Текст книги "Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница"

Автор книги: Михай Эминеску

Соавторы: Иоан Славич,Ион Караджале,Джеордже Кошбук,Василе Александри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

– Никто, – ответил обвиняемый.

– Как же вы могли пройти никем не замеченные? Значит, вы прятались?

– Нет, мы не прятались. Просто случайно никто не попался навстречу.

– Хорошо, – продолжал судья. – Я только одного никак не могу понять: ведь Рэуц направился в Фундурени, а не в Инеу.

– Мы договорились встретиться за холмом и дальше идти вместе.

– Зачем?

Некоторое время Бузэ Руптэ в замешательстве молчал.

– Чтобы Ликэ Сэмэдэу не знал, что мы идем вместе. Ведь он нам враг и вышел бы из себя, если бы узнал, что Рэуц с нами заодно.

Однако Рэуцу с помощью четырех свидетелей удалось доказать, что ночь с понедельника на вторник он провел на Счастливой мельнице, а во вторник, в обед, был в Шикуле и что Бузэ Руптэ лжет, пытаясь его оклеветать. Как только судьи вызвали Сэилэ, он, увидав, что Бузэ Руптэ окончательно пал духом, сразу понял, что дело плохо, и от волнения тут же изменил прежние показания, заявив, что договорился с Рэуцем украсть часть пасшегося в лесах Фундурени стада и отправился тайком в Салонту подыскивать покупателя. Однако это заявление, которое, может быть, раньше и повлияло бы на мнение судей, теперь у большинства из них вызвало только смех.

Таким образом, из показаний Бузэ Руптэ и Сэилэ вытекало, что они, так же как и Пинтя, враги Ликэ, и поэтому не могли действовать с ним заодно. Защитник Ликэ умело использовал это обстоятельство, указав, что Ликэ выступил в защиту этих молодцов только для того, чтобы не создавать впечатления, будто он мстит им теперь, когда они попали в беду, в то же время отлично понимая, что лишь они могли оставить хлыст на теле его любимой госпожи.

Действительно, одно из двух, или нож Сэилэ, или хлыст Ликэ были умышленно оставлены на месте преступления, чтобы направить следствие по ложному пути, так как о соглашении между Бузэ Руптэ, Сэилэ и Ликэ теперь не могло быть и речи; что касается самого Ликэ, то он, конечно, мог совершить преступление на проселочной дороге, в лесу, но никак не мог быть одним из людей с закрытыми лицами, напавших на арендатора, поскольку в то время, когда произошло это нападение, Ликэ, согласно многим показаниям, находился на Счастливой мельнице.

Пинтя сомневался в том, что Ликэ оставался там всю ночь, да и показания свидетелей тоже внушали некоторые сомнения, ведь они исходили от лиц, подозреваемых в соучастии с Ликэ. Только показания корчмаря давали основания подозревать Ликэ; но он не точно указывал время, и оставалось неясным, когда же появился и ушел приводивший женщину человек; поэтому допрос Гицэ отложили напоследок и теперь ждали его показаний, решающих для приговора.

Высокий, широкоплечий, с ясными глазами и неподвижным лицом стоял Гицэ перед судьями.

Он знал, что перед ним находятся двое ни в чем не повинных людей, которых ждет суровый приговор; Гицэ был убежден в их невиновности, но доказать ее уже не мог, хотя и готов был защищать их, рискуя взять на себя часть их вины. Он взглянул на Бузэ Руптэ и Сэилэ с таким выражением, как будто хотел сказать: «Не бойтесь, мне известно кое-что, что может спасти вас хоть на время».

При появлении Гицэ Ана тяжело вздохнула и снова застыла в оцепенении. Перед ней был уже не прежний, мощный, полный жизни человек – за несколько дней от Гицэ осталась лишь тень; на лице появились морщины, в волосах проглянула седина.

Жестоко страдавший Гицэ бессознательно повернул голову в ту сторону, откуда послышался вздох, и встретился глазами с Аной… Он поднял руку… тихо провел ею по сухому лбу и снова повернулся к Ликэ, никогда не терявшему самообладания.

В одно мгновение в его душе все точно перевернулось. Он давно не видел Ану, и теперь, когда заметил, как она измучена, сердце его вновь наполнилось любовью, которую он почувствовал к ней с первого дня их встречи; снова воскресло желание ограждать ее от всякой напасти, воскресла вся привязанность к жизни, свойственная любящему человеку. Планы, которые Гицэ строил в долгие дни заточения, рухнули, как только Ана появилась перед его глазами.

Нет, он не имеет права подвергать себя опасности ради других – ведь у него есть жена и дети. А Ликэ если и можно припугнуть, то все равно нельзя уничтожить, потому что он не один; здесь целая цепь людей, где один мстит за другого.

Слово за словом давал свои показания Гицэ, и они были все те же, какие он давал в первый день комиссару; только теперь он заявил, что считает Бузэ Руптэ и Сэилэ виновными, и настаивал на том, чтобы его слова были записаны в протокол. Когда же ему задали последний, решающий вопрос: может ли он поклясться, что Ликэ действительно оставался всю ночь на Счастливой мельнице, – Гицэ ответил:

– Не могу дать клятву, что в ту ночь он не уходил, потому что я не был с ним все время, но, клянусь, я был уверен, что он всю ночь провел в корчме.

Допрос был окончен, и через некоторое время судьи вынесли приговор: Ликэ признать невиновным, Гицэ, поведение которого вызывало подозрение, освободить за недостатком улик, а Бузэ Руптэ и Сэилэ приговорить к пожизненному заключению.

Один за другим судьи, осужденные, подозреваемые, свидетели и любопытные, пришедшие на суд, стали расходиться. Только Гицэ все еще продолжал стоять на месте, устремив глаза в землю, борясь с собой, охваченный желанием сказать Ане хотя бы одно слово, и терзаясь при виде ее огромной скорби. Наконец, когда почти все разошлись, он повернулся к жене, глаза его вспыхнули, и слезы залили все лицо.

– Прости меня, Ана, – сказал он. – Прости меня хоть потому, что сам я себе не прощу, пока живу на этой земле. Отец твой был всеми уважаемый человек, вся твоя родня – порядочные люди, а ты дожила до того, что увидела своего мужа на скамье подсудимых. Я ничем не согрешил, Ана, но небо поразило меня слепотой; я не хотел верить, не хотел понимать, когда ты мне указывала правильный путь.

– Ничего, Гицэ, все образуется, – проговорила жена, примиренная сама с собой.

XII

– Не печалься, мой дорогой, – сказала глубоко взволнованная старуха. – Вот я смотрю на твое лицо, на твои волосы и не спрашиваю, что случилось. Вижу – ты пережил большое несчастье, но не говори мне ничего. Боюсь, как бы твое несчастье не показалось мне слишком маленьким, не оказаться бы мне несправедливой, если я сочту его не таким большим, как думаешь ты. Не печалься! Счастлив человек, который пережил большое несчастье, потому что он избавился от многих малых огорчений, которые порой терзают душу хуже глубокого горя.

Гицэ поднял на руки одного из детей и поцеловал его.

– Бедные мои детки! – пробормотал он. – Ваш отец нечестный человек, а этого в нашем роду еще никогда не водилось.

– Будет тебе, Гицэ, – остановила его Ана. – И мы, и все порядочные люди, которые с тобой знакомы, знают, каков ты, и упрекают себя за то, что могли думать о тебе плохо.

– Честность не в этом, – возразил муж. – Честен только тот, кто заткнул глотку любым клеветникам, о котором никто не сможет сказать ничего плохого, не опозорив самого себя. Честность – это сила, которая заставляет даже тех, кто сам плох, считать тебя человеком среди людей. Я же не могу никому помешать заявить моим детям: «Ваш отец – негодяй».

– Пусть так, – согласилась старая. – Многое приходится делать из любви к людям, потому что поссориться с ними – большое несчастье. Но ничего не поделаешь. Такова жизнь. Если уж повздорил с людьми, то не наряжайся к празднику, а сиди дома за прялкой да тки себе чистую рубаху.

– Так бабы поступают!

– Мужик или баба – все равно, лишь бы голова была на плечах.

– Голова… Да!.. Немало накопил я в сердце желчи, считая, что у меня есть голова на плечах, да вот всю эту желчь в себя же и вылил.

– Слава богу за то, что ты ее вылил, – проговорила старуха.

И она была права. Гицэ действительно как бы преобразился. Несчастье сделало его более снисходительным, менее требовательным к окружающим. Когда-то он думал, что в жизни человека все зависит от него самого, теперь же он почувствовал, что все в жизни случайно, и удовлетворялся тем небольшим благополучием, какое выпало на его долю. Ему было приятно видеть, что Ана весела и довольна исходом дела, – ведь оно могло кончиться куда хуже.

Кроме того, когда находишься в беде, то всегда стараешься найти себе утешение. Мало-помалу Гицэ пришел к твердому решению, что он останется на Счастливой мельнице только до весны, а потом соберет свое добро, возьмет жену и детей и уедет подальше, туда, где его никто не знает, – в глубь Баната или даже в Румынию.

«Не может быть, – рассуждал он сам с собой, – чтобы со временем все не убедились в моей честности». Он старался забыть прошлое, пройти мимо него, внушал себе, что ничего не произошло, и мечтал о лучшем будущем, уже представляя его себе как наяву.

В тюрьме, где он просидел несколько дней, ему сотни раз приходила в голову мысль убить погубившего его человека, и он досадовал, что недостаточно силен, чтобы поступить так, как хотелось: сделать это с полным самообладанием, не убивать сразу, а медленно мучить и полуживым довести до виселицы. А теперь он спрашивал себя: «Зачем мне это? Все равно не поправишь того, что совершилось».

– А ну его, грешного… – сказал Гицэ, когда через некоторое время Ликэ Сэмэдэу снова появился в корчме.

Ана же радушно встретила человека, который так хорошо говорил на суде и своей рассудительностью спас ее мужа от опасности.

Поговорив с Гицэ около часа, Ликэ снял свой широкий кушак, набитый деньгами, и высыпал их на стол.

Охваченный неудержимой яростью, Гицэ сурово посмотрел ему в лицо.

– Чьи они? – спросил он, подчеркивая каждое слово. – Арендатора или барыни?

Он думал, что Ликэ вздрогнет при этих словах, но, к своему стыду, увидел, что тот лишь засмеялся ему в лицо и спокойно ответил:

– И те и другие. Как вор я взял у тебя деньги, как вор и возвращаю.

– А что, если кто-нибудь поймает меня с ними?

– Кто тебя поймает? Деньги всегда останутся деньгами, а ты – корчмарем, у тебя бывают разные люди, – что тебе дали, то ты и берешь.

– А что, если я тебя выдам?

– Этого я не боюсь, – ответил Ликэ.

Гицэ встал, выдвинул ящик стола и, положив в него деньги, снова запер.

– Вот теперь ты поступаешь как разумный человек, – проговорил Ликэ. – Какая бы польза тебе была, если бы ты сказал судье то, чего он и слышать от тебя не хотел. По моему суждению, ни одному человеку не прожить только своим умом, ни тебе, ни кому другому. А глупцы пусть себе отсиживаются в тюрьмах. Те дурни думали, что я доверюсь людям, которых еще не вполне прибрал к рукам, что они смогут повредить мне, если вместе с Рэуцем утащат штук сто свиней из моего стада. Ну, уж теперь-то они ничего не утащат!

Гицэ вздохнул. Этот человек поражал его своей проницательностью в злых делах, и корчмарь почувствовал облегчение, убедившись, что несправедливость законов является все-таки отражением сурового гнева господня.

– А что у тебя было с той женщиной? – спросил Гицэ.

– То же, что с тобой, – холодно ответил Ликэ. – Я поймал ее на том, что она оказалась падкой на золото и драгоценные камни, и дал ей их продать. Она могла это сделать, не вызывая подозрений, но женщина всегда останется женщиной, и она чуть не выдала меня: ей стало жалко продавать цепочку, которая, как видно, особенно пришлась ей по вкусу.

– И только поэтому ты загубил четыре души? – в ужасе спросил Гицэ. – Ты прямо дьявол, Ликэ, дьявол, а не человек!

– Ты это наконец почувствовал? – самодовольно спросил Сэмэдэу. – Тебе бы следовало это давно сделать и понять, что я очень боюсь строгости законов, и поэтому страх проясняет мой разум и освещает путь, по которому я иду. Лишь сумасшедший вроде тебя может грозить спровадить меня на виселицу; этим он только заставляет меня быть еще осторожнее. Понял ли ты наконец, что людям, которые со мной заодно, бояться нечего? А те, что хотят меня уничтожить, должны все время дрожать, потому что, будь они даже невиннее трехдневного младенца, я все равно сверну им шею. Вот ты, Гицэ, человек честный, а я сделал тебя виноватым, и что мне мешает пойти теперь дальше и спровадить тебя на ту самую виселицу, которой ты меня пугаешь?

– За что же, Ликэ, за что? – в ужасе воскликнул корчмарь.

– Я не говорю, что поступлю именно так, – мягко ответил Сэмэдэу. – Сейчас мне нет расчета это делать. Такой, как ты, мне нужен. Говорю только, что я могу это сделать, если ты станешь мне поперек дороги.

– Завтра я уеду отсюда, и оставь меня в покое.

– Сейчас я тебе не позволю уехать: до сих пор ты здесь оставался из упрямства, теперь должен остаться из страха. Не зря же я трудился: теперь ты дрожишь передо мной как осиновый лист, теперь я хочу, чтобы ты остался здесь!

– Что тебе от меня надо?

– Что надо? – повторил Ликэ со смехом. – Эх, Гицэ! Много людей погибло в этой корчме, а следы их нашлись далеко отсюда. А с тех пор как ты здесь, не погиб еще ни один человек. Понял?

Гицэ встал и посмотрел на него с презрением.

– И пока я буду здесь, никто не погибнет, кроме, может быть, меня самого, – твердо сказал он.

Злобная усмешка снова обнажила зубы Ликэ.

– Ты говоришь, как девица, которая еще не отведала сладости греха, – заметил он спокойно, – может быть, и я когда-то говорил так же, не помню. Знаю только, что я был в трудном положении, когда впервые убил человека: в моем стаде пропало несколько свиней, и мне было стыдно сознаться в этом, а денег на покупку других не было. А потом я убил второго, чтобы заглушить упреки совести за первого. Теперь жажда горячей крови стала для меня прямо-таки болезнью, которая нападает на меня время от времени. Ну, да тебе этого не понять! – продолжал Сэмэдэу, все более оживляясь. – Вся кровь во мне кипит и клокочет, стоит только решиться на это дело. Если бы ты знал, что за наслаждение ударить человека, который тебя раздражает, ударить с такой силой, чтобы стереть его с лица земли, если он заденет тебя хоть словом, хоть взглядом, расплатиться с ним в сто, в тысячу раз сильнее. Ведь желчь, ненависть, слепая ярость накапливаются в сердце… И вот, когда накопилось достаточно, изливаешь все сразу – и все равно на кого, лишь бы подвернулся человек. Ты – мужчина, Гицэ, у тебя в душе накопилось много ненависти, к тому же ты человек умный; будь ты моим товарищем, я смеялся бы и над чертом, и над его бабушкой. Я чувствую себя сильнее, когда знаю, что ты рядом.

– Я тебе товарищ! – проговорил Гицэ решительно холодно.

– А я тебя не принимаю в товарищи, – ответил Ликэ столь же решительно и холодно. – Человека можно подчинить себе, только зная, чем он грешен. Понятное дело, у всякого имеются свои грехи, только некоторые умеют их ловко скрывать. Чтобы получше узнать человека, доберись до его слабостей, заставь обнаружить их – и тогда делай с ним что хочешь, потому что один сердится, другой смущается, третий приходит в замешательство, но нет ни одного, кто бы хоть раз не потерял самообладания и разума. Однако есть такая слабость, которой я лично боюсь, потому что не знаю, как с ней справиться. Сегодня она сильней, завтра – слабей, иной раз думаешь, что уже победил ее, – но ошибаешься. Я сторонюсь людей, страдающих такой слабостью, потому что они могут выдать тебя как раз тогда, когда ты думаешь, что тебе нечего бояться. Однажды такая история приключилась у меня с Пинтей, и я не хочу испытать это второй раз с тобой.

– Что же это за слабость? – спросил Гицэ вполголоса.

– К женщинам. Да нет, еще хуже того, к одной женщине.

Корчмарь ничего не ответил, но, когда Ликэ ушел, поднял кулаки над головой и произнес, поглощенный одной мыслью:

– Ты думаешь, что ты хуже меня? Посмотрим! Я-то спроважу тебя на виселицу, даже если мне самому придется висеть с тобой на одной веревке!

XIII

Полученные от Ликэ деньги лежали на столе. Дверь комнаты была заперта, и Гицэ был один. Он с напряженным вниманием рассматривал каждую монету и ассигнацию, пытаясь найти хоть на одной из них какую-нибудь метку.

Здесь были и бумажные деньги, и медь, и серебро. Бумажки, кроме двух крупных и одной мелкой, были совсем новенькие, видимо еще ни разу не сложенные, только слегка помятые. На одной из них Гицэ заметил большое чернильное пятно, а та, что была помельче, была с оторванным уголком; но ни то, ни другое никак нельзя было назвать меткой.

Некоторое время Гицэ разочарованно смотрел на деньги, и в то же время он радовался: ведь в конце концов он имеет право на часть этих денег. Ради них он трудился, копил копейку за копейкой, и было бы жалко отдать их судье, как он решил сделать, в случае если на них обнаружатся какие-нибудь метки.

Гицэ убрал деньги в стол и несколько минут шагал взад и вперед по комнате. У него было такое чувство, словно он их украл. Охваченный беспокойством, он задавал себе вопрос: не попадет ли он в беду, приняв их от Ликэ? С какой радостью он вышвырнул бы их за окно! Но разве можно было на это решиться? Подумать только, как долго пришлось бы работать такому человеку, как он, чтобы накопить такую сумму! И вот сердце не позволяет ему выпустить деньги из рук.

Прошло двое суток, и наступила суббота, день подсчета выручки, когда должны были собраться вместе все члены семьи, – добрый, сохранившийся от хороших времен обычай, от которого Гицэ никак не мог отказаться.

Едва приступили к подсчету выручки, как на лице Аны отразилось недоумение. Ей показалось, что денег что-то слишком много, и к тому же она никак не могла отделаться от мысли, что все это новенькие бумажки получены из одних рук.

Зато старуха радовалась, что истекшая неделя принесла такую прибыль.

– А эта хорошая? – спросила она, заметив ассигнацию с оторванным уголком.

– Дай бог побольше таких! – ответил Гицэ, продолжая считать.

Ана внимательно поглядела на ассигнацию, и румянец сбежал с ее лица. Однако в присутствии матери она не проронила ни слова.

Ей хотелось поговорить с мужем с глазу на глаз, но она чувствовала, что не может решиться на это: ведь еще недавно она подозревала его в нехороших делах и теперь боялась новых подозрений. Засевшая у нее в голове мысль не давала ей покоя, ней становилось страшно, она сама не знала почему. С особенной силой страх охватил ее вечером, когда Гицэ и мать уснули. Голова ее пылала.

«Я должна узнать правду!.. Хотя бы ради моих детей», – решительно сказала себе Ана. Быстро встав с постели, она разыскала ключи, крадучись, как воровка, подошла к сундуку и отперла его; потом, вынув оттуда кипу ассигнаций, прошла в боковую комнату, зажгла свет, дрожащей рукой заперла дверь и, развернув бумажки, стала разглядывать каждую ассигнацию.

– Так оно и есть! – воскликнула она, откладывая в сторону ту, на которой недоставало уголка. – Клянусь святым крестом, я видела эту бумажку у нее в руках!

Потом она принялась разглядывать новые ассигнации, с самого начала показавшиеся ей подозрительными.

На одной из них, посредине, виднелась еле заметная дырочка, словно проколотая иголкой. Перебирая остальные ассигнации, Ана насчитала пятьдесят три штуки с точно такими же крохотными отверстиями посредине. Было похоже, что они все вместе были нанизаны на тоненькую проволочку.

Ана сложила ассигнации одну поверх другой, решительно подошла к спящему мужу и разбудила его.

– Что такое? Что случилось? – испуганно спросил он.

– Идем со мной! – позвала она.

Он торопливо поднялся и, еще не совсем очнувшись от сна, последовал за ней.

– От кого ты получил эти деньги? – спросила Ана, показывая на лежащие на столе ассигнации.

Гицэ вздрогнул от ужаса, как убийца, застигнутый на месте преступления.

– Почем я знаю? – ответил он. – От проезжающих.

– Гицэ! – воскликнула Ана. – Не играй с огнем! Все эти деньги получены от одного и того же человека. Вот эта бумажка с оторванным уголком уже побывала один раз в моих руках. Мне давала ее барыня в тот самый день, когда ее убили. Эти пятьдесят три бумажки имеют одинаковую метку. Они тоже, должно быть, получены от нее! Ведь как раз у нее я видела точь-в-точь такие же новые бумажки! Что-нибудь одно: или ты замешан в этих темных делах и тогда не жди добра! Или ты ни в чем не замешан, но не умеешь остерегаться дурных людей, – и это тоже плохо. Если все обстоит так, как я говорю, – сейчас же закладывай лошадей, я уезжаю отсюда с моими детьми.

Ана в замешательстве остановилась, видя, что Гицэ не сердится, а, наоборот, смотрит на нее с любовью и с радостью.

– Ведь твои дети – также и мои, – промолвил он наконец. – Не тревожься из-за них, я сам о них позабочусь. Так, значит, бумажки помечены? А я ничего не заметил, хоть и искал на них метку. Что же это за метка?

– Вот, – проговорила Ана, смягчившись, и подняла ассигнации против света. – Ты видишь прокол?

– Теперь вижу! Прекрасно вижу! Даже помню, от кого получил эти бумажки. Этого человека, – проговорил он, слегка запнувшись, – ты не знаешь, но когда-нибудь узнаешь. – И, подойдя к Ане, он взял ее голову обеими руками и несколько раз поцеловал в лоб.

– Не мучай себя дурными мыслями, – продолжал он. – Не удивляйся, если увидишь, что я как будто изменился. Мне нужно довести до конца одно трудное дело. Теперь я уеду, уеду сейчас же, а завтра утром вернусь; пусть только никто не узнает, что я ночью уезжал. Поняла? Иди ложись. И веди себя так, будто ты ничего не знаешь.

– А куда ты уедешь? – спросила тревожно Ана.

– Я скажу тебе это потом, – ответил он и, собрав ассигнации, ушел.

Вскоре Гицэ уже ехал крупной рысью по дороге в Инеу, а в полночь в одной из уединенных комнат казармы поджидал возвращения Пинти, который понес деньги арендатору.

– Пустое дело! Тебе нужны свидетели, которые могли бы подтвердить, что ты подучил их именно от него. Но Ликэ хитер. Если он и даст тебе что-нибудь, то лишь с глазу на глаз.

– Что же тогда нам делать? – спросил Гицэ.

– Многое можно бы сделать, будь ты похитрее, а не так прост. Ты хочешь с ним рассчитаться, а на деле защищаешь его. Тебе известно, что твой слуга Марц с Ликэ заодно?

– Марц? – воскликнул Гицэ.

– Не горячись, – остановил его капрал. – Нам следует остерегаться его, иначе он испортит все дело. Я раскусил, что за птица Марц. Скажу тебе только одно – мне многое удалось узнать, но еще недостаточно для того, чтобы подступиться к Ликэ. Если бог поможет, через несколько дней я разыщу и остальные два трупа. Я напал уже на след. Суд еще не кончился, он будет продолжаться, хоть до самого императора! Насчет же денег я тебе вот что скажу: ассигнации, проткнутые иглой, из банка. Там их держат в пачках, в каждой по сто штук, и все они нанизаны на проволочку, чтобы никто не мог их украсть, не повредив проволочки или пломбы; мне известно, что молодая барыня взяла эти деньги из банка перед отъездом из Инеу. Серебро же принадлежит арендатору. Но у него были похищены также и крупные ассигнации, помеченные на уголке круглой буквой и крестиком, и золото – все империалы, на которых каждый третий зубчик спилен. Будешь ты в силах отдать мне в руки Ликэ, когда у него найдутся в кармане золотые или бумажные деньги с такими метками?

– Да, – твердо ответил Гицэ.

– Не торопись, – сказал Пинтя. – Дело это нелегкое, боюсь, как бы ты его не испортил. Запомни одно: Ликэ сейчас нужны деньги, потому что ему придется еще судиться. Должно быть, он хочет заставить тебя менять, а может, даже и продавать свои драгоценности. Соглашайся! Придешь ко мне, и я устрою тебе обмен, вернее – это сделает арендатор. Конечно, я не скажу ему, что ты в этом участвуешь, но все-таки тебе придется съездить в Арад или Орадя и сделать вид, что ты менял там деньги.

– А вдруг выйдет какая-нибудь путаница?

– Ну, уж это мое дело! Позаботься только о том, чтобы у тебя с Ликэ все шло гладко.

На рассвете Гицэ уже снова спал в своей постели. Ему снилось, что удалось поймать Ликэ и Пинтя вынимает у него из пояса надпиленные золотые. Лежа рядом, Ана удерживала дыхание, чтобы не разбудить мужа от сладкого сна.

XIV

Проснувшись на другой день, Гицэ ощутил беспокойство. Он хорошо понял, что произошло ночью, но теперь это казалось сном, и ему не хотелось верить, что все так и было в действительности. Осознав свой поступок до конца, он начал его стыдиться. Страх, овладевший им, подсказывал ему, что рано или поздно он все равно себя выдаст и тогда не только испортит все дело, но и подвергнется опасности.

«Мне никак с этим не справиться, – размышлял он. – Нет у меня смелости, нет, как Пинтя говорят, нужной для этого ловкости». Поэтому на вопрос Аны, удалось ли ему ночью все устроить, ответил, что все в порядке. Отвечая так, Гицэ говорил вполне искренне, но Ана обиделась: ей хотелось услышать больше, она считала, что имеет право знать все подробности, и не могла простить Гицэ его недоверия.

– Так разговаривают только с чужим человеком, с ребенком или со слугой, которому платят жалованье, – сказала она с укором. И она была права.

На другой день Ликэ снова появился в корчме, и Гицэ растерялся, не зная, как себя держать с ним. Первый раз в жизни ему было стыдно смотреть Ликэ в глаза: ему казалось, что сам он хуже, подлее Ликэ, и он боялся его мести в десять раз больше, чем прежде. Ликэ же был весел, как никогда, – душа-человек.

Уж так господь бог устроил, что дети хотят во всем походить на взрослых. И сын Гицэ, маленький Петришор, во что бы то ни стало хотел иметь такой же хлыст, как у дяди Ликэ, раз уж нельзя завладеть тем, который принадлежит дяде. Чтобы исполнить желание сына, Ана взяла кудель и начала плести кнут.

– Что это будет? – спросил Ликэ. – Кнут для богатыря Петришора? Нет, уж лучше поручи-ка это дело мне. Ну, дай бог удачи! Держи за конец, уж я-то сплету хлыст на славу.

Ана осталась сидеть на скамейке, придерживая кончик кудели, а Ликэ стал перед ней и, разделив кудель на восемь прядей, принялся их плести. Он делал это так, как Ане никогда еще не доводилось видеть; она следила за его пальцами, сжимавшими кудель, как ловко они перекручивали пряди, как искусно переплетали их одну с другой. Ана не отрывала глаз от этих белых рук с тонкими длинными пальцами, никогда не прикасавшихся к лопате или к рукоятке плуга и знавших только легкий хлыст да конскую уздечку.

Она смотрела на белую, как лепесток цветка, рубашку Ликэ, на чисто выбритое лицо, длинные усы и зеленоватые, сейчас такие оживленные глаза; слушала веселые слова, сыпавшиеся из его уст. Слушая и наблюдая, она вспоминала того холодного, сурового с виду человека, на которого с детским изумлением глядела, когда он впервые появился на Счастливой мельнице. Вспоминала молчаливого гостя, которого считала когда-то таким злым и опасным и который теперь развлекает ее и вместе с ней радуется восторгу Петришора.

Пока Ана смотрела, слушала и думала, даже как-то против воли, думала о том, что было и что стало, – хлыст, сплетенный теперь И) четырех прядей, становился все длиннее.

– Хорошо получится! – сказала Ана.

– Может ли быть иначе, – ответил Ликэ вполголоса, – когда такая красивая женщина держит кудель? Я был бы не прочь, – прибавил он немного погодя, – если бы кудель растянулась длиной с великий пост.

Ана смутилась и хотела передать кудель стоявшей в нескольких шагах Уце, но та сделала вид, что не поняла ее движения, заговорила с ребенком.

После этого Ликэ сразу стал молчаливее, делал пряди тоньше, заплетал их быстрее, и вскоре Ана опять увидела перед собой прежнего человека с холодным, суровым лицом.

– Осталось немного, – сказал он. – Сейчас кончу. А рукоятку сделаю потом сам.

Слова эти рассердили Ану. Она была веселого нрава, любила видеть вокруг себя оживленные лица, и ей было особенно досадно, что она сама его огорчила.

И вот теперь Ана старалась вернуть Ликэ прежнее настроение и чуть не плакала, видя, что ей это не удается. Она улыбалась ему, заглядывала в глаза, на все лады старалась показать, что радуется его словам, а когда он, окончив свою работу, отправился искать подходящую ветку орешника, чтобы сделать рукоятку,

Ана взяла ребенка за руку и весело сказала:

– Пойдем и мы помогать дяде Ликэ.

Гицэ в это время не было дома, он уходил по своим делам. Когда он вернулся, Сэмэдэу сидел за столом под навесом и кончиком ножа вырезал узоры на уже готовой рукоятке; Ана же стояла за его спиной и смотрела, как он работает, при этом правой рукой она опиралась на стол, а левую положила на плечо Ликэ.

Гицэ на мгновение оцепенел, потом поспешно отошел прочь, чувствуя, что не в силах на это смотреть.

– Нет, – твердил он себе, – уж этого-то я никогда не боялся, не буду бояться и теперь.

И в самом деле, у него не было оснований для опасений, хотя внутри у него все кипело. Гицэ вдруг вспомнил слова Ликэ о его слабости к одной женщине, понял его намерения и глубоко взволновался при мысли, что Ликэ считает это возможным. И как раз именно Ана своей детской наивностью подкрепляла уверенность Ликэ. Поэтому у Гицэ вовсе не было желания вдумываться в это, и через полчаса, оставшись наедине с Ликэ, он был с ним более радушен, чем обычно.

Предчувствие не обмануло Пинтю. На этот раз Ликэ принес Гицэ четыре крупных ассигнации и, положив их на стол, сказал:

– Пополам! Сколько тебе, столько и мне. Но будь с ними особенно осторожен, на них есть метки.

Некоторое время Гицэ смотрел на бумажки и на метки, которые уже были ему знакомы.

– Понятно, Ликэ, – сказал он. – Ты просишь всего пятьдесят процентов, остальные пятьдесят пойдут мне на расходы. Но все-таки я советую тебе поручить это кому-нибудь другому. Разве ты не боишься, что я могу взять деньги, пойти с ними в суд и заявить, что получил их от тебя? Право, лучше бы ты поостерегся и оставил меня в покое.

– Собираясь так сделать, ты не стал бы меня об этом предупреждать, – возразил Ликэ. – Может быть, тебе это и приходило в голову, но я считаю, что ты достаточно умен для того, чтобы понять, какие от этого могут быть последствия. Знаю я и то, что ты любишь деньги.

Гицэ сам знал, что любит деньги, но именно поэтому ему не хотелось слышать это от других. Он взял ассигнации, спрятал их в ящик, потом выбрал пачку бумажек помельче и отдал Ликэ его долю. Пересчитывая деньги, Гицэ не переставал повторять про себя: «Докажу тебе, что я вовсе не так падок на деньги, как ты думаешь».

И действительно, Гицэ поджидал лишь ночи, чтобы отправиться в Инеу.

Однако вечером Сэмэдэу снова вернулся на Счастливую мельницу и, не желая давать корчмарю передышки, вручил ему еще десять бумажек.

– Если у тебя дома нет мелких денег, – сказал он, – поезжай завтра в Арад и разменяй.

– Как будто еще осталось, – ответил Гицэ, отдавая почти все имевшиеся у него мелкие деньги.

И только возвращаясь из Инеу, Гицэ понял, что Ликэ прав. Он отдал Пинте четырнадцать крупных ассигнаций, но так и не сказал, что половина денег принадлежит ему. Наоборот, он настаивал: пусть жандарм обменяет всю сумму полностью, чтобы Ликэ не мог ни в чем усомниться. Много раз слова-признания вертелись у него на языке, но он твердил про себя: «Что толку, если Пинтя узнает еще и это?» Возвращаясь на Счастливую мельницу, он решил, что скажет об этом в следующий раз.