом и брился, проглянул прежний мальчишка.

– Ешь теперь хоть каждый день, – сказала она.

Дарья уже не надеялась быть счастливой. Но счастье неожиданно вернулось к ней. Вернулось вместе с Митей.

Раньше, думая о сыне, она смутно представляла, каким он стал. Люди говорили, что хорошего ждать нечего. В какой посудке керосин побывал, ту не отмоешь. Если даже неиспорченный человек случайно попал в колонию, и ему не миновать бандитской дорожки. Уж там приятели обучат его всякому поганству. Для них на волю выйти – все равно что в отпуске побывать. Погуляют, водкой натешатся, бед натворят, а конец один: тюрьма.

Наслушавшись от знакомых баб, а случалось, и от незнакомых где-нибудь в очереди таких теорий, Дарья с тайным страхом следила за сыном. Из дому старалась первые дни одного не отпускать. В парк соберется, Дарья Анюту просит: поди с ним. Погулять на улицу выйдет, она Галю ему навяжет. Понимала, что не укараулишь взрослого парня, если что задумает сделать по-своему. А все же старалась отвести Митю от того пагубного пути, на который свернул он по ее недосмотру еще парнишкой.

Митя, удивляя Дарью, не противился. Шел с Анютой в парк. С Галей гулял по городу, покупал ей игрушки. Даже Дарью звал в кино, но она отговаривалась домашними делами. Дела на самом деле были не такие уж неотложные, но Дарье казалось, что Митя будет ее совеститься, не ходили в Серебровке парни с матерями в кино.

Прожив неделю гостем, Митя заговорил о работе.

Дарья вскинула на сына озабоченный взгляд:

– Что ж скоро так? Отдохни еще.

– Отдохнул, хватит, – сказал Митя с грубоватой непреклонностью.

– Вместе пойдем в отдел кадров, меня на заводе знают, – немного оробев от его тона, предложила Дарья.

– Нет, я на завод не пойду.

– Куда же ты пойдешь? – настороженно спросила Дарья.

– На автобазу попробую. Пускай на любую работу пока возьмут, а после работы на шофера буду учиться.

– На шофера... Ты же токарь!

Не понравился Дарье Митин план. На заводе он был бы у нее на глазах, а тут останется без досмотра. Да и озорной народ эти шоферы. Иной так машину разгонит – того гляди в канаву опрокинется либо человека задавит. Мало ли их за аварии в тюрьму попадает?

– На заводе дела тебе не найдется? – сказала Дарья. – Механический цех у нас большой.

– Не хочу другого дела, – упрямо сказал Митя.

Разговор случился за завтраком, и некоторое время все в молчании ели картошку.

– Пусть поступает, куда хочет, – отложив ложку и взявшись за чай, проговорила Анюта. – Зачем ты его неволишь? Не маленький.

– Дура! – крикнула на нее Дарья. – Ему блажь в башку кинулась, а какая за эту блажь будет расплата? Выпьет рюмку да сядет за руль – вот тебе и авария. Беда-то, она за каждым углом человека сторожит.

– Пьяного автоинспектор не допустит машину вести, – рассудительно проговорила Анюта и ушла в свою каморку.

Митя усердно выскребал остатки картошки. Дарья исподволь смотрела на него. Руки у Мити были большие и сильные, как у Василия, и успели уже несколько огрубеть от работы в колонии. И лицом Митя сильно походил на отца. Тот же высокий, чуть покатый лоб, те же густые брови, и полные губы. Только в глазах не было отцовской теплоты и приветливости. Угрюмовато и вроде бы обиженно глядели из-под густых бровей Митины глаза. Навек оставила в них след нескладная молодость.

Нежное, жалостное чувство к сыну шевельнулось в душе Дарьи. «На что ж я строго с ним, – с укором себе подумала она. – И без меня строгости много видел...»

– Чем тебя шоферская работа манит?

Митя пристально взглянул на мать, точно не доверяя ее дружескому тону.

– Все не смирюсь, что ты взрослым стал, – сказала она. – По годам знаю – не мальчишка, а не привыкну никак. За глазами вырос, оттого и не привыкну.

– В колонии, – задумчиво заговорил Митя, – за загородкой, когда простор только над головой видел, мне все дороги мерещились. Дальние дороги. Чтоб ехать, ехать, через поля, через лес, не знаю там, куда, а только бы долго ехать. Тогда и захотелось мне шофером стать.

– Митя, – взволнованно отозвалась Дарья, – кем хочешь работай. Шофером хочешь – поступай. Техникум или институт задумаешь кончить – учись, хватит моих сил тебе помогать. На все я согласная. Об одном прошу тебя: не связывайся ты больше с этими прохвостами вроде Хмеля. Береги свою свободу. Худых дружков опасайся да бутылки. Сколько проклятая водка людей сгубила – никакому злодею вровень с ней не встать.

– Я ведь не пью...

– Боюсь я... Боюсь за тебя. Мало ли я горя на сердце приняла, когда тебя арестовали. Кажется, в другой раз и не вынесу...

– Ну, чего ты, мам? Я и за один раз сыт по горло. Не бойся, теперь умней стал.

– Ну то-то, сынок, – немного успокоившись, сказала Дарья.

После этого разговора она доверчивее стала к Мите. И не удивлялась уже его привязанности к Анюте и к Гале. Поняла: натосковался по дому, наскучался без родных. Не так тревожилась, когда уходил Митя из дому один. Взрослого парня на привязи не удержишь. Пусть гуляет. Похоже, и в самом деле умней стал.

Митя устроился в авторемонтные мастерские слесарем. Через месяц, сказали Мите, откроются курсы шоферов. И вот тогда-то, поверив, что сын встал на твердую колею, почувствовала Дарья себя счастливой.

Распрямилась она, окрепла, открыто, приветливо глядела на людей. В осанке ее, в походке появилась та спокойная горделивость, которую узнала впервые давно, до войны, когда прославилась на заводе как одна из лучших стахановок. Теперь не своими заслугами, а детьми гордилась Дарья, но их успехи, Нюркины и Митины, были для нее дороже своих.

Анюта на пятерки училась в техникуме, получала повышенную стипендию. Она точно бы оттаяла сердцем, ни к Мите не ревновала мать, ни к Гале. А Дарья старалась никого не выделять. Да и в самом деле, подобрев от того, что все в семье было теперь хорошо, всех троих любила одинаково.

В день первой получки Митя пришел сильно выпивши. Дарья работала во вторую смену, и когда вернулась с завода, Митя уже спал. Но, войдя в комнату, она сразу учуяла запах водки. Митя лежал на спине, раскинув руки. Дарья наклонилась над ним. По запаху, по его неловко раскинутым рукам, которым он словно бы не находил места, по беспокойному храпу поняла Дарья, что сын пьян.

Первое побуждение ее было растормошить Митю, нашуметь, накричать на него, надавать ему по щекам, темным от пробивающейся щетины. Но она подавила в себе гнев. Поняла, что бесполезно его сейчас будить. Придется отложить разговор до утра.

Дарья не спала всю ночь. Острая тоска когтистыми лапами скребла ее сердце. Хмельное Митино крещение казалось началом большой беды. Знала Дарья коварство зеленого змия. Поманит невинной рюмкой, побалует пробудившимся весельем, наградит обманной силой, взыграет глупым самохвальством. А все это – одна приманка. Спрятан под той приманкой железный крючок, намертво цепляет он беспечного новичка и тянет на невидимой леске в болотную тину пьяной погибели.

2

Ровное течение жизни с похожими один на другой днями и месяцами, словно вехами, делилось на отрезки событиями, совершавшимися с детьми. Все радости, тревоги и печали сосредоточились теперь для Дарьи в детях.

Снова судьба подарила Дарье праздник: Анюте настало время защищать дипломный проект.

Защита назначена была в обыкновенной учебной аудитории, где стояли столы, исписанные и почерканные, как у школьников, и старые стулья с прямыми высокими спинками. Но один ряд столов был убран, и там, на свободном пространстве, разместился длинный, из трех составленный стол, накрытый красным сатином. Это было место комиссии.

Дарья с Анютой пришли рано, только две девушки, которых Дарья не знала, оказались в аудитории. Анюта сейчас же с ними заговорила, а Дарья пробралась между столами в дальний угол и села, сложив на коленях руки.

– Девчонки, дрожу ужасно, мама мне говорит: «Выпей валерьянки». Я говорю: да ну тебя с твоей валерьянкой, без тебя тошно... Мне Лева помог расчет сделать, и чертить тоже, а я ни черта не помню, ну, ни черта, даже не знаю, как буду защищать.

Голосок у девушки был звонкий, чистый и беззаботный, а платье нарядное, наряднее, чем у Анюты, со складочками, с красными пуговками в два ряда от ворота до пояса. Зато волосишки – убогие, реденькие и короткие торчали неровными хвостиками, вроде бы и не стрижены вовсе. Но Дарья знала, что прическа такая – по моде, не стрижены волосы, а бритвой общипаны этакими клочьями, у них на заводе тоже иные фитюльки так подстриглись, и Настя смеялась над ними. «Прическу эту, – сказала она Дарье, – зовут: «Я у мамы дурочка». Дарья боялась, что и Анюте вскочит в голову блажь так же обкорнаться.

«Что же, – глядя из своего угла на общипанную дипломницу, думала Дарья, – и эту могут назначить мастером? И эта станет людей учить? Чужим умом проект сочинила, а на всю-то жизнь чужого ума не займешь».

Пришли еще парни и девушки, все – с трубками чертежей в руках, с папками, принаряженные, взволнованные. Они переговаривались, подшучивали, то и дело упоминая Берендея – этим прозвищем окрестили озорники директора техникума.

Дарья смотрела на молодежь и с болезненной остротой чувствовала, какие они другие, эти сегодняшние молодые, непохожие на нас, какими мы были двадцать – двадцать пять лет назад. И срок-то, кажется, невелик – двадцать пять лет... Вспомнилась Дарье Алена в юбке из мешковины, тихая, а долгу своему верная Люба, явившаяся в Серебровск на место сбежавшей со стройки Глашки Моховой, бесшабашная Марфа, Михаил Кочергин – то с лопатой в руках, то с баяном, Василий вспомнился. Дело большое делали, завод строили, химию одолевали, а вот этой независимости, уверенности, бойкости не было в них. И с такой насмешливой снисходительностью говорить о старших, как эти, никто бы не посмел.

К доске с трубкой чертежей подошел высокий смуглый парень с густыми сросшимися на переносье бровями. Дарья вцепилась в него ревнивым взглядом. Костя Вяткин. Тот самый черный парень, про которого не от Анюты впервые услышала, а от Алены. Теперь-то хорошо знала его Дарья, частым гостем бывал он у Анюты. Костя, обернувшись и увидав Дарью, через всю аудиторию приветствовал ее:

– Здравствуйте, Дарья Тимофеевна.

– Здравствуй, Костя...

Дарье парень не нравился. Был он красив и самоуверен, и, примеряя его на роль зятя, она боялась, что Костя поведет себя в семье барином и станет, чего доброго, изменять жене. Но здраво припомнив свою молодость, свою любовь к Василию, отравленную неприязненным отношением матери, Дарья смиряла себя, и ни одного худого слова не сказала Анюте против Кости, твердо держа в этом деле нейтралитет.

Костя Вяткин прикалывал чертежи, а Анюта помогала ему, придерживая упругие листы ватмана. Ощипанная девчонка стояла возле них, держала на раскрытой ладони кнопки.

Долгий настойчивый звонок ворвался в аудиторию. Дипломники торопливо рассаживались, говор оживился и смолк. Входила комиссия.

Дарья плохо слушала Костин доклад, не могла сосредоточиться, переживая за Анюту – как же она перед столькими знающими людьми сумеет показать свою работу. Но когда члены комиссии начали задавать Вяткину вопросы, Дарья сделалась внимательнее и даже пыталась мысленно отвечать на них. Не на всякий вопрос могла она ответить. Не зря их тут в техникуме учили... А что ж Анюта, волнуется или нет?

Вытянув шею, Дарья отыскала дочь, сидевшую далеко от нее, во втором ряду. Плечи у Анюты были напряженно неподвижны, а уши горели так, словно их натерли кумачом. «Страшится», – подумала Дарья.

– Еще один вопрос, – сказал Берендей.

Наблюдая за Анютой, Дарья пропустила вопрос. Она только с недоумением увидела, что Анюта втянула голову в плечи и прижала ладони к щекам, и тут же ощутила странную глухую тишину. Тогда Дарья взглянула на Вяткина. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и обеими руками с силой сжимал указку.

– Не можете ответить? – спросил председатель комиссии.

– Не могу.

Анюта сидела все так же, прижав руки к щекам, и уши по-прежнему были кумачовые. «Вот так и будет она всю жизнь за него переживать больше, чем за себя, – ревниво подумала Дарья. – А будет ли он об ней так тревожиться?»

И захотелось ей удержать при себе Анюту, не отдавать этому парню, повременить, выждать иную судьбу. Но видела: не удержишь. Да и не знала она пока, хорош или плох Костя Вяткин. Позже скажется.

Выходной у Дарьи с Анютой выпал в один день. Дарья встала пораньше, нажарила мясных пирогов, устроила праздничный завтрак. Митю накормила, отправила на работу – у него был рабочий день, потом разбудила дочерей.

Но едва сели за стол, как Анюта заявила, что уходит в лыжный поход.

– Костя зайдет через час, договорились с ребятами. А то скоро весна, не успеем набегаться.

– А я пойду на санках кататься, – сказала Галя.

– Идите, идите, – согласилась Дарья. – Денек-то солнечный, из окна и то любо глядеть.

Они наелись и ушли, а Дарья принялась мыть посуду. Тихо было в квартире, и непрошенно, беспричинно вроде бы прокралась в Дарьино сердце грусть. Детей трое, и все теперь хорошо в семье, Митя вернулся, Анюту хвалят на работе, Галя здоровой растет... А случается – при троих детях чувствует себя Дарья одинокой. Никому и никогда не заполнить в сердце ее тот опустелый уголок, который смолоду и до смерти отдала Василию.

Дарья вытирала последнюю тарелку, как вдруг раздался торопливый и тревожный стук в дверь. «Не стряслось ли что с Галей?», – испуганно метнулось у Дарьи в голове. И еще успела подумать, с тарелкой в руках и с полотенцем через плечо подбегая к дверям, что стучат, должно быть, ребятишки, которым не достать кнопку звонка – Митя недавно пристроил звонок.

Но нет, не ребятишки стучали. Люба Астахова, в распахнутом пальто и сбившемся набок платке, бледная, с огромными растерянными глазами и странной блуждающей улыбкой, стояла за порогом. Грудь ее тяжело колыхалась – должно быть, Люба скоро взбежала по лестнице.

– Что ты, Люба? Я думала – ребятишки стучат, а это ты... Да заходи, заходи.

Но Люба стояла все так же неподвижно, будто не слыша или не понимая Дашиных слов, тяжело дышала и молчала. Тогда Дарья взяла ее за руку, как маленькую, перевела через порог и захлопнула дверь. Люба вздрогнула от стука двери, шевельнула дрожащими губами.

– Дашенька, Мусатов вернулся...

– Мусатов?

– Сегодня только. Я в магазине слышала. У Нечаевых он. Утром приехал.

– Господи! Мусатов вернулся... Да сколько же годов минуло? Без малого двадцать годов, как забрали его...

– Восемнадцать, – сказала Люба и заплакала, вытирая глаза концами пухового платка.

– Ну, чего ты... Чего ж реветь-то? Неужто до сей поры любишь его?

Люба выпустила концы платка, поглядела на Дарью мокрыми глазами.

– Никого ведь у меня не было. Всегда я его помнила. И годов не чувствую. Будто вот недавно совсем в цехе его видела. Пойдем к нему, Даша. К Нечаевым пойдем. Боюсь я одна. К тебе забежала.

Дарья не спорила с ней, поспешно оделась, и они вышли.

Зима была на исходе. Солнце ярко, с явным поворотом на весну, сияло на чистом небе. Во дворе, на деревянной, политой горе с веселым гомоном катались ребятишки.

– Мама, – закричала Галя, увидав Дарью, – ты куда? Я с тобой пойду!

– Нельзя со мной, – сказала Дарья. – Катайся.

– Ма-ам! – капризно протянула Галя.

– Уведу в квартиру – на ключ запру, – пригрозила Дарья.

Девочка убежала обратно к приятелям. А Дарья с Любой спешно направились к автобусной остановке.

– Слышу: Борис Андреевич освободился. А я понимаю и не понимаю, верю и не верю... Реабилитировали, говорят. Невиновен он. Да я всегда знала, что невиновен. Разве мог он – врагом народа...

Люба говорила без умолку, она сейчас просто не могла молчать, волнение ее искало исхода, и, кажется, не будь рядом Дарьи, она говорила бы сама с собой.

Нечаевы получили квартиру в новом микрорайоне, построенном на краю города, там, где прежде была деревня Верхи. Одинаковые пятиэтажные дома тесно стояли на недавнем поле. Перед домами поднялись тонкоствольные топольки. Осевшие сугробы тянулись по обочинам дороги.

Дарья давно не была у Нечаевых. Новоселье праздновали года два тому назад – с тех пор и не навещала их ни разу. Не было у нее в отношениях с Ольгой прежней простоты. Ольга заочно кончила институт, работала в лаборатории, ходили слухи, что какой-то новый ценный сорт каучука изобретают серебровские химики.

Дарья нажала кнопку звонка и оглянулась на Любу. Лицо у Любы было испуганное, жалкое, и вся она вдруг съежилась и стала меньше ростом, слабая, растерянная, в стареньком своем пальтишке и потертом платке.

Дверь отворила Ольга.

– Правда ли? – забыв поздороваться, спросила Люба.

– Правда. Вернулся.

Они не успели больше ничего спросить, как Мусатов сам, откинув зеленую портьеру, вышел в переднюю. Тут горела несильная лампочка в матовом плафоне, и при свете ее Мусатов показался Дарье таким незнакомым, что она в первый миг его и не узнала. Был он худ, сутуловат, бледен, на макушке головы, начинаясь со лба, блестела лысина, и короткие седые волосики охватывали ее неширокой дугой. Как и раньше, он носил очки, а под глазами, под тонкой синеватой кожицей набрякли водянистые мешки. Но особенно поразил Дарью рот Мусатова. Когда-то яркие полные губы опали, вытянулись в ниточку, были окружены морщинками и так плотно сжаты, словно за все эти годы Мусатов не произнес ни слова, и теперь не сможет уже разжать рот. Но он все-таки расклеил бледные, вялые губы.

– Даша Родионова, – узнал и девичьей фамилией назвал Дарью Мусатов. – И Люба... Астахова Люба...

Голос его звучал глухо и словно бы равнодушно, и ту же странную печать равнодушия заметила Дарья в его лице с резко обозначенными морщинами.

– Борис Андреевич, – выдохнула Люба и вдруг молча заплакала, сама не замечая катившихся по щекам слез.

Мусатов подошел и обеими руками пожал руку Любе, а потом Дарье. Ладони его были жестки.

– Пойдемте за стол, – пригласила Ольга.

Стол был накрыт празднично, обильно. Наум сидел, опершись локтем о край стола и запустив пальцы в густые, сильно поседевшие волосы.

– Наум, к нам гости, – сказала Ольга, мягко коснувшись рукою его плеча.

– Да, – сказал Наум. – Я слышу. Я рад.

– Водочки? – спросила Ольга, взглянув на Дарью.

– Налей водочки. А Любе – сухого. Не пьет она.

Глаза Наума были светлы, совсем не похожи на глаза слепого. О вечном мраке, на который обрекла его война, говорили руки. Осторожно перебирая пальцами по столу, Наум нащупал правой рукой приготовленный Ольгой бутерброд, а левой – ножку высокой рюмки.

– Налей мне, Оля, водки...

Люба сидела напротив Мусатова и глядела на него счастливыми и жалостными глазами. Мусатов заметно опьянел, лысина его покраснела.

– На завод хочу, – сказал он. – Как же я хочу скорей на завод!

– Наработаетесь еще, – осмелилась заговорить Люба. – Вернулись, все теперь хорошо будет.

– Нет. – Мусатов отрицательно покачал головой. – Не гожусь я. Отстал. Что знал – половину забыл. А техника вперед ушла...

– Да не так уж и ушла, – попыталась успокоить его Дарья.

– Трудно вам было, Борис Андреевич? – спросила Люба.

Мусатов насмешливо шевельнул губами, и вдруг прежний, живой, неутомимый человек, каким он был в молодости, до женитьбы на Маруське, проглянул в нем.

– Нет, не трудно. Снега белые, как везде, а небо, как везде, синее. При звездах зимой в лес шли, при звездах возвращались. Много я лесу свалил. За сто лет столько не вырастить...

«Какой из тебя лесоруб», – с сомнением подумала Дарья.

И еще подумала, что на своем, на инженерском месте нужен и полезен был Мусатов, и многое мог бы он сделать для завода, если б не оторвали его от привычного дела, на которое годен. Лес валил непривычными руками, а для ума не было работы. Стосковался человек без любимой своей химии.

– А где-то ведь есть у меня сын, – вдруг оживился Мусатов. – Ольга сказала: сын родился. Ему теперь восемнадцать. Маруся, наверное, замуж вышла. А сын – мой! Но я даже не знаю, как его зовут...

– Владимиром его зовут, – сказала Дарья. – Я принимала мальца. Маруська сказала, что Владимиром назовет...

– Какой он? Расскажите, – помолчав, смущенно спросил Мусатов.

– Не знаю. Только и видела, когда на свет появился, а в это время все они одинаковые.

– Да-да, конечно...

Когда Дарья с Любой возвращались домой, Мусатов вызвался их проводить. Шел он, сутулясь, сцепив за спиной руки, глядел сквозь очки на дома, на деревья, улыбался застенчиво.

– Не узнаю Серебровск.

– Это здесь только микрорайон новый, а в старой части город мало переменился, – сказала Дарья.

– Хорошо как, что воротились, Борис Андреевич, – взволнованно заговорила Люба. – Я так рада, так рада – и сказать нельзя.

– Спасибо, – взглянул на нее Мусатов. – Не думал, что кого-то обрадует мой приезд.

– Да что вы... Да я... – Люба зарделась и умолкла,

– Любит она вас, Борис Андреевич, – сказала Дарья. – Всю жизнь любит.

Люба, стыдясь и из чужих уст прозвучавшего признания, дернула Дарью за руку, но было уже поздно.

– Я – старый... Чувствую себя старым. Я стал угрюм, молчалив, – грустно проговорил Мусатов. – И к тому же у меня – язва желудка.

– Зачем вы... про язву... – сквозь слезы укоризненно проговорила Люба.

Мусатов остановился, преградив Любе дорогу, сжал ладонями ее лицо и, ко смущаясь ни Дарьи, ни прохожих, поцеловал в мокрые соленые губы.