Текст книги "Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница"

Автор книги: Михай Эминеску

Соавторы: Иоан Славич,Ион Караджале,Джеордже Кошбук,Василе Александри
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

В следующий раз? Ну разумеется! Но вскоре Гицэ убедился, что никогда не сможет сказать Пинте всю правду. И чем больше он в этом убеждался, тем больше старался избегать Пинти.

Человек легко мирится со своими проступками.

«Ну что я могу с собой поделать? – в конце концов сказал себе корчмарь. – Таким уж меня создал бог! Как быть, если во мне сидит что-то сильнее меня самого? Ведь горбун не виноват, что у него на спине горб; никто так не хотел бы избавиться от горба».

Зная за собой грех, с которым он был не в силах совладать, Гицэ даже перестал бороться с собой, предоставив все на волю случая. К тому же он больше не был прежним честным человеком; все равно люди считали его дурным. Порой им овладевал страх наказания или мести Ликэ, и тогда он принимал твердое решение уехать, да так, чтобы и следов его не нашли; потом снова успокаивался и ждал, что Ликэ опять привезет ему денег.

Так миновала осень, а за ней наступила зима; прошла и зима, и снова вернулась весна. Пинтя становился все нетерпеливее, тем более что ему удалось отыскать зарытые в землю трупы. Что касается арендатора, то его начинала бить лихорадка, когда приходилось выкладывать мелкие деньги, получая взамен свои же ассигнации, доставшиеся ему таким тяжелым трудом. А Гицэ твердил Пинте лишь одно: «Я отдам его тебе в руки связанным, но, пойми, надо быть осторожным, чтобы не испортить все дело».

После этого корчмарь или смеялся про себя, или дрожал от страха.

Много денег скопил Гицэ. Так много, что каждый день повторял себе: «И уйма же их было у арендатора!» И чем внушительнее становилась сумма, тем меньше у него было желания признаться во всем.

Ликэ тем временем переживал радостные дни. Он часто приезжал на Счастливую мельницу, всегда был весел, приветлив и щедр. За щедрость и веселье цыгане из Инеу полюбили его и частенько заходили в корчму узнать, нет ли здесь Ликэ и скоро ли он приедет сюда повеселиться с товарищами.

Застав его в корчме, цыгане начинали играть, и тогда приходил черед Уцы, высокой, смуглой, бойкой на язычок женщины.

Сам Ликэ танцевал очень редко, больше с Аной или с детьми, а порой, ради шутки, и со старухой. Ему нравилось стоять, смотреть и слушать. Да и было на что посмотреть: ведь Уца плясала так, как умеют плясать только в корчме. И разговаривала она так, как разговаривают тоже только в корчме – без всяких церемоний, называя вещи своими именами. Если в своем веселье она заходила слишком далеко, Ликэ бросал ей:

– А ну перестань! Больно разошлась! – Уца же, как будто назло, становилась еще развязнее.

Старуха только снисходительно пожимала плечами и думала: «Что поделаешь? Такой уж сотворил ее бог. Ее грех».

Вначале Ана смущалась и относилась брезгливо к бесстыдным выходкам Уцы, но с течением времени она к ним привыкла, и порой, когда Уца говорила какую-нибудь непристойность, у Аны так и чесался язык ввернуть слово покрепче. Ликэ при этом смеялся от всего сердца и приговаривал:

– А ну, кто кого? Давно я так не хохотал!

Один Гицэ не смеялся. Он делал вид, что не понимает шуток, а если замечал, что Ликэ увивается около Аны, а та так и льнет к нему, торопливо уходил, чтобы ничего не видеть: ему было тяжело на это смотреть, и у него ныло сердце, когда он чувствовал, что Ана постепенно падает в его глазах.

Однако иной раз ему казалось, что Ана старается держать Ликэ подальше от себя, и тогда он упрекал себя и еще острее ощущал собственную подлость. Он чуть ли не радовался, замечая, что она ищет глазами Ликэ или заигрывает с ним, – ведь они таким образом опять оказывались на равной ноге.

В начале страстной недели на Счастливую мельницу приехал Пинтя и снова стал донимать Гицэ.

– Что я могу сделать? – оправдывался Гицэ. – Он человек хитрый, и мне его никак не поймать. Если бы знать заранее, когда он привезет деньги, можно было бы сообщить тебе или уличить его при ком-нибудь. Но я боюсь выдать себя: ты же знаешь, что я рискую головой, а он ничем. По правде сказать, больше всего на свете хочется мне забрать свои пожитки и бежать отсюда!

– Ладно, ладно… – сказал Пинтя. – Но помни, тебе не поздоровится, если ты задумал провести меня!

Гицэ ничего не ответил.

Между тем старуха уже давно подумывала, как управиться с домашними делами, чтобы провести пасху всей семьей в Инеу, у одной из своих дочерей. Ее всегда очень огорчало, что всякий раз, когда она об этом заговаривала, Гицэ твердил:

– Если удастся…

После отъезда Пинти корчмарь подошел к теще и объявил, что согласен ехать в Инеу. Он попросил ее сообщить об этом родным через кого-нибудь из проезжих, чтобы они заранее могли приготовиться.

– Ах, как хорошо, зятек дорогой! – воскликнула обрадованная старуха. – Благослови тебя бог за твое решение! Ведь ты видишь, как я состарилась. Кто знает, придется ли нам еще раз провести праздник вместе?

Старуха действительно была очень растрогана: всю свою жизнь она проводила праздник со своими близкими. Только в прошлом году как раз на праздник пришелся их переезд на Счастливую мельницу, и в тот раз пасхи словно и не было; старухе казалось, что весь год будет незадачливым, если и теперь она проведет праздник так же плохо.

Радовалась поездке и Ана, давно не видавшая своих родных и подруг детства и юности. Дети тоже с нетерпением ждали праздников. Они любили бывать в Инеу, где получали подарки от тетушек и играли со своими сверстниками.

Ана держала совет с матерью: нельзя же ехать с пустыми руками, да и хотелось ей показать, что она уже не живет в нужде, как бывало. Казалось, она была готова растратить сразу все заработанное за год.

Пока женщины толковали, Гицэ сидел в боковой комнате и считал деньги. Он пересчитывал их один, стараясь не шуметь, то и дело прислушиваясь и готовый спрятать их, как только заслышит чьи-нибудь шаги.

Заметив, что Пинтя теряет терпение, он тут же принял решение: отправить на праздник в Инеу жену и детей, а самому незаметно для окружающих поехать на поиски укромного местечка. Впоследствии можно было бы перевезти туда всю семью и провести там жизнь, затерявшись среди людей и не боясь ничьих преследований; ведь Ликэ не мог его предать, а Пинтя ничего не знал. Однако, предприняв еще только первые шаги для осуществления своего намерения, Гицэ начал колебаться.

Принимая близко к сердцу радость тещи, он был не в силах сказать, что не поедет в Инеу. Ему было тем больнее, что он хорошо понимал, какое страдание причинит всем близким своим исчезновением. Правда, он готов был бежать от страха перед Пинтей, но ничуть не меньше боялся он и Ликэ, который все же мог напасть на его следы.

Теперь же, когда он смотрел на такие крупные деньги, им неожиданно со страшной силой овладела мысль, что Ликэ, знающий про эти деньги, в один прекрасный день непременно явится и отберет их. Положив деньги обратно в сундук и погасив свет, он в ужасе остановился посреди темной комнаты. Ему представилось, что он вновь видит там, далеко за холмом, на пути к Инеу, в молчаливой, пустынной долине брошенную на краю дороги карету и убитого ребенка, лежащего на залитой кровью траве.

Нет, просто уехать – этого еще мало. Надо уехать так, чтобы никто, в особенности Ликэ, не мог найти его следов.

А жена Гицэ, Ана, ничего не подозревала. Она думала о калачах, о красных яичках да о пирогах и больше всего мечтала сейчас о том, чтобы покрасоваться среди своих родных и подружек.

Во вторник вечером в корчму явился Сэмэдэу, которому Гицэ передал, что хочет с ним поговорить. Ана и на этот раз не узнала, ни когда он приехал, ни когда уехал.

Впрочем, Ликэ оставался на Счастливой мельнице недолго. Гицэ хотелось только спросить его по секрету, нет ли у него денег для размена, потому что он, Гицэ, задумал съездить тайком во время праздников в Будапешт и разменять скопившиеся у него деньги, особенно золотые, которые он не решался менять где-нибудь поблизости. Корчмарь думал, что это его предложение заставит Ликэ позабыть о подозрениях и он не скоро хватится, куда, собственно, уехал он, Гицэ.

– Деньги есть, – ответил Ликэ. – А когда уезжает в Инеу твоя жена?

– В субботу вечером.

– В таком случае ты меня подожди. Я обязательно приеду либо в субботу вечером, либо в воскресенье утром и привезу тебе всякого добра.

Гицэ пробрала дрожь. Теперь уже речь шла не только о бегстве, но и о том, как обворовать Ликэ.

«Делать, так уж делать как следует», – бормотал про себя корчмарь, ошеломленный этой новой мыслью, и тревожно считал остававшиеся в его распоряжении часы.

Наконец в субботу, после полудня, когда все было прибрано и семья приготовилась к отъезду. Гицэ заявил, что ехать со всеми вместе не может, потому что должен прибыть Ликэ и он дал слово его дождаться.

– Тогда не поеду и я, – сказала Ана, для которой новое решение Гицэ прозвучало как гром с ясного неба.

– Ты с ума сошла? – возразил он. – Известили родных, что приедем, собрались, и вдруг – не поедешь? Отправляйтесь в дорогу и проведите праздник, как будто меня и на свете нет, – тем приятнее вам будет, когда я приеду позже.

– Я не могу проводить пасху без тебя, – упорствовала жена. – Подумай, что скажут люди, если я оставлю тебя здесь одного.

– Э! Пустая болтовня. Я хочу, чтобы ты уехала!

– Что ты кричишь на меня? – огорченно спросила Ана. – Гицэ, скажи, что с тобой? Почему ты не говоришь мне правду?

Гицэ прошелся несколько раз по комнате, потом остановился перед окном и посмотрел наружу.

– Ты стоишь мне поперек дороги, – сказал он немного погодя.

Ана почувствовала неудержимое желание немедленно уехать и никогда больше не возвращаться. Ей казалось немыслимым продолжать жить с человеком, который мог сказать ей такие слова. Но в душе поднималось что-то большее, чем это желание.

– Вот поэтому-то я и хочу остаться, – ответила она. – И я останусь, сердце не позволяет мне уехать. С некоторых пор ты страшно изменился, я уже забыла то время, когда ты ласкал меня и говорил нежные снова. Но не думай, что тебе удастся оттолкнуть меня! Я люблю тебя, Гицэ! – воскликнула она упрямо. – Люблю от всего сердца. И чем суровее ты будешь со мной, тем больше я буду любить тебя. Я говорю это тебе как раз потому, что ты не хочешь меня слушать.

Действительно, Гицэ больше всего боялся таких слов. Услыхав их, он почувствовал себя как бы опутанным паутиной, из которой был не в силах выпутаться.

– Очень я тебе нужен! – огрызнулся он. – Лучше скажи прямо, положа руку на сердце, – ты хочешь остаться потому, что Ликэ будет здесь.

– Какой же ты подлец! Каким же ты стал негодяем, если говоришь мне то, во что и сам не веришь, – вздохнула она и тихонько отошла прочь. Только у самого порога она бросила: – Это ты гнешься перед ним, как слуга, а не я! Упаси бог, если ты взял какой-нибудь грех на душу, потому что тогда наша жизнь станет хуже каторги!

Гицэ дал ей уйти и даже обрадовался ее уходу. Он не верил, что после такой ссоры Ана останется, и его решение уехать самому никогда еще не было так крепко, как теперь. Действительно, жизнь для Аны становилась каторгой, избавиться от этой каторги можно было лишь в том случае, если он отсюда исчезнет. Тогда она, Ана, пожалуй, еще сможет быть счастливой, а он, Гицэ, уж никогда.

Однако Гицэ ошибался.

Старуха уехала вечером одна, забрав с собой только детей и огорченная до глубины души. Прощаясь, она долго целовала дочь, точно расставалась с ней навсегда или выдавала замуж; казалось, она только сейчас поняла, что дочь должна делить радость и горе со своим мужем.

На сердце у старой было тяжело, и ей надо было облегчить его.

– Я говорю редко, – сказала она. – Но уж если заговорю, то не скоро кончу. Такой у меня характер. У меня нет привычки вмешиваться в чужие дела. Хоть вы мне и дети, я всегда говорю себе: «Пускай они поступают так, как подсказывает им сердце». Очень мне жалко, что из-за Ликэ вы не проведете светлый праздник с родными. И не удивляйтесь, если мне захотелось, чтобы вы и меня разок выслушали: не водите слишком большой дружбы с такими людьми, как Ликэ. Конечно, отрадно думать обо всех людях, что они хорошие, тогда самому легче жить на свете, но знайте: Ликэ – дурной человек. Я не говорила вам этого до сих пор потому, что не было случая. А теперь говорю вам: держитесь подальше от него.

Высказав то, что было у нее на душе, старуха уехала, а Гицэ, Ана, Марц и Уца остались на Счастливой мельнице, которая после отъезда старухи казалась пустынной и мрачной, как никогда.

«Что же мне делать? – думал Гицэ, видя, что план его рухнул. – Таково, видно, мое счастье. А если несчастье? От судьбы не уйдешь. Кто знает, может, так даже и лучше».

Гицэ почувствовал себя совсем ничтожным и обессиленным… Он даже сам как следует не знал, что он сможет сделать и что ему не по силам, и мало-помалу отдался на волю случая, с ленивым безразличием ожидая приезда Ликэ.

Ликэ прибыл в корчму к завтраку, в светлое воскресенье, вместе с Рэуцем и Пэуном, другим товарищем. Все трое приехали верхом. Увидев, что Гицэ не один, как они договорились, он не сказал ни слова и только в сердцах швырнул в угол комнаты привезенную с собой торбу с драгоценностями.

– Я не сумел от нее отделаться, – сказал Гицэ.

– Не сумел! Ты должен был это сделать! – жестко ответил Ликэ. – Это что же, выходит, я у тебя на побегушках? Привез деньги, золото, серебро. А теперь что? Не могу же я таскать их с собой? Убери ее отсюда.

– А как?

– Это меня не касается. Убери и все. А как, это уж дело твое.

Гицэ снова представилась брошенная на краю дороги карета и мертвый ребенок, лежащий неподалеку от нее.

– Спаси меня бог от людей, питающих слабость к одной женщине! – возбужденно воскликнул Ликэ.

– У меня этого нет, – проговорил корчмарь.

– У тебя нет? – повторил Ликэ. – Ладно! Да пойми ты, что этому надо положить конец. Ладно, я это сделаю. Хорошо, что она осталась здесь. Нынче во мне так все и кипит! – прибавил он про себя и пихнул ногой торбу за стоящий поблизости сундук. Потом, выйдя через корчму и ущипнув мимоходом стоящую у притолоки Уцу так, что та вскрикнула, он прошел к Ане, которая стояла под навесом, раздумывая обо всем, что происходило в ее доме.

– Бьюсь об заклад, – сказал Ликэ, – что через полчаса здесь появятся и цыгане. Чутье у них лучше, чем у борзой… Ну уж и закатим мы праздник, каких не бывало! Сегодня у меня хорошее настроение, и знай, что, когда я начинаю пировать, мне что ни подай – все мало!

– Я тоже такая, – проговорила нехотя Ана.

Ликэ подошел к ней ближе и шепнул на ухо, как бы в шутку:

– Я устрою, чтобы Гицэ уехал и оставил нас одних.

Ана затаила дыхание. Конечно, Ликэ шутил, но его шутка была слишком дерзкой и притом задела ее за самое больное место.

– Если только тебе это удастся! – отозвалась она, подняв голову и поглядев на него через плечо, словно хотела прибавить: «Ты очень ошибаешься, если думаешь, что мой муж так мало любит меня».

– Ишь ты, как рассердилась, – сказал он с улыбкой. – Видно, задело за самое сердце? Да если бы я не знал, как сильно любит Гицэ свою жену, я бы уж давно похитил ее.

Это тоже была шутка, но она уже больше пришлась Ане по вкусу.

Ликэ оказался прав. Прошло немного времени – приехали цыгане, и в тот самый момент, когда люди в Инеу входили в церковь, на Счастливой мельнице началось безудержное и разнузданное веселье.

Ана не хотела плясать, пока шли часы святой литургии, и ее оскорблял вид Уцы, еще более распущенной, чем всегда. Но Ликэ, до крайности возбужденный, сжал Ану в объятьях и насильно увлек ее танцевать. Ана бросила взгляд на мужа, но, вместо того чтобы рассердиться, Гицэ вырвал служанку из рук Рэуца и сам принялся плясать с ней, но так, что казалось – он веселится назло другим.

Однако и распущенность имеет свою прелесть: Ана мало-помалу вошла во вкус.

Чтобы еще больше подзадорить всех, Ликэ вынул немного погодя из своего пояса, набитого деньгами, четыре ассигнации, поплевал на них и прилепил одну за другой на лоб каждому цыгану.

– Играйте, пока струны не лопнут! – крикнул он и закружил Ану, которая, по мере того как Гицэ казался все безразличнее, уступала всем желаниям Ликэ и становилась все безрассуднее.

Внутри у Гицэ все кипело. Он сдерживался только потому, что сознавал, до чего жалок и несчастен муж, вынужденный охранять свою жену. И Гицэ делал вид, что веселится, чтобы показать, насколько безразлично ему поведение жены.

Веселье было в разгаре. Дом, казалось, готов был взлететь на воздух вместе с танцующими. Ликэ отплясывал с Аной так, что ноги ее едва касались земли. Гицэ и Рэуц обхватили с двух сторон Уцу за талию, а Пэун и Марц хлопали в ладоши и орали во всю глотку.

Цыгане что есть силы водили смычками по струнам, довольно улыбались и время от времени кидали жадные взгляды на ассигнации, прилепленные у них на лбу. Только одни собаки корчмаря неподвижно лежали на пороге, положив голову на лапы и сонно наблюдая за происходящим.

Устав от пляски, Ликэ опустился наконец на скамью, посадил Ану к себе на колени и принялся шутливо целовать ее, прижимая к своей груди.

Не в состоянии дольше владеть собой, Гицэ сделал вид, что ничего не замечает, и вышел на свежий воздух, под навес.

– Теперь оставь меня, – задыхаясь, сказала Ана. – Гицэ начинает сердиться.

– А разве ты не видишь, что мне только этого и хочется? – ответил Ликэ. – Давай позлим его немного. Эй, Гицэ! – крикнул он. – Так ты, значит, оставляешь мне жену на пасхальное воскресенье?

– Делай с ней что хочешь! – бросил тот, скрывая под шуткой вспыхнувшую в нем слепую, ненасытную злобу.

Ана освободилась от объятий Ликэ, и на некоторое время оживление покинуло их, хотя именно теперь Ана пришла в хорошее настроение и жаждала повеселиться от всей души.

Гицэ между тем обдумывал, под каким бы предлогом, не вызывая подозрений, поехать в Инеу, найти там Пинтю и незаметно вернуться с ним обратно, чтобы захватить Ликэ врасплох.

Был уже час дня, когда Ликэ отвел Гицэ в сторону и сказал:

– Ну, значит, договорились. Ты уходи куда-нибудь и оставь ее здесь, со мной. Ей ничего не надо говорить. Уходи, и она увидит, что осталась наедине со мной. Людям я скажу, что ты пошел спать в конюшню; никто, кроме нас двоих, не должен ничего знать.

Гицэ ожидал этого, но, услыхав слова Ликэ теперь, когда размышлять было уже некогда, словно окаменел.

– Сейчас тебе тяжело приходится, – сказал Ликэ, – но зато с нынешнего дня ты излечишься раз и навсегда. Видишь, твоя жена отдается мне по доброй воле. Уж таковы все бабы.

Глаза Гицэ застлал туман. За два часа он успеет окольной дорогой добраться верхом до Инеу и, как только стемнеет, вернется с Пинтей на Счастливую мельницу.

«Божья воля! – сказал он себе. – Видно, так мне суждено». Но и произнося эти слова, он все еще надеялся на свои силы: ведь несмотря на все то, что видел, он не верил, что Ана… его Ана может отдаться в руки такого человека, как Ликэ.

«Ну а случись так – тем лучше, – мысленно заключил корчмарь. – Надо же ведь наконец положить предел всему этому. Знаю одно: если не выгорит и теперь, то жизнь моя пропала…»

– Хорошо, – ответил он Ликэ. – Когда я должен вернуться?

– Завтра утром.

– Только одно, – прибавил Гицэ. – Делай что хочешь, но не срами меня перед людьми; старайся, чтобы никто ничего не заметил.

– Ну, ясное дело. Да разве Ана на людях позволит мне подойти к ней? – сказал Ликэ, отходя прочь.

Гицэ долгим взглядом посмотрел ему вслед, потом он вернулся в конюшню, поглощенный и ослепленный одной мыслью; он ставил на карту всю свою жизнь с единственной целью – показать, что не боится ее потерять.

Пока Гицэ на конюшне седлал и взнуздывал коня, Ликэ что-то приказал Рэуцу.

– Ладно, – сказал Рэуц, заканчивая разговор, – как только стемнеет, мы их оставляем там, возвращаемся назад и где-нибудь спрячемся. Появимся только по твоему знаку.

– Крикну филином! – подтвердил Ликэ и снова присоединился к общему веселью.

Через некоторое время Рэуц спросил присутствующих, не хочет ли кто из них ехать вместе с ним в Шикулу.

– Заложим лошадей в тележку Гицэ, – предложил он, – посадим в нее цыган и отправимся на свадьбу. Уца! Давай и ты с нами! Пасха-то бывает одни раз в году. Прихватим и Марца.

– Я бы тоже не прочь поехать, – заявил Ликэ, – но никак не смогу. К тому же мне давно следует быть в Фундурени и нельзя больше терять время здесь или в Шикуле.

– Прихватим Марца? – с хитрой улыбкой переспросила Уца. – А кто его знает, где он сейчас? Наверно, перепрыгнул через забор где-нибудь в Фундурени, да и посиживает у своей милой. Но я-то поеду с вами, если возьмете.

Ане хотелось теперь лишь одного: остаться вдвоем с Гицэ.

Вскоре, однако, заметив, что Гицэ не было при отъезде всей компании и что он все не возвращается, она начала беспокоиться.

– Что-то Гицэ заспался, – сказала она, поднимаясь.

– Он тоже уехал, – спокойно проговорил Ликэ.

– Кто?

– Гицэ. Разве я тебе не говорил, что устрою так, чтобы он уехал?

Щеки Аны вспыхнули, она отвернулась от Ликэ и пошла искать мужа, но увидала, что он уже направляется вверх по долине. Он ехал верхом в сторону Фундурени. Ана остановилась. По всему телу ее пробежал холод. Потом она снова вернулась к Ликэ и сказала с улыбкой.

– Да, он уехал. Что ж, тем лучше!

Ликэ встал о места, делая вид, что тоже собирается уходить.

– Ты что это? – спросила Ана.

– Разве я не говорил тебе, что мне тоже надо ехать?

– Зачем переливать из пустого в порожнее? Оставайся! Ты мужчина, Ликэ, а Гицэ всего только баба, наряженная в мужское платье, и даже хуже.

Говоря это, Ана приложила к щекам ладони, чтобы остудить их жар, кончиками пальцев откинула волосы со лба и сказала, оглядываясь вокруг, как человек, потерявший всякое самообладание:

– Плохо ты поступил, отослав всех отсюда. Мне бы сейчас хотелось видеть вокруг себя много, много людей и так веселиться, чтобы волосы поднялись дыбом! Веселиться, пока не свалюсь на землю без сил. Но теперь и так хорошо: только ты обещай одну вещь.

Ликэ не сводил удовлетворенного взгляда с ее пламенеющих щек, дико горящих глаз и полуоткрытого рта, похожего на перезрелый абрикос, любовался всей ее высокой, гибкой и хрупкой фигурой. Он чувствовал, что теперь находится в ее власти, и, казалось, намеренно старался продлить это ощущение.

– Я сделаю все, что ты захочешь, – сказал он и притянул ее к себе.

Николае Григореску (1838–1907)

«Постоялый двор в Орэции»

XV

Смеркалось.

Днем стояла совсем летняя жара, и еще теперь, на заходе солнца, в воздухе чувствовалась какая-то тяжесть. Вдруг сразу посвежело, поднявшийся ветер пригнал с востока облака, затянув ими небо и непрерывно гоня их вперед, на запад.

По временам издалека слышались, словно из-под земли, глухие раскаты грома, медленно растворяющиеся в молчании сумерек.

Ликэ сидел за столом, держа перед собой стакан, и разговаривал с Аной. Он был неспокоен и то и дело прислушивался к отдаленному лаю собак. Должно быть, к корчме подходил кто-то чужой.

Полный золотых монет пояс Ликэ, который он снял вскоре после ухода Гицэ, лежал в ногах постели.

– Так, значит, таковы теперь твои мысли, – промолвила Ана, сидевшая по другую сторону стола, напротив Ликэ.

– О таких вещах думать нечего, – ответил он почти с досадой, – их чувствуешь. Ведь я сказал, что мне будет тяжело, если я вздумаю уехать, расстаться с тобой. Хватит и этого; другого доказательства не надо; люди, вроде меня, да еще в мои годы, не слишком часто делают такие признания. Но, – прибавил он, – меня считают злым именно потому, что я умею владеть собой, что бы со мной ни случилось, даже и теперь я не теряю голову.

С этими словами он поднялся и с досадой посмотрел на Ану.

Встала и Ана.

– Что такое? Что ты задумал?.. – спросила она испуганно.

– Я ухожу, – ответил Ликэ и вытащил из-за сундука спрятанную торбу с драгоценностями.

– Ты не можешь оставить меня здесь одну, в таком положении!

– Я должен идти и не хочу оставаться, – отрезал Ликэ, надевая шляпу.

У Аны захватило дыхание: ей казалось, что не он уезжает, а ее с позором выгоняют на улицу, на середину дороги, где все прохожие с презрением отворачиваются от нее. Убедившись, что он и в самом деле собирается покинуть ее, Ана обеими руками вцепилась в его рукав и, с трудом сдерживая волнение, воскликнула:

– Если ты и вправду уходишь – возьми меня с собой! Я больше не хочу его видеть, не могу с ним встретиться!

– Вот еще!.. А что мне с тобой делать? – ответил Ликэ и, как бы нехотя, оттолкнул ее локтем в сторону.

Ана сделала шаг назад и остановилась посреди комнаты, неподвижно устремив глаза в землю. Потом снова взглянула на Ликэ, будто говоря: «Ну, что ты стоишь? Ведь сам сказал, что уходишь?»

Высокий, с длинными усами на гладко выбритом, белом, как мел, лице, в круглой шляпе на волнистых волосах, Ликэ стоял перед ней как вкопанный, держа в руках торбу, полную драгоценностей.

– Я словно вижу, как ты миришься с ним, изливаешь ему всю злобу, накопившуюся в твоем сердце против меня, – сказал Сэмэдэу.

Потом он повернулся и ушел прочь быстрыми, частыми шагами.

Скоро он мчался во весь дух на своем гнедом по направлению к Фундурени и погонял его так, как будто за ним по пятам гналась сама смерть.

Упали первые крупные капли дождя, загрохотал гром. Его раскаты, нарастая, разносились по всей долине, длинные молнии то и дело пронзали густой мрак быстро спустившейся ночи. Ликэ мчался, опустив поводья и припав к шее коня; он летел, как злой дух, сквозь сплошные дождевые потоки, сквозь гром и молнии. Когда он добрался до села, мокрый до костей, усталый и обессиленный от пьяного разгула и пережитого возбуждения, – он дрожал всем телом и едва держался в стременах.

И все же ему хотелось повернуть назад и снова очутиться на Счастливой мельнице.

«Всегда я остерегался женщины и вот теперь, на старости лет, все-таки попался!» – подумал Ликэ.

Он поехал вправо от Фундурени, по направлению к лесу, ища себе пристанища, и скоро очутился около церкви, от которой веяло одиночеством и заброшенностью и которая находилась на расстоянии нескольких ружейных выстрелов от села. Ликэ радостно посмотрел на церковную дверь и придержал коня.

Не теряя времени, он соскочил на землю, вцепился в дверь обеими руками и налег на нее всем телом. Потом рванул ее несколько раз, стараясь сбить запор, снять с петель или, наконец, просто взломать ее.

Дверь затряслась с такой силой, что гул прокатился по пустой церкви, но все же не поддалась. Прошло довольно много времени, пока Сэмэдэу удалось проникнуть внутрь церкви.

Теперь у него было убежище. Дождь лил потоками, грохоча по церковной крыше; в ответ на громовые удары стекла больших окон непрерывно дребезжали, а частые вспышки молнии освещали изображения святых, устремивших неподвижные глаза на человека, который сбился с пути и пришел нарушить покой святой обители.

Ликэ ничего не видел и ничего не слышал.

Он взял лошадь под уздцы и повел к алтарю, здесь он привязал ее у правой двери, а сам вошел в алтарь посмотреть, не найдется ли там что-нибудь из церковных одежд – стихаря или покрывала, чем можно было бы прикрыть себя и лошадь. Бедное животное дрожало от холода.

Ликэ выждал новой вспышки молнии и огляделся.

На вешалке справа висели какие-то ризы, на престоле он заметил покров и большую завесу на царских вратах.

Прежде всего он взял покров и накинул его на взмыленного коня. Теперь Ликэ стал спокойней и снова вернулся в алтарь, намереваясь сорвать завесу с царских врат, но тут он почувствовал запах ладана и недавно потушенных восковых свечей, и ему стало как-то не по себе. В нем с новой силой пробудились мысли, покинувшие его с момента входа в церковь. Словно сквозь дремоту видел Ликэ Ану, Гицэ, Пинтю, деревенских жителей… когда же гнедой ударял копытом о каменный пол, его охватывала беспокойная дрожь. Много всяких грехов водилось за ним, но никогда еще он не касался святыни!

Ухватив конец завесы, Ликэ с силой дернул ее к себе, пытаясь сорвать. Но завеса не поддалась – она была плотная, на шелковой подкладке.

Ликэ дернул сильнее.

Ткань начала разрываться с тонким, пронзительным скрипом, и этот звук был таким острым и душераздирающим, что проникал точно острие кинжала, до самого мозга костей. Ликэ выпустил из рук полуразорванную завесу и в ужасе неподвижно застыл у входа в алтарь.

Испуганный, сам не зная чем, он сделал шаг назад и, втянув голову в плечи, оглянулся по сторонам.

В храме не было ни души, никого, кто мог бы его видеть. Не слышно было ни одного голоса, некому было обличить нечестивца. Никого и ничего. Только тишина, запах свечей и ладана, образа на стене да изредка постукивание лошадиных копыт о каменный церковный пол… Любому человеку, каков бы он ни был, должна была прийти здесь в голову мысль, что существует некая таинственная сила, управляющая людьми, озаряющая их разум. Она – источник всего, ничто не может превзойти ее, от нее исходят все испытания, через которые должен пройти человек. Это бог спасал Ликэ от многих опасностей и просветил его разум, затмив его у других, и поэтому Ликэ вовсе не хотел портить отношений с богом.

Но как бы то ни было, а заполучить завесу обязательно надо! Ликэ решил срезать ее ножом, только бы не слышать этого шелестящего скрипа!

Да, но ведь нож остался там, на поясе…

– Мой пояс! – вскрикнул Ликэ так пронзительно и громко, что конь испуганно шарахнулся в сторону… – Пояс!.. Мой пояс!.. – продолжал он кричать, торопливо шаря по телу руками, словно на нем загорелась рубашка, и шаг за шагом отступая от алтаря, пока не дошел до середины церкви.

Ужас овладел Ликэ… Он готов был сейчас же вскочить на коня и мчаться, мчаться, пока не избавится от этого страха. Но ведь бог – повсюду. Всегда и везде человеческая судьба зависит от случайностей, тайную связь которых не в силах постигнуть ограниченный человеческий разум.

Гроза не прекращалась, каждый удар грома заставлял Ликэ вздрагивать, от каждой молнии трепетало сердце; со стен церкви смотрели на него лики святых, а он стоял перед ними как окаменелый, потому что некуда было спрятаться от них; Ликэ схватился обеими руками за волосы, рванул тесемки на вороте рубашки… Ему хотелось вырвать сердце из груди, хотелось разбить голову о стену, чтобы рухнуть мертвым на ступеньки алтаря.

Но он не мог умереть. Ничего он так не боялся, как смерти… Ликэ жаждал жить долго, долго, пока стоит мир; жить, чтобы избавиться от загробного мира. И жестокое решение созрело в нем.

– Один за другим!.. – воскликнул он, поднимая правую руку. – Человек за человеком должны умереть все те, кто может меня предать! Надо уничтожить жизнь за жизнью, потому что, если я их не уничтожу, они уничтожат меня.

С этими словами Ликэ вскочил на коня, выехал наружу через сломанную дверь, вернулся к лесу, сделал круг, въехал в деревню с противоположного конца и, проскакав вдоль улицы к дому священника, постучал в калитку.