Текст книги "Вдова"
Автор книги: Наталья Парыгина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
Мужчины, окружив гроб, подняли его на вытянутых руках, чтоб в последний раз открылся перед Аленой ее родной завод.
Алена умерла, а завод жил, стояли цеха, для которых она рыла котлованы, работали аппараты, много лет покорявшиеся ее воле, и люди, ощущавшие сейчас в поднятых вверх руках тяжесть мертвого тела, работали на заводе, который строила Алена. И в этой маленькой почести, в этой минутной остановке перед заводом было признание ее заслуг перед людьми, почтение к незаметному в общем потоке труду, который, быть может, был слишком велик для худенькой хрупкой женщины.
Качнувшись на руках, гроб спустился на плечи мужчин. Оркестр снова издал протяжный металлический вопль. Процессия тронулась. «Вот и простилась Алена с заводом, – подумала Дарья. – Не дождалась в жизни отдыха – на вечный отдых ушла без срока».
Несколько грузовых машин, направляющихся к заводу и задержанных траурным шествием, пропустив колонну, нетерпеливо зарычали, вгрызаясь этими живыми упрямыми звуками в похоронный марш. Одна за одной они бойко подкатили к заводу, и зеленые ворота распахнулись перед ними, принимая груз, нужный заводу в его неутомимом ритме движения, труда, жизни...
5
Адрес на конверте был написан незнакомым почерком, и Дарья разглядывала его с тревогой. Еще с войны, с тех пор, как получила похоронную о Василии, боялась она писем от чужих людей. Уж не с Митей ли что?
Митя жил в Сибири, работал на строительстве Красноярской ГЭС. Теперь, когда он уехал в Сибирь по своей воле, край этот не казался Дарье чужим и далеким. Она вспоминала эвакуацию, жаркое, обильное на грибы и ягоды лето, лесной зеленый покой. И зима не представлялась ей суровой. Щедро натопленная изба Ульяны приютила, пригрела ее с ребятами в тяжкие годы, навсегда оставив в душе благодарное чувство.
Писал Митя не часто, но почти всякий раз сообщал что-нибудь новое о своей жизни. Переехал из палатки в общежитие. Поступил на курсы повышения квалификации. Перевели на «МАЗ»... Купил фотоаппарат...
Однажды Митя прислал кучу фотографий. Первый пятиэтажный дом, построенный в Дивногорске. Машина, на которой работает Митя, и сам он – возле машины – в полушубке и в теплой шапке с оттопырившимися наушниками. Крутая петля дороги на горе. Котлован будущего моря. Дивные горы на берегу Енисея напротив строящегося города... На одной фотографии Митя был снят в кругу товарищей, и Дарья ревниво вглядывалась в лица незнакомых парней, с которыми теперь жил, работал, дружил, а может быть, иногда спорил или даже ссорился ее сын.
Последнее письмо от Мити было совсем недавно, и поэтому Дарья с опаской и недоумением разглядывала конверт. Прочитав обратный адрес, она успокоилась. Не из Дивногорска письмо. Из Леоновки.
После войны Дарья ни разу не съездила в Леоновку. Письма брату писала раза два в год, и от него получала не чаще. Из писем знала, что Хомутов умер, и с тех пор брат каждый раз сообщал имя нового председателя, а председатели менялись то и дело. Клавдия работала на ферме дояркой, и Маша вместе с ней, а Катя, родившаяся в тот день, когда немцы вступили в Леоновку, окончив школу, устроилась библиотекарем.
Распечатав конверт, Дарья вынула двойной тетрадный лист, исписанный тем же красивым четким почерком, каким был выведен адрес. «Здравствуйте, дорогая Дарья Тимофеевна! Пишет вам ваша племянница Катя...» Дарья улыбнулась необычному началу письма. Кто же тетку называет по отчеству? Дурная! Еще десятилетку кончила.
«Вы не удивляйтесь, что решила вам написать, есть у меня причина, и я сильно надеюсь на вашу помощь. Жизнь в деревне, сами знаете, невозможно скучная, нет у меня терпения здесь оставаться, а отец с мамой ничего не хотят понимать. Я им каждый день говорю одно и то же, что хочу в город, хочу в город, и отец понемногу стал сдаваться. Но если, говорит, я тебя отпущу, так только к Дарье, чтоб была под присмотром. Конечно, я могу без их согласия уехать куда угодно, но мне их жалко, особенно отца, больной он и обижается на меня. И на вас обижается, что пишете редко...»
Дарья вдруг до боли ясно увидела засыпанную снегом Леоновку. Ну да, редко, и пишу редко, и съездить могла, ведь могла же хоть один отпуск провести в Леоновке! Нет, забыла родной дом...
Дарье сделалось совестно за свою холодность, Вон Катя, девчонка, жалеет отца. Жалеет, а покинет, рвется из Леоновки, и ни советами, ни угрозами ее не удержать. А если и удержится, останется, будет считать себя несчастливой, винить людей, которые помешали выйти в другой мир. Лучше ли он того, в котором родилась, и выросла? Может, не лучше, да уж тем желанней, что неведом, новизной манит, простором, свободой выбора. В бурной круговерти несется жизнь, дни и годы ускоряют бег, и человек норовит поспеть за временем, бежит, не всегда как следует сообразив, в ту ли сторону кинулся.
Что ж, подумала Дарья, пусть приезжает Катя. Егора позову в Серебровск, поживет у меня, погостит. Сама опять в Леоновку скоро не соберусь. Вот уж на пенсию пойду – тогда...
Галя за столом готовила уроки. «Сколько мешков пшеницы...» – вполголоса бормотала девочка, решая задачу.
– Галя, есть у тебя чистая тетрадка? – спросила Дарья.
Галя юлой крутнулась на табуретке, откинув руку в сторону, чтоб не капнуло с пера на тетрадь.
– А какую тебе – в линейку или в клеточку?
– Все равно. Давай, какая есть.
Егор с Катей приехали в морозный февральский день. Дарья, поменявшись с напарницей на ночную смену, сама встретила их на вокзале. Анюта с Костей уехали в Москву на зимнюю сессию, Галя была в школе. Все это Дарья поспешно объяснила Егору, чтоб не обижался на невнимание родни.
– Домов-то новых понастроили, – разглядывая раскинувшийся по косогору Серебровск, удивленно проговорил Егор. – Глядеть любо.
– Много строют, – кивнула Дарья. – Устал, Егор, в дороге?
– Чего ж уставать? Не пешком шел – электровоз тащил.
– Мы плацкартным ехали, папа отдыхал, – объяснила Катя.
Дарья улыбнулась племяннице, задержав на ней взгляд. Катя была широкая в кости, крепкая, с круглого свежего лица хитровато и смело глядели серые глаза.
Дарья заранее приготовила обед, и стол у нее был накрыт, и четвертинка водки приготовлена. Ей приятно было угощать брата, хотелось угодить ему. Дарья только сейчас почувствовала, что жива в ней тоска по Леоновке, и брат ей близок и дорог до того, что от жалостного чувства к нему подступают слезы.
– Ну что там, дома-то? – нетерпеливо спросила она. – Клавдия как? Маша?
– Клавдия – ничего,– неторопливо хлебая борщ, сказал Егор. – Дояркой все на ферме. Руки, жалуется, болят. А так – ничего. И Маша дояркой. Вековухой она осталась, Маша-то. Вишь как... Вековухой...
– Сколько не ей годов?
– За тридцать перевалило. Тихая она, работящая, а вот...
– У нас одной за сорок было, и то замуж вышла.
– Оно б и не поздно, – согласился Егор, – да за кого выходить-то? Десяти мужиков на всю Леоновку не насчитаешь. Которые парни малость подрастут – прочь бегут. Кто в ремесленное. А кто до армии в колхозе дотянет – после армии все равно не воротится, в городе осядет. И остаются девки безмужними.
– Председателем-то кто у вас? – спросила Дарья. – Все тот тридцатитысячник?
Егор дохлебал борщ, отодвинул тарелку.
– Съели мы тридцатитысячника, – досадливо почесав висок, проговорил Егор.
– Скоро съели.
– Скоро... Да и то сказать – прислали его к нам – будто в кипяток кинули. Ему б прежде понятие дать об колхозных обычаях, а он без понятия приехал. Соберет людей: ты надои повышай, ты поле паши, сюда организуй, туда мобилизуй... Да еще и в хозяйстве не кумекает мужик, к земле не приверженный, еле горох от овса отличит. Ну и не совладал... Теперь жалеем тридцатитысячника. Ему бы подмогнуть – и стронули бы колхоз. А мы не подмогнули. Вроде как чужие, стояли да глядели... Вот и догляделись. Теперь пьяница председательствует.
– Гнать надо пьяницу, – проговорила Дарья.
– Оно прогнать-то недолго. А ставить кого? Пяти лет не прошло, как Хомутов помер, а уж четыре председателя сменилось. Портки бы так на новые менять – богато б жили.
– Колхозники сроду не будут богато жить, – убежденно проговорила Катя. – В городе всякий месяц зарплату дают, а у нас?
– Богатство с неба не свалится, своими руками надо его творить, а вы все в разные стороны, как грязь из-под копыта. – Егор сердито сверкнул глазами на дочь. – Уговаривали с Клавдией: поступай в техникум, на агронома аль на зоотехника выучишься... Колхоз-то им, молодым, поднимать. Не схотела...
– Кто его разваливал, тот пускай и подымает, – буркнула Катя.
– Война его развалила, – сурово проговорил Егор. – Война все наши труды порушила. Мы перед войной хлеб на трудодни возами развозили. И государству красные обозы на элеватор везли, и колхозникам хватало. Война... С войны не спросишь.
– Что же мне теперь из-за этой войны свою жизнь губить? – запальчиво проговорила Катя.
– Как бы тут хуже не сгубила. Боюсь я, – обращаясь к Дарье, озабоченно продолжал он, – боюсь – разбалуется в городе. Фенька Сизова уехала в город долю искать, да вот уж второго ребятенка матери привозит. И замуж не вышла, и детенков своих растить не хочет, по году не наведает. «Не хошь, – говорит матери, – внучат принимать – в детдом отдам». А мать у нее совестливая. «Как же, мол, в детдом при живой матери? Пускай уж у меня растут».
– Я, в случае чего, своих не повезу в деревню.
– Видала? – мотнув головой в сторону Кати, проговорил Егор.
– Чего ты говоришь-то? – укоризненно проговорила Дарья. – Девчонка ведь еще!
– Все бабы из девчонок делаются, – отбрила Катя.
«Ну, дерзкие стали девки, – подумала Дарья. – Нагляделись в послевоенные годы на женщин, стосковавшихся в одиночестве, наслушались бабьих несдержанных разговоров. Дуры шелопутные! Одногодки-парни вместе с ними растут, и любовь, и семья – все будет, так нет! Нахватались всякой дряни, любовь от пакости не отличают».
– Что, Даша, – спросил Егор, – найдется ли для нее работа на заводе?
– На заводе вряд ли, – сказала Дарья. – Автоматика людей теснит. Да и делать там без специальности нечего, техникум надо сперва кончить. А стройка у нас большая затевается, к нашему заводу, можно сказать, еще один завод пристраивать начинают. Пусть пока на стройке поработает, а после в каком-нибудь из новых цехов обоснуется.
– Твою дорожку, стало быть, сызнова пройдет, – сказал Егор.
– Я свою проложу, – бойко проговорила Катя.
С трудом вытаскивая резиновые сапоги из вязкого желтого месива, Дарья идет по дороге, рассекающей стройку. Дорога заасфальтирована, но снег и глина налипли на нее так плотно, что асфальта не видно. Самосвал натужно гудит, торопясь с кирпичом к строителям. Дарья отступает с дороги, взбирается на земляную насыпь.
Она потом долго стоит на этом непрочном бугре, разглядывая стройку. Влажный ветер бьет ей в лицо, пробираясь сквозь старое пальто, до дрожи холодит тело. Ноги стынут в сапогах, по щиколотку погруженных в грязь. Хмурые облака плывут над землей. Уныло и неприветно выглядит развороченная бульдозерами строительная площадка.
Но Дарья не замечает ни холода, ни сырости, ни сумрачности дня. Словно этот пронизывающий ветер ранней весны непостижимо уносит прочь три десятилетия, подарив пожилой усталой женщине свидание с ее молодостью.
В первый миг кажется Дарье, что совсем такая же она, эта стройка, как была тогда. Натянутая на колышки проволока очерчивает контуры будущего цеха. Прямоугольная траншея с высоким глинистым гребнем по наружному краю протянулась вдоль дороги. А там уже готов фундамент и в несколько рядов уложен кирпич, и каменщики, постукивая молотками-кирочками, выводят стены первого этажа. Отвалы взрытой земли, груды кирпича, железные балки, связки стальных прутьев арматуры, бадьи с раствором, доски для опалубки разместились на просторной площадке, поражая взгляд размахом начатого дела.
Но чего-то не хватает сегодняшней стройке, чтобы сравняться с той, давней, на которой работала Даша. Людей не хватает! Сколько ж тогда, при рождении завода, копошилось народу с носилками, с тачками, с лопатами, с ломами, с топорами, с лошадьми и грабарками... А ныне стройка малолюдна, словно в обеденный перерыв. Каменщики работают на кладке двух корпусов. Плотники сколачивают опалубку. Геодезисты ходят с теодолитом, приминая снег. Девчата укладывают в люльку кирпич...
Дарья переводит взгляд дальше, в самый центр строительной площадки, где поднялся до второго этажа длинный кирпичный корпус. Его начинали строить первым – Дарья зашла однажды по пути с завода посмотреть на зарождающуюся стройку. Возле строящегося здания мощный башенный кран растопырил на рельсах решетчатые ноги. Высоко над землей плавно поворачивался стальной хобот, люлька с кирпичом проворно ползла вверх. На макушке крана трепетал красный флажок.
Эта стальная громадина сразу напомнила Дарье тот незримый рубеж, который воздвигли между двумя стройками годы. И уж иной, вовсе не похожий на ту, давнюю, свою, показалась Дарье стройка. Самосвалы с кирпичом, бетоном, железом тянулись по дороге, притормаживая при разъезде с пустыми машинами. Громко, назойливо гудел экскаватор. Кран на гусеничном ходу, натужно рыча, взбирался на пригорок. Сипловатый голос через громкоговоритель требовал: «Прораб Тарасов! Зайдите в штаб стройки. Прораб Тарасов!»
В новом ритме, бойком, торопливом, как вся нынешняя жизнь, строился завод. И работать, должно быть, будет по-новому. Дарье уж не поспеть за бегом времени. Нюра с Костей должны поспевать. И Катя...
Дарья, вспомнив о племяннице, двинулась разыскивать ее. Надо спросить бригадира, как работает девчонка. Что-то недовольна была Катя, хмурая приходила со стройки и однажды обиженно заявила Дарье, что не за тем уехала из деревни, чтоб возиться с кирпичами. «А зачем?» – спросила Дарья. Но Катя, не ответив, выбежала из комнаты. И Дарья подумала, что сама она, должно быть, не знает – зачем. Сорвалась с места да понеслась прочь, как непривязанная лодка в половодье.
Каменщики, сбившись в кружок, яростно галдели. Дарья замедлила шаг, прислушиваясь.
– Не дают вовремя раствор, а потом везут навалом, – возмущенно говорил молодой парень. Аккуратный воротничок солдатской гимнастерки с белой полоской по краю выглядывал у него из-под телогрейки.
– Надо работать так, чтобы нагнать упущенное, – строго, начальническим топом проговорил кто-то в центре круга.
– Надо работать так, чтобы упущений не было, – задорно и упрямо возразил солдат.
«И нынче – упущения да штурмы, – с внутренней усмешкой подумала Дарья. – Техника такая, какой мы и во сне не видывали, а непорядки прежние сохранились. Люди умом своим не всегда поспевают за делами, которые творят...»
Она разыскала Катю на том здании, возле которого стоял единственный пока на стройке башенный кран. Катя работала в бригаде каменщиков. Дарья подошла сзади, и Катя, не видя ее, продолжала работать. Но странную какую-то делала она работу: вынимала из готовой, но свежей еще, на влажном растворе стены кирпичи и складывала их штабелем. «Разбирает стенку, – догадалась Дарья. – Неправильно выложила...»
Бригадир, коренастый молодой парень с обветренным лицом, заметил Дарью, весело спросил:
– Ревизию наводите?
– На нее пришла поглядеть, – объяснила Дарья, кивнув на Катю. – Вижу: ударница.
Катя обернулась на голос, распрямилась, хмуро уставилась на Дарью.
– Ударница, – кивнул бригадир с лукавыми смешинками в глазах. – Видишь, чем занимается?
– Вижу.
Бригадир заметил, что Дарья огорчилась.
– Ничего, – сказал он. – Сейчас тут много таких ударников. Первые дни не то что кирпича – рукавиц боялись. На ходу учимся. Лишь бы охота была к работе.
– Иди! – грубо сказала Катя, в упор глядя на Дарью. – Нечего за мной следить. Не маленькая.
– Катерина! – одернул бригадир. – На хами.
Катя отвернулась и рванула из стены очередной кирпич. «Мало мне с ребятами мороки, еще эту Егор подкинул», – подумала Дарья.
Вечером, после ужина, она решила поговорить с Катей. Прикрыла дверь в комнату, чтоб никто не помешал.
– Тебе что ж, не нравится на стройке?
– А чему там нравиться? – буркнула Катя. – Возишься, возишься с этими кирпичами на холоду, а заработки хуже, чем в колхозе. Помоги ты мне на завод поступить, тетя!
– Завод прежде построить надо, – сказала Дарья. – В библиотеке работала – книжки тебе надоели, теперь кирпичи надоели... На завод устрою – и завод через неделю немил станет.
– Не воспитывай ты меня! – раздраженно прикрикнула Катя.
– Нет, буду воспитывать! – повысила голос Дарья. – Работа тяжела? На то она и работа! Ты что ж думаешь, на заводе легче? Нет. Смену кончишь – домой как выжатая бредешь. Ни в ногах крепости, ни в голове мыслей... А ночью иной раз до того сон долит – так бы вот свалилась возле аппарата на бетонный пол да и сомкнула глаза. Не валишься. Не смыкаешь. Бегаешь от приборов к вентилям да дело свое исполняешь.
– Уйду я от тебя в общежитие, – сказала Катя.
– Уйди, что ж... А сердишься ты на меня зря. Я тебя жалею. И метанья твои понимаю. Сама из стороны в сторону бросалась в твои годы. А только как руками не маши – крылья не вырастут. На земле твое место. И надо себя переломить. Научись воле своей покоряться. Гору одолеешь – по ровной дороге играючи пройдешь. А с легкой тропинки начнешь – о первый камень споткнешься. Не уходи ты со стройки. Совет мой, наказ мой – не уходи, пока не поймешь, куда тебя тянет. В любую сторону тебе дорога открытая. Учись. Работай. У нас вон Ольга Кольцова с пятью классами на стройку пришла. В домработницах жила девчонкой. А теперь – с учеными одни задачи решает. Новый каучук, для которого ты завод строишь, с ее помощью изобрели. Орденом ее наградили.
– На что мне и ордена, когда молодость пройдет, – усмехнулась Катя.
– Облако не обнимешь, молодость не удержишь, – сказала Дарья. – А хорошая молодость на всю жизнь радостей запасет.
Дарья привычным движением плавно повернула вентиль. Яркий луч солнца упал ей на руку, пригревая кожу, и Дарья не сразу отпустила железное колесико, принимая ласку пробившейся в цех весны. Прежде чем вернуться к своему столику, она постояла в проходе между аппаратами, глядя в большие, слегка припорошенные белой меловой пылью окна. Тополя замерли за окнами, подсохшая серая дорога виднелась за ними, осевший грязный сугроб жался к кирпичной стене. Тополя были еще голые, ни один листик не проклюнулся, но почки заметно вздулись, оберегая до времени под темной кожицей зародившиеся листики. А в цехе газодувки, дрожа своими железными телами от неизбывной внутренней силы, упрямо тянули старую песню о рождении каучука.
Вдруг сквозь этот привычный натужный гул Дарья уловила встревоженный женский голос. «Случилось что-то», – пронеслось у нее в голове. Взбежав по ступенькам, она взглянула в глубь пролета. Лихачева, ухватив за плечи молоденькую аппаратчицу, быстро шевелила губами, но слов нельзя было разобрать, только отдельные всплески ее высокого голоса долетали до Дарьи. «Чего она там натворила?» – подумала Дарья про аппаратчицу, решив, что Лихачева делает ей разнос.
Она пошла узнать о происшествии, но Лихачева вдруг сама ее увидала и кинулась навстречу, улыбаясь во весь рот и размахивая руками. Отчаянная, веселая Шурка ожила в солидном инженере, аккуратно уложенные волосы растрепались и подпрыгивали надо лбом, каблучки бойко стучали о цементный пол. Она, не переставая, что-то кричала, что-то очень важное и, кажется, радостное.
– Космос, – услышала, наконец, Дарья, – в космосе человек!
Шурка обняла Дарью сильными, окрепшими в работе руками, прижала к себе и закружила, не дав как следует вникнуть в новость. Кружила и твердила ей в ухо все те же слова:
– Человек в космосе! Человек в космосе!
Сообщение это скорее поразило, чем обрадовало Дарью. Не умела она воспринимать события с таким безудержным восторгом, как Шурка.
– Да когда ж он полетел?
– Сегодня! Сейчас летает. Вокруг Земли облетит.
– Вокруг Земли! Наш человек?
– Наш! Наш, советский...
Девчонка-аппаратчица прибежала и трясла Дарью за руку:
– Поздравляю, Дарья Тимофеевна! Скоро к звездам полетим!
Дарья смотрела в их возбужденные, счастливые лица и понимала, что случилось нечто необыкновенное, великое, что, может быть, сразу и не осмыслить умом, придавленным повседневными мелкими, утомительными заботами. Радостное волнение более молодых и острее чувствующих пульс эпохи женщин передалось ей. «Надо бы Анюте сказать да Косте», – подумала Дарья, но тут же сообразила, что они, должно быть, уже знают.
Обняв за плечи Дарью и девчонку-аппаратчицу, Лихачева повела их к выходу. В заводском дворе, обычно пустынном во время работы, кучками, оживленно переговариваясь, толпились люди.
Дарья вскинула голову, будто надеясь увидеть в небе таинственный корабль, в котором наш, русский человек впервые в истории существования человечества облетал земной шар. Небо было высокое, безоблачное, прозрачной чистой голубизны. А космический корабль несся где-то далеко над этой голубизной, в пустоте и мраке, одинокий в безлюдном пространстве и накрепко связанный с земными людьми общей победой и общей гордостью.
– Спутник я один раз видела ночью, – сказала аппаратчица.
– Как его зовут? – спросила Дарья о космонавте.
– Юрий Гагарин...
После смены, когда Дарья возвращалась домой, дети на улице хором кричали еще вчера незнакомое, а сегодня бессмертное имя первого космонавта.
Доставая из конверта письмо, Дарья выронила на стол фотографию. Молоденькая девушка с высоко закрученной прической, с чересчур яркими, видно, накрашенными бровями и ресницами, с тонкой шеей в треугольном вырезе платья улыбалась с фотографии. И, не читая письма, Дарья догадалась, что это Митина невеста, а может быть, уже жена.
Нет, не жена. Митя писал, что свадьба назначена на двадцать второе июня и приглашал мать приехать. «Завтра у меня получка, и я вышлю тебе сто рублей на дорогу, а если не сможешь приехать, то купи себе подарок, какой захочешь...»
Дарья растрогалась, вытерла замокревшие глаза. Митя женится! Она бережно взяла в руки фотографию, долго разглядывала будущую невестку. Глаза у девушки были открытые, приветливые, а что красится – не понравилось Дарье. И прическа эта, величиной с опрокинутый горшок, показалась неуклюжей. В Серебровске теперь многие носили такие прически, но Дарья с молоду привыкла к простоте, недолюбливала эти новые моды.
Какая-то беспричинная тревога исподволь отравляла радость. «Хорошо, что Митя женится», – думала она, пытаясь заглушить неприятное чувство. Но тревога не проходила. Что ж такое? Дарья снова взяла письмо, и вдруг взгляд сам собою выхватил из середины строчку, где сообщал Митя день свадьбы. Двадцать второе июня... Да неужто им, бестолковым, другого дня не нашлось?
Дарье вспомнилась Леоновка, возвращение с Василием и с ребятами из лесу, отчаянный бабий вой над живыми, еще не ушедшими на войну солдатами. День, в который началась война, прочертивший горький след через всю Дарьину жизнь... Черной печатью был он отмечен в ее сознании и не годился для свадьбы.
С письмом и фотографией Дарья направилась на кухню, где Анюта гладила белье. Тяжелый электрический утюг споро скользил по белой наволочке, а Анюта только слегка придерживала его за ручку, чтоб не спрыгнул со стола.
Бросив на мать беглый взгляд, Анюта угадала ее волнение.
– С Митей что-нибудь? – приподняв утюг, спросила она.
– Женится, – сказала Дарья.
– Пора ему.
Анюта опустила утюг и продолжала гладить, как будто Митина женитьба была пустяковым делом.
– Скоро свадьба. Да день выбрали нехороший: двадцать второе июня.
– А чем он нехороший? – отставив утюг и аккуратно складывая наволочку, удивилась Анюта.
– Война в этот день началась, – напомнила Дарья.
Анюта засмеялась.
– Ой, мама, ну когда это было! Сто лет назад.
– Поменьше ста...
Анютин смех и обидел и успокоил Дарью. Слишком легко, подумала она, забывают молодые то, чего ей вовек не забыть. Но, может быть, это и хорошо. Им впереди на долгую жизнь забот хватит, что ж прошлое ворошить. Много, поди-ка, свадеб, сыграно двадцать второго июня, после войны, авось и Митина не будет бессчастной.
– На свадьбу меня зовет.
– А что? Поезжай, – оживленно проговорила Анюта. – На самолете за один день доберешься.
– Еще на самолете мне не хватало. Я, в небо не поднявшись, со страху помру.
– Не помрешь, – засмеялась Анюта.
– Нет уж. Если поеду, так поездом.
Но представив себе дальнюю дорогу, Дарья вздохнула. Дважды в жизни ездила она в далекий путь – в Сибирь: в эвакуацию, в теплушке, с ребятами, и к Мите, в колонию, беременная Галей. Обе дороги были так тяжки, что теперь Дарье страшно показалось ехать. И, поразмыслив, решила она обойтись поздравительным письмом. В горькое для Мити время поехала, не задумавшись, тягот дорожных не убоялась. А в радости обойдется Митя и без нее.
В воскресенье к Дарье неожиданно нагрянули гости – Дора с сыновьями.
– Привела тебе, Даша, показать своих молодцов, – едва переступив порог, громко и весело проговорила Дора. – Ты глянь, что за женихи! Жалко, что у тебя невест нету.
– У меня невесты не переводятся, – в тон гостье сказала Дарья. – Катя! Галька!
Галя прибежала первой – в новом поплиновом платье со складочками, с голубыми бантами в косах, бойкая, верткая.
– Вот, малость подождать и дозреет. Сергею в небе ждать не муторно, все равно жену в самолет с собой не возьмешь.
Сергей, улыбаясь, наклонился к Гале.
– Пойдешь за меня замуж?
– Нет, – мотнула головой Галя, – я за Славку пойду из нашего класса.
Дарья провела гостей в комнату, усадила за старый стол с массивными квадратными ногами. Анюта все настаивала новый купить, полированный, а Дарья не соглашалась: жидкие они, нынешние столы, чуть заденешь – трясется весь, как холодец на блюде.
– Что ж отца с собой не взяли? – сказала Дарья. – Скучает, поди, один.
– Не до скуки. На завод пошел, работать выпало в выходной.
Отодвинув стеклянную стенку серванта, Дарья вынула нераспечатанную бутылку сухого вина, выставила бокалы.
– Мне ребята столичных гостинцев навезли, – сказала Дора. – Поди-ка, Кузя, принеси сумку. А ты, невестка, за тарелками сбегай, – подмигнула она Кате.
Катя проворно вскочила. Похоже, не прочь бы она была попасть к Доре в невестки, но не Кузьма ей приглянулся – с Сергея не сводила глаз.
Разговорчивей всех за столом оказался Сергей. Кузьма не унаследовал от Марфы бойкости характера, вырос застенчивым молчуном, по своему почину в разговор не встревал, на Дарьины вопросы отвечал скупо.
– Был на практике, Кузьма?
– Был.
– Понравилось?
– Нет.
– Что ж не понравилось?
– Хозяйствуют без души.
Сергей сидел прямо, непринужденно, рюмку поднимал с едва приметным шиком, вилку и то, казалось Дарье, держит он как-то по-особенному, изящно согнув тонкие длинные пальцы.
– Интересно летать, Сергей? – оживленно блестя глазами, спросила Катя.
– Хорошо сверху видеть страну. В ясную погоду обзор огромный. Летишь над Сибирью – тайга, глушь, ни одной просеки не видно. И тихо. Здесь, в Европе, только кажется, что тихо, а на самом деле воздух забит радиоволнами, наденешь наушники – не пробьешься поговорить. А над Сибирью летишь – тишина...
– Митя-то у меня женится, – сказала Дарья.
– Да что ты? – Дора обняла подругу. – Поздравляю, Дашенька. И завидую.
На лестничной площадке послышались голоса.
– Вот и Анюта с Костей пришли, – сказала Дарья.
– Ой, Сергей, какой ты стал красивый, – оживленно проговорила Анюта, увидав гостей. – И Кузьма тоже.
– На всем свете есть только один красивый мужчина, – строго сказал Костя: – твой муж.
Все засмеялись. Стало весело. Костя включил радиолу. Дарья увела Дору в свою комнату.
– На пенсию собираюсь, Даша, – сказала Дора.
– Затоскуешь без дела, – улыбнулась Дарья.
– Мало – затоскую. Помру! – засмеялась Дора. – Но помирать мне неохота, – посерьезнев, продолжала она. – И потому присмотрела я себе дело.
– На отдыхе-то?
– Да. Думаю я, Даша, создать музей истории завода. С директором уже говорила – обещает трехкомнатную квартиру выделить для начала под музей. Фотографии понемногу собираю, в архиве роюсь. Пока времени мало. А сдам должность – всерьез займусь. Помощников себе подыщу, молодежь постараюсь увлечь.
– Неугомонная ты...
– В истории нашего завода – частица истории страны. Малая, а по-своему ценная. И не должна она бесследно исчезнуть для будущего. Не так ли, Даша?
– Так, – кивнула Дарья.
В большой комнате танцевали. Дарья через открытые двери глядела на молодежь. Кузьма танцевал с Галей, и Галя важничала, старательно перебирая ногами и воображая себя взрослой. Сергей с Катей медленно, словно бы в полусне, топтались на месте.
Анюта, улыбаясь, что-то говорила Косте. Он засмеялся и вдруг быстро и крепко поцеловал ее в губы.
Тихим счастьем полнилась Дарьина душа. Словно начинала она вторую жизнь, и эта жизнь сулила одни удачи и радости.
